Текст книги "Искатель. 1982. Выпуск №5"

Автор книги: Игорь Росоховатский

Соавторы: Владимир Щербаков,Виктор Положий,Григорий Кусочкин,Евгений Лучковский,Юрий Пересунько
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– Да.

– Кто расписал курс?

– Не знаю. Я ее просил. Наверно, она.

XII

«Крым» шел своим курсом на Ялту. Убаюканные бирюзовым небом и иссиня-черной гладью моря, на котором не было ни одной морщинки, радовались круизу пассажиры, а Ирина Михайловна, подобно зафлажкованной волчице, металась по судну, срывая свою злость на официантках и коренщицах, и не могла найти то единственно правильное решение, которое помогло бы вырваться из страшной неизвестности, что настигла ее после того страшного утреннего звонка. «Ах, Монгол! Ах, подонок! – почти шипела она, оставаясь наедине с собой. – Решил весь банк сорвать… Ну что ж, посмотрим, чья возьмет!»

Теперь ее пугало все: и сможет ли мать перехватить до Монгола брошь, и то, как она будет расплачиваться за Часовщикова, – все. Впрочем, последнее ее волновало пока что меньше всего: при первой встрече, если таковая и произойдет, она как-нибудь отбрешется, насулит золотые горы, а потом… При этой мысли у нее злорадно растягивались губы. Потом она будет в Риме. Но главное сейчас паучок. Бриллиантовый паучок. «Господи, какая же я дура, что доверилась Монголу! Ведь видела, видела, что это за тип, а вот на тебе…»

Совершенно выбитая из колеи всеми этими мыслями, Ирина Михайловна сослалась на головную боль и ушла к себе в каюту, где ее ждала в холодильнике непочатая бутылка коньяка. Умом она понимала, что не надо бы сейчас напиваться, да она и не хотела пить, но при всем этом прекрасно осознавала, что хочет она этого или нет, а бутылка коньяка будет вскоре откупорена, и она рюмка за рюмкой будет выцеживать тяжелый, вонючий коньяк, пока не придет пусть временное, но все-таки облегчение и все эти страшные мысли, от которых хотелось повеситься, отойдут на задний план.

Заперевшись в каюте, она тут же сбросила туфли, отшвырнув их далеко в угол, открыла холодильник, извлекла из него бутылку «пятизвездочного армянского» и, прихватив низкую пузатую рюмку, тяжело плюхнулась в кресло, блаженно вытянув ноги.

От первой же рюмки Ирина Михайловна почувствовала, как начал отступать сковывающий, гнетущий страх. Профессиональным движением она плеснула в рюмку еще коньяка, и тут в дверь постучали. Ирина Михайловна сунула бутылку с фужером за кресло, пробормотала несвязное «войдите».

На пороге стояла Таня Быкова.

Увидев молоденькую официантку, заставившую ее так испугаться, ее, директора ресторана, Лисицкая начала медленно приходить в ярость. Она пристально смотрела на Быкову, и ее тонкие, красивые ноздри едва заметно двигались.

– Ну? – коротко бросила наконец.

– Ирина Михайловна…

– Я уже сорок лет Ирина Михайловна! – оборвала ее Лисицкая. – Короче можешь свою мысль разжевать?

Не ожидавшая подобного, Таня опешила и, не зная, что ответить, замолчала, ошалело уставившись на свою начальницу.

– Ну, чего молчишь? Рожай мыслишку-то.

– Вы обещали девочкам дать выписку из новых таможенных правил. Так, может, я сейчас возьму? Чтобы успеть к политзанятиям подготовиться.

– «Выписку… Из новых таможенных правил…» – передразнила Быкову успевшая захмелеть Ирина Михайловна. – А что это вы, собственно говоря, засуетились? Или, может, совесть не чиста?

– Что-о? – в первую минуту даже не поняла Таня.

– А то, что слышала! – оборвала ее Лисицкая. – Нечего овечкой прикидываться. А выписку завтра получите. Все ясно?

– Да как вам не стыдно? – Лицо официантки побелело, она сжала кулачки и почти выкрикнула в злое красивое лицо: – Вы… Вы сами!.. А на нас… – И выбежала в коридор, хлопнув дверью так, что задрожала переборка.

– Ишь ты!.. – выругалась Ирина Михайловна и достала из-за кресла бутылку. Теперь уже не было того страха перед неизвестностью, а только злая, лютая ненависть к Монголу тяжелым гнетом давила на мозги, не давала больше ни о чем думать.

