Текст книги "Петруша и комар (сборник)"

Автор книги: Игорь Левшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

ДРАМА В ДОМИКЕ РЕЧНОГО СУСЛИКА

Речной суслик – очаровательное существо с огромными еврейскими глазами и пронзительным голосом. Голос он подает редко и звучит голос странно, похож на… даже не знаю. На свисток игрушечного паровозика.

Олег Анисимов (далее Анисим) – деклассированный физик, существо опустившееся, неопрятное и ленивое. Он много пьет и еще больше спит. В основном спит. На кухне он пьет Chivas Regal с деклассированным филологом Гошей Полянским (Гоша). Гоша купил напиток в дьюти-фри по дороге из Эдинбурга (Эдинборо), куда его занесло по журналистским надобностям – сейчас он внештатный сотрудник «Эксперта». Он зашел без приглашения, но по поводу: сегодня день рождения жены Анисима – Вари, которой дома нет – отмечают на работе. Званые гости придут в субботу, все те же лица: сосед Анисима Вилен, Валера – друг Вариного детства, Вера – подружка еще со школы с маленьким и лысым любовником Костиком, Верин начальник – Мирослав Георгиевич. Хотя какая разница.

Сам Анисим на работу давно не ходит. Он кандидат наук, раз в месяц посещает семинар в лаборатории, где проработал десять лет на ускорителе электронов. Ускоритель разобрали, а Анисим с трудом следит за ходом мысли докладчиков, иногда просто дремлет, там все дремлют. Но Анисиму нравится. И он нравится: у него рыжая шевелюра и рыжая борода с проседью, он похож на физиков-ускорительщиков из советских фильмов. Годы ушли, но не бесследно. На самом деле ускорительщик-экспериментатор – работяга, успех эксперимента зависит в основном от умения откачать вакуум до нужной глубины, и приобретенные в знаменитом ФИАНе навыки очень пригодились Анисиму в реальной жизни: он неплохо зарабатывает установкой дорогой сантехники, в искусстве герметизации и затягивании прокладок ему нет равных.

Анисим и Гоша еще не успели напиться, но старт взяли резво. Друзья, верней старые знакомые, давно не виделись, им хорошо вместе. Они неуклюже злословят по поводу местных реалий нарождающегося XXI века.

– Загрузилсь мы в Боинг. Сижу один в ряду, девки – в следующем. Сейлзы-то ихние вечером бизнес-классом улетели, ну мы, быдло, в экономе.

– Сейлзы это нам хто? – притворно не понимает Анисим.

– Продавцы, Анисим, продавцы. Почти. Которые тебе гнилую морковь впаривают – те продавцы, а которые компутеры впаривают – это сейлзы. О чем я? Ну да, летим мы. Я кресло откинул, сплю под воркотню девок. (Как сивый врет Гоша, глаза-то закрыл, а ушки на макушке.) Сквозь сон вдруг слышу голос рыжей: «…и я ушла в пиар. Вот все вроде хорошо, Наташ, работа интересная, а пришла домой и реву. Мать не понимает, чего ревешь-то? А я реву и реву».

– Пиар это чево? – запаздывает с вопросом Анисим. Подливает обоим.

– Да ладно тебе шлангом прикидываться. (В речи Гоши нет-нет да и проскользнут весьма экзотичные обороты годов семидесятых.) Ты слушай дальше, чего говорит эта маркетинговая дура (колоритная восточная девушка, к которой Гоша безуспешно подъезжал весь предыдущий день). «Мама, у меня такое чувство, – говорю ей, Тань, – как будто я предала. Прям как будто близкого человека, что ли. Предала фондовый рынок». Фондовый рынок, Анисим! Так и сказала прям: я, говорит, предала фондовый рынок. Я чуть кресло не обоссал, сижу скрюченный, рот зажал, не заржать в голос. Овладел собой, а тут эта Таня, другая дурища, из микрософта (на самом деле менеджер по рекламе из того же PR-агентства – крутобедрая крашеная блондинка с узкими плечиками – при взгляде на нее у Гоши вообще слюна на штаны капала), она на это как ни в чем не бывало говорит: «А у меня к пиар, мне кажется, призвание. Нет, правда. Мне все говорят: и Джереми, и наши, да я и сама чувствую. А что, плохо тот фуршет я организовала? Ко мне все потом подходили и говорили: Танюсик, классно. Только вот с тостами прокололась. Ты заметила?»

