Текст книги "КамТугеза (СИ)"

Автор книги: Игорь Озеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

– Я смотрю, ты добрый сегодня, – сказала Лена. – А вы подумали, чем гостей кормить будете? Или вы их сразу на расстрел? Я картошки почистила, придут – пожарю. Есть банка грибов, банка огурцов. Колбасы там немного осталось в холодильнике.

– Самогонки у нас трехлитровая банка. Должно хватить, – неуверенно прикинул Энрике. – Да и они может чего‑то принесут.

Энрике, очень высокий, с благородной сединой в волосах стального цвета, моложавый мужчина старше пятидесяти, тоже волновался перед предстоящей встречей. Хотя они все и были друзьями детства, но Прохор поднялся на самый верх, а они сидели без работы в самом бедном районе Москвы. Куда переехали из того же дома, где жили братья. В начале 90‑х Романов отселил сюда всех из той части дома, в которой сейчас жил сам, наобещав им чего только можно и, естественно, не сдержав своих обещаний.

– Сомневаюсь я, что они чего‑то принесут, – сказал Саня. – А Тихон, он тоже в правительстве или чем‑то другим занят?

– Тихон в монастыре, – ответила Лена, – как уехал в 86‑м, так там и остался.

Лена вспомнила про ту поездку с Тихоном в Киев и посмотрела на мужа. Сейчас она волновалась больше всех, но по ней заметить было невозможно.

От ресторана на Чистых прудах до Некрасовки Тихон уговорил Прохора доехать на метро, в котором оба не были уже много‑много лет.

– Вот это да! – выйдя на поверхность, Тихон, растерянно озираясь, оглядывал бесконечные ряды высотных и абсолютно одинаковых жилых домов. – Дома как термитники. Мне здесь как‑то не по себе. И запах ужасный. Свалкой пахнет. Как же они здесь живут?

– После твоей деревни, конечно, не по себе. Пожил бы немного – привык.

Прохор чуть протрезвел после ресторана и тоже не очень уверенно осматривался вокруг. Он уже много лет не был так давно от центра Москвы, да еще без машины. Рассказывать Тихону, почему горит свалка, он не хотел. Да и в гости ему идти уже совсем не хотелось. Он попробовал увильнуть от встречи:

– Зря мы сюда приехали. Аура здесь отвратительная.

– Что здесь раньше было? – поинтересовался Тихон.

– Ты не поверишь, – Прохор пренебрежительно усмехнулся, – сюда сто лет со всей Москвы канализацию сливали. Здесь на километры вокруг отстойники были. А вот теперь, видишь, жена мэра город‑сад на говне построила.

– И что же люди здесь квартиры покупают?

– И не просто покупают. Здесь, можно сказать, самые активные люди страны собрались. Кто в деревне хвосты коровам крутить не хочет и баклуши бить, все сюда едут.

Тихон вспомнил забитые окна брошенных домов вокруг монастыря. Заросшие березняком бывшие колхозные поля, развалившиеся фермы.

– А что же они здесь делают?

– Китайские чайники и пылесосы друг другу продают. Вообще‑то, толку от них государству никакого, но их здесь выгоднее держать, экономичнее. В одной такой бетонной коробке три деревни помещается. Школ меньше, больниц меньше, дорог меньше. Да и им самим интереснее здесь, чем в какой‑нибудь дыре. Двадцать первый век.

– Я думаю, если была бы работа у них дома, то они бы сюда не поехали. Ведь, по сути, здесь так и остался отстойник. Только теперь человеческий. Лет через двадцать единицы смогут вырваться, а здесь будет большое гетто.

– Так все рассчитывают, что именно они поймают за хвост птицу счастья.

– Ты так спокойно об этом говоришь. А если они не захотят жить в гетто? Здесь до Кремля совсем близко. Это не из Вологды идти.

– Да брось ты. Перевороты и революции везде и во все времена устраивались исключительно какой‑либо частью самой власти. Сам народ может лишь иногда сгоряча, а чаще по пьянке, барский дом подпалить... Ну ладно, пойдем, раз приехали.

