Текст книги "Роман с «Алкоголем», или История группы-невидимки"

Автор книги: Игорь Матрёнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

Воспоминания исчезают, как поезд

Воспоминания или, если выразиться ещё пострашнее, мемуары, такая пошлая штука по своей сути, совсем не «рокенрольная», и уж вовсе никакой не популярный жанр. Но что-то ведь заставляет меня заглядывать через собственное плечо и всматриваться туда, вдаль, где зыбкое прошлое бередит ностальгией моё глупое сердце…

Вы когда-нибудь замечали, что наши воспоминания, они как тот зыбкий сон, который вроде бы только что был, словно на ладони, весь в своей мистической красе, с деталями, закоулками, превращениями, запахами и страстями? И только лишь стоит замешкаться, разжать кулак памяти, и всё это благолепие срывается рыбой-везунчиком с крючка. Всё, что вот только-только помнил, будто битловский «Abbey Road» наизусть, начинает стремительно убегать, ускоряясь с каждым мгновеньем, словно отходящий поезд. Вот, ты ещё что-то держишь смутным образом в полусонной голове, и, сейчас, сейчас, всё это чудо восстановится по оставшимся крохам… Но вагоны бегут и бегут всё скорее, и лишь хвост состава чуть виден вдали – всё, не успел, забыл напрочь, никогда не вспомнить, не ощутить, не пережить…

А вот поэтому-то хитрый сказочник Игорян и делает свои нудные заметочки в толстых книжечках и утомительно набалтывает всё, что вспомнилось ему или вам, мои родные, в самый неподходящий момент – во время шумной пирушки, жарких объятий и крепкого молодецкого сна.

Перебираю, как разноцветные кубики, диктофонные заметки, их много, очень много… Это магическое занятие так приятно, ведь я ещё о многом могу поболтать с вами, безумные мои друзья и подружки! Перемешиваю их в кулаке, словно игральные кости, и неожиданно выбрасываю наудачу – что-то выпадет теперь?

Мой папа – советский Чарльз Бронсон

Выпало, как всегда, интересненькое… «Восточноазиатскую» байку я вспомнил, катаясь до городу Саранску, а может и по дороге обратно. Точно, ехали бессонной ночью в Москву! Рядом с живописными туалетами возлежал суровый, как боевой прапорщик, мужичок, огромными ножищами в коридор. Его, «пардоньте», носки издавали такие неромантические флюиды, что от них шарахались даже те, что пили четвёртые или пятые вагонные сутки. Потом, правда, он сам или кто-то из страждущих накрыл токсичные носочки одеялом и простынёй, и стало легче. Возможно, это маленькое испытание и произвело очередной щелчок в замке от магической коробки с воспоминаниями.

Когда я был тощим, забитым пареньком, как же я мечтал быть похожим внешне на какого-нибудь лихого дядьку, ну например, на самого Джона Леннона или, скажем, на артиста Николая Ерёменко, особливо в роли моряка и каратиста Сергея из «Пиратов двадцатого века»! Сейчас-то я вполне удовлетворён своей подпухшей глумливой физиономией, но зато и вполне индивидуальным, «выразительным» образом.

А вот мой любимый папка всегда был очень похож на актёра Чарльза Бронсона. Такой же слегка восточный прищур хитроватых глаз, проседь бывалого волка в тёмных волосах, характерная насмешка губ, и главное, общая энергетическая подача – ну просто «в ноль» тот самый легендарный герой боевиков, мужественный мститель за обиженных и обездоленных, одиночка, и в то же время, верный, трогательный друг, товарищ и брат. Отец мой изрядно поколесил по свету и знал цену этому дешёвому миру, отсюда и жила эта «бронсоновская» ирония в лукавом глазу.

Года полтора он с честью оттрубил в качестве «братской помощи советскому Вьетнаму». Эти маленькие странные люди, по его рассказам, умели делать хорошо лишь только одно – воевать. Изнурительное противостояние сытой и самодовольной Америке заставило их забыть о мирном труде навсегда. Поэтому и появились они – простодушные русские, которые «за ради насолить проклятым «штатишкам» готовы были, истекая потом, вкалывать за гроши вместо беспомощных в «светских работах» вьетнамцев. Местные жители постоянно выпрашивали, словно стая родных социалистических цыган, еду и вещи, настырно покрикивая: «Николяй, Николяй, цасы, лубаха!». Ну, в смысле, часы и рубаха, на местном диалекте. В этих героических условиях, подыхая от влажной жары и экзотического рациона, отец от души и отбатрачил там, в гостях у «маленького, но гордого народца» этих долгих полтора года.