– Тамада, что ли, по совместительству?

– Манда! При чем здесь тамада? Ты чо? Тосты, ну такие бутерброды маленькие. В смысле херовые тосты подала она, прикинь (Гоша также употребляет в речи «современные», «актуальные» словечки). И правда говно, другое дело, что это в принципе говно.

– То есть пиарщица это вроде официантки, что ли? Бутеры подавать?

– Да, Анисим, ты прав, вроде официантки. Я тебя всегда ценил за твой пытливый ум, но это не значит, что надо перебивать меня на каждой фразе. – Гоша плеснул себе в чашку. – Потому что дальше еще круче будет, тебе понравится. «А у меня, – Танюсик продолжает, – мой Коля…» «Так ты разве замужем?» – перебивают ее хором эти мокрощелки. «Нет, мы в гражданском браке». Они в гражданском браке, круто? «А мой Коленька, – гордо так говорит, – как раз на фондовом рынке работает. Трейдером».

– Грейдером?

– Трейдером, блять. Типа акции покупает-продает.

– A-а, спекуль! Официантка живет в гражданском браке со спекулем. Теперь понял!

Хохочут. «Спекуль». Слово-то какое. «Спе-куль». Прямо пахнуло НЭПом каким-то. Спекуль.

Свист речного суслика. Как детский паровозик.

Гоша поперхнулся чивасом.

– Это что?

– A-а, это? Это – подарок.

Анисим подводит полужурналиста и горе-эксперта к клетке. Это не клетка, а дом с детской площадкой и палисадничком. Суслик выглядывает из окошка с резным наличником. Емкость, изображающая песочницу, служит на самом деле кормушкой. В нее уже засыпаны продолговатые семена каких-то злаков. Мордочка суслика чистенькая с огромными миндалевидными глазами. Смущение побеждает любопытство, и он скрывается в глубинах своего островерхого терема.

– Ни хрена себе, – поражен Гоша, – да у него настоящие хоромы!

Жена Анисима, Варя, считает, что он, речной суслик, просто красавец. Анисим считает, что глаза речного суслика похожи на глаза Вари.

У Анисима есть сотовый телефон. Сотовый телефон – устройство, которое стремительно ворвалось в интимную жизнь обывателя, решив, между делом, и некоторые коммуникационные проблемы флирта: для того чтобы воспользоваться службой знакомств, например, надо просто бросить SMS на определенный номер. Но иногда дары цивилизации выходят боком, скажем, если забыть заблокировать клавиатуру от случайных нажатий.

Звонит телефон. Анисим прерывает беседу, берет телефонную трубку, кричит алло, но до его алло никому нет дела. Слышны лишь невнятные шумы, характер которых трудно определить, да и незачем. Анисим уже собирается бросить трубку, как оттуда, сквозь белый шум помех, доносится голос его жены. «Какое?» – кричит Варя. «Что «какое»?» – переспрашивает Анисим. Ему отвечает, однако, не жена, а звучащий глухо мужской голос: «Пестрое, махровое». Шум внезапно смолкает, и до Анисима, несмотря на опьянение, доходит, что это шумела струя воды в ванной, а теперь не шумит, выключили. «Да что же это?» – спрашивает трубку Анисим, но отвечает ему лишь собственное воображение – там пауза, в течение которой ничего не происходит, если не считать того, что Анисим как раз пытается собрать растерявшиеся мысли, да Гоша прислушивается, не подавая виду. «Какие у тебя странные глаза», – оживает голос жены. «Как у речного суслика, ты видел речного суслика?»