– Может быть, надо в магазин зайти, купить что‑нибудь? – спросил Тихон.

– Хорошо, что ты вспомнил, а то пришли бы с пустыми руками, – Прохор даже стукнул себя по лбу, расстроенный собственной несообразительностью.

В магазине Прохор начал набирать в тележку самые дорогие продукты и напитки, но Тихон его остановил:

– Давай возьмем что‑нибудь попроще, а то подумают, что ты или похвастаться хочешь, или задобрить.

– Ты опять прав, – сказал Прохор, – я не подумал.

Глава 20

Неловко пообнимавшись в тесной прихожей, мужчины расселись за столом в комнате, а Лена ушла готовить на кухню.

– А у тебя раньше волос чуть больше было, – улыбнулся Прохор, глядя на почти совсем лысого Саню и вспоминая его молодым с прической, как у Анджелы Дэвис. – Тебя даже в школу не пускали без родителей, стричься заставляли.

– Зато теперь рога сразу видно, – отшутился Саня.

– Раньше обычно ты сам рога наставлял, – сказал Прохор.– Помню, как своими прыжками с вышки в бассейне «Москва», где сейчас Храм Христа Спасителя опять поставили, ты всех девчонок у нас уводил.

– Не выдумывай. Там в мороз такой туман был, что ни меня, ни девчонок видно не было, – скромно ответил Саня.

– А после бассейна мы в пельменную ходили, – напомнил Тихон.

– Самая лучшая пельменная была у Политехнического на Богдана Хмельницкого. Сколько же мы там портвейна выпили... – Прохор как будто вернулся на угол той улицы, на крыльцо здания в стиле советского авангарда, где тогда находилось ЦК ВЛКСМ, куда он несколько лет ездил на работу.

– Теперь это опять Маросейка, – уточнил Саня. – Помню, после этой пельменной мы пошли фильм «АББА» смотреть.

– Да, вниз по улице, в кинотеатр «Новороссийск». Там потом Серега Минаев первые дискотеки устраивал, – сказал Прохор.

– «АББА», конечно, фантастика, –  поцокав языком, добавил Саня, – даже на экране.

– Про всю «Аббу» не скажу, но когда эта беленькая, как ее... – Прохор несколько раз щелкнул пальцами.

– Агнета, – улыбаясь, напомнил Тихон.

– Да, Агнета, – кивнул Прохор. – Когда эта Агнета повернулась к залу спиной и пошла в глубину сцены в своих белых обтягивающих брюках, покачивая бедрами... Это была фантастика! – засмеялся Прохор.

– У меня ее попа до сих пор перед глазами стоит, – тихо сказал Саня и глубоко вздохнув, добавил: – Это иногда очень помогает с женой по ночам.

В этот момент рассмеялись все и даже Энрике, который до этого не принимал участия в разговоре.

После того, как Лена принесла закуски и села за стол, воспоминания стали чередоваться с частыми тостами.

Лена украдкой посматривала на Тихона. Он внешне сильно отличался от ее мужа. Был ниже на голову. У мужа волосы были жесткие поседевшие и коротко постриженные, а у Тихона длинные, до сих пор каштановые и чуть вьющиеся. В отличие от Энрике, он часто улыбался и казался мягче. Но она, как женщина, чувствовала в нем такой же внутренний стержень, что и в муже. Именно это и притягивало, и пугало ее в юности. Она знала, что они оба что‑то решив, пойдут до конца.

А для Тихона, после его многолетнего затворничества, все происходящее казалось каким‑то сном. Воспоминания о давно минувших событиях становились реальнее его вчерашнего дня в монастыре. Тихон увидел на книжной полке, стоящий обложкой вперед альбом «Киевский музей русского искусства». Он прекрасно помнил, что в музее они с Леной не были, но купили два таких альбома на Крещатике. И на каждом сделали друг другу какие‑то смешные памятные надписи. Он не помнил, что написал в Ленином альбоме, и ему очень хотелось сейчас это посмотреть. Рядом с альбомом стояли в рамках семейные фотографии.

