Текст книги "КамТугеза (СИ)"

Автор книги: Игорь Озеров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Как боевой командир, он считал, что такое отношение к своим обязанностям для человека, отвечающего за жизни ста пятидесяти миллионов человек, это подлое предательство.

Следующие двадцать пять лет своей жизни Тушин сотни раз сталкивался и с предательством, и с коррупцией. Он заставлял себя думать, что это уже стало неизбежным злом, и он ничего не может изменить. И что, главное, не замараться в этом самому. «Тебе что, больше всех надо? – умоляла не вмешиваться жена. – Не можешь терпеть – выходи на пенсию. Купим маленький домик в Анапе. Будем фрукты выращивать, курочек заведем. С голоду не умрем».

Анапа, не Анапа, но бросить все и вернутся в старый родительский дом в десяти километрах от есенинского Константиново ему хотелось безумно. Он вспоминал, как пацаном бегал на рыбалку через заливные окские луга,  пугая птенцов куропаток, еще не умеющих летать, быстро прячущихся в густом разнотравье. Вспомнил как бесконечные ржаные поля за деревней, в конце августа превращались в золотое, шумящее от сильного ветра, море.

Первый раз Андрей Алексеевич не знал что делать. Выбор был такой: нарушить приказ генерала, то есть по факту пойти против государственной власти, или признать что ты не российский офицер, а обычный трус и приспособленец и вся твоя жизнь не имела смысла.

Он не сомневался, что это часть какой‑то грандиозной провокации. Генерал Кузнецов, может и циничный мерзавец, но он профессионал. И никогда бы не стал устраивать подобные рискованные качели лишь для того, чтобы разозлить народ без какой‑либо цели. Но вот какую цель он преследовал, Тушин понять не мог. А времени разбираться не было. Каждую минуту события грозили пройти точку невозврата. Жаловаться на действия генерала? Кому? Министру? Тот не сможет быстро отреагировать. А если все как в 91‑ом году? И все министры давно продались?

Вообще, было похоже, что все руководство куда‑то испарилось. Будто никто не хотел вмешиваться. Хотя кому там наверху вмешиваться: столько лет отрицательного отбора...

А действовать надо прямо сейчас. Выявить и нейтрализовать всех уличных провокаторов. Успокоить гражданских. Трудно, но еще возможно. Для этого нужен приказ Кузнецова. А такого приказа он не даст. Значит, крови будет еще больше. И потом уже цепная реакция с непредсказуемыми последствиями, остановить которую будет уже невозможно.

Тушин понимал, что беспорядками воспользуется тот, кто стоит за Кузнецовым. И вероятнее всего, для смены власти в стране. Никогда в мировой истории перевороты и революции не приносили пользу стране. За сладкими невыполнимыми лозунгами скрывались очередные жулики, желающие прорваться к кормушке. А кризисом власти, который при этом образовывался, всегда пользовались открытые враги. А страна скатывалась в нищету. «Неужели и сейчас так? Тогда, Кузнецов враг? А если нет? Может плюнуть на все? Уйти на пенсию? Сидеть ранним утром с удочкой на берегу Оки, любоваться на солнце, разгоняющее туман над водой. А смогу я смотреть на себя в зеркало, бреясь по утрам? Что будет со страной? Сохранится ли она? Или распадется, как СССР после похожей провокации в 1991 году?»

Низкая железная дверь открылась и в нее, согнувшись, чтобы не зацепиться фуражкой, вошел Кузнецов.

– Вы чего, полковник, здесь прячетесь? Переворот затеваете?

Несмотря на демонстративно грубый тон, по скованным движениям и по глазам, смотрящим в сторону, Тушин видел, что Кузнецов очень нервничает. Поэтому решил действовать незамедлительно.

– Ты лучше, генерал, скажи мне, что ты здесь затеял? – Андрей Алексеевич пытался поймать взгляд Кузнецова, чтобы понять соврет он или нет. Но тот, молча отошел к маленькому мутному окошку и даже не стал реагировать на неуставное обращение.