Что происходит далее: Анисим стремительно трезвеет. Заинтригованный происходящим дружок бубнит про «посошок», «стременную» и «ход ноги», но временно трезвый хозяин выставляет его за дверь и сам выпивает посошок, стременную и ход ноги.

«Тварь!» – рычит Анисим. «Сука!» – неистовствует деклассированный физик наедине с собой и своей реальностью. «Убью, мразь!» – потрясает кулаками. «Убью!» «Убью, мразь», – все твердит этот бывший интеллигент, но уже как бы спокойно и даже деловито, и это закономерно, потому что хорошо известно: чтобы совладать со стрессом, нужно заключить себя в рамки какой-то деятельности, и дело, пусть и никчемное, но у него теперь есть – он ищет молоток, которым прибивал вчера отвалившийся плинтус. А, вот он.

Сцена вторая. Ночь. Свет луны на ущербе подсвечивает содержимое комнаты, однако предметы с трудом различимы, лишь белым пятном горит посреди пола футболка Анисима, вымазанная чем-то черным. Сам он, неразличимый в глубине комнаты, открыв рот, лежит неподвижно на кровати. Нет, он не мертв. Он пьян, спит. К приоткрытой двери, если приглядеться, тянется дорожка черных пятен на паркете. В гостиной горит свет, стул опрокинут, окровавленный молоток валяется под телевизором. Но поистине ужасное зрелище можно видеть на журнальном столике, где стоит клетка, точнее то, что от нее осталось. Часть прутьев выломана, остальные помяты. Домик, в который забилось обезумевшее от ужаса ни в чем не повинное существо, размозжен ударами молота. Повсюду кровь, в крови разбросанные по столу и по полу остатки продолговатых зернышек, засыпанных в кормушку с вечера его же, Анисима, заботливой рукой.

Сцена третья. Анисим просыпается от странного звука, возможно, приснившегося ему. Уже светло. Он свешивает ноги с постели, встает, неуверенно поднимается. Его мутит. Дверь в гостиную приоткрыта, видно, что там горит свет. Под телевизором валяется молоток. Речной суслик робко высовывает черный усатый нос из своего жилища и приветствует Анисима криком, похожим на свист игрушечного паровозика (видимо, он и разбудил незадачливого сантехника). Поприветствовав хозяина, зверек принимается за свой завтрак – насыпанные в «песочницу» злаки.

Анисим улыбается, однако улыбка его улетучивается, когда он обращает взор к шкафу, дверца которого распахнута, демонстрируя пустоту на месте платьев и костюмов супруги. Его вновь начинает мутить. Держась за желудок, он подходит к столу, на котором лежит записка. На листе А4 фломастером написано:

пьяный проспится дурак никогда

ФЕРЗЬ ЦИФР

«Он – ферзь Цифр.

Принцип его – опт.

Потом и опять: таков.

Потому как он – ферзь Цифр.

Один и два – они не бог, не любовь;

семь – не цифра, а так;

тринадцать – шифр мрака, а не к дот.

Тут синеет (щетина), что значит:

«шесть семеет».

И то:

аз есмь семь (но не цифра).

Принц же Цифр – девяносто девять.

Сто – Царь Цифр,

то есть смерть – ааа заррраза!» – Это он выронил шмат паштета на штаны и оттуда на пол; боком туфли пытался продвинуть его далее, под столик, что было уж совсем глупо.

«Цифр Ферзь он!

Не мерзь Шприца и камфары;

Принц Цели ли он – как знать, как знать…

Мол, Ферзь Ножа.

Панцирь его – понт; таков.

Потом и опять.

Потому как бы – зверъзь.

Но где? Где он, тот?

Уж продвинуты пешки шуток,

уж девяносто восемь здесь… – немного затянуто, а? Сейчас все разъяснится».

Третий, что с плешью и подбородками, шумно проснулся и свесил с полки ноги в трениках; затем слез и вышел из купе (очевидно, в сортир).