– Я тебя, Прохор, постоянно вспоминаю, – вступила в разговор Лена. – Ты мне столько раз помогал с билетами в театр, что я стала завзятым театралом. Мы и сейчас с Энрике стараемся хотя бы раз в месяц в театр выбираться.

Обрадованный этими словами, Прохор благодарно посмотрел на Лену и вспомнил:

– Мы как раз сегодня вспоминали один спектакль Любимова по Брехту.

– Прекрасно помню. «Добрый человек из Сезуана», – сказала Лена.

– Да‑да, – кивнул Прохор, – там еще идея очень интересная, что добро всегда убыточно, и если со всеми делиться, то пряников на всех не хватит.

– Мне, кажется, ты не совсем правильно понял эту пьесу. Я думаю, она о том, что у каждого человека в жизни есть выбор: делиться или не делиться, любить или не любить, – пояснила Лена.

– Каждый человек рано или поздно обязан этот выбор сделать, – добавил, не поднимая головы, Энрике, – и потом отвечать за свой выбор.

– А мы сегодня с Тихоном решили, что все для всех давно решено и если мы что и можем выбрать, то это в какой руке держать зубную щетку, – сказал Прохор.

– Я не совсем так говорил, – вмешался Тихон, – но это вряд ли интересная тема.

В этот момент Энрике шумно отодвинул стул и встал.

– Ты что вскочил? – спросила Лена.

– Ты, Прохор, меня извини, но такого шанса спросить обо всем, у меня больше не будет, – Энрике говорил тихо и медленно. Было видно, что все слова им много раз обдуманы. – Я знаю, ты мужик хороший и мне все разъяснишь. Вот вы сидите и вспоминаете, как все замечательно было. А скажи мне, Прохор, кто сделал так, что от этого всего сейчас лишь воспоминания и остались? А страна‑то сама где? Кто решил, что она не нужна? Кто на месте моей страны слепил это недоразумение? Кто за меня этот выбор сделал? Или у меня, как ты говоришь, изначально выбор был только, какой рукой попу вытирать?

– Ты сейчас на меня как прокурор смотришь. Даже мурашки по спине, – попытался пошутить Прохор. – Будете меня судить? Тогда хотя бы адвоката дайте.

– Нет, Прохор, судить мы будем не тебя, – сказал Энрике, – а ту власть, которую ты представляешь, а ты у нее как раз адвокатом и поработай. Тебе и самому полезно с народом откровенно поговорить: послушать его мнение.

– Ну раз так, я готов, – Прохор тоже встал и отошел от стола к окну. – У тебя и речь обвинительная готова? – Прохор улыбался, делая вид, что все это воспринимает как игру.

– Мы с тобой, Прохор, в один год родились, – Энрике  достал с полки большой альбом с фотографиями и положил на стол. – Тогда после войны прошло всего семнадцать лет. Но страну, потерявшую десятки миллионов лучших людей,  уже подняли из руин. И главное, сделали так, чтобы впредь не у одной суки даже во сне мысли не было с нами повоевать. Всего семнадцать лет...

– А можно за это выпить? – Прохор вернулся к столу, и с любопытством стал смотреть фотографии, перелистывая тяжелые страницы. На одной он узнал себя, очень юного и веселого с каким‑то плакатом в руках на длинной палке, в толпе одноклассников, наверное, собирающихся на первомайскую демонстрацию. – А то может все уже заскучали от наших разговоров.

– Мы еще не успели заскучать, но выпьем с удовольствием, – Саня разлил по рюмкам и предложил тост: – За Юрия Алексеевича Гагарина! Это после его полета стало ясно, что отсидеться за океаном у них не получится.

Все выпили, кроме Энрике. Он подождал пока опустеют бокалы, пока все закусят и дожуют, а потом продолжил:

– Так вот, в этот момент появились вы: жадные, ленивые, высокомерные дети партийной элиты. Вам было мало ваших папиных дач и квартир. Вы хотели гораздо большего. Вам хотелось красивой жизни. Не завтра, а немедленно. Это мы, крестьяне не понимали тогда, что и сколько стоит. Про внешний мир мы знали только из вашего телевизора. А ваш телевизор показывал нам только бомжей и миллионы безработных. А вы были там лично и вам там очень понравилось. Делать жизнь хорошей здесь и для всех долго. И вы решили уехать туда на уже готовое. Но чтобы жить там, нужны деньги.

