Текст книги "Петруша и комар (сборник)"

Автор книги: Игорь Левшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

ПОСЛЕ БИТВЫ

С этого, что ли, все началось?

Похоже, что так. Хотя к тому времени я успел влезть не в одну историю. Я уже не раз звонил Федотову, полковнику, Машиному шурину или деверю, короче, своему дядьке, просил помочь. Он с этим не торопился. Да и то сказать: как можно помочь человеку, который сам себе помочь не хочет?

«как он прав, – терзался я, – как он прав, этот проклятый сноб, быдло я. какое же я быдло! нет. я хуже, чем быдло: быдло хоть плюнуть умеет, в рожу». Так я думал. Аккуратненькие два мидовских дома возвышались надо мной.

Один – Цырлина, другой – Вадимов. От выпитого ли, от обиды на себя и на всех, я решился тогда на самый бессмысленный, дикий из моих поступков.

Я пытался успокоиться. От нечего делать я попробовал вычислить окна Вадима.

Машины у подъезда не было, а свет у него горел. Я поднялся. Сын Вадима открыл мне на пароль «Дядь-Валь». «Папы нет. Они уехали», – сказал он. «Я подожду их». Он скрылся в своей комнате, но запищал телефон и он вернулся. «Их нет, – подтвердил он, – это вы, дядя Наум?» Я прислушался. «Они не сказали ничего, дядя Наум… А вы меня спросите, я вам скажу… Нет, вы что, дядя Наум, наоборот: так – овца, а так – корабль… А это вы правильно помните: женский, женский… Ага, лучше папы. Передам». Он бросил трубку. Я заметил, что он еще подрос и почти не картавит. Я также заметил, что ему как-то не сидится. «Ты, может, хочешь в туалет, Антон?» «Нет, дядь-Валь, мне надо туда, в комнату».

Я пошел за ним. Там творилось что-то страшное. Пешие и конные дивизии были расставлены по всему полу, но солдатики взобрались и на кресло, и на шкаф, и на заваленный рукописями стол Вадима. «А уроки?» «Нам пока не задают еще», – ответил он, передвигая пятерней целый отряд, отрезая путь танкам. Я опустился на корточки.

«Кто воюет-то?» – не понял я странных опознавательных знаков. «Зайцы с евреями». Действительно, у одних к каскам прилеплены были пластилиновые уши, их противников отличали пластилиновые же носы. «Наши уже штаб взяли». Это и так было видно. На столе, рядом с машинкой, лежали вповалку связанные ниткой носатые, их охранял рослый индеец с ушами. К ключику, торчащему из ящика, была приделана пластилином бечевка, на которой раскачивался привязанный за голову носатый всадник с красным знаменем, судя по всему – главный. Я понял, что не нужен здесь, и занялся своим делом.

В коридоре я сдвинул чуть трубку с рычага, чтобы было занято. Пианино стояло в большой комнате, на почетном месте. Я не сразу понял, как оно открывается, начал с глупости: стал переставлять безделушки, которые были на него поставлены. Мне казалось, оно должно открываться сверху или сзади. Но сверху никакой щели не было видно, а если бы оно действительно открывалось сзади, пришлось бы его отодвигать от стены. Об этом, разумеется, и речи не могло быть, хотя Антон и был занят плотно: из-за стенки доносились воинственные возгласы и что-то вроде фырканья, означающее, очевидно, канонаду. Я сообразил, что если б дело обстояло так, то Маша, женщина разумная, предупредила бы меня о предстоящих сложностях. Оказывается, крышка была спереди, снизу, надо было только надавить чуть, чтобы сдвинулся фиксатор. Там было довольно много пространства, стояла почему-то трехлитровая банка с водой, а сбоку, в пылище, – искомая коробка. Я переложил содержимое в пиджак, а коробку положил на место, чтоб все снова заросло пылью.

Я вернулся к Антону – пора было сваливать. «А вы Хрюшу видели?» – спросил он, водя по воздуху пластмассовым самолетом. «Это свинья, что ли?» «Да нет, – засмеялся Антон над моей глупостью, – свинья же большая, как она здесь может жить. Это – Хрюша. В моей комнате». «Ну покажи», – смирился я. «Да вы зайдите и увидите сразу». Самолет завыл, вошел в пике и начал метать воображаемые бомбы. В его комнате в углу действительно стояла здоровенная клетка, на которую нельзя было не обратить внимания хотя бы из-за вони. Обвалянный весь в пшене и дерьме, там сидел жирный хомяк или что-то в этом роде. Я сделал Хрюше «козу», но ему было наплевать. В этот момент я услышал, как дверь комнаты захлопывается и ключ поворачивается в скважине. У них все комнаты запираются.