Лёня пролистнул несколько страниц, чтобы продолжать: «в 4-й главе тут у меня поживей; ты, видно, не вполне въехал»… Но Николай не дал, левой закрыл ему тетрадь, а правой пригнул Лёнину голову к своим губам и громко прошептал в ухо: «Ты меня замудохал». Лёня улыбнулся. Часа через два (оттого еще, что поезд застревал на разъезде) Николай взял чемодан и сверток и сошел.

В забегаловке в двух шагах от перрона никого не было, так что он недорого перекусил помидорами, нетухлой котлетой и какой-то подслащенной водой; жуя, обдумывая встречу, которая должна состояться у автостанции и занятна неопределенностью: он не знал в лицо; выйдя, прислонив вещи к расписанию автобусов, всматривался в немногочисленный люд. Хмурый северокавказец стоял со спортивной сумкой через плечо, поэтому был маловероятен. Над его бритыми (вчера) щеками уже у глаз продолжалась щетина; курил.

С ним скучно спорил, видимо, случайный толстячок, смахивающий на артиста Леонова, но с более одутловатым, желтым лицом. К тому же, цокая каблуками, к «Леонову» подошла жена и увела. Не останавливаясь на бабке, Николай последил за потеющим в байковой рубашке почти интеллигентной наружности мужчиной за сорок и у него спросил: не он. Уже зайдя за замусоренный туалет, он сказал себе, обращаясь к орошаемой им картонной таре: «Да провались ты! Уеду на 22.12 в Майкоп», но не уехал, а взял за рубль комнату для транзитных шоферов опять в здании вокзала.

Там уже спал один. Скомканное одеяло уместилось на тумбочке, а спящий (лицом вниз) выпростал из-под простыни безволосые незагорелые ноги. Николай здесь засыпал неровно, вздрагивал и тогда, вслушиваясь то в гортанный говор, то в украинску мову из распахнутого окна, уснул при свете, который, как выяснилось, и не мог быть выключенным из-за неисправного выключателя, и, когда проснулся от радио, был один.

Следовало бриться, но не стал. Сверток и чемодан, спустившись в вестибюль, где было зеркало, поставил возле него. Он думал, глядя: «Как я узнаю его? Я никого не знаю». Невыразительное, широкое свое лицо с некогда живописными, теперь слипшимися русыми кудрями уже казалось не совсем своим. Он поправлял время от времени углы свертка, так как отворачивались, и становилось видно, что там. Коридорная татарка задержала за плечо с советом: «Пойдешь с ним, спросишь Василия, да? Дашь пятеру и ехай куда пожелаешь». «Отстаньте, ради бога», – пробормотал Николай и вышел.

* * *

На автостанции от икарусов, как от самолетов, приятно пахло. Было градусов двадцать. Из-за стоявшего в стороне автобуса вышел, похлопывая по карманам в смысле спичек, парень. Николай увидел лицо и всем телом понял, что перед ним ферзь цифр; подумал, здороваться ли, и спросил: «Вы от Арефьева?» Тот кивнул, не прерывая затягивание. Вблизи он был старше, худ и жилист, достаточно высок, с черными, как у старых шоферов, пальцами; техасы еле держались на широких для его плеч и впалой груди тазовых костях.

Докурив до губ, он, шофер, влез в кабину, на миг обнажив щель в одежде с плоским основанием хребта и рельефным началом ягодиц в ней.

«А от снабжения кто?» – снова спросил Николай, но тот не повернул головы. Тогда Николай, в котором крутнулась догадка, что здесь, как поется, «билет в один конец», посмотрел на небо и поднялся внутрь пазика, просторного, потому что сиденья отсутствовали.

Для Николая стоял стул, обычный, из какой-нибудь столовой.

Чемодан он положил набок перед собой и рядом с металлическим хламом, наваленным там, где бывает заднее сиденье, пристроил сверток.