Энрике ходил за спинами гостей от окна до двери и обратно. Он был сильно возбужден, но очень хотел говорить спокойно, чтобы было понятно каждое его слово. Прохор продолжал листать альбом, но было видно, что он внимательно слушает.

– В это время в мире произошли две вещи: энергетический кризис там у них, а здесь у нас, в Советском Союзе, открыли сибирскую нефть. Тюмень, Сургут, Ханты‑Мансийск. Вы посчитали, прикинули и когда поняли, сколько триллионов долларов стоит то, что находится в нашей земле, решились. Было страшно, но жадность победила страх. От страха вы побежали к нашим врагам, пообещав им, что если они дадут вам разрешение жить у них, то вы принесете им на блюдечке нашу страну. Презирая и не пуская вас дальше крыльца, они научили, как взорвать страну изнутри.

Энрике наконец остановился, встал за своим стулом и сжав пальцами его спинку, смотрел на продолжающего улыбаться Прохора. Все молчали, чувствуя неловкость ситуации, но не зная, как это остановить. А он продолжал:

– Для этого вы из подонков и мерзавцев сотворили мучеников и кумиров, и выслали их из страны. Эти лжепророки круглыми сутками учили нас ненавидеть свою страну. Чтобы им помочь вы устроили открытый саботаж в экономике. Делали вид, что страна, которая сотнями запускала ракеты, не способна сшить джинсы и произвести дурацкую жвачку. Вместо оплаты по труду вы ввели бестолковую уравниловку и отбили у людей желание трудиться. А когда в 80‑х годах нефть перевалила за сотню долларов за баррель, у вас началась истерика. Вы уже считали эти деньги своими, и вас рвало зеленой желчью от злости, когда вы думали, что эти деньги текут не в ваши карманы. И вы пошли в разнос. Вы загнали страну в войну, в Афганистан. Убили и изуродовали тысячи молодых пацанов. Сделали так, чтобы нас, русских, начали ненавидеть во всем мире. Потом ввели талоны на табак из опилок и на водку из нефти. Разбудили националистов всех мастей в каждом углу, выпустили на телевидение бешеную свору из подонков и проституток. И делал это тот, кто должен был с этим бороться. Ты знаешь, Прохор, о ком я говорю.

Энрике опять отошел от стула и встал рядом с Прохором. Видно было, что из‑за напряжения и волнения он очень устал. Лена подумала, что вообще не‑помнит, чтобы когда‑то в своей жизни ее муж столько говорил. У него сел голос и дальше он говорил совсем тихо.

– А когда вы почувствовали, что народ начал понимать чего вы хотите, что ваши усилия могут пропасть, вы устроили цирк с ГКЧП, а сами под шумок организовали в стране переворот и захватили власть. А через пару месяцев три упившихся от страха упыря разорвали мою страну. Как предсказал дед одного из вас – «за банку варенья и пачку печенья» вы продались буржуинам...

Когда Энрике закончил, никто не хотел говорить.

– Как ты нас... – тихо сказал Прохор, стоя ко всем спиной и глядя в окно. – Почему же вы не боролись?

– Ты забыл как в 93‑м году вы сами, устроив еще один переворот, показали нам свое настоящее лицо? Вы выгнали на улицы танки и прямой наводкой, в упор расстреляли свой же Верховный совет. Тех, кто не понял, что это провокация и пробовал сопротивляться, вы убивали в московских дворах, а трупы по ночам сжигали в кочегарках.

– Ты пойми, Прохор, – сказала смущенно Лена, – мы же привыкли верить людям. Мы даже представить тогда не могли, что руководители страны могут так легко врать людям в лицо. И тем более мы не могли представить, что они так нас ненавидят. Хочешь, я расскажу, как мы жили эти годы, и ты поймешь Энрике?

Прохор опять вернулся к столу и, не отвечая, налил себе водки.