– Если ты немедленно не примешь меры, я тебя арестую, – не получив ответа, предупредил Тушин и встал из‑за стола.

Генерал повернулся от окна, сложил руки за спину и устало улыбаясь, ответил:

– Арестуешь? Хорошо. Только объясни мне сначала, зачем тебе это нужно. Вот я, понятно, за деньги... За очень большие деньги стараюсь, а ты? Ради чего? Ради этих людей? Допустим, я немного дровишек подбросил и поджог. Но машины жечь кто начал? А витрины в магазинах бить? А тащить все оттуда, пользуясь случаем? Это кто делает? Я почти уверен, что по углам уже и грабить начали, и насиловать. Ты же тридцать лет на службе – все сам знаешь. А не веришь, вон, в окошко посмотри.

– На что способен человек, я не хуже тебя знаю. Только наша работа в том и заключается, чтобы здесь не законы джунглей работали, а человеческие законы.

– Прекрати эту демагогию! – зло выкрикнул Кузнецов. – Человеческие законы, джунгли... Ты мне еще про Маугли расскажи. Закон везде один. И в джунглях, и в обществе. «Каждый сам за себя». Тот же Маугли за свою семью держался, а семья у него – волчья стая. А друзья у него – хищники. И жрал не траву, а всех, кто его слабее. Такова природа человека. С этим ты ничего не сделаешь. А все сказки про «возлюби ближнего», про «подставь вторую щеку» – это для самоуспокоения рабов и неудачников.

– То есть просто деньги? – насмешливо уточнил Тушин.

– Да, деньги, – честно ответил Кузнецов. – Деньги – это власть. Ради власти над другими, все в мире и крутиться. Начиная от джунглей и кончая Генеральной ассамблей ООН. Я верю только в эту религию.

–  То есть все лишь ради денег? – повторил Тушин, глядя куда‑то в сторону опять вспомнив заливные луга и старицу с огромными карасями на противоположном берегу. Потом рассмеялся, расстегнул кобуру и вытащил пистолет. – Только у меня своя религия. Я свои заповеди сам себе написал. Там у меня про вторую щеку ничего нет. И поэтому или ты здесь сейчас сам себя кончишь, или я тебя у всех на глазах прямо на сцене расстреляю. Выбирай.

В глубине души Кузнецов знал, что как‑то так все и получится. Уже не один год он, ворочаясь по ночам без сна, просчитывая возможные варианты, понимал, что какого‑то хорошего выхода для него не существует.  Его мечта уехать отсюда, никогда не осуществится. Всем он был нужен только как генерал‑майор Кузнецов. На следующий день после увольнения, все его деньги отняли бы и там, и здесь. А самого, скорее всего, тихо придушили бы подушкой и записали эту смерть на сердечный приступ. Слишком много он знал лишнего. И слишком многим перешел дорогу в своей жизни. Видимо количество зла, которое он совершил, переполнило какую‑то чашу там наверху. И пора дать за все ответ.

Еще несколько минут назад Кузнецов был уверен, что за те деньги и за возможность вытащить из тюрьмы сына, он готов положить здесь на площади столько людей, сколько понадобится. А любому, кто встанет у него на дороге, он зубами горло перегрызет. Но сейчас вдруг обмяк и сдался, легко и даже с облегчением.

А может, он был просто уверен, что этот обычный курносый рязанский мужик, с невзрачным скуластым лицом, глубокими длинными морщинами на лбу, чуть скрытыми светлыми волосами и голубыми спокойными глазами  выполнит свое обещание. Генерал даже не испугался. Он всегда чувствовал, что умрет не в той теплой стране, где он копил и прятал свои деньги, а здесь дома. Ему лишь было обидно, что проходя по одним с ним дорогам, Тушин смог сохранить то, что дает ему возможность уважать себя и, помирая, он сможет сказать самому себе: «Ты все сделал правильно». А ему, генералу Кузнецову, придется сейчас сдохнуть, зная, что его деньгами, которые были той иллюзией, ради которой он жил, ради которых он сделал столько мерзости, воспользуются чужие неизвестные ему люди.