Пыльный, пропахший креозотом пристанционный поселок, куда Парфенов привез Монгола, был тих и безлюден. Монгол заставил Парфенова разузнать, где живет Лиза Яновна, и, только когда они разыскали ее покосившийся от старости дом и приметили место, где можно неплохо спрятаться, он вылез из машины и отпустил Николая обратно в Одессу. Оставшись один, забрался в полуразрушенный сарай и стал наблюдать за сморщенной, невысокого росточка старушкой, которая хлопотала по хозяйству.

Где-то после полудня, когда раскаленное солнце заметно осело над степью, старушка вдруг засобиралась, сложила в соломенную кошелку какие-то крынки, яйца, еще что-то и, накинув на голову белый платок, засеменила со двора. Ключ от навесного замка, которым заперла хату, она сунула в щель около правого окна. Монгол дождался, пока старушка скроется из виду, и, воровато оглянувшись, выскользнул из сарая, быстро открыл дверь и, навесив замок так, чтобы было похоже, будто дом заперт снаружи, вошел в прохладную тишину хаты.

Цепким взглядом он окинул старомодный, подточенный тлей буфет, громоздкий стол, покрытый чистенькой скатеркой, божницу в углу, допотопный шкаф, видно, самодельной работы. Вокруг стола и вдоль стены, которая окнами выходила во двор, стояли табуретки. На другой стене, над железной кроватью с потускневшими шишечками, в деревянных рамках висели выцветшие фотографии и вырезки из какого-то журнала.

От всего этого веяло одиночеством и бедностью, и Монгол сначала далее остановился в растерянности, подумав, уж не надула ли его Ирина.

Первый беглый осмотр за окнами и в буфете ничего не дал. Изредка Монгол выглядывал в окошко и, убедившись, что хозяйки еще нет, продолжал все так же методично, не пропуская ни одной расщелины в стенах, искать то единственное место, где должен был храниться бесценный «паучок». Прошло, наверное, не менее часа, Монгол уже перебрался к самому дальнему углу, от которого вела дверь в маленькую, с одним узеньким оконцем кухоньку, как вдруг, будто что подтолкнуло его, рванулся к окну, осторожно выглянул из-за шторки.

В калитку входила Софья Яновна, мать Ирины.

Остолбеневший в первую секунду, Монгол резко качнулся от окна, бесшумно отпрыгнул к двери, выскользнул в сени. Он заранее приметил место, где можно было бы скрыться в случае чего, и теперь, быстро поднявшись по рассохшейся, грубо сколоченной лестнице, нырнул в приоткрытую чердачную дверцу.

«Черт! Откуда она здесь? Случайно приехала или Ирка навела? А зачем бы ей это? Неужели про этого барыгу пронюхала?» Вопросы один за другим лезли в голову, и он не мог ни на один из них ответить.

Вскоре вернулась и хозяйка дома. Увидев гостью, защебетала, засуетилась, начала хлопотать по хозяйству, чтобы накрыть стол. Однако Софья Яновна резким, визгливым голосом оборвала ее, спросила грубо:

– Где брошь? Она же в шкафу лежала.

Затаившийся около лючка Монгол, услышав про брошь, невольно сжался.

– Да дэжь ей быть, риднинька ты моя? – мягко сказала хозяйка. – Перепрятала я ее малость. – И тут же пояснила: – Плимянник туточки как-то приезжал, я ее и сховала от греха подальше. В сенцах она, в сенцах… Под стрехой. Погодь маненько, я пошукаю.

Старушка вышла в сени, откинула от стены сваленный в кучу хлам и, подставив себе табуретку, вытащила из щели маленькую коробочку, завернутую в цветастую тряпицу.

Подавшийся вперед Монгол увидел, как Софья Яновна открыла коробочку и достала засверкавшую в полутьме бриллиантовую брошь. У него перехватило дыхание, и он подался было вперед, но вовремя одумался и откачнулся подальше от люка. Теперь оставалось только ждать наиболее удобного момента. Монгол прикрыл глаза и услышал снизу горестный полушепот:

– Ах Софка, Софка! Сгубила тебя жадность. Неужто все это на тот свет унесешь?

– Заткнись! – оборвала ее Софья Яновна. И тут же спросила: – На Одессу скоро поезд?