– Когда наш завод в Филях, тот, что делал ракеты, в один день закрыли... Нам тогда сказали, что по просьбе наших друзей американцев, – продолжила Лена. – Пойти работать было некуда. Все, что лежало на книжке в банке на черный день, вы сразу же как захватили власть, обнулили за одну новогоднюю ночь...

– Проще говоря, украли, чтобы мы не дай бог в вашу приватизацию не вмешались, – добавил Саня.

– Мы заняли денег у всех знакомых и родственников, накупили утюгов и поехали в Польшу торговать. Представляешь, какое унижение? Мы, два инженера‑конструктора... с утюгами на польском рынке! Целый год так ездили. Нас бандиты и там трясли, и здесь. Но что‑то оставалось на еду, —

Лена говорила спокойно и как‑то отстранено, как будто рассказывала не о своей жизни, а о каких-то совершенно незначащих событиях. – Как‑то летом 93‑го под Смоленском, когда мы ехали на автобусе обратно из Польши домой, нас остановили люди с автоматами. Зашли в автобус и приказали отдать все что есть. Сказали, что если кто хотя бы копейку спрячет, то его убьют. Мне не хочется об этом говорить, но Энрике тогда так избили, что он полгода в больнице лежал там, в райцентре у Смоленска. Я его даже перевести сюда не могла, врачи не давали. А в местной милиции мне сказали, что если я к ним еще раз приду, они меня сами к этим бандитам отвезут.

– Где тогда ваша власть была? – спросил Саня. – Сказать тебе где? Она страну делила и ей не до нас было. А сейчас, когда разделила, она опять о холопах вспомнила.

Прохор хорошо помнил тот год. Тогда с Софьей они открыли для себя Портофино – маленький курорт около Генуи. Бирюзовая вода в бухте, старинные цветные домики на скалах. Они на все лето арендовали роскошную виллу и по вечерам, любуясь морем и закатом, пели вслед за Далидой «I found my love in Portofino».

– Когда моя мама умерла, мы продали ее квартиру и палатку у метро открыли. Половину денег отдали на взятки. Сделали все документы. Нам сказали, что это место наше навсегда. Сутками вдвоем работали. Что мы пережили, даже вспоминать страшно. Тогда в этих самых некрасовских отстойниках людей пачками каждый день топили. И только мы чуть зажили, вы нас грейдером опять в труху. Весь товар за одну ночь трактором. Даже вывезти не дали. А у нас все документы были и на землю, и на магазинчик. Теперь на этом месте сын префекта построил торговый центр. Куда нам идти? Кем нам теперь работать? И теперь еще вы нас пенсии лишили, которой нам бы только на хлеб и хватило, ведь получается, у нас стажа никакого нет.

– По 200 грамм блокадных, – попытался разрядить обстановку Саня.

– Но самое страшное даже не в этом, – опять заговорил Энрике. – Ну угробили вы нашу жизнь, ладно. Нефть же никуда не делась, народ никуда не делся, можно было бы попробовать что‑то исправить... Только ваши хозяева уже не остановятся. Они вас пинками будут гнать, пока вы здесь камня на камне от страны не оставите. Вы ликвидационно‑оккупационная  администрация. Ваша задача устроить здесь вечную гражданскую войну: все на всех... А потом и вас самих в отстойник спустят.

– Ну нет, ребята, – Прохор был бледным, на лбу выступили большие капли пота, – мы еще поиграем. Не вы одни здесь патриоты. Я тоже свою родину люблю.

Лучше бы он этого не говорил. Даже Лена, встала и ушла на кухню.

– Как легко вы все переобуваетесь, – произнес Энрике. – Я когда «Неуловимые мстители» в кинотеатре смотрел, то их будёновку на себя примерял и с тех пор она не снимается, потому что в этой будёновке дед мой здесь, под Москвой, за эту мечту и за страну под танки лез. А вы...

Когда братья вышли на улицу, вид у Прохора был как у побитой собаки. Вся его спесь куда‑то исчезла.

– Тебе тоже кажется, что они правы? – раздавленным голосом спросил он у Тихона.