«3-э! – крикнул я. – Антон! Я так не играю».

Но он ушел в отцову комнату, к своим войскам.

Мне было над чем поразмыслить. Сама по себе встреча с Вадимом меня не слишком беспокоила. Но неожиданность моего визита может навести его на мысль, и он на всякий случай проверит. Хотя он вряд ли знает, что я знаю. И тут уж разговор будет другой, и непонятно еще, чем все обернется.

«Антон! Антон, черт тебя побрал!» – заорал я, одновременно барабаня пяткой в дверь.

Он подошел. «Дядь-Валь, – сказал он, – я кончу сейчас и подойду к вам». «Антон! – закричал я. – Какого хуя ты меня здесь запер?!» «А папа сказал». «Что? Что ты несешь, Антон?» «А он, когда уходил, сказал: если вдруг, мало ли чего, дядь-Валь придет, ты его впусти и задержи как-нибудь» мне поговорить с ним надо. Так он сказал». При этом он опять явно сделал несколько шагов в направлении к арене боевых действий. «Антон! – заорал я опять в отчаянии. – Но он же не говорил запирать меня здесь!» «Не, дядь-Валь. – Он опять подошел. – Он сказал, поговори с ним, марки покажи. Я щас кончу и покажу».

«Идиот! – кричал я. – Открой, идиот, или я здесь все вверх дном переверну!» Он уже не слушал. В паузах между своими криками я только слышал пфыканье, бвыканье и рычанье танковых моторов.

Делать было нечего. Я сел, закурил и посмотрел с сочувствием на ни в чем не повинного Хрюшу. Он был беспокоен, возился в углу клетки.

Я извлек его оттуда, подошел с ним к двери и ткнул слегка окурком в нежное брюхо.

Раздался дикий звук! Дикий! Я даже затрудняюсь сказать, что это было. Крик? Писк? Вопль? Я даже выронил его на пол. Запахло паленой кожей. Впрочем, мне, может, и показалось.

Антон подбежал тут же. «Хрюша! Хрюша!» – закричал он и захлебнулся рыданиями. «Открывай давай, или я не знаю, что я с ним сделаю». Он побежал за ключом. Хрюша, бедный, забился в угол под кресло. Я сам чуть не плакал. Но что я мог поделать?

Он долго не мог открыть, потом бросился на меня, но я прошел в прихожую, надел куртку и вышел.

Удалившись от места достаточно, я зашел в подъезд и достал сверточек. Развернул. Нда-аа – только и оставалось мне на это сказать. Сказывать-то было некому.

Ночевал я на вокзале.

Там было холодно и грязно. И спать было практически негде. Я пристроился кое-как на широком подоконнике, подстелив ворох валявшихся рядом газет. Сильно дуло.

Новобранцы, щетиноголовые, нелепые, нерусские, гужевались в дальней от меня половине зала. Они имели вымотанный вид, побаивались пока своих сержантов и вообще будущего – они как раз производили мало шума. Кто спал, кто кивер чистил весь избитый.

Граждане дрыхли по большей части вповалку, поставив рядом с собой ботинки. В таком виде даже люди явно цивилизованные производят впечатление нищих. Пьяный храп перемежался детским плачем. Не обошлось здесь и без цыган. Заснуть было невозможно.

Но я заснул. Так я устал.

Спал я, к счастью, недолго (к счастью – потому, что меня б продуло так что я не разогнул поясницу). Меня легонько похлопывали по плечу. Это был мент. «Здесь нельзя спать», – объяснил он. «Где же еще спать? Все занято». Один раскинулся даже прям посреди прохода, на каменном полу. «Не знаю», – просто ответил мент и, чуть подвинув лежащего сапогом с середины, пошел дальше.

Я сел, продрал глаза. Рядом стоял и смотрел на меня парень.

«Черт. Ты, что ль, Денис? Вот не ждал тебя здесь увидеть».