КОООТИК…

Завешенное тюлем окно приоткрыто. Электрический чайник на круглом столе булькает, щелкает, затихает. Свет не горит. Комната освещена неверным и переменчивым сиянием телевизионного экрана. От кровати отделяется силуэт мужчины в майке. Он ждет вспышки телевизионного света. Находит чайную ложку, банку. Заваривает кофе. Подойдя к окну, мужчина в майке сдвигает занавеску и смотрит смотрит смотрит.

Кооотик…

Утро застает ее лежащей на животе. Ночь. Мужчина откладывает книгу. Книга скучна, тонкие страницы разлохматились. Свет гаснет. Так проходит жизнь. Но не стоит огорчаться.

Дело в том, что все хорошо. Все хорошо, пока кот язычком щупает соски. Волна дрожи бежит по телу к пальцам ног. Его лапки на груди женщины чуть напрягаются. Он может выпустить коготки и еле заметно царапать. Коготки спрятаны. Сполохи телевизионного экрана отражаются в стеклах репродукций на противоположной стене. Повернувшись набок, можно следить за происходящим на экране. Она переворачивается на живот. Кот ходит по спине, ступая по освещенным неверным и переменчивым светом позвонкам.

Мужчина в кабинете у начальника получает указания. Работа его однообразна. Общение с коллегами не развлекает. Оно отнимает силы. Впрочем, все не так плохо. Есть те, которые ждут. Он отворяет дверь в свою квартиру. Снимает сумку с плеча, сбрасывает ботинки и проходит прямиком к компьютеру.

Кооотик…

Кот знает свое дело. Это хорошо обученный и очень очень способный кот. Он обводит язычком соски. Кожа груди покрывается мурашками. Спинка кота выгибается. Кот вновь обводит язычком и легонько закусывает сосок. Она вздрагивает. Зубки выпускают сосок. Это очень хорошо обученный, с прирожденными способностями кот. Теперь он больно упирается лапкой в ключицу, но это сладкая, точно дозированная боль. Мордочка его наклоняется к шее женщины. Он лижет шею. Водит шершавым язычком. Закусывает кожу. И отпускает и отпускает. За окном легко шумит московская ночь. Все не так плохо.

Но и не так уж хорошо. Мужчину средних лет с круглыми вялыми плечами зовут Юлий. Кот принадлежит ему. Это его кот. Он многому научил кота. Кот сейчас дремлет, свернувшись где-нибудь за креслом. Это любимое существо Юлия. Юлий выключает компьютер, раздевается. Спит. Утро застает его спящим на боку, правая рука под подушкой удушена подушкой удушена подушкой. Все хорошо.

Женщину зовут Инга. Когда-то любили они друг друга. Но время идет и проходит. Электрический чайник булькает на столе, булькает, щелкает, затихает. Красный огонек в его ручке гаснет. Лапки кота на ее голом животе. Кот вертит хвостом в воздухе, опускает хвост ей на грудь. «Щекотно», – вполголоса говорит она. Кот осторожно ступает лапкой на пупок. В темноте внимательно рассматривает шов от аппендицита. Смотрит смотрит. Потом разворачивается и спрыгивает с ее тела спрыгивает с кровати на ворсистый ковер ворсистый ковер. Это хорошо обученный кот. Инга стонет в темноте. Окна соседнего дома гаснут одно за другим. Хоккейный матч закончился. Мы проиграли.

Кооотик…

Иван не спит. Что до Юлия, то он зарабатывает редактированием скучных технических текстов. Он думает отказаться от этой работы. Кот приносит больше. Юлий отдает кота одиноким людям или тем, кому грустно. Это хорошо обученный эротический кот, он не предназначен для удовлетворения похоти. Только нежность и нега нежность и нега.

Она зовет кота Мюсли. Мюсли мюсли мюсли мюсли.