– Прохор, я честно не знаю. Энрике закончил Бауманский, у него с головой все отлично. Обнадеживает только одно: сейчас они еще злятся, значит не все потеряно. Вот когда они над вами начнут смеяться – уже ничего не сделаешь, – ответил Тихон, а потом неожиданно добавил: – А Лена красивая. Совсем не изменилась.

– Я надеюсь, что еще не все потеряно, –  сказал Прохор, думая о своем, а потом, когда понял последнюю фразу, внимательно посмотрел на брата, улыбнулся и грустно уточнил: – Но кое‑что уже не вернешь.

Тихон и сам прекрасно понимал, что прошлое вернуть невозможно. Но сейчас он подумал не об этом. Он заметил, что не такие они все и разные. И объединяет их не только общее прошлое. Ни у кого из них в глазах не было того, что хуже всего: не было равнодушия и безнадежной покорности. Тихон понимал, что и Прохор, и Энрике, и Лена, и Саня больше всего хотят, чтобы у них и у их детей было будущее. И не смотря на разногласия, прекрасно понимают, что если у них всех не будет общего будущего, то не будет никакого.

Прохор достал из кармана телефон и посмотрел на экран.

– Ничего, мы еще поиграем. Ты же сам в детстве мне говорил, что даже когда проигрываешь «пять‑ноль», играй до последнего, чтобы не привыкнуть к поражениям... – он похлопал Тихона по плечу и стал набирать номер.

Он отошел чуть в сторону и закрыл ладонью ухо, чтобы не мешали проезжающие автомобили. Потом повернулся к Тихону и произнес:

– Отец умирает. Надо срочно ехать.

Глава 21

Иногда некоторые события происходят в такой последовательности, что трудно поверить в их случайность.

За два часа до того, как Тихон с Прохором приехали в Некрасовку, к контрольно‑пропускному пункту, расположенному там же на гигантской свалке, которую не могли скрыть даже 24‑этажные корпуса жилых домов, подъехали несколько легковых автомобилей, два микроавтобуса и четыре зеленых тентованных грузовика. Началась операция, о которой Лиза на крыше намекала Родиону.

Первым делом рослые ребята с автоматами, выскочившие из микроавтобусов, уложили на пол лицом вниз всю охрану на КПП, одновременно отключив связь и системы видеонаблюдения. Затем из‑под тентов грузовиков на асфальт повыпрыгивали солдаты и взяли под охрану весь периметр ограждения свалки. Когда это было закончено, из легковых автомобилей вышли несколько человек и прошли в будку КПП. Один из охранников, чуть приподнял голову с пола, поинтересовался:

– Вы кто будете, братцы? Вы хотя бы представляете, чья это свалка и что с вами сделают?

И в эту же секунду он получил удар начищенным до блеска берцем по ребрам, который отбил у него не только почки, но и излишнее любопытство.

На территорию заехали три военных буровых установки. Медленно по серпантину, поднявшись на самую вершину мусорной горы, они начали одновременно вгрызаться в грунт в трех разных местах. Дойдя до необходимого уровня, бурильщики что‑то опустили в готовые скважины, сели в машины и спустились вниз. На горе стало пусто и тихо. Те, кто был у КПП, внимательно смотрели на то место, где недавно были машины.

– Ну, с богом, – сказал коренастый человек и, подмигнув остальным, нажал что‑то на телефоне.

Наверху из земли вырвались три огненных факела и в эту же секунду под землей что‑то гулко и тяжело громыхнуло.

– Теперь начнется веселье. Едем в часть, – скомандовал коренастый.

– Не потухнет? – спросил кто‑то.

– Теперь захочешь, не потушишь. Будет гореть даже без воздуха. Только бетонировать в саркофаг, как в Чернобыле, но это быстро не сделаешь.

Вместо огня из земли уже вырывались клубы оранжевого дыма.

– А с охраной что делать?

– Охрану забираем с собой. Здесь она теперь не нужна. Посидят у нас пару дней, разучатся задавать лишние вопросы.

С этого момента остановить подготовленную Прохором операцию было практически невозможно.