«А уж я как не ждал!» – резонно ответил он.

Опять из дома сбежал – понял я.

«У тебя закурить-то есть?» – пытался я воспользоваться случаем. «Не курю я, дядь-Валь. Вы путаете». Спящий в проходе застонал, повернулся на бок, потом сделал еще оборот, откатившись ровно на середину. Денис сел ко мне на подоконник.

«Когда ваш поезд?» «Мой поезд давно ушел», – сказал я. Он на меня посмотрел, ничего не сказав. Говорить нам обоим было нечего.

«Когда наследственной болезнью

страдают тело и душа», – вдруг начал я. Ни с того ни с сего, как мне казалось. Про старика, который давно не давал мне покоя, бродя как неприкаянный по мелколесью.

«Не душа», – сказал Денис.

«Не душа?» «Не душа». «Почему?» «Потому».

«Что, он помнит эти стихи, что ли? – соображал я. – Когда ж я ему читал их?» Тут до меня начало доходить. «Ты помнишь это стихотворение, Денис?» – спросил я дипломатично. «Не-а». «Вспомни, я тебя прошу!» Он задумался.

«Тата и клейких листьев запах,

тата татата очертя,

что очертя? Голову, наверно. Нет, голова не подходит.

Татата выдуманы наспех.

Но ты страдаешь не шутя.

Окстись, кишечною болезнью болеет тело. Не душа.

Пойди, укройся в мелколесье, присядь, бумажкою шурша.

Коль не дано освободиться

ни от того… ни от сего… нет, не помню».

«Когда же ты читал мне их?» Он не ответил. Предоставил мне право вспомнить самому. «Ты сочинил их, когда она вышла за него замуж?» «Да».

«Стихи-то слабые», – добавил он.

Я вспомнил. Они лежали тогда на столе.

Он покосился на сверток. «Это то, о чем я подумал?»

Я не ответил. Поднялся и ушел, пробурчав: «Бывай, Денисик».

Интересно, с каким выражением он глядел мне вслед. Не интересно. Я не обернулся. Шел, так сказать, навстречу своему будущему, то есть от одних неприятностей к другим, покрупнее. Но сверток тот я оставил в привокзальной урне.

В ДОМЕ

Каждый из нас имеет более или менее верное представление о сумасшедшем доме. Менее, чем о, скажем, пансионате Клязьма, и более, чем о жизни в Соединенных Штатах. Утверждения вроде «жизнь наша и есть настоящий дурдом», перенесенные на бумагу, выглядят безвкусицей уже чрезмерной, однако в известном смысле справедливы. Во всяком случае, и в дурдоме, и вне его стен жить почти одинаково скучно.

Если бы не романтический ореол вокруг подобного рода заведений, вряд ли б находились еще юноши, мечтающие хоть на чуть-чуть очутиться в психиатрической клинике или, скажем, в тюрьме. Ореол, это ясно, связан с относительной недоступностью этих мест для массмедиа и рядовых посетителей. Опыт нашей лечебницы это доказывает. Зрители, приглашенные на устроенную у нас согласно велениям времени выставку творчества душевнобольных, были поголовно разочарованы.

Я быстро перезнакомился с контингентом. Вопреки моим ожиданиям чуть ли не каждый второй пациент оказался и впрямь психически нездоров. Уклоняющиеся от воинской повинности или от, опять же, тюрьмы, хоть и превышали численностью, но не делали здесь погоды. Персонал был не слишком любезен, но и без явных садистических комплексов, а врачи – вовсе не так безумны, как того требует массовое сознание. Я всегда быстро входил в контакт с самыми разными людьми, никогда не руководствуясь в выборе образовательным или имущественным цензом.

Душой нашей палаты был высокий шатен с отрывистым смехом. Он научил нас приманивать голубей хлебным мякишем. Пользуясь попустительством санитаров, не понятным мне поначалу, мы выбрасывали за окно хлебные шарики на нитке, к концу которой что-нибудь привязывали: фантик от конфеты или подобранный в углу ординаторской использованный презерватив. Глупые птицы глотали без колебаний и, увешанные всякой дрянью, ошалело кружили по больничному двору, преследуемые беспощадными сородичами.