Юлий зовет мюслями свои мысли. Но это не важно. Проснувшись, Юлий включает электрический чайник. Умывшись, мюсли заваривает он кипятком, без молока. Он на диете после операции на желудке. Кофе строго запрещен. Уплетая мюсли, смотрит канал Дискавери. Сегодня он работает дома. Ссутулившись над клавиатурой, Юлий правит чей-то безграмотный текст.

Кот неподвижен. Может показаться, что кот просто уснул. Но это не так. Лоб Инги в испарине. Мужчина в майке до колен подхватывает кота большой ложкой, другой рукой шарит по столу в поисках зажигалки. Язычок пламени греет мельхиор. Кот подтаивает по краям, понемногу растворяясь сам в себе. Рука женщины перетянута ремешком кулак сжимается разжимается сжимается разжимается. Юлий набирает в шприц раствор кота. Выдавливает фонтанчик в воздух. Осторожно вводит острие в вену женщины. Все не так плохо, в общем-то.

Утро застает Ингу с книгой в руках. В это время Юлий уже мчит в офис в начиненном сонными горожанами вагоне метро. Протискивается к дверям. В его квартире кот (кота зовут Степан) быстрыми движениями язычка отправляет в ротик катышки кошачьего корма. Облизывается. За окном легко шумит московское утро.

Кооотик…

Котик гадит в лоток за холодильником. Закапывает. В задумчивости бродит по неприбранной квартире.

Женщина полулежит в кресле. Если включить верхний свет, на шее ее можно будет увидеть царапины. Монитор гаснет. Сегодня она прослушала ролик Планта и Элисон Краусс «Растоптанная роза» десять раз. «Я – растоптанная роза», – шепчет Инга. Улыбка не отменяет серьезности ее заключения. Ее чувства понятны Наташе, Ире, Ксении Николаевне.

Это жизнь. Пусть будет все хорошо у Ивана, Игоря, Рустема.

Ночное небо вспыхивает и гаснет вспыхивает и гаснет снова: передают новости. Инга вздрагивает и приподнимается на локте, вслушиваясь. Накинув на плечи рубашку, идет на кухню. «Янковский умер. Так жалко». Плачет. Иван прижимает ее к груди запястьями, кисти рук в пене. Он мыл посуду.

Огромная комната с высоким потолком плохо освещена лампой с оранжевым абажуром. Кот упирается передними лапами в ключицы Ксении Николаевны. Кот смотрит, не моргая, в глаза. Ксения Николаевна чувствует его дыхание сухой кожей когда-то красивого лица. Кот подгибает лапы и целует Ксению Николаевну в губы. Морщины на щеках пожилой женщины разглаживаются, собираясь у глаз. Две слезинки выкатываются из слезных протоков. Кот неслышно спрыгивает в высокий ворс дорогого ковра. «Спасибо вам, Юлий», – говорит женщина. «Дверь прикройте, я потом встану закрою. Конверт вон там на столе».

Юлий забирает кота и деньги. Прикрывает массивную дверь. Этих денег хватит на лекарства и еду. На несколько дней, от силы неделю. Лекарства стали очень дороги.

РУБИ УЖЕ НА РЕЛЬСАХ

Ты пытаешься думать не о ней. Но ты не можешь думать не о ней. После Руби у тебя были женщины, но ни одна не задержалась. «Почему?» – спросила Марина.

«Ты в самом деле хочешь знать?»

«Да. Не бойся меня обидеть. Я же люблю тебя».

Ты достал из холодильника водку и налил ей 100. Марина выпила.

«Ну, говори же».

«Теперь выпей пива». – Ты протянул ей жестяную банку.

«Я не хочу». Но ты настоял.

«Ты – пиво после водки», – сказал ты, глядя в сторону. Марина повернулась рывком. «К сожалению, я не могу сейчас предложить тебе безалкогольного пива».

Марина ушла и не вернулась.

Ты сидишь за красным пластиковым столиком на краю парка.

Руби уже на рельсах – бормочешь ты. Две влажные дорожки от глаз к подбородку.