– Что решил? – спросил Тушин. Взгляд у него был уверенный, как у человека, который знает, что нужно делать и который знает, что то, что он делает, правильно. Кузнецову захотелось, чтобы Тушин хотя бы напоследок подумал о нем хорошо и поэтому, коротко ответил.

– Выйди, я сам.

Глава 41

«Интересно, он знает, что Софья нашла себе молодого любовника? – подумал Семен, глядя на улыбающегося Прохора. – Даже если и знает, похоже, ему на это наплевать. Не изменился. Весь сияет как юноша на первом свидании. Ну ничего, сейчас мы его немножко опечалим».

Об этой неофициальной встрече попросил Прохор, когда его прекрасный план регулируемого протеста в Некрасовке провалился и там начался безобразный, неконтролируемый и очень опасный  бунт. Прохор знал, что стоит за этим его бывший однокурсник и приятель. Знал он, и чьи интересы тот представляет. Поэтому, когда все вышло из‑под контроля, решил разузнать, какая, собственно, у Семена цель. Встречу назначили на нейтральной полосе: между их домами, под липами на Покровском бульваре. Здесь ничто не говорило о кровавом погроме на окраине столицы. Красивые девушки, дорогие машины, тихий шелест зеленой листвы, мягкие белые пенистые облака в бесконечном голубом небе... Даже вони от свалки больше не было. То ли ветер переменился, то ли липовый цвет нейтрализовал все прочие запахи.

Они не виделись лет двадцать. И сейчас Прохор со злорадным удовлетворением смотрел на обрюзгшего, расплывшегося, облысевшего и почти круглого Семена, разделенного как большой мяч ремнем на две половины. Верхнюю: в белой рубашке с твердым воротничком, который  впился в его толстую короткую шею. И нижнюю: в черных широченных брюках со стрелками. В руке он держал большой кожаный коричневый портфель с двумя медными замками, напоминающий тот, с которым Прохор ходил еще в институт. Подойдя ближе, он увидел умные внимательные глаза и почувствовал, как Семен быстро просканировал его от кончика носа, до самой потаенной мысли, спрятанной Прохором даже от самого себя. Чтобы скрыть смущение, Прохор начал преувеличенно бодро:

– Привет, дорогой Семен Тимурович! Помнишь ли ты, как на этом самом месте ты напился так, что тебя забрали в вытрезвитель? А я из солидарности поехал с тобой.

– Лучше бы ты тогда остался на свободе и нашел бы денег на взятку, чтобы нам там не пришлось ночевать на железных кроватях, связанными в позе «ласточки», – добродушно улыбаясь, ответил Семен.

Они обнялись, что на такой жаре не доставило им удовольствия.

– Если бы тогда милиция знала, что перед ней будущий глава российского либерализма, – иронично заметил Прохор.

– И будущий спаситель земли русской от глобальных проектов мирового правительства, – съязвил Семен и аккуратно похлопал своей пухлой ладошкой по плечу старого приятеля.

– Тогда СССР казался вечным. И мы мечтали всего лишь о месте секретаря райкома партии и государственной черной «Волге» у подъезда, – с ностальгией вспомнил Прохор.

– Да уж. О том, что мы будем с тобой серьезно обсуждать участь оставшегося от Советского Союза куска страны в виде Российской Федерации, нам могло прийти в голову только в сумасшедшем доме, – вернул его в действительность Семен.

– Мы действительно будем обсуждать такие мрачные перспективы? –  Прохор шутливо нахмурил брови. – Тогда, может, бутылочку возьмем? Можно, конечно, пойти в ресторан... – он посмотрел по сторонам, потом вверх на кроны деревьев, – но больше хочется в скверике.

– А я все взял, – Семен приподнял и потряс свой большой портфель.

– Ну ты даешь! – искренне восхитился Прохор. – Как ты догадался?

– Я вчера смотрел у себя дома в окошко на распивающую компанию в соседнем дворике... И завидовал... Сейчас мне кажется, что я тогда уже спланировал весь сегодняшний день.