Глава 22

После той трагической новогодней ночи, когда началась война в Чечне, Прохор ушел из правительства. Его мир рассыпался. То, что наполняло его жизнь смыслом, оказалось ложью. Он понял, что является лишь куклой‑марионеткой в чьих‑то руках. Кто‑то умело дергал за веревочки, легко добиваясь от него нужных действий. Если бы он был смелее, то, наверное, сплел бы веревку, натер ее мылом и...

Несколько лет он сидел на кухне и смотрел в окно. На улицу он боялся выходить. Ему казалось, что его сразу узнают, и, в лучшем случае, будут показывать пальцами и плевать в спину. Поэтому гулять он выходил только по ночам.

Кроме стыда у него было еще одно чувство. Болезненная горькая обида.  Доводящая иногда до бессильных слез. Он вспоминал смеющиеся лица своих знакомых, их снисходительные взгляды, плохо скрываемые презрительные усмешки. То, что он принимал за приятельские отношения, теперь ему казалось отвратительным лицемерием. Каждый раз что‑то вспоминая, он находил доказательства того, что его просто использовали. А за глаза, считали глупым самовлюбленным павлином. Обмануть которого даже не считалось чем‑то зазорным.

С каким‑то болезненным самобичеванием, возвращаясь к почти  забытым событиям, он как будто специально расковыривал зудящие раны, чтобы вновь и вновь испытать моральное унижение. И скоро в его жизни  появилась новая цель. Отомстить.

Самолюбие не позволяло ему считать мелкую месть смыслом своей жизни, и поэтому со временем он внушил себе, что хочет отомстить не за себя, а за всю ту несправедливость, что произошла в стране. И он не обычный обиженный неудачник, а скромный патриот своей страны. Для начала он захотел разобраться, кто и зачем организовал в стране переворот в 1991 году, итогом которого стал развал огромной империи и раздача нескольким случайным людям самой ценной собственности огромной страны.

Прохор пытался обосновать это экономической необходимостью, но даже его знаний хватило чтобы понять: все проблемы в конце 80‑х были или созданы искусственно, или возникли из‑за обычного разгильдяйства. А главное, после переворота никто решать их не собирался. Цель была проста: выжать из страны все что можно и перевести за рубеж. Понятно было, что в ближайшем будущем это неизбежно приведет к большим социальным потрясениям, вплоть до незатухающей гражданской войны по всей территории бывшего союза и раздроблению новых государств на еще более мелкие. И к полной утрате ими какого‑либо суверенитета. Те районы, которые имеют какое‑либо сырье, попадут под контроль транснациональных компаний, а те у которых ничего нет, а это почти вся центральная Россия, превратятся в нищие резервации под контролем местных преступных группировок. Катастрофическое падение образования, и как следствие этого, невозможность населением оценить происходящее, сделает процесс необратимым. Бантустаны Южно-Африканской республики станут реальностью для Северо‑Русского княжества.

Вывод был простой и очевидный. Переворот 1991 года преследовал одновременно несколько целей. И все они были достигнуты. Был уничтожен Советский Союз, враг номер один, с его идеологией, которая легко может похоронить всех старых хозяев мира. После уничтожения советской экономики освободились огромные рынки сбыта чужой продукции. Это спасло экономическую систему Запада от краха. Чтобы закрепить победу и исключить возможность возврата к идеям социализма, максимально быстро организовали раздачу наиболее ценных советских активов кучке людей,  ставших гарантами того, что ликвидация ненавистной страны будет доведена до победного конца. Прохор понял кто его цель. С этим было все ясно.

Занимаясь всем этим, Прохор сделал поразительное открытие. Все это было сделано руками обычных людей, тех которые сами пострадали от этого больше всего.

Прохор хорошо мог понять заработавших на этом миллионы и благополучно осевших в теплых странах. Но почему активно пилили сук те, кто на нем сидел? Именно многотысячные митинги в Москве использовали  для легализации переворота. А главным участником на них была пресловутая советская интеллигенция: врачи, учителя, инженеры. Почему оказалось возможным так легко обмануть и использовать, казалось бы, образованных людей. «Вам не нравились привилегии секретаря обкома в виде ржавой «Волги»? Теперь радуйтесь новеньким яхтам откровенных жуликов и бандитов!»