Ты расплачиваешься. Идешь мимо гаражей с неуклюжими граффити, мимо пустой детской площадки, идешь по засыпанной красивыми разноцветными листьями аллее. Вы шли по этой аллее с Руби, и ты говорил, говорил, ты читал ей стихи Целана, пояснял жестами строение Вселенной и Времени, рассказывал про объекты Smalltalk, в которых заключен весь Мир, и тебе казалось, что ты произвел впечатление, и вы шли и шли в глубь парка и вам было хорошо, и внезапно Руби остановилась и повернулась к тебе. «Заткнись», – сказала она. И ты застыл, пораженный, а Руби взяла твою руку в свою, и вы свернули в заросли и… да, вот здесь, за этой сдвоенной ольхою – вспоминаешь ты. Конечно, вот за этой ольхою.

Ты целовал ее всю, от пальцев ног до мочек ушей, ты любил ее в травах, ты любил ее прислоненной к шершавой коре. После вы курили в летнем кафе, в том самом. Но столики внесли внутрь, ведь была осень. «Тебе понравился секс со мной?» – спросила Руби. «Да!»

«Нет. Это не секс», – улыбнулась она.

Ты спрашивал у других женщин: «Что такое секс?» Они отвечали, отвечали разное, но, спрашивая, ты не собирался слушать их ответы.

Секс – это не то, что произошло.

«Это путь? И обратной дороги нет?» – догадался ты. «Разумеется». Она чмокнула тебя в темя и пошла прочь.

Ты встречался с ней в парке у заброшенной железнодорожной ветки. Однажды вы занимались любовью у невысокой насыпи. Ты услышал шум приближающегося поезда. Ты прервался. «Что с тобой? Это поезд». Она откинула крашеную челку с намокшего лба.

«Но здесь уже давно не ходят поезда».

«Какого черта? С чего ты взял?» Поезд приближался. «Может, ты все-таки продолжишь?»

Это не был вопрос. Вагоны электрички понеслись мимо, головы на несколько секунд прижались носами к стеклам, чтобы после еще долго кивать и вертеть, обсуждая увиденное. «Смотри! Смотри в эти лица!» – кричала Руби. Поезд пронесся, взметнув за собой маленький торнадо бумажек и невесомых сентябрьских листьев, Руби рухнула в траву и застонала.

Ты обязательно пойдешь к этой насыпи, но не сейчас. Сейчас ты бродишь в зарослях орешника, глаза твои открыты, но не видят, потому что они видят другое.

* * *

Руби уже на рельсах.

Не стоит лукавить с самим собой. Не так давно ты проделывал то же самое с Анной. Ты кричал в лица, расплющенные о стекло: «Будьте вы прокляты! Я кончаю!» И Анна валилась в траву и стонала, но вы отряхивались, садились и в сгущающихся сумерках безумия нежно целовали друг друга в шею и пах. Но ты знал и она знала. Для вас с Руби знание было невозможно.

С тех пор как вы любили друг друга для проносящегося поезда, Руби так и ждала тебя – присев на рельсы. Курила или читала книжку в бумажном переплете.

Ты поцеловал ее и присел на рельс рядом. Вы ласкали друг друга, Руби сняла джинсы, под которыми, как обычно, ничего не было, и отшвырнула их на насыпь. «Ты хочешь прямо здесь?» Она обхватила твою голову и прижала к животу. «А если…» «Ты боишься. Это хорошо, бойся. Но поезда не будет».

Она знала расписание.

В иссякающем свете ты ищешь ту поляну. Конечно, ты повторяешь и повторяешь: «Руби уже на рельсах. Руби уже на рельсах».