Я еле вспомнил его тогда по приезде, а мой младший братишка Женька, так и вовсе ещё долго соображал, что это за загорелый дядька пытается баловать его подарками. Когда отец наконец-то вернулся с этой восточной каторги в Союз, мы, очень волнуясь, встречали его с милой моей мамочкой в Москве. Там я и посетил первый раз настоящий ресторан – «Ханой», где мы ели, кажется, что-то ужасно невкусное, а официанты пытались быть высокомерными, будто те ещё космонавты. Помнится, невозмутимый мой папка очень быстро сбил с них халдейскую спесь, и они шустро забегали без этих своих «это, знаете ли, своеобразного посола», чем я был (даже ещё сопливой салагою) весьма удовлетворён.

В геройском Вьетнаме местные тут же стали звать папку уважительно-настороженно «хум-тот», то есть «китаец» по-вьетнамски. Можете себе представить, даже там, в далёком и непостижимом Вьетнаме, аборигены признавали в нём экзотическую личность. Этот хитрющий прищур передался мне лишь чуть, но я доволен и горд и этой малостью.

Там же, в небольшой советской колонии, папка столкнулся с неожиданной проблемой – одно из самых излюбленных местных блюд были блинчики с… собачатинкой! Причём, бедных псов варварски отлавливали прямо на улицах и забивали палками, словно «дикие» в пещерном веке, таковы вот были милые реалии местного колориту. Ну, слопать, закрыв глаза, малоаппетитную запечённую лягушку нашим «советским товарищам» ещё как-то удалось, а вот кушать несчастных собачек было выше сил русского человека, воспитанного на «высоких принципах гуманистических идеалов человечества».

Втихую отказаться от этого немилосердного блюда на приёмах было ещё возможно, а вот когда выяснилось, что влиятельнейший местный генерал не подаст руки, и словом не скажет ни с одним, кто воротит нос от его «вкусняшки»… Прошу понять меня правильно, это не преувеличение и никакая не художественная гипербола, на полном «сурьёзе» «горела» поставка, и вообще, назревал дипломатический скандал! Понурые коллеги отца, опустив плечи, стояли в напряжённом совещании, и в очередной раз решились-таки на невиданный подвиг – жрать всю эту экзотику так, чтобы за ушами трещало, а безумный генерал не заметил бы и капельки фальши. Так всё и было исполнено… Генерал довольно улыбался и похлопывал по спинам русских, вызывая очередной спазм в отважных, но нежных советских желудках. В который раз «наши» доказали, что во все, даже мирные времена, «есть место подвигу»!

Наконец-то, по обыкновению закоулками подхожу к истории, что вспомнилась мне между прекрасной столицей Мордовии и простушкой-Рязанью. Дело в том, что всем советским гражданам, трудившимся на душных просторах Вьетнамских земель, полагались ежедневные «сто грамм» водовки или коньячку, включая женщин и детей. Сомнительное предписание это было продиктовано обилием странных и не всегда хорошо изученных вьетнамских микробов, которые проникали в «соц-организм» преподлым образом через местную не хлорированную воду, влажный жаркий воздух, плохо прожаренные загадочные блюда, словом, отовсюду! Многие «ответственные сотрудники» жили семьями и, вполне естественно, что жёны, обеспокоенные потомственным алкоголизмом и потерей крепкой мужской доблести супругов, запрещали предобеденные и прочие «чисто медицинские» возлияния. Эта «вопиющая халатность и пренебрежение элементарными санитарными нормами» продолжались, однако, недолго.

В «лагере» появился проверяющий… Этот маленький, давно спившийся человечек осматривал цепкими глазками окружающий его «колониальный досуг». Его мучило похмелье… Очень сильно. Когда прозвучал гонг, зазывающий работников соцлагеря к обеду, он первым ринулся к столу, и, заняв место во главе его, со страшной интонацией в дрожащем «драматикой» голосе произнёс: «Эт-то что?.. Это что же, товарищи, такое? Может, кто-нибудь мне всё-таки сейчас всё объяснит?!!». Голодные русские, недоумённо переглядываясь, напрасно перебирали возможные «косяки» по «санэпидемической» линии.