– Скоро, – ответила сестра и попросила тихо: – Може, погостюешь трошки?

– Извини, некогда, – отрубила Лисицкая и засобиралась домой.

Монгол дождался, когда они выйдут из дома, все так же бесшумно спустился с чердака и, удостоверившись, что его никто не видит, выскользнул через окошко во двор. Надежно прикрытый добротным париком, которым снабдила его Ирина, он спокойно дошел до станции, дождался, когда Лисицкая села в поезд, и, сунув проводнику пятерку, почти на ходу вскочил в следующий вагон. В Одессе он незаметно проводил ее до дома и, убедившись, что она по пути ни к кому не заходила, а следовательно, «паучок» при ней, спокойно отправился в свое логово, решив завтра же во что бы то ни стало заполучить брошь.

XIII

Проектный институт, где работала Наталья Сербина, помещался в вытянутом по фасаду пятиэтажном здании. Спросив у заспанного вахтера, как найти двадцать третью комнату, Гридунова поднялась на второй этаж и, рассматривая таблички, прикрепленные на дверях, пошла по коридору. У двадцать третьей комнаты остановилась, раздумывая, как лучше поступить. Можно было бы, конечно, зайти к начальству этого института и, предъявив удостоверение, официальным путем вызвать Сербину, а заодно и потребовать на нее характеристику. Валюта, которую та передала Рыбнику и клочок газеты, где со знанием дела был расписан валютный курс, давали право на это, но… Оставалось одно-единственное «но», которое Гридунова никогда не могла переступить, – она не ставила под удар человека до тех пор, пока точно не убеждалась в его виновности. А по поводу Сербиной она еще не могла сказать конкретное «да».

Из соседней комнаты вышли две молодые женщины, остановились, оживленно доказывая что-то друг другу.

– Извините, – сказала Нина Степановна, – мне нужна Наташа Сербина. Не могу найти ее.

– Так вот же она здесь работает. – Одна из женщин показала на приоткрытую дверь и тут же крикнула: – Сербина! На выход!

– Иду, – ответил мелодичный женский голос, и через минуту в дверях появилась высокая девушка лет двадцати пяти. В простеньком цветастом платье, легко охватывающем ее стройную фигуру, в отечественных туфлях, она меньше всего напоминала человека, хорошо знающего валютный курс. За долгие годы работы в милиции Нина Степановна убедилась, что, как бы истинный валютчик ни скрывал свое лицо, хоть одна черточка, пусть даже незаметная для постороннего глаза, но будет работать против него. Здесь же все было чисто.

– Здравствуйте, – Гридунова встала между женщинами и Сербиной. – Это я вас вызвала. Давайте отойдем в сторону.

Сербина недоуменно пожала плечами, кивнула согласно.

– Если так надо… Не понимаю.

– Я вам сейчас объясню. – Отойдя от женщин, Нина Степановна достала из сумочки удостоверение, предъявила его Сербиной. – Старший инспектор Гридунова. Нина Степановна. А вы – Наталья…

– Юрьевна, – подсказала Сербина. До этой минуты безмятежная и спокойная, она за какую-то секунду неузнаваемо переменилась. Ее красивое лицо сжалось, стало бесцветным.

Уловившая эту перемену, Нина Степановна хмыкнула про себя: «Ишь ты! Рыбник-то не соврал. А я, видно, нюх теряю».

– Наталья Юрьевна, я не хотела тревожить ваше начальство, сначала нам самим с вами надо разобраться кое в чем. Вы бы не могли отпроситься до конца рабочего дня?

– Да, да, сейчас, – заторопилась Сербина. – Одну минуту.

Заскучавший было Епифаныч, открыл заднюю дверцу машины, окинул оценивающим взглядом Сербину, спросил:

– Куда, товарищ майор?

– В управление.

Сникшая Сербина встрепенулась, рывком повернулась к Гридуновой.

– Зачем?! – вырвалось у нее.

– Надо разобраться, откуда вы достаете валюту.

– К-какую валюту? – едва слышно спросила Сербина.

– Давайте не будем водить друг друга за нос, Наталья Юрьевна. – Гридунова устало растерла виски, посмотрела на часы. – У меня сегодня был страшно тяжелый день. Вы Рыбника знаете? – спросила она.

– Да.

– Что вы можете рассказать о нем?

– Ну-у, – Сербина замялась, потом сказала: – Что о нем говорить? Жалкий, безвольный, по уши влюбленный слизняк.

