Текст книги "Покаянный канон: жертвенница"

Автор книги: Игорь Лавленцев

Игорь Лавленцев
Покаянный канон

В пятницу мне позвонил Марат, молодой многообещающий, неудержимо прущий в гору журналист.

– Как себя чувствует товарищ Егоров? – спросил Марат с кавказским акцентом.

– Спасибо, хреново, – ответил я честно и грустно.

– Мы исправим это положение. Советские люди должны жить лучше, жить веселее, – закончил шутку Марат и добавил нормальным голосом: – Я часика через пол загляну. Посидим, покурим. Ты как, нарком?

Я ответил:

– Заходи.

«Привет Берте» он прокричал уже в опускающуюся трубку.

Я сел в коляску и поехал на кухню предупредить Берту о визите. Она стояла у плиты, готовила зеленые щи с яйцом. Это были уже третьи зеленые щи на этой неделе, вероятно, других продуктов в доме не имелось. Впрочем, я знал наверняка, что продуктов действительно не было, и слово «вероятно» поблескивало в сознании неким успокоителем, обещая, но навряд ли обеспечивая какую-то возможность отстранения от реальности.

Вероятно, вероятно, вероятно… Я заканчивал новый сборник стихов и новую пьесу. Меня обещали относительно выгодно издать, насколько вообще можно сегодня выгодно издать стихи. К пьесе не без интереса отнеслись в областном театре. В результате всего этого должны были появиться какие-то деньги.

Все это было вероятно и еще раз вероятно. Сборник и пьесу я завершал уже несколько месяцев, издание и постановка представлялись чем-то еще более иллюзорным. Итог в виде каких-либо денег был скорее невозможен, чем хоть сколько-то вероятен. Но я вел и пытался ощущать себя так, словно находился в процессе создания, по крайней мере, второго тома «Мертвых душ». Да, да, именно этот тайный апокриф Гоголя не величием своим, но печально известным воплощением маячил передо мной.

Но мне все еще удавалось убедить даже себя, а может быть, себя и только, что процесс не прерван, нить не потеряна и благой исход неизбежен. Мне не требовалось лишнего, насущное мое было сознательно минимальным, беспрестанно сокращаемым до приступов острой жалости к себе самому. Свою долю все реже появляющейся вкусной еды я твердой печальной рукой отправлял в тарелку Берты, для приличия попробовав кусочек. Но все это делалось исключительно ради себя, чтобы растравить жалость к себе и, быть может, обиду на всех остальных, способную заглушить чувство неудовлетворения, вины, стыда и черт знает, что там еще можно было испытывать в моем положении.

Помогало мало. Как ни крути, а большая часть наших мизерных доходов, ее зарплаты клинической лаборантки и моей пенсии инвалида первой группы уходила на мое беспрестанное долечивание, на лекарства, массаж и прочие процедуры, на поездки ко всякого рода знахарям и целителям.

Ко всему прочему я пил, пил много или мало, но отнюдь не редко, чем далее, тем более сокращая дни – а на самом деле уже часы – между выпивками. Какое-то время назад Берта спокойно, но твердо заявила, что больше не станет покупать для меня спиртное, под каким бы благовидным предлогом я этого ни просил, будь то праздник, случайно сорвавшийся небольшой гонорар или простое желание соорудить интимный ужин при свечах. Наверное, сам того не замечая, я переступил в своих потребностях ту грань, за которой все мои предлоги и причины явственно выдавали простое желание напиться, одурманить себя, на какое-то время уйти из этой гнусной, жестокой действительности. Но уходя из нее, я покидал в этой действительности одну беззащитную, хрупкую, нежную, любящую меня и любимую мною Берту, оставляя ей свое отвратительное, безобразное естество, лишившееся души.

Она стояла ко мне спиной возле кухонного стола и тонко чистила картошку.

– Берта, звонил Марат. Он сейчас зайдет.

Она молчала. Лишь прямая и тонкая ее спина, казалось, чуть ссутулилась.

– Не надо молчать, Берта. Не надо молчать, – повторил я свое всегдашнее заклинание.

Я продолжал повторять эти слова мысленно, не произнося вслух ни звука, то ли разжигая, то ли гася в себе раздражение. В отношении себя ли, молчаливой ли Берты, но оно явно присутствовало, это, черт бы его побрал, раздражение.

– Вы опять будете пить? – наконец спросила Берта.