«Проверяющий» был уже вне себя, лицо его покрылось малярийной испариной, красные глаза вываливались из орбит, руки конвульсивно дёргались, появилась эпилептическая пена: «Да что ж вы творите-то? Что творите? Хотите, чтобы вывезли вас всех с лихорадкой Эбола что ли? Вы этого хотите? Какое разгильдяйство, вопиющая, вопиющая халатность!!! Преступная, слышите, преступная!!!». Прокричавшись, он более миролюбиво и чуть менее драматично продолжил: «Ладно, на проступок ведь иду, глаза закрою, грех на душу возьму, сокрою ваше безразличие… Раздать всем стаканы, немедленно раздать, слышите! Грамм по сто пятьдесят немедленно и разом, пока ещё не опоздали!». Выпив залпом живительную влагу «с тотальной дезинфекцией», он мгновенно «поплыл», подобрел и долго ещё лопотал о санитарных нормах, страшных юго-восточных заболеваниях и грозно обещал неожиданные проверки несколько раз за сутки.

И с той поры никакая, даже самая сердитая жена не смела мешать каждодневному употреблению «лекарственных препаратов», и в маленьком советском лагере наконец-то поселился полный покой.

Сапожки для Анне Вески

Я очень не люблю знакомиться с известными персонами. И вообще, меня всегда так неприятно изумляла страстишка людей, часто и моих близких, что называется, «дотронуться до звезды». Все эти суетливые выпрашивания автографа, жалкие попытки проникнуть за кулисы, жажда «сфоткаться» с маститым артистом, и лучше, если положив ему вальяжную лапку на плечо. Поймите же, он устал! Устал от запанибратства, публичности, пошлых комплиментов, попыток критиковать на уровне Шарикова, и просто от того, что выворачивал перед вами душу часа полтора, а в лицо зноем жёг ослепляющий свет дурацкого прожектора…

Мне, неизвестному никому музыкантику, конечно же, приходилось не раз завязывать себя в узел, и, будучи представленным (чаще некстати), совать свою извиняющуюся ладонь надменному метру. Каждый акт такого «нужного знакомства» я запомнил навсегда, и с содроганиями, стыдом и проклятьями могу в болезненной точности вспомнить. Вспомнить со всеми унижающими поэта подробностями диалогов, высокомерными интонациями и измученной мимикой известных «героев сцены». Как же я их понимаю! Простите, простите все, кого я, «по долгу службы», так сказать, мучил своей ненужной фигурой. Всё ещё тешу себя детской надеждой встретиться на равных с теми «титанами и богами», и испросить прощения за то, что пытался влезть в совершенно чужую, и, думаю, очень себе непростую, жизнь.

За всю свою «ненастоящую карьеру» я не попросил ни одного автографа, а хотел лишь легко потрепаться, поскольку по природе крайне болтлив и любопытен. Но только много позже я осознал, что говорить-то нам не о чём! Никому и ни с кем! Всё, что интересует «самоуглублённого» автора – это своя собственная издёрганная, нервическая персона, да своё же «гениальное до головокружения» творчество. О чём беседовать Гению, даже если пред ним сияет важностью другой Гений, да чего там, Гений… ГЕНИЙ!!!

Вот и сторонюсь я теперь любых пышных рекомендаций, гримёрочных представлений и прочей неприятной и бессмысленной чепухи. Хотя нет-нет, да и приходится послушно подходить к важному человеку с обложки, и после нелепого вранья – а это молодой и «переспективный», лезть с «братскими объятьями» к затравленной прихлебателями звезде, чья физиономия искривилась от справедливой досады. Хватит, хватит, Игорян, завязывай!

А весь этот панегирик я закатил, чтобы, по обыкновению, «филигранно» подвести к милой истории, которая рассказана мне была ещё в далёкой, пугающей школе. Была ли она вообще, эта самая школа?

Тогда, давно и далеко отсюда, мне, как и всем неуверенным в себе обормотам, и в голову не приходила счастливая мысль о том, что я могу казаться привлекательным хоть для кого-то из недосягаемого противоположного полу. Тем более, такой милой девушке, что появилась у нас в классе восьмом. Мне ведь только гораздо позднее донесли, что ботаник-Гоша показался ей занятным и даже «чуть более». Вот кретин! Я же безуспешно пытался осваивать другие, как мне тогда с испугу казалось, надёжные и беспроигрышные варианты. Теперь-то я, конечно, подобно гордому льву, беру всё, что мне нравится (ха-ха-ха!). Ладно, шутки в сторону, только упёртые факты, исторические подробности и поучительные выводы.