– Он что, в вас влюблен?

– Нет, что вы. – Сербина кончиками пальцев притронулась к вискам. – Ирину он любит. Извините, я таблетку выпью. Голова разболелась. – Она открыла черную лакированную сумочку, достала анальгин, выпила таблетку.

– А кто она, эта Ирина? – спросила Гридунова.

– Да как вам сказать… Красивая, очень эффектная женщина. На нее порой даже девчонки засматриваются. Она директором ресторана на «Крыме» работает.

– Лисицкая?.. – невольно вырвалось у Гридуновой, и она внимательно посмотрела на Сербину. – Наталья Юрьевна, то, что вы говорите, очень серьезно. Вы, случаем, не пытаетесь ее оклеветать?

– Нет. Что вы! Я правду говорю, – заторопилась Сербина. – Пусть меня накажут, пусть, но эту гадину я ненавижу. Ненавижу! Это она, она исковеркала мне жизнь… – Ее плечи затряслись, заплаканное лицо сжалось, стало некрасивым. – Пусть ей тоже будет плохо.

– Что-то не совсем понимаю вас. – Гридунова достала платок, протянула его Сербиной. – Успокойтесь. Петя, – тронула она притихшего шофера за плечо, – поставь-ка машину в тихое место да погуляй немного. Через полчаса придешь.

Когда Епифаныч прижал «Волгу» к тротуару и вылез из машины, Нина Степановна повернулась ко все еще хлюпающей носом Сербиной.

– Давайте-ка, Наташа, по порядку. Откуда вы знаете Лисицкую? Почему она поломала вам жизнь? Только честно. Хорошо?

– Да, да, конечно. Зачем мне врать. Стыдно, правда, очень. – Сербина опять притронулась к виску. – Голова что-то разболелась страшно. – Она опять зашуршала оберткой, закинув голову, проглотила таблетку.

Нина Степановна почувствовала, как у нее тоже начинают покалывать виски, и она в глубине души позавидовала шоферу, который целых полчаса, ни о чем не думая, мог гулять по тенистому скверу.

– Познакомилась я с ней три года назад, – раздался голос Сербиной, – я тогда как раз с мужем разводилась.

– Почему разводились? – пытаясь собраться, спросила Гридунова.

– Пил много. – Голос Сербиной стал глухим. – Хороший человек в общем-то, а пил. – Я все дома да дома торчала, а потом мне это надоело, а тут как раз подруга позвонила, сказала, что с хорошей компанией в ресторан идет. Приглашала. Ну, я пошла. В «Украине», кажется, мы тогда были. Одни девчонки. Человек пять. А Ирина вроде бы верховодила. Ну, притянула она чем-то меня, я и выложила ей всю свою беду. Муж, мол, пьяница, дома жизни нет, все деньги пропивает. А наплюй, она мне говорит. На черта он, мол, тебе нужен. А сама вина все подливает. Ну а потом мы поехали к ней домой, были какие-то мужчины, выпивка и… Как говорится, понесло-поехало. Опомнилась где-то через год… В общем, и мужа потеряла, и сама чуть на дно не скатилась.

Она замолчала надолго, с тоской посмотрела в приспущенное окно. Понимая ее состояние, Нина Степановна помолчала тоже. Затем спросила:

– Ну а теперь о Рыбнике. Где вы достали валюту, которую дали ему?

Сербина тяжело вздохнула, потерла виски.

– Это мои деньги, еще со старых времен лежали. Поймите, я с хорошим человеком познакомилась, а у него недавно был день рождения. Я и хотела ему подарок сделать. Кожаный пиджак. По старой памяти позвонила Ирине, спросила, где можно достать. Она обрадовалась звонку, говорит, приезжай, у меня есть.

– У нее что, филиал «Березки»? – осторожно спросила Гридунова.

– Ну-у, в общем-то да. Она же ведь за границей постоянно бывает. Вот. Ну я и поехала к ней. Показала она мне пиджак, я очень обрадовалась, а с собой у меня только двести рублей было. Даю ей, она мне и говорит, что, мол, потом целиком отдашь. Я у девчонок спрашивала, сколько стоит, сказали рублей двести пятьдесят. Подарила я этот пиджак, набрала оставшиеся деньги, приезжаю, чтобы отдать ей, а она на меня глаза вытаращила и говорит: «Ты что, дурой прикидываешься – двести пятьдесят за такую вещь? Да он на рынке вдвое дороже стоит». Ну, я просить стала, чтобы повременила долг, а она ни в какую. Говорит, что пиджак Эдькин и он требует деньги.