Я дружил поначалу с молодым человеком, Илюшей, попавшимся на крупных валютных операциях. Ему грозил большой срок, и вид у бедняги был затравленный. К нему приходила часто жена, очень симпатичная, одетая всегда скромно, он давал ей кое-какие указания насчет помещения капитала на время его пребывания у нас. Жена заметно нервничала и мешала ему говорить при нас на эту тему. Уходя, она обычно плакала.

Был у нас еще ленинский стипендиат, зарвавшийся в спекуляции компьютерами. Маловыразительная личность, мне, пожалуй, нечего про него рассказать. Был директор завода, я так и не понял, нормальный он или нет. И те и другие это иногда скрывали. Разумеется, здесь не обошлось без американского шпиона. Наш, в миру его звали Вадимом Константиновичем, работал долгие годы в одном закрытом НИИ, инженером. Год назад он явился с повинной в приемную КГБ СССР. Ему не поверили. В доказательство он раскрыл туго набитый дипломат. Из него вывалился на стол ворох переснятых ведомостей, накладных, заявлений на отгул и обоснований на спирт. Он, Вадим, был неплохой малый, прекрасно знал географию США и тамошний образ жизни, развлекал нас прекрасными фотографиями: его красавицы жены, машины, небольшого спортивного самолетика, его ранчо. Из рекламных проспектов, наверно. Интересно и с долей иронии рассказывал о буднях американских спецслужб.

Мне было с кем поговорить и о литературе. Еще войдя в палату, я сразу обратил внимание на спящего, на одеяле у него лежал раскрытый «Орел» Кастанеды. Но хозяином книги был, выяснилось, бодрствующий Миша, смазливый такой еврей родом из Киева. Чтобы попасть сюда, этот жулик переписал целиком роман «Как закалялась сталь» и отнес в редакцию со своей подписью. Но предметом его гордости был не этот своего рода подвиг, а то, что, доказывая комиссии психиатров свое авторство, он не утрудил себя ничем, кроме приблизительного воспроизведения доводов борхесовского Пьера Менара, автора «Дон Кихота». Миша боготворил великого слепого и еще советского миллионера Артема Тарасова, народного депутата.

Но самым интересным собеседником был, безусловно, Саня Чуйков, доктор наук из ФИАНа, аспирант академика Сахарова. Он ушел из аспирантуры и работал то сторожем, то лифтером, чтоб посвятить всего себя чтению, преимущественно русских философов: он цитировал мне Франка и Соловьева целыми главами один к одному – я сверял.

Саня любил стоять у окна и глядеть в пространство молча или шептать туда что-то, едва шевеля толстыми губами. Я спросил его наедине, с кем он там беседует. Он беседовал с элементарными частицами, которых знал множество и с красивыми именами, например: фермион, глюон, который, оказывается, отвечает за самые сильные взаимодействия; и еще с буквочками, как пи-пионы или мю-мюоны, из которых состоят все нейтрино и позитрино. Мы беседовали часами.

«Зачем выдумывать, – говорил он, – лучше об этом все равно не скажешь: «Мы имеем таким образом, силы, которые, во-первых, действуют вне себя, имеют действительность для другого, которые, во-вторых, получают действие этого другого, или для которых это другое имеет действительность, или представляется им, и которые, наконец, имеют действительность для себя – то, что мы называем сознанием. Такие силы суть более чем силы – это существа.

Таким образом, мы вынуждены признать, что атомы, т. е. основные элементы всякой действительности, суть живые элементарные существа». Он вздохнул. «Это из четвертого чтения», – пояснил он. «А как вы общаетесь?» «Невербально, разумеется». Он вздохнул еще раз и посмотрел в окно. «Они что-то сообщают тебе, частицы?» «Они делятся со мной своей тоской». «Тоской?!» «Да. Не совсем в том смысле, в бытовом, но, в общем, – тоской. И здесь я не совсем согласен с русскими космистами, которые фактически включали в свои системы Эрос в платоновом смысле как конструирующую силу мироздания. Строго говоря, она не универсальна». «А универсальна как раз тоска?» «Да».

Он и сам был постоянно грустен. Семейная жизнь не ладилась. Его жена все же посещала его иногда. Это была неприятная, некрасивая, сексуально озабоченная женщина, но у нее были неожиданно нежные руки и белая бархатистая кожа. Я трахал Веру – так ее звали – в одно из посещений, в нашем, кстати, туалете, в задний проход. О ней я еще хочу сказать пару слов позже.