– У тебя  появился дар предвидения? – предположил Прохор. Потом, на секунду задумавшись, шутливо спросил: – А нас здесь опять не арестуют? Что твой дар говорит?

– Вообще‑то, кроме всего прочего, я генерал ФСБ. Так что арестовать меня сложно будет, – успокоил его Семен. – Да и за тобой, я уверен, приглядывают специальные люди. Но мы все равно, чтобы окружающие не завидовали, все сделаем незаметно. Я перелил коньяк в термос – никто даже не заподозрит. Со стороны – просто два старых приятеля решили выпить чай в парке... с лимончиком.

– Ты гений! – воскликнул Прохор и громко расхохотался. – Как по‑твоему, Милютинский парк, который сейчас прямо напротив нас, подойдет для обсуждения будущего страны?

– Лучше места и не придумаешь.

Они перешли дорогу с трамвайными путями, открыли высокую чугунную калитку и оказались в небольшом безлюдном сквере со столетними деревьями и аккуратными дорожками под ними. Приятели удобно расположились на одной из скамеек с облезшей краской, которая, казалась, так здесь и стояла со времен их молодости. Тут же выпили, быстро, как в старые добрые времена.

Через несколько минут Прохор почувствовал состояние легкого приятного опьянения, даже не заметив, как прошла ноющая боль в затылке. Ему показалось, что он стал видеть мельчайшие детали, различать ранее не замечаемые запахи, острее понимать происходящее. Под ногами в песочке с гомоном прыгали воробьи, а чуть дальше ворковали голуби, в надежде на возможные подачки. Прохор поймал себя на мысли, что ему совсем не хочется ничего обсуждать, а хочется опять стать молодым беззаботным студентом. Но Семен опять вернул его в реальность.

– Тридцать лет назад, если ты не в курсе, договор был такой: мы сохраняем Россию, как единое государство, а вы обещаете привести ее во всем под общемировые стандарты: от прав человека до свободы предпринимательства и сокращения вооруженных сил. Прошло достаточно лет и можно подвести итоги. Договор вы не выполнили по всем пунктам. Не знаю, из‑за неспособности или из‑за нежелания – это уже не важно. Собственно, мне поручено заявить, что договора больше нет и мы закрываем проект «Россия». Завтра об этом узнает весь мир.

– Ну, Семен Тимурович, – капризно пропел Прохор. – Даже мелкому воришке объясняют, за что его наказывают, а тут все‑таки 150 миллионов человек. Может, расскажешь более подробно?

– Вообще‑то, 150 миллионов ни о чем не спрашивали. Но тебе, как старому приятелю, с которым я в этом скверике не одну бутылку портвейна выпил, я объясню. Но для этого придется сделать небольшой экскурс в историю.

Семен к любому делу подходил основательно. Коротко объяснить то, над чем он думал несколько лет, было трудно. Да и хорошо помня характер неусидчивого Прохора, он знал, что долгих лекций тот не выдержит. – Ты не торопишься? – переспросил он на всякий случай.

– Да нет, не тороплюсь, – думая уже о чем‑то своем, ответил Прохор, – Я когда сюда шел, посмотрел на высотку на Котельнической и мне показалось, что она какая‑то маленькая стала...

– Маленьким стал весь мир, – назидательно уточнил Семен. – Раньше за речкой у Павелецкого вокзала жили другие племена. А сейчас... Да, мир стал маленьким и поэтому очень уязвимым. Время для экспериментов закончилось. Миром должен управлять один настоящий хозяин.

– Твой экскурс уже начался? – Прохор явно не был настроен на серьезный разговор. Он смотрел вокруг, как будто очнулся после долгой болезни. Даже события в Некрасовке сейчас его уже не волновали. Но Семен был настойчив.

– Если ты не забыл, то история России более тысячи лет назад началась с того, что славянские племена, убедившись в невозможности самостоятельного управления самими собой, сами призвали на княжение и руководство соседей‑варягов.