– А может, действительно его?

– Ну что вы! Он Иркин раб и исполнитель самой грязной работы. Ну вот. А потом ко мне на работу каждый день стал названивать Рыбник. Тоже деньги требовал. Грозил, что все расскажет моему начальнику. А где я возьму такую сумму? В общем, у меня еще со старых времен лежала эта валюта, и я швырнула ей в морду.

– Но вы бы могли швырнуть и пиджак.

– Не могла. – Сербина устало закрыла глаза. – Я люблю этого человека, а он так радовался подарку. – Она улыбнулась. – Мне вот перстень купил.

Дальнейшее Нина Степановна слушала в глубоком раздумье… Лисицкая… «Так вот вы, оказывается, какая, Ирина Михайловна. И связь с Монголом у вас, по-видимому, была не совсем безупречна. Ну да ладно, об этом потом». Гридунова внимательно посмотрела на Сербину, спросила:

– Наташа, а вы не знали бармена с «Советской Прибалтики» Валентина Приходько? Его еще Монголом звали.

– Приходько? Нет. Не слышала. А что?

– Да ничего. Спасибо за откровенность.

Наташа смущенно улыбнулась.

– Это вам спасибо.

Когда Нина Степановна вернулась в управление, полковник Ермилов был еще у себя. Гридунова прошла к нему в кабинет и стала по порядку рассказывать про Сербину, Лисицкую, Рыбника. Полковник, слушая, уныло кивал головой и только в одном месте, когда она сказала, что у Петуха, кроме валюты Сербиной, была еще крупная сумма иностранных денег, встрепенулся, сказал устало:

– Стоп. Давайте-ка проясним этот момент.

Уставшая за день от жары и изматывающих опросов, Нина Степановна недоуменно посмотрела на Ермилова, пожала плечами.

– А чего здесь, собственно, прояснять? Рыбник продавал импортные вещички и капвалюту, а барыш они, по-видимому, делили по договоренности.

– Согласен, – кивнул Ермилов. – Вполне согласен с тем, что этот самый Рыбник, будучи заодно с Лисицкой, продавал вещи, приобретенные ею в загранке. Это логично. Но скажите вы мне, дорогой товарищ майор, когда это вы в Одессе видели, чтобы моряки или люди, которые бывают в загранпортах, продавали капвалюту, а не скупали ее? Лично я об этом слышу впервые. К тому же опять Лисицкая… Вам не кажется это странным?

(Окончание в следующем выпуске)

Григорий КУСОЧКИН
ПОНЯТЬ И ПОМОЧЬ

Еще ночь. Но, наверное, уже пора встречать утро… А теперь вверх еще чуть-чуть. Вот и можно выпустить одну лапу. Она получит капельку света и воздуха, станет крепче. И тогда зацеплюсь за камень. Радость пробуждения удесятеряет силы. Выберусь наверх и буду греться в первых солнечных лучах. Они самые полезные для меня, они самые ласковые… А потом я узнаю, как живут птицы. После прошлой темноты они были чем-то напуганы. Сегодня ночь прошла спокойно. Хорошо бы и дальше никто не мешал сладкому великолепию спокойствия… Да, так будет каждое утро. Так будет целую вечность. Как хорошо жить целую вечность, как хорошо каждый день пробуждаться первым и встречать утро. И всегда радоваться теплу и свету. А через десять ночей будет дождь, и я утолю жажду. Я искупаю свое тело под теплым дождем… Примчится ветер и огладит меня упругими струями… Ну пора… Что это?! Оно падает на меня! Оно горит! Нет, это не друг. Друг так не приходит. Друг никогда не приносил мне боль. Мне больно, больно! Вот поторопился. Теперь не уйти. Рядом скала… Мне больно!..»