Приятная во всех отношениях девчушка прибыла, кажется, из традиционно холодной и слегка заторможенной советской Эстонии. И её мама, что трудилась скромной, но изящной продавщицей в тамошнем магазине обуви, столкнулась нос к носу с само́й «обаятельной и нездешней» Анне Вески.

Для тех, кому это славное имя ничего не говорит, даю биографическую справку – это культовая в советские «нестильные восьмидесятые» певица из Таллинна, что с чарующим, почти иностранным акцентом пела про «листья жёлтые» и «марадонну». Для российского забитого населения она, как и любой артист из чопорной Прибалтики, была практически иноземной певицей и вызывала благоговейный трепет обоих, не слишком искушённых полов. Короче, как всем известно, если человеку, что никогда не видел лошадь, показать собаку и уверить, что это лошадь и есть… Ну вы сами всё знаете!

И вот сиятельная Вески в немудрёном магазинчике: фурор услужливости и восторженного угождения, как вы понимаете, не подлежит оценке по десятибалльной шкале – таких запредельных отметок нет в душе и сознании бедного советского человека. И эта полубогиня изящными пальчиками берёт сумочку и долго задумчиво её рассматривает… Неужели возьмёт?!! В нашем магазине, сама Вески?!!! «Берите-берите!!! Вам очень к лицу!» – наперебой несутся влюблённые советы и пожелания переполошенного персонала. «Ох, вы зна-аете (как же передать тот феноменально милый, почти родной акцент!), к эт-той сум-мочке нужны и сап-пожки, а ден-нег нет!» – мило лукавит звезда и выплывает из изумлённой лавки, оставляя шлейф дорогого, недостижимого парфюма и неземного чуда соприкосновения к экранному, зазеркальному миру.

Ещё долгие годы, думаю, горячо обсуждались в этом обласканном богами заведении, правда ли не было денег у этой роскошной повелительницы Муз или зыбкая дымка лицемерия пробежала в воздухе, дабы чуть приблизить «к народу» образ великосветской артистки из сказочного города Таллинна? А реально, братцы, правда что ли, не было у неё бабок, или так, «понты» кидала Заслуженная артистка Эстонии?

Люди могут воскресать, это прекрасно

Вы встречали когда-нибудь призрака? Я однажды – да. Когда-то давным-давно, когда каждый новый денёк был, как чудо Господне… Да чего это я вру, граждане дорогие, он и сейчас чудо из чудес, и с каждым волшебным днём всё острее это великое счастье! Чего только не брякнешь для «красоты слогу», приходится себя поправлять, зарвавшегося «витийствующего прозаика»!

Я уже упоминал как-то о легендарной «впадине» – странном месте в подвале одной из нижегородских библиотек, что ловко оккупировал сметливый местный музыкант Серёга Ретивин. Права на изобретение этого остроумного термина принадлежали одному пианисту, а впрочем, и баянисту, чьего имени не осталось в моей изрядно дырявой голове. Он называл процесс потери человека в этом магическом помещении – «впасть» или «впадать». Существо, очутившееся в сиих зыбких чертогах, могло исчезнуть на несколько суток и жить так без времени и пространства, пока само коварное нематериальное поле не отпускало его на обманчивую свободу.

Зато я вспомнил, что этот крайне занятный чувак подрабатывал игрой на гармошке в переходе, ведущем к остановке на Площади Минина. Он был неизменно в тёмных очках, бледен и худ, и так ловко изображал слепого, что подавали ему очень густо. Голова его на тощей шее с болезненным кадыком была запрокинута назад и периодически очень натурально подёргивалась в каком-то предэпилептическом припадке. Трогательный до зловещего образ, дополненный душещипательным материалом и неплохой техникой, вызывал в наивных гражданах мысли о бренности своей собственной почти сытой судьбы, и они без сожаления расставались с мелочью в своих мещанских карманах. «Такой молоденькой, а слепенький, да и больной, похоже, сердешный…» – думали в приступе жалости к самому себе немудрёные жители нашего скучного городка.

А ещё наш затейник-пианист сочинял презанятные песенки, главным «хитом-эвергрином» которого была, без сомнения, бескомпромиссная «Через торпедный аппарат её имел». Суровый Ретивин вынес тут же свой испепеляющий вердикт: «Да не мог он такую песню сочинить, небось, спи…дил у кого-нибудь!». Мне, правда, передавали, что и о моих некоторых виршах он отзывался в том же категорическом духе. Полагаю это комплиментом.