– Помню, конечно. «Земли наши богатые, но люди мы неразумные. Придите и владейте нами». Только все это сказки, написанные Рюриками, чтобы оправдать свой бандитский захват этих самых племен, – будто отмахнувшись, ответил Прохор.

– Может быть. Но сути не меняет. История России началась, когда добровольно или нет, местные племена оказались под властью иноземцев. И это было началом государственности.

Семен все больше увлекался, представляя себя лектором перед нерадивыми студентами.

– Одни бандиты отжали землю, а население использовали для собственной защиты от других бандитов и личного прокормления. А чтобы все это оправдать, назвали государством, – насмешливо заметил Прохор.

– Следующий важный этап – объединение Руси организовали татары для удобства сбора дани, – будто не заметив прохоровского комментария, продолжал Семен. – Объединив всех этих Рюриковичей для удобства сбора дани. За триста лет, те татары ассимилировались и почти растворились. Остатки их разогнал хромой Тимерлан. Россия стала свободной, – он сказал это печально, как о каком‑то большом несчастье. – Без внешнего управления здесь опять начался бардак: безвластие, грабежи и убийства. То, что теперь называют Смутным временем.

– Семен, можно чуть покороче. Ближе к делу, –  демонстративно позевывая, попросил Прохор.

– Необходимо важные акценты сделать. Могу вообще ничего не говорить, но ты же сам просил разъяснений, – обиделся Семен. – Если тебе не важно, почему завтра от России останется лишь история, то...

– Ладно‑ладно, – добродушно перебил Прохор. – Я весь внимание. Давай только выпьем твоего замечательного коньяка еще по одной.

Семен опять открутил с термоса две железные крышки и аккуратно налил в них коньяк. Они молча выпили, лишь кивнув друг другу. Семен взял дольку лимона понюхал и продолжил:

– Чтобы закончить кровавую Смуту европейцы посадили на российский престол своих ставленников Романовых. Плохо ли, хорошо, а триста лет они, точнее под их именем немецкая Гольштейн‑Готторпская династия руководила страной до февраля 1917 года. Пока их не скинули. Причем скинули не большевики, как нам долго твердили...

От последней рюмки Семен захмелел. Стал говорить не так уверенно и даже неожиданно икнул. Теперь он уже рассказывал все это не воображаемым студентам и не Прохору, а какому‑то невидимому, но давно знакомому оппоненту. Он тряс перед своим животом указательным пальцем. Хмурил брови и недовольно покачивал головой.

– Скинули царя‑батюшку не инородцы во главе с Лениным и Троцким, – он раздраженно постучал пальцем по лавочке, – а самые что ни есть русские аристократы. Вместе со священным Синодом и генералами Генерального штаба. То есть мы видим обычный переворот, с целью освободиться от внешнего управления. Продержались, правда, всего полгода. Тогда Запад попробовал в России одну идею опробовать и прислал гуманитарный десант в пломбированных вагонах. Идея была хорошая, но не прошла... Опять смутное время гражданской войны и миллионы, миллионы никому не нужных жертв. Может быть, тогда и надо было все закончить с этой страной...

Семен задумался. Казалось, этот вопрос он адресовал сам себе. И сейчас от него, Семена, зависело его решение. Потом глубоко и печально  вздохнул, и решив, что упущенный шанс все равно не вернешь, продолжил:

– Но американцы, – теперь свой  указательный палец он направил строго вниз, видимо показывая сквозь земной шар где находятся добродетели, – решили сделать здесь всемирную фабрику, как сейчас в Китае. Привезли целые заводы, технологии, инженеров. Магнитка, ДнепроГЭС, ГАЗ, ЗИЛ... Полторы тысячи современных предприятий, – он несколько раз с сожалением процокал языком, как будто это он сам привез в Россию из США эти заводы, потом раскинул руки в стороны и, подождав немного, зло выкрикнул, обращаясь к невидимому собеседнику: – Но опять объявился спаситель земли русской – хитрожопый грузин... Который решил, что ему западло под кем‑то ходить и что он теперь «сам с усами». Решил всех переиграть... А в результате страшная война. Опять десятки миллионов погибших. За пятьдесят лет двадцатого века потери превысили половину мужского населения. Лучший генофонд страны, – теперь уже Семен сам, без напоминания, совершил процедуру разлива коньяка.