«Успел сработать аварийный маяк или нет?.. Хотя это сейчас не так уж и важно. Мозг цел, соображаю нормально, а тело… Гм… Странный фокус – ничего не чувствую. И трава вокруг высоченная, ничего не вижу. А зря выбрался из модуля, обратно уже не заползти. Интересно, а как же я выбрался? Руки и ноги переломаны… Или взрывом выбросило? Где-то в наколенном кармане аптечка. И не достать… Одна радость – воздух приятный, вкусный. И пейзаж, может быть, не хуже. А трава зеленая. Какой родной и приятный цвет… Лежу вроде бы спокойно, а голова кружится. Или землетрясение началось? Зона здесь сейсмостойкая. И все-таки спиной чувствую слабые толчки…»

«Ловушка! Я в ловушке! С одной стороны скала, с другой – огонь! И странный запах – все чужое и неприятное. Зарыться и переждать? Может, огонь погаснет, пугающие запахи пропадут и тогда… Нет, останусь здесь. Огонь слабеет, и мне легче. И уже можно восстановить утраченное… Ой! Рядом что-то живое. Шевелится кто-то. И звуки издает непонятные. Вот сейчас настроюсь, вот сейчас… Да, живое. А какое маленькое, совсем маленький комочек биомассы. И сколько в нем боли, как оно страдает! Неужели в таком маленьком комочке может быть столько боли? Оно еще дышит, сопротивляется… Рискну. Огонь совсем потух и не страшен. Уже светло… Я только гляну…»

«Уф! В глазах темнота. Чуть шею напряг и словно гору камней сдвинул. Утро-то какое! Жаль, птицы не поют. А то бы совсем как на Земле. Дома, на Волге. И ветер такой прохладный. Закрыть глаза, и… ты уже с дедом в лодке. А лодку покачивает на волне. Волна легкая и упрямая… Скрежет какой-то. Сознание теряю или мерещится?.. С правой стороны, кто-то есть! Тьфу, черт! Коряга торчит, а я напугался…»

«Живое, а не двигается. Не может двигаться. Что-то в его системе разладилось. А мое тело уже восстанавливается… Как сложно его понять! Он меня боится, я ему неприятен. Вот какой ровный биоритм! А почему я ему неприятен? Я самый красивый, и мои сородичи лучшее из всего живого. Я никому и никогда не причинил зла… Он воспринимает мир так же, как и я. А какой маленький мозг! Этого мало даже для того, чтоб понять собственное существование. Но тогда какие силы принесли его сюда?.. Мои друзья приходили иначе. Они не падали с неба…»

«А это ведь не коряга. Зверь какой-то. Крот, что ли, местный? Черно-бурое корявое тело… Вернее, часть тела. Синие щели, как узкие глаза, Может, он как айсберг? Маковка на поверхности, а под землей домина этажей на двадцать?.. А ведь мной любуется. Или обнюхивает, перед тем как сожрать? И странное ощущение. Я словно бы насквозь прозрачный. Гипнотизирует? Ну, этого-то я не боюсь. Могу заставить себя и вовсе отключиться. Да, не очень-то приятно, когда тебя вот-вот начнет жрать неизвестная тварь, а ты и шевельнуться не можешь. Правда, на психотренинге и не такое проглатывал… проглатывал. А теперь меня кто-то проглотит… Анекдот из черного-пречерного юмора…»

«Какая у него богатая память! И как ловко он пытается ее скрыть…»

«А скотинка уже прицеливается… Глупее смерти и не придумаешь. Скажут потом, что вот погиб как герой. И какой-нибудь заковыристый памятник поставят. А зверь-то очень интересный. Обнаружат его потом или нет? Или их тут целое стадо под землей пасется?.. Ну вот, и предсмертные галлюцинации начались. Чей-то ласковый голос. «Ты кто?..» Этого только и не хватало. Кровожадный и разговорчивый тиранозавр сейчас расскажет мне предсмертную сказку… Постой-ка! А с чего это вдруг он… или оно? – со мной по-русски заговорило… заговорил. А ведь и вправду заговорил. Может, вспомнить персидские сказки и, как одна прекрасная девица, потянуть время? А что? Попробую. Только с кем мне говорить? С этим бугром… горбом? Гм, веселенький собеседник неизвестного пола, роста и возраста…»

– КТО ТЫ?.. Я жду ответа.

– Ах да!.. Кто я? Я – человек!

– А что такое «человек»? Система? Образ? Комплекс? Пока ты лишь сгусток энергии и биомассы.

– Я гость на этой планете… А с кем я разговариваю?

– Ты меня видишь. Я горб… гриб… бугор. Так ты меня видишь. Вот сейчас ты хочешь, чтоб я был деревом. А кого тебе приятно сейчас увидеть и услышать? Но я ни то и ни другое. Это ты так придумал… Не двигайся! Я чувствую, что смогу восстановить тебя.