Хотелось прокричать ей в лицо:

– Да! Да, мы будем пить! Мы будем пить, мы будем нести пьяную белиберду, мы будем хвалить друг друга, называть один другого гением! Мы будем пить! За этим он и придет, дорогая моя…

Нет, я молчал, я просто не мог подобрать для нее никакого сильного выражения, которое не обижало бы меня больше, чем ее саму. Я любил ее, безумно любил.

– Про выпивку не было никакого разговора, – ответил я.

Берта обреченно кивнула головой.

– Нам нечем будет их накормить. У нас только эти зеленые щи.

– Значит, накормим щами.

Я подъехал ближе, обнял Берту за талию и попытался притянуть к себе.

– У меня грязные руки, – сказала она, мягко отстраняясь.

Марат, как и обещал, пришел через полчаса. С ним были Гарик Точечкин, молодой алкоголик, скитающийся по городским газетам, и унисексового вида девица, которую Марат представил как начинающую модель с потенциалом страшной творческой силы. С собою он принес бутылку водки и дюжины с две бутылок пива… Так и кушали водку, запивая пивом, покуда не накушались по полной программе со взаимным чествованием, перманентным стриптизом полоумной девицы и прочими милыми глупостями дружеской попойки, о которых мне и сейчас, по прошествии достаточного времени и при явной смене обстоятельств, вспоминать противно, да и не стоит…

Когда ушла Берта, я не помню. Вероятно, в самом начале этой жалкой вакханалии. Не помню и того, как отвалила разудалая троица молодых представителей местной творческой интеллигенции. Слава Богу! И это восклицание глубоко и искренне. Слава Богу, что у них хватило ума (или не хватило оснований) не напроситься ночевать и не продолжить пьянку с утра. В противном случае все, наверное, сложилось бы совсем по-другому.

Пробуждение мое ранним субботним утром было тяжело и одиноко. На кухне царило то, что осталось от вчерашнего веселого застолья, то, к чему навряд ли подходило царственное слово «хаос». Это было гораздо хуже. В холодильнике осталась бутылка пива, не иначе как припрятанная для меня сердобольным Маратом. Охладив томящееся нутро и выкурив сигарету, я вернулся в комнату.

Я был один. Берта ушла, и ушла не сегодня утром. Она не ночевала дома. Ее угрозы оставить меня, если я не изменю свой образ жизни, никогда не воспринимались мною всерьез. За полтора года я попросту прирос к этой женщине, я был уверен, что каждый из нас стал частью другого, что мы сделались чем-то единым, неразрывным.

Я снял трубку телефона и набрал номер ее сестры:

– Привет, Ольга. Это Лаврентий. Берта не у тебя?

– У меня, – после некоторой паузы ответила Ольга. – И хорошо, что у меня, давно ей надо было быть у меня. И без того чересчур затянулась эта ее авантюра. Разве ты рассчитывал на другой исход вашей затеи? Тебе давно следовало бы понять, что вы с ней совсем не пара. Пока, Лаврентий, с тобой разговаривать она не хочет.

И бросила трубку.

Все это, еще не до конца осознанное на фоне жесточайшего похмелья, было ужасным. Моему существованию настал конец. Как-то иначе воспринять происходящее я был не в состоянии.

Я беспрестанно курил. Безысходность положения вырисовывалась все более явственно и однозначно. На пятой сигарете накатила тошнота и резко заболело сердце.

Мне было плохо, плохо без нее, без ее маленьких рук, гладящих мою беспутную голову. И в этой голове была только одна мысль, мысль о том, что так плохо будет всегда, потому что она ушла навсегда, потому что я остался навсегда без нее, без моей Берты.

Я принес с кухни нож, снял со стены свою старенькую обшарпанную гитару. Подковырнув ножом заднюю деку, с небольшим усилием я оторвал ее. К передней деке полосами скотча был прилеплен достаточно объемный пакет, в котором лежал пистолет ТТ и десяток стодолларовых купюр. Хороший тайник, весьма оригинальный. Висит себе старая гитара без половины струн, кому, скажите, пожалуйста, придет мысль о какой-либо функциональности подобной штуковины? И в руки-то никто не возьмет.

Пистолет я приобрел в Прибалтике года три назад в один из своих автотуров. Подвернулся весьма недорого, а подумать о риске, об опасности при проверке на границе не хватило ума. Да, впрочем, и риска никакого не было. Погранцы и таможенники были уже хорошо знакомы, и взаимовыгодная проверка проходила по налаженной схеме, без неожиданностей.