Меня тоже посещали, разумеется. Разумеется, приходил Витька с новостями и подарками из гипса и дерева. Ему, кстати, наша выставка тоже не понравилась. Мало безумия. А там ведь были любопытные работы.

Был рисунок карандашом с соловьями на ветке, с беседкой и даже Большой Медведицей в правом верхнем углу. Вы бы видели! Каждый листик, каждый завиток выведен с такой любовью, с таким тщанием. Врач Дим-Димыч объяснил мне, что маньеризм такого сорта характерен для больных, склонных к насилию (автором данного шедевра был убийца своей жены). Разве не интересно? Но Витька – художник старой формации, для него произведение существует само по себе, без истории и предыстории. Мне он подарил свою гравюрку по случаю: «Алень и де Сад за дружеской беседой в Шарантоне», на которой мы сидим в вольтеровских креслах, с кофе, в окружении губошлепов-олигофренов и узкоглазых даунов.

Навестил меня и мой читатель, которого я, если вы помните, некогда учил думать. Он ушел с кафедры, бросил и стали, и сплавы напрочь и теперь фактически возглавлял мой семинар «Школа риторики» в Литинституте. Обрюзг. Женился на дочке проректора.

У какого-нибудь впечатлительного читателя может сложиться представление, что я проводил здесь время в окружении ярких личностей, хотя бы индивидуальностей. Это не так. Во-первых, в таких местах встретить их не намного больше шансов, чем в «жизни». Больница же любая способствует выявлению за короткий срок многих свойств, особенно экстремальных и вымышленных: в нескончаемой больничной говорильне.

Когда, например, я лежал с шеей (в травматологическом отделении, уверяю, вы получите не меньше впечатлений, хороших и разных, чем в самом разухабистом дурдоме), у меня были тоже занятные соседи. Справа – тип с трещиной в основании черепа, он извел, стервец, полбанки моего французского дезодоранта, брызгая им в свою гнилую пасть, чтоб приглушить запах портвейна перед посещением матери, маленькой старушонки из глубинки. «Мать мне жалко», – говорил он, всхлипывая. Слева лежал оболтус лет четырнадцати-пятнадцати, поселившийся здесь надолго после игры в жмурки на крыше своего дома.

Так вот, мне известно, что алкаш устроил его потом к себе в институт: он был там деканом. Переписывался с Ильей Пригожиным. Жена его, сука в коже и в норке, приносила парню, который уж полгода ел и делал кака кверху жопой (у него был перелом седалищной кости), конфеты «Вечерний звон», декан приговаривал: «Учиться, учиться тебе надо, обормот». «Зачем, дядь?» «Чтоб достичь того, чего я достиг!»

Он делился со мной и со страховым агентом: его аспиранты приносили в палату пузыри со спиртом, щедрый был декан, царство ему небесное. Его любили студенты.

Здесь же, если разобраться, кроме моего физика Чуйкова был лишь один человек, достойный упоминания: художник Володя Яковлев. Те, кто постарше, знают это имя. Мы были знакомы, но он давно уже не узнавал меня. Он ходил понурый, сутулый. Его не интересовала больше живопись, он отказался участвовать в нашей выставке, он вообще отказывался взять в руки кисти, которые ему подсовывали то родственники (дальние), то наслышанные о нем работники больницы – кто бескорыстно, кто – отнюдь нет.

Даже цветы, которые он в жизни любил больше всего, его не трогали. Я договорился, что нас с ним выпустят за территорию, не бесплатно, разумеется. Мы молча, под руку, прошлись по бульвару, посмотрели афиши и остановились у дверей цветочного магазина. Я оставил его у дверей, зная, что он не стронется с места. Я вручил ему огромный букет. Володя молча взял его, мы двинулись обратно. Он только спросил, не опоздаем ли мы на обед. Он уделил им, цветам, внимания не больше, чем мне. На этаже я отобрал у него букет и отдал сестре. Великий художник равнодушно побрел к своей койке.