– Ты не зачастил с напитками? – не очень настойчиво попытался его остановить Прохор.

– С такой историей любой сопьется, – чокнулся с ним Семен своей крышечкой, что было знаком перехода уже в другую стадию опьянения.

– После Победы, – он поморщился от коньяка, но не стал закусывать лимоном, – было лучшее время, чтобы на хороших условиях войти в мировое сообщество. Но нет. «Мы оставшийся народ на лебеду посадим, но тварью дрожащей не станем. Мы же право имеем». Эх, знал русского человека, Федор Михайлович... Широк...

– Но ведь получилось, – очень тихо перебил его Прохор. – Построили государство, которым можно было по‑настоящему гордиться. Ценой немыслимых жертв и лишений, несмотря на то, что гнилое мировое сообщество фактически вело с нами войну... но построили... – Прохор смотрел на землю под ногами, пытаясь носком ботинка что‑то нарисовать.  – Я все стеснялся тебя спросить: а правда, что твоего деда расстреляли по личному приказу Сталина?

– Полная ахинея. Мой дед погиб при создании ядерного оружия. Получил в 1949 году огромную дозу радиации. И посмертно Сталин наградил его званием Героя Советского Союза.

Семен опять налил коньяк.

– За титанов! – сказал он и выпил первым, теперь уже закусив долькой лимона, лежащего на салфетке.

Прохор с удивлением понял, что не так все просто в душе у Семена. И может, не очень‑то он хочет ломать то, что создавалось и его предками в том числе. Значит должна быть какая‑то причина.

– Вот теперь начинается наша история, – Семен сразу погрустнел, перейдя к современности, – детей и внуков тех гигантов. Это про нас с тобой. Надоело нам быть первыми в своем колхозе, а захотелось там... Пусть не «владычицей морскою», но...  А как этого достичь? Да как всегда делала российская элита: путем ограбления своего народа. Хорошо что хоть нефть нашли, а так бы опять свой народ на невольничьих базарах по всему миру продавали... Как при Рюриках.

– Да мне эта мысль тоже покою не дает, – взволнованно выкрикнул, будто очнувшийся Прохор. – Тогда, в начале девяностых, нынешних олигархов из лучших комсомольцев выбирали. А теперь, когда выросли...

– Ты меня плохо слушал, – мягко, но свысока, ответил Семен. – Все как всегда в нашей истории. Когда в девяностых разломали СССР, нефть стоила копейки и ее с трудом хватало на американские куриные окорочка. Тогда наши с тобой друзья мечтали украсть сотню тысяч и свалить в белых штанах в Рио‑де‑Жанейро. А потом нефть подорожала. И их осенило очередной раз: «Не твари же мы дрожащие, чтобы быть на побегушках. С такой нефтью мы и сами страной руководить можем». А в результате, – Семен обреченно махнул рукой, – что не украли, то надкусили. Что не надкусили, то просрали.

– Семен, дорогой мой, но я же думаю о том же самом, – оживился Прохор. – Вот и решил их всех зачистить. Для этого и митинг затеял. Чтобы повод был... Как бы по просьбам трудящихся...

– Да знаю я все, – раздраженно обрезал Семен. – Только поздно, – он выпятил вперед и без того сильно выпирающую нижнюю губу и говорил уже надменно, как об уже окончательно решенном. – Я тебе все это рассказал, чтобы ты понял главное: есть народы самостоятельные, а есть не очень. И тысяча лет российской истории это подтверждает. Не очень мы самостоятельные. А наша национальная великорусская гордость отчасти привита нам извне для нашего же успокоения. Реальными делами она никак не подтверждается.

– И какой у тебя план? – быстро остыв после короткой вспышки, понуро спросил Прохор.

– Да, собственно, все очень просто. Раздел России на двадцать‑тридцать небольших государств и организация внешнего управления.

– А не разделяя это нельзя сделать? – удрученно поинтересовался Прохор.