Но однажды ты услышал шум поезда. А ведь все было как всегда: ты пришел в назначенное время. Руби сидела на рельсах в своих порванных на коленях джинсах, и после недолгих ласк – долгие уже не требовались – вы начали делать это, и тут, краем уха, кромкой сознания ты услышал шум приближающегося поезда. Ты испугался. Но Руби закрыла твои уши своими ладонями, и ты не слышал, но понял по движению ее губ, что она кричит: «Верь мне! Все будет хорошо», и ты даже сквозь ее ладони слышал свисток – сначала короткий, потом непрекращающийся. Она повалила тебя на шпалы, вы вытянулись между рельсами и прижались к земле, и в твои освобожденные уши ворвался чудовищный грохот колес, ты кричал так, что твои легкие еще долго болели, и она кричала, но крики были ничтожны внутри этого грохота и ваши тела содрогались в ужасе и экстазе. Последний вагон пронесся над вашим телами, и вы скатились под откос.

«Ты – сумасшедшая. Я больше в этом не участвую», – сказал ты, оглядывая себя снаружи и как бы изнутри. Она хохотала. Как сумасшедшая.

Вы напились тогда, в том самом кафе. «Я думал, что обделаюсь», – признавался ты. «Why not?» – хохотала она, и ты хохотал в унисон. В кафе кроме вас был хозяин, отпустивший официантов. Поначалу ты и думал, что обделался. Спина, ягодицы и ноги были в коричневом. Это смутило. Вскоре ты сообразил, что коричневая субстанция – шоколад, из которого в то время делали шпалы. Тогда как раз крупные поставки газа дошли по трубам до Швейцарии, и швейцарцы расплатились слитками Tablerone. Их пустили на шпалы. Этот сорт шоколада известен своей твердостью, но ты – ох уж эти страстные любовники – растопил плитки жаром своей спины (позже и ты побывал в позиции сверху). Вы шли из кафе в обнимку, шатаясь, горланя на разные лады: «Руби уже на рельсах! Руби уже на рельсах!», хохоча и матерясь невпопад. Руби тошнило. Посреди ночи ты взял такси и первый раз отвез ее до дому.

Повторить такое с другими женщинами ты и помыслить не решался. Теперь ты знаешь: не повторится уже никогда. Ну а сам ты понемногу привык. Человек ко всему привыкает. Только один раз ты вновь испугался по-настоящему.

Вы занимались любовью под грохот проносящегося над вами поезда. Ты никогда не мог определить, сколько времени прошло. Но в этот раз ты понял, что грохот и лязг не кончаются, что они и не закончатся. Тебе было уже не до любви. Ты кричал о своей догадке, но Руби, конечно, не могла тебя слышать. Ты понял, что над вами мчится кольцевая, ваша закольцованная электричка, первый вагон которой соединен с последним. Но пульс колес стал реже, зашипела гидравлика и поезд остановился. Головы высунулись в приоткрытые окна.

Ты нашел это место. Это небольшая полянка в глубине парка, недалеко от той железнодорожной насыпи. Ее не пересекают тропинки, нет проплешин, вытоптанных кроссовками любителей барбекю. Мало кто находит это место, ты же бываешь здесь не часто, и в промежутках следы твои успевают зарасти. Ты достаешь из пластикового пакета бутылку из-под пепси с водопроводной водой.

Ты поливаешь клумбы, которые называешь мемориалом Руби. Руби называла себя Звезда Любви. В тот последний вечер на рельсах она раскинула руки и ноги как Морская Звезда. Но она была Звездой Любви и хотела, чтобы ты похоронил ее как Звезду. Молодец, ты выполнил ее волю. Ты сделал все, как она просила: Клумба Левой Ноги, Клумба Левой руки, Клумба Головы, Клумба Правой Руки, Клумба Правой Ноги. В середине Клумба Сердца. Для Клумбы Сердца ты выбрал рубиновые голландские тюльпаны. Первое время, приходя на мемориал, ты падал на колени, ронял лицо в землю, еле прикрытую проросшей травкой, и рыдал в голос. Но все проходит. Две мокрые дорожки от глаз к подбородку, ты улыбнулся воспоминаниям дней безумных, положил пустую бутылку обратно в пакет и направился к центральной аллее, приговаривая: «Эх, Руби, Руби».