А «штука» баксов была неприкосновенным запасом на черный, уж на самый что ни самый черный день. Об этом легкомысленном хранилище и его содержимом кроме меня знала только Берта.

Я взял чистый лист бумаги и, сдерживая похмельную дрожь в пальцах, надписал: «Берте…»

Ах, поэты! Ах, витии! Тщеславные дети, до конца верящие в потустороннее созерцание своего трагического красивого ухода. Даже в этой ситуации написать тривиальную записку я был не в состоянии, а беспардонная муза способна напроситься в гости в самых, казалось бы, неподходящих для этого обстоятельствах.

Стихотворение написалось на одном дыхании, без исправлений. Это были последние стихи не только из трех, написанных для нее, но и последние вообще.

 
Вольно тебе, Берта, во сне улыбаясь,
Какого-то странного видеть поэта,
Который, почти что земли
                                не касаясь,
Бредет по пространству усталого
                                          лета,
И ветер одежды его развевает,
И крылья плащом опустились
                                     на спину.
А ты и не знала, как дождь
                                   размывает
Судьбы позолоченную паутину…
 

Больше стихов я никогда не писал и навряд ли когда-нибудь вновь вознамерюсь излить душу рифмованными строками. Слишком многое с тех пор переменилось в моей душе.

Пистолет был еще в заводской смазке с полной обоймой маленьких блекло-желтых патронов. Почему-то подумалось, что могут остаться масляные пятна на рубашке. Я поместил пистолет обратно в пакет и сунул за пазуху. Деньги я положил поверх листка со стихотворением.

До своей роковой аварии пробавлялся я околоавтомобильным бизнесом, собирая с небольшой группкой компаньонов заказы и доставляя несколько раз в год из Прибалтики и Белоруссии сначала реэкспортные «Жигули», потом подержанные «гольфы» и «пассаты». Процентов двадцать из дохода оставлялись тамошней братве, процентов двадцать платили братве, контролировавшей местный авторынок.

Оставшихся шестидесяти процентов хватало на оборотные вложения и на собственную вполне сносную жизнь. Можно было бы, впав в окончательное жлобство, зарабатывать гораздо больше, но впадать не хотелось. Хотелось оставить время для созерцания природы, людей и себя, для фиксации моментов этого созерцания в виде стихов, рассказов.

Плоды моих литературных трудов время от времени печатались в центральных и местных изданиях, что можно было бы считать неким подобием их объективной оценки. Изредка выходили сборники, книжицы, что давало ощущение какой-никакой душевной самореализации и позволяло мне считать себя человеком отчасти разумным.

Стояла настоящая летняя жара. На небольшой улочке, ведущей к реке, наблюдался достаточно плотный поток измученных за неделю этой жарой и пылью горожан.

Коляска под уклон катила легко и весело, требуя моих усилий разве что для сохранения общего курса и объезда многочисленных колдыбачин. Подумалось о скудости городской казны, о нехватке средств в мэрском бюджете на ремонт таких вот тихих, окраинных улочек.

Чернявый круглощекий мальчуган лет четырех, увидев меня, выставил вперед ручонку и в совершеннейшем восторге закричал неожиданно густым и довольно низким голосом:

– Мама! Мамочка, смотри, какой у дяди велосипед! Совсем ручной!

Я притормозил:

– Ну, садись, подвезу.

Пацан в мгновение ока вскочил на подножку и, как Гагарин, оглушительно заорал мне прямо в ухо:

– Поехали!

Краем глаза я заметил его маму. Она неторопливо ступала, о чем-то мирно беседуя с такой же большой, объемной, как и сама, попутчицей. Но все это просто промелькнуло, поскольку я уже ехал, и ехал довольно быстро, подгоняемый мальчишкой, который, вцепившись в подлокотники, стоя ко мне лицом и спиной к движению, беспрестанно кричал:

– Дядя, быстрей! Еще быстрее!

– Эй, гражданин! Вы куда? – наконец раздалось сзади. – Стойте, гражданин! Остановитесь!

Глаза мальчишки округлились, выражение лица наполнилось новым восторгом. Похоже, он опять узрел нечто неожиданное, никогда прежде не виданное.

– Мама бежит… – на этот раз не прокричал, а скорее прошептал он.