– Проблема большого государства с историческим прошлым и богатыми ресурсами в том, что постоянно находится желающий, – назидательно сказал Семен и, усмехнувшись, с намеком посмотрел на приятеля, – стать очередным благодетелем и спасителем земли русской. А рядом с ним сразу появляется всякая мразь, которая ссыт ему в уши о величии, а сама тащит с двух рук. У Сашки Меньшикова в Голландии спрятано денег было больше, чем годовой бюджет всей петровской империи. И у нынешних там же и не меньше. Уж я‑то точно знаю.

– А у тебя термос на сколько литров? – спросил Прохор, желая  сменить тему.

– Обижаешь, я дозу знаю, – Семен повторил чайно‑коньячную церемонию и они опять выпили.

– Я уверен, что большинство были бы против раздела России, – не очень уверенно заметил Прохор.

– А хочешь, мы сейчас референдум прямо здесь проведем? – вдруг развеселился Семен, видимо вспомнив, что после этой дозы алкоголя они обычно пытались познакомиться с девушками. – Вон, спросим у той... с коляской.

–Извините, здравствуйте, – Прохор встал и обратился к проходящей мимо них симпатичной девушке. – Мы с приятелем ведем один научный спор... Могли бы вы нам помочь, ответив на один вопрос?

Молодая мамаша остановилась. Покачивая коляску, она внимательно посмотрела сначала на Прохора, потом на Семена и убедившись, что  старички безобидны и вряд ли пытаются таким образом с ней познакомиться, коротко ответила:

– Да, конечно.

– Согласились бы вы на раздел России на двадцать небольших государств, при условии, что ваш уровень жизни улучшится в два раза? – Прохор пытался изобразить в глазах крайнюю заинтересованность. Но из‑за выпитого коньяка это больше напоминало какое‑то нервное подмигивание.

Девушка обиделась и, объезжая его коляской, высказала:

– Для того, чтобы поднять уровень жизни, надо меньше пить в детском парке и больше работать, – чуть отъехав, она остановилась, проверила ребенка и оглянувшись добавила: – Вы своим коньяком весь парк провоняли. Не стыдно в вашем‑то возрасте на скамейках пить и к молодым мамам приставать?

– Кошелка, – тихо прошипел обиженный Семен, когда девушка укатила.

– Так может, просветишь, наконец, что дальше будет? – тоже немного расстроенный, спросил Прохор. – Ну разделили страну... Станет губернатор местным царьком. Почему ты думаешь, что людям легче станет?

– А не будет никаких губернаторов, царьков, князьков и ханов, а так же никаких бандитов‑олигархов. Будут просто наемные менеджеры, как во всем цивилизованном мире, – раздраженно ответил Семен.

– А кто их назначать будет?

– Хозяин естественно. Мы же с этого и начали. Хозяин должен быть один.

– То есть даже не народ? И выборов не будет? – язвительно уточнил Прохор.

– Ну, Прохор, – Семен поморщился, – хватит уже.

Он неопределенно махнул рукой куда‑то в сторону. Поднял термос. Поболтал. И убедившись, что в нем уже не булькает, убрал в портфель, а оттуда вытащил другой. Достал из кармана брюк большой платок и протер свой огромный потный лоб.

– Пойми, Проша, ты делаешь ставку на местную элиту. А это для России главное зло. Те, кто должен быть ее гордостью, солью земли, локомотивом прогресса, как правильно заметил Владимир Ильич, является говном нации, – Семен говорил очень громко и даже стукнул рукой по лавочке.

Прохор приложил указательный палец к губам, показывая, что надо говорить потише. Но Семен разгорячился.