Он вспоминал сотни ненужных КБ и НИИ, где эти инженеры целыми днями пили чай или сидели в курилках. Хамовитых врачей, которые смотрели на больных, как на врагов. Равнодушных к детям, бездарных учителей. Брызгающих слюной из телевизора доморощенных писателей‑патриотов разных национальностей, призывающих вешать коммуняк на их собственных кишках. Где они все сейчас? Что они получили? Им‑то чего не хватало? Кем они хотели увидеть себя в другой жизни?

Прохор понял, что рассчитывать на народную поддержку в его деле глупо и неперспективно. Народ, как засидевшаяся без жениха ленивая девка, всегда поверит тому, кто слаще врет.

Он часто ходил по ночам к реке смотреть на возводимого Петра.  Нелепый памятник в окружении черной грязной воды, поставленный в нелюбимой им Москве, воспринимался как насмешка. Как будто Петру, мечтавшему о мощной мировой морской державе, показали, где его настоящее место. Прохор вспомнил, как недавно сравнивал себя с тем Петербургским Петром. Ему было стыдно.

«Почему получилось у молодого, еще не искушенного царя совершить со страной небывалый рывок?» – думал Прохор. Он вспоминал других великих правителей: Ивана Грозного и Иосифа Сталина. «Как они смогли осуществить подобные исторические прорывы? Что объединяло этих, совершенно непохожих людей?»

Если бы Прохор догадался прочитать пару обычных учебников  истории хотя бы за восьмой класс, то смог бы найти правильные ответы. Без них же он сделал вывод, что причиной их успеха было то, что в своих грандиозных начинаниях они опирались не на легкомысленный и легко искушаемый кем угодно народ, а на собственную, безоговорочно преданную и, главное, кровно заинтересованную в победе, новую элиту и личную гвардию: опричнину, дворянство, органы государственной безопасности.

После этого грандиозная цель Прохора окончательно оформилась в идею личного и государственного реванша. Прохор вернулся в правительство. Несколько лет он готовился, создавая свою команду, объединяясь с другими заинтересованными людьми, и вскоре стал представлять во власти одну из самых сильных групп. В основном это были промышленники, для которых прогресс собственного бизнеса был кровно связан с развитием страны и благополучием народа. Еще одной большой группой, готовой поддержать Прохора, были силовики. Их поддержка имела простую причину: на Западе они были не нужны. А здесь у них была власть, а значит и деньги.

В какой‑то момент Прохор понял: в сложившихся условиях его группа достигла максимально возможного, и сильнее изменить соотношение сил в свою пользу, более‑менее мирными средствами, больше не получится. До этого рост их влияния основывался на поглощение небольших, в основном региональных команд, которых на тот момент было слишком много. Но теперь остались только крупные игроки, которые сдавать позиции не собирались. А времени на длительное противостояние не было. Каждый год все труднее было поддерживать главный атрибут сильной державы: ракетно‑ядерное оружие, большая часть которого была сделана еще в Советском Союзе. Наука, промышленность, транспорт, инфраструктура городов, сельское хозяйство – все это требовало огромных вложений. А денег  не было.

Фактически Россия, войдя в мировые финансовые организации, как и все остальные, стала страной ограниченного суверенитета. На развитие своей экономики она могла потратить лишь часть денег, полученных от реализации своих природных ресурсов. К тому же, большая часть тех денег, что все‑таки попадали в страну, опять выводилась в зарубежные банки в результате воровства, которое приняло катастрофические масштабы. И бороться с этим при существующем раскладе сил было невозможно.

Главная проблема была в том, что действующий президент был лишь  арбитром в постоянных конфликтах интересов различных групп и собственной реальной властью не обладал. Какое‑то время эта система сдержек и противовесов была для страны приемлемым вариантом, но сейчас это было тормозом и дальнейшее ее сохранение неизбежно бы привело к катастрофе.