Я не видел, как бежала мама, но представить себе, как может выглядеть бегущая пышнотелая тридцатилетняя матрона, было нетрудно. Я искренне пожалел о свой легкомысленной затее и резко остановился.

Дождался, мамы стали бояться! Видно, морда та еще, хорошо, что дети не шарахаются. Так вот я ехал, и так вот я думал, и таким вот, представьте, образом жалость к себе потихоньку стала замещаться злобой на себя же.

Зеленые берега нашей небольшой реки в этот довольно ранний час были облеплены розовыми телами загорающих и купающихся. Через подвесной пешеходный мост, прекрасно и полностью видимый с того места, куда я выехал на Набережную, перетекал непрерывный людской поток.

Я стоял на мосту, подъехав к перилам, и курил четвертую сигарету подряд и последнюю в пачке. Злость на себя нарастала.

От конца моста приближалась мамаша, и у меня появилось вполне резонное, оправданное желание укатить, избегая материнских упреков в моем взрослом недомыслии. Но…

Но лицо мамы было исполнено таким восторгом, что двинуться прочь ввиду столь сияющего обаяния было бы верхом невоспитанности и дурного тона.

– Здравствуйте! – Женщина едва не заключила меня в объятия. – А я вас сразу узнала, а потом думаю, нет, я, наверное, ошиблась, а потом думаю, да нет, это, конечно же, вы. Вы же Лаврентий, Лаврик Егоров!

Боже мой, меня стали узнавать на улице! Может быть, жизнь не так уж плоха, может быть, все еще только начинается…

– Вы не помните меня? – щебетала над моей головой женщина. Она была весьма недурна собой, разве что излишне полна, но это не слишком ее портило.

– Я Ирина, Ирина Попова, мы с вами вместе учились в школе!

Взор мой затуманился. Ирина Попова! Ирина Попова! Длинноногая красавица, первая девочка класса, а возможно, и даже наверняка, и всей школы. Ирина Попова! Недоступная богиня для своих ровесников, жаловавшая своим вниманием лишь особо незаурядных старшеклассников. Что с нами делает время! Только-то и осталось произнести про себя эту грустную и тривиальную фразу.

– Я узнал тебя, Ирина, конечно же, узнал. Ты почти не изменилась.

– Перестань! – замахала она обеими руками. – Я не изменилась… Да это просто… – Она опять махнула рукой. – Я иногда смотрю на себя в зеркало, и мне кажется, что та, школьная Ирина Попова, не имеет ко мне сегодняшней никакого отношения.

Она не сдерживала ни своего голоса, ни своих эмоций. На нас начали оглядываться, а некоторые из прохожих и вовсе уставились беззастенчиво и пристально.

Неподалеку от моста располагалось кафе-поплавок, в кармане лежала купюра, занятая вчера у Марата, мне все равно нужно было купить сигарет, да и просто не хотелось так скоро расставаться с Ириной Поповой. Человек в моем тогдашнем состоянии бывает, как правило, особо чувствителен к любому проявлению благорасположенности, искренности, теплоты. Я сообщил мадонне и ее младенцу, что хочу угостить их мороженым. Парень, как и следовало ожидать, был в полном восторге.

Меня несколько смущал явно не вполне опрятный мой внешний вид и, вероятно, не совсем свежее дыхание. Но Ирина, искренне радуясь встрече, словно не замечала ничего этого. Без церемоний, ухватившись за рукоятки, она толкала мою коляску по направлению к кафе, беспрестанно что-то щебеча. Парень, которого звали Колькой, занял свое уже привычное место у меня на подножке.

Боже, думал я, какая непосредственность и открытость! Куда девались былое высокомерие, презрительная снисходительность? Впрочем, короля, как известно, всегда играет свита. Видно, нынешняя свита у нынешней королевы совсем иная, чем прежде.

Мама с сыном ели мороженое, я пил холодную минеральную воду. Я мог бы взять себе бутылку пива, но при всем своем тяжком похмелье не хотел ничего спиртного, даже легкого.

Мы вспоминали одноклассников и учителей. Многие из них по-прежнему жили неподалеку, в нашем районе. С некоторыми я время от времени виделся, поэтому и рассказывал о них в основном я. Ирина больше спрашивала.

– Недавно заходила к Екатерине Макаровне и от нее узнала, что ты разбился, – собрав к переносице темные бровки, сочувственно сообщила Попова.