Я тут упомянул вскользь о своих сексуальных победах и тем, должно быть, немало озадачил читателя. Объяснюсь. В этих гостеприимных стенах мои проблемы благополучно разрешились. Конечно, еще дома я почувствовал заметное улучшение. Может быть, постепенно восстановились все функции щитовидной железы, а может, я не могу этого исключить, повлияло то, что я наконец сбросил крест возложенной самим на себя мести. Но главное, бесспорно, – та атмосфера полной раскованности и открытости, которую я здесь нашел. Мое суперэго истончилось здесь, так сказать, до дыр, восходящие и нисходящие потоки вихрились в моем сознании.

Здесь, в этих самых стенах, я впервые познал мужчину. Кто знает об этом чувстве не понаслышке (а это, я думаю, большая часть моих читателей), тот представит значение для меня этого шага. Мне казалось, я изменился даже внешне. Изменилась походка, манера разговаривать. Я стал спокойней, дружелюбней.

Я познал (отдаю себе отчет, что это слово звучит тут напыщенно) мужчину с обеих его сторон. В первую же ночь меня изнасиловал при всех один продавец из комиссионного магазина, огромный, с огромным волосатым брюхом. Никто не спал, все притихли, прислушиваясь к нашим стонам. Он был из другой палаты, Коля.

После этого случая он не здоровался со мной, только смотрел хмуро, из-под кустистых бровей. Он подходил ко мне дважды. Первый раз он внезапно протянул мне огромную пятерню и представился Колей. Он стал вдруг приветлив, почти ласков, ну и фамильярен, конечно, от этого никуда не денешься. Мы говорили с час. Он объяснил мне, новичку, после каких уколов плохо стоит, а после каких – не стоит совсем.

В другой раз он подвел ко мне юношу, тонкого и в очках, и удалился тут же, сказав, что нам, то есть мне и юноше, есть о чем поговорить друг с другом. Юноша оказался моим тезкой. Он был крайне смущен ситуацией, мне приходилось тянуть из него все клещами.

Суть дела была вот в чем. Он не был оптимистом, этот Валя, не верил в возможность отвертеться от армии. «Ну и хер с ней, послужишь», – утешал я, ведь оттрубил я почти год в ПВО, пока не комиссовали. Но дело-то было и не в этом даже, он боялся, что его там будут ебать. «Ну, не без этого, конечно», – согласился я, но тут понял, что это сказано было в буквальном смысле. «Ах, вот оно что. Да нет, старик, это вовсе не обязательно». Но Валя пребывал в мрачной уверенности. Настала неловкая пауза. Я начинал догадываться, а Валя, бедняга, видя это, совсем потерялся, тер очки и щурился.

«Я хотел бы, если уж это суждено мне, то я бы хотел, я бы тогда хотел, чтобы… чтобы этим человеком стали вы». Я обнял его. «А что вы знаете обо мне, Валентин?» – спросил я. Его действительно так звали. «О, – воскликнул он, – я знаю о вас бесконечно много!» Это удивило меня. «Вы – Валентин Олень. Я читал ваши книги». «Алень, на А». «Простите… Там есть просто волшебные места. Хотите, я прочитаю, на память?» «Нет-нет, Валентин, зачем это. И я хочу вас предупредить. Эти книги и я сам, особенно, может быть, много хуже, чем вы думаете». Валя побледнел. Он принял эти слова за вежливый отказ. Пришлось взять с него слово не сходить с этого места, а самому идти к Дим-Димычу за ключами.

В кабинете я раздел Валю, медленно, любуясь его стройной фигурой, разделся и сам, попросил его дотронуться рукой до моего члена. Он сделал это. Рука слегка тряслась. «Сожми. Смелей». Когда он разжал пальцы, член был упруг, налит кровью. Я попросил Валю плюнуть на его головку. «Зачем?» – спросил Валя. «Скоро поймешь», – подумал я. Чуть размазав слюну мизинцем, я повернул парня головой к окну и начал. Я старался причинить ему как можно меньше боли: на его век ее-то хватит с избытком, но слюна – никчемная смазка. Когда он надевал свои белые трусы, маленькое красное пятнышко проступило на них. Я взял с Вали обещание обращаться ко мне отныне на «ты».

Дим-Димыч был хороший врач и хороший человек. Мы очень сошлись с ним. В отличие от других врачей, он назначал уколы только тем, кто действительно был болен. Мы играли с ним в шахматы, он играл неплохо. За игрой он много и интересно рассказывал, в основном про врачей и пациентов. Кое-что я записывал. Я, в свою очередь, сочинял для него оды, когда он ходил к кому-нибудь на день рожденья.