– Восстановить? А я думал, что ты меня уже перевариваешь.

– У вашего мира такие законы?

– Какие законы?

– Хватать друг друга и переваривать.

– Нет. В нашем мире законы справедливые. Но я не знаю, кто ты, и знаю другое: в людях еще таятся атавистические предрассудки. Необъяснимое рождает страх или агрессивность. Но многие из нас умеют держать свои чувства под контролем.

– Какой интересный мир! А почему же ваше развитие не позволило избавиться от этих предрассудков?.. Вопрос понятен? Я правильно выразил понятие?

– Вполне.

– Тогда почему ты не отвечаешь?

– Для того чтобы это объяснить, нужно знать историю, всю историю человечества. А я не специалист в этой области. Могу припомнить лишь самое главное. И то не очень полно.

– Ты думай. Вспоминая, представляй, как это удобно твоему мозгу. Я пойму. Так даже лучше…

– Меня отвлекает боль. На подавление ее уходит много сил.

– Я помогу тебе.

…Едва мне удалось зацепиться за какие-то смутные, неосознанные воспоминания, как стало легче. Открыл глаза, и боль тысячетонным прессом сдавила меня. Но словно бы какая чужая воля заставила вернуться к воспоминаниям… Словно глоток живой воды!.. Помог абориген? Или сам справился?.. Нет, сам не смог бы… Что дальше? Школьная программа по истории? С чего начать? Ну вот хотя бы… И распахнулась многокрасочная панорама! Сколько зелени и света! Голубизна озер пьет глубину неба!.. А оно такое необъятное и доброе, какое бывает только на Земле… Чем населить Землю? Выпустить высоченных страшил мезозоя? Нет, лучше так… Вон на солнечной полянке сидит голый волосатый человечек. Он только что разбил плоский камень, и получились две тоненькие зазубренные половинки. Они могут пригодиться… А вот целое племя греется у костра. Вокруг ледники и снега. Но людей спасает не только огонь, теперь они одеты. И всем племенем охотятся на мамонта. Серое мелькание неразборчивых титров… Вот еще дальше, еще… Стоп! Дух захватывало, когда видел это впервые. Рабы втаскивают многотонные глыбы выше и выше. Строят пирамиду. Адский, нечеловеческий труд! Прихоть фараона, не более… И памятник целой культуре на тысячелетия!..

Рушатся прекрасные дворцы – гибнет Карфаген… Удивительно красивый корабль плывет по морю. В его чреве отзывающиеся на стук музыкальным звуком тонкие амфоры… Римские легионеры против толпы восставших. Это не просто толпа – это народ, идущий на смерть, чтоб победить… Угрюмые картины средневековья. Бесцельные побоища. Воины, закованные с ног до головы в доспехи. Убивать, чтоб захватывать, захватывать, чтоб убивать и грабить. Мертвый взгляд крестоносца за железной маской и открытое голубоглазое лицо славянина… Глухие черные замки императоров и королей. А на белой известке церковной стены – чудо! – оживает фреска Джотто!..

Слышится страстный голос Данте!.. Мир строит и разрушается, мир борется и живет. Люди рождаются, чтоб умереть от чумы и холеры, погибнуть от меча или копья, сгореть в пламени костра на виду у многотысячной толпы… Всем на удивление! – холоп прыгает с колокольни, взмахнув самодельными крыльями… «…А в лето от Рождества Христова в…» – сгорбленная спина летописца, перо выводит слова, запечатлевшие время!.. Грохот пушечного залпа, и… белокрылый парусник роняет свои паруса-крылья в воду!.. Ползет неуклюжий паровозик, а над ним парит в облаках раскрашенный монгольфьер.

Пушка бьет точнее и дальше. Корабли и паровозы одевают броню. А люди все строят и строят: дома и тюрьмы, мосты и пушки, железные дороги и башни, дворцы и бараки… Строят и разрушают. Но уже больше строят, чем разрушают… А вот самое страшное! Багровый сумрак над половиной планеты… И как лопнувший гигантский нарыв – ядовито-желтое облако атомного взрыва… Оплавленная стена дома, а на ней тень человека, который секунду назад был жив… А что же дальше? Конец?.. Последний титр в фильме?.. Нет! Не конец! Смеющийся ребенок бежит навстречу матери! Солнечная улыбка Гагарина! Светлые города и освещенный солнцем океанский простор… Космические корабли, уходящие один за другим в небо! Многоцветная радуга миров, которые соединили счастье и горе, радость и грусть!..