Да! Вспомнил! Ничего себе, думал, это всё исчезло, пропало и провалилось в равнодушную черноту забытья. Наш чудо-баянист и известный нижегородский ходок «по женской части», будучи ещё вполне юным ловеласом, проделал фантастический эксперимент: он подкатил к каждой из известных ему, как близко, так и шапочно, дам и… Предложил не настаивать на длительных отношениях с утомительными обязательствами, а договориться лишь на беззаботный «трах» по-студенчески, в любое удобное для развесёлых пар время и место. Казалось бы, святому негодованию не должно было быть глубины и предела, но выяснилось, что при довольно большом проценте отсеявшихся барышень, остался весьма крупный отряд храбрых девушек, готовых запросто ринуться в бой!

Вот вам бесплатный совет, современные самодовольные «пика́перы»: не суетитесь, не отрабатывайте многократно дешёвые трюки, не пудрите мозги самим себе, а всего-то лишь спросите напрямую: «Пошли?». И тех, что пойдут, будет столько, что даже самый великий, на все времена «пикапер» Александр Сергеевич Пушкин устал бы и написал в «отдохновенном» одиночестве волшебных стихов втрое больше.

Нет-нет, не позволю себе вновь уплыть в бескрайные дали праздного словоблудия и расскажу то главное, что собирался донести в самом начале, и про которое благополучно и забыл. Однажды Богданыч, а может, и Вовка Мигутин, соратники мои по «зарождению рокенрола», сообщили жуткую весть о том, что басист «Искушения» Лёха был страшно и жестоко убит местными гопацкими выродками… Даже не скажу ничего о подробностях, настолько они ужасны… Чуть не плача, я «помянул» немногословного Лёшку и остался жить среди всех этих поганых крыс, что шарятся и по сей день в каждом провинциальном городе…

Через месяц-другой, я выбрался-таки на очередное психо-шизофреническое шоу «Искушенцев» и, двигаясь по праздничному коридору ДК им. Яшки Свердлова, увидел его… Никогда ещё моё сердце не колотилось так бешено, а волосы на голове зашевелились, ну просто словно в первый девственный раз! А я-то думал, это просто только так, аллегорически пишут в штампованных детективах! Навстречу, лениво покачиваясь, шёл «убиенный», и приветливо кивал мне призрачным челом. Пожав мокрой от безумия ситуации ладонью его крепкую «басистскую» лапу, я поспешил упасть на стульчик и отдышаться! Не может быть, ведь этого не может быть, верно?!!! Я даже не полез с расспросами ни к кому из присутствующего живописного «бомонда», мне нужно было время…

Объяснилось всё просто, хоть и не менее драматично – погиб другой, не знакомый мне лично парень, с тем же именем и тоже басист, а я просто не понял этого сразу в давнем сбивчивом разговоре. Не хочу дальше спекулировать на грустной теме, но ощущения, доложу вам, пускай и от фальшивого «воскрешения», не из самых ординарных. Так и хотелось заголосить на манер артиста Краморова в «Неуловимых мстителях: «Нечистая!!!». Но я прагматично промолчал, надеясь на реалистичное объяснение чуду и оно, реалистичное, дальше уж некуда, нашлось…

Пьяный бутерброд

Ох, как нелегко-то выслушивать себя нетрезвого, разбирая собственные куцые диктофонные зарисовки. Как же всё-таки изумительно может быть пьян человек, когда силится он выразить мысли свои «яркие-жаркие», но такие уж, не знаю… шаткие. А бывает, что и не сможет ничего высказать, а лишь помычит жалобно, да и затихнет покорно. Вот таким я и застал себя за неудачной попыткой зафиксировать искру пьяного вдохновения.

Запись была озаглавлена преоригинальнейше – «пьяный бутерброд». И ведь как же любопытно мне было заглянуть в такой манящий душу файлик, а там всего-то лишь находилось только робкое бормотание следующего тексту: «Значит так вот, бутерброд, он такой весь, в общем, ну… Что же я хотел-то… Ну и хрен с ним, пьяный какой-то бутерброд…». Забыть светлую, я надеюсь, идею через мгновенье после создания – позор для существа, наделённого хоть крошечной капелькой таланта… Короче, пей, да дело разумей, вечный ты пьяный бутерброд Игорян!