Однажды в воскресенье у нас произошло небольшое событие. С утра, как обычно, мы занялись голубиной охотой. Наш долговязый заводила на этот раз приготовил всем загодя по листку бумаги и, еще не открыв окно, произнес маленькую речь: что сегодня, мол, особый день и мы должны потому писать самое сокровенное. Дескать, все исполнится. Мы посмеялись и с энтузиазмом принялись за дело. Чего тут только не было! И «С НОВЫМ ГОДОМ», и «ЛЕНА Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ», и «МИР ВАМ», и «ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ ОТСЮДА», и, разумеется, «ХУЙ» (и не один), и «РОССИЯ, ПРОСТИ МЕНЯ!» – это Вадик, американский шпион. Я написал: «Я – ГОЛУБЬ». Длинный посмотрел неодобрительно, однако промолчал. Сам он не участвовал в коллективном творчестве, а что-то строчил в тетрадочке, но до него никому не было дела – так мы увлечены были. Кто-то написал: «СМЕРТЬ», Саня, физик, не стал ничего писать, ушел, много было пустых бумажек и много рисунков. Например: сердце с цифрой 6 внутри.

Вдруг под самые стены заведения подкатил автобус, да какой! Огромный и с надписью «TV Holland» аршинными буквами. Длинный раскрыл окно и крикнул им что-то по-английски, я не успел разобрать. Тут и первый голубь подоспел. Весь день они снимали нас и бедных птиц. Часть голубей, попородистей, подвез еще на рафике какой-то сморчок. Любопытные медсестры сновали вокруг дюжих, прикинутых телевизионщиков. Весь персонал был предупрежден заранее.

«Что это было, черт побери?» – спросил я у Дим-Димыча, когда все кончилось. «Да шут его знает. Какая-то «акция». «Голубиная почта» называется. Этот длинный – какой-то известный авангардист, Семенов-Цвет его фамилия». К моему стыду, я не знал такого. В тот же вечер он, раздав нам мелкие подарки, сигареты и т. д. и попрощавшись с каждым за руку, исчез.

Дим-Димыч раскрыл мне глаза на некоторых экспонантов нашего зверинца. Он показывал мне подпольного миллионэра с уже приросшей, как говорится, маской дебила с выпученными губами. Наоборот, мой знакомый Илюша с грустными глазами, отдававший друзьям и родственникам распоряжения, куда поместить валюту, оказался простым инженером, живущим с женой и ребенком в коммуналке. Это была своеобразная мания величия.

Я убедился очередной раз в своей непобедимой ни возрастом, ни опытом наивности. Моего друга-физика держали здесь не потому, что он разговаривает с атомами и частицами – это не социально опасно. На этом настаивала его жена, та, которую я тянул в туалете, ей нужна была квартира, чтобы жить там с любовником-грузином.

Я поговорил с Верой по-хорошему, и мы уладили этот вопрос. На время моего пребывания здесь я дал ей ключи от квартиры, предупредив: «Музыку не включать, цветы и напитки не трогать, приносить с собой. Узнаю, убью: не забывай, где мы находимся». Вера расцеловала меня, Дим-Димыча и Саню. Она не отказала Дим-Димычу в одной просьбе, и вскоре Саня был отпущен на неопределенный срок (так как неопределенным было время моего здесь пребывания). Она забирала его, мужа, с цветами, она, безусловно, любила его по-своему. Сука, что говорить, но отчасти я ее понимаю: Саня настолько не принимал Эрос ни в платоновом, ни в каком другом смысле, что даже забивался в угол, когда включали телевизор и все население, и я, в том числе, приветствовало дикторшу столь бурным шквалом улюлюканий и паханых волеизъявлений, что сходился послушать персонал со всего этажа.

Что касается фарисея-книжника, с которым мы спорили до хрипоты о сравнительных достоинствах борхесовских новелл, то он действительно был жуликом, но Островского не переписывал, а как все, просто инсценировал несколько суицидных попыток.

Уже перед моей выпиской приключилась неприятная история, за которую даже попало нашему Димычу. Они выписали лже-миллионера домой, к больной жене. Он вроде вылечился, вышел на работу. Потом, как-то придя домой, открыл настежь окно и, взяв на руки трехлетнюю дочь, шагнул туда с восьмого этажа.