– Российские рентные аристократические элиты или коррумпированные чиновники – чума для страны. Они не заинтересованы в прогрессе. А их дети – чума в квадрате. Они лишают страну будущего отсутствием заинтересованности в прогрессе, уничтожением социальных лифтов. Надо же наконец освободить народ. Годы пресловутого рабства в США почти год в год совпадают с годами рабства в России. Здесь его  историки стыдливо назвали крепостным правом. Но в Америку рабов привозили из Африки. Местные индейцы не хотели быть рабами и были уничтожены. Наша элита рабами сделала свой народ. Это не элита страны, а всегда готовая к предательству пятая колонна. Она продается быстрее проститутки с Курского вокзала. Поэтому первым делом ее надо вытравить... хлоркой, дустом, дихлофосом... У вас давно уже не заседание российского правительства, а шабаш иностранных разведок. Вот Сталина ругают за то, что он загнал в лагеря и уничтожил всех участников какого‑то партийного съезда. А так уж ли он был неправ? Если сейчас взять Государственную думу или верхушку армии и полиции? Да там же вор на воре, предатель на предателе... Расстреливай, не ошибешься. Поэтому, только наемные чиновники, которые одинаково ответственно подходят к своей работе. И им неважно – Шанхай это, Калькутта или Архангельск. Им важен результат, по которому их оценивает руководство. А не факт личной преданности и умение лизать царственную жопу, как сейчас.

Прохор положил руку на колено разгорячившегося Семена, другой рукой делая ему знаки говорить не так громко.

– Что плохого я предлагаю?! – уже почти кричал Семен. – Любой человек со мной согласиться!

Семен выговорился и затих. Вытянул вперед свои короткие ножки, сцепил пальцы на круглом животе и уже тихо добавил:

– В долгосрочной перспективе все равно весь мир будет таким. Вопрос времени. Мы с тобой можем обсуждать только условия капитуляции. И учти, пряников и печенек на всех не хватит.

– Дежавю, – тихо прошептал Прохор. Помолчав, продолжил уже нормальным голосом: – Веришь, Семен, вчера наш народ, в лице моих одноклассников меня тоже объявил предателем. И виновником уничтожения СССР. Обещали расстрелять при случае. А сегодня ты мне говоришь, что я во вред людям пытаюсь сохранить Россию. Что мне делать? Кого слушать?

Семен сидел молча, глядя перед собой. Будто объявил молчаливый бойкот. Прохор взял термос, налил только себе, выпил и, нервно постукивая согнутыми пальцами по своему колену, повторил, растягивая каждый слог.

– Де‑жа‑вю...

Семен продолжал молчать. Он был уже сильно пьян. И как все пьяные, выговорившись, не хотел больше никого слушать. Прохор встал и, обойдя скамейку сзади, положил обе руки на плечи приятелю.

– Сколько раз за последние сто лет Россию называли «империей зла» или «тюрьмой народов» и объявляли на нее крестовый поход? Наверное, каждые лет тридцать? А? – он нагнулся к Семену, но тот продолжал упрямо молчать. – И каждый раз очередная недотраханная клуша из института благородных девиц, – Прохор взмахнул руками и сделал гримасу, как будто проглотил таракана, – впадает в невротическую истерику и визжит: «Раздавите эту гадину!» А ей поддакивает бесполый актер с мозгами вечного студента: «Свобода, равенство и братство». Гадину‑государство раздавят, а народ со своими проблемами и заботами остается прежним. Не дождавшись быстрого результата, эти рафинированные, утонченные «Шерочки с Машерочками» надевают кожанки, вешают на бок маузеры и гонят этот народ за колючую проволоку... На перековку... Вот ты, Семен, опять все это начинаешь... – Прохор вернулся на свое место сел и спросил: – Где‑то здесь был туалет?

– Кстати, да, – Семен как‑будто пришел в себя, – ты что, забыл? Вон там, у забора.

Они прошли под деревьями к невысокому каменному заборчику, за которым начиналась лестница куда‑то вниз.

– Вспомнил! – радостно вскрикнул Прохор. – Ничего не изменилось.

Они, пошатываясь, спустились по ступенькам и оказались в небольшом помещении отделанным белой кафельной плиткой с яркими люминесцентными лампами на низком потолке. Вдоль стены на разных уровнях висели фарфоровые писсуары.

– Да. Ничего не изменилось, – сказал удивленный Семен и его слова отразились от стен глухим эхом.