Все смешалось, закрутилось, понеслось в серую дымящуюся воронку… Память померкла, время остановилось…

– Спи, восстанавливай силы. Я увидел много больше, чем вспомнилось тебе. Спи, я запомню твой мир, каким ты запомнил его…

«Вот я и сплю… А сон какой-то странный. Я гол, словно новорожденный, и вижу себя как бы со стороны. Мое тело в коконе из матово-голубой светящейся паутины. Из темно-изумрудной дрожащей дымки к кокону тянутся теплые розовые пульсирующие жилки… Тело впитывает животворную силу, которая вливается через них. Разрушенный организм обретает прежние связи и форму. Но почему у меня сейчас не человеческое тело, каким я его знаю, а лишь одно горячее ярко-красное сердце и рядом темно-серый сгусток мозга?.. Услышали на корабле сигнал бедствия с посадочного модуля? Или я просто исчез с экранов? Нет, это все потом. Сейчас другое… как нашло меня это живое – разумное! – существо? Кто… или что оно такое? Сам он обнаружил место аварии или я нарушил его жилище?.. Вот снова слышу чей-то голос. Нет, не голос. Мысль, совет, приказ… Да, я сосредоточусь на своем теле. Все ответы потом, потом… Но я уже на пределе разумного состояния. Я распластан по поверхности тончайшей пленкой… или вытянут в одну очень хлипкую бесконечную нить… или придавлен скалой?.. Вокруг холодная толща планеты, чужой планеты!.. Сомнение змеей ползет в мозг, топит и засасывает, как липкая и чавкающая жижа болота… Обманул… Растворил меня в себе здешний разум, дав взамен сладкий, успокаивающий и отравляющий сон… Сон и ничего более. Только сон… Что же это? Плен?.. Или все-таки восстановление? Я уже не имею сил, чтобы стать человеком. У меня пропало желание быть им… А кем я буду потом? Человеком? Или сизым отростком неизвестно чего?.. Кого?.. Рабом, добывающим пищу господину?.. Клеткой, питающей его мозг?.. Щупальцем или глазом?.. Вот опять слово, совет, приказ!»

– Ты сопротивляешься, и мне трудно. Расслабься… Твой корабль сжег мне половину тела. Я нашел силы, чтоб регенерировать, но сейчас многое от меня отрываешь ты. Мое тело не самое главное. Я хочу помочь тебе, и я это делаю. Твоя мысль-сомнение наносит вред нам обоим. Себе ты вредишь больше… В моей памяти много миров. Рассказы о них приносит мой друг. Я хочу, чтоб он был и твоим другом, не знаю только, когда он снова придет… Были и другие, с кем я находил общий язык. Но ты первый, кто ранит меня сомнением, неверием… Сомневаться в добре можно, когда перед тобой конкретное зло, когда перед тобой враг. И тогда добром будет только смерть врага или гибель зла!.. Твое сомнение – шаг, к обману. Не забывай – мы сейчас одна боль, одно желание – выжить! Моя и твоя боль слились вместе, чтоб родилась радость. Я могу вернуть тебя в прежнее состояние, отняв жизнь, уже переданную тебе. И мне станет легче. Но тогда ты погибнешь. А я совершу предательство…

Темная стена ужаса накатила и схлынула. Остался один крик – отчаянный, безмолвный, страшный…

– Погоди, не оставляй! Я теряю разум! Забываю себя! Забываю все!

– Твои ощущения временные, тебе нужно быть таким. Иначе твой мозг разрушится и погибнет. И все мои усилия будут напрасны…

– Ты не человек! Но скажи, кто ты? Ты не человек, но думаешь по-человечески! Так не бывает. Ответь мне!..

– Нам нельзя уходить в иные мысли, мы теряем время. Но я отвечу и, может быть, этим тоже помогу тебе… Да, я мыслю не по-человечески. Но ты сам захотел, чтоб мы мыслили одинаково, в одном биоритме… Где-то в твоей памяти мелькнула неясная идея… фраза… образ… О том, что люди никогда не смогут понять себя, смысл своего существования и что это под силу только иному разуму. Я помогаю тебе и, возможно, этим пытаюсь понять тебя…