Она приблизилась и тихо погладила мою руку.

– У Екатерины Макаровны есть все твои книжки. Ужасно гордится, что ее ученик стал, как она выражается, литератором.

– Да, – улыбнулся я. – Она регулярно звонит мне, непременно раз в неделю, радуется моим успехам, огорчается неудачам, дает мудрые наставления и полезные советы…

Проворный Николай, наскучив мерной беседой, на глазах у изумленной матери и несколько растерянного меня молниеносно схватил со стола бутылку с минералкой и столь же стремительно набухал из нее в вазочку со своим крем-брюле.

– Та что, совсем дурак? – спросила Ирочка нынешняя с узнаваемыми интонациями Ирочки прежней.

– Нет, – серьезно ответил парень. – Теперь у меня будет газированное мороженое.

– Вот если тебя прохватит газированный дристун, я для тебя горшка не припасла, валяй прямо в штаны, – заключила мама и не без гордости добавила: – Мой младший. Старшая осталась с папой, а я сюда на отдых.

– Где ты сейчас, Ирка? Я ведь тебя после школы ни разу не видел.

– А я через год вышла замуж за лейтенанта-выпускника и укатила. Теперь кочуем по России. Сюда приезжаю совсем редко, билеты дорогие.

Наша мимолетная встреча подходила к концу. Ирине с ее резвым чадом пора было на пляж.

Идея моя была проста. Следовало подъехать на коляске к самому краю моста, туда, где кончаются перила, но сам мост еще достаточно высоко нависает над водой, занять некое критическое положение, чтобы коляска удерживалась на краю только одной рукой, за колесо, достать свободной рукой пистолет и выстрелить. Тормоз мой сиюминутный разожмется, и… Но я не мог уйти сию вот минуту. Что-то держало меня, и это был не страх, а чувство не сделанного дела, не выполненного долга. Последнего долга. Ничьим, кроме Берты, должником я себя не считал.

* * *

Примерно год и три месяца назад пасмурным утром начала июня милая тайваньская девушка, узкоглазая фея с крошечной желтой ступней, спрятанная хитрыми азиатскими мужиками в недра черного электронного будильника, голосом, исполненным кроткой любви, сообщила мне, что уже семь часов и мне пора просыпаться. И я проснулся.

Проснулся я на медицинской функциональной кровати в травматологическом отделении городской больницы «Скорой помощи», куда меня привезли около двух с лишним месяцев назад. В аварии, в которую я угодил на своей новенькой «Ниве», никто, кроме меня, слава Богу, серьезно не пострадал. Для срочной операции на сломанном позвоночнике я, сначала размазанный по передней панели изуродованной не меньше меня машины, а потом подключенный к капельницам и разнообразнейшим реанимационным аппаратам, явно не годился. На протяжении первых двух недель врачей вообще удивлял сам факт, что я еще жив. Убедившись же мало-помалу в том, что покидать этот мир я покуда не собираюсь, медики взялись за меня всерьез, потратив на дело моего дальнейшего восстановления через край хирургических и терапевтических усилий. Так и прижился я, лелеемый и пестуемый персоналом, в ставшей со временем и для меня отнюдь не чужим и казенным местом травматологии.

Перед своим вышеозначенным пробуждением я увидел сон, оказавшийся в некотором роде, а скорее в самом наиполнейшем смысле, вещим. Сон этот был столь ярким, что я запомнил его во всех деталях.

А снилась мне не кто иная, как Патрисия Каас. В образе в доску своей оторвы из соседней девятиэтажки, в черной открытой майке, в высоко задранной не без моего участия цветастой юбчонке она сидела рядом со мной на пологом бережку нашей реки, на подсушенной солнцем траве. Мы по очереди прихлебывали теплое пиво из полуторалитрового пластикового баллона. Я, как уже было сказано выше, правой свободной рукой неторопливо осваивал малое пространство под юбкой девушки, добросовестно изучив перед этим немалое пространство под ее майкой. Мне нравились ее вялые без намека на спортивность бедра, нравились ее спина с проступающим между лопатками позвоночником, ее неожиданно большие, чуть сплюснуто свисающие груди, под которыми без труда прощупывались тонкие ребра. Мне нравилась ее мягкая, слегка прилипающая к ладоням кожа.

А ей, перенесшей трудное детство, обездоленной в нежном возрасте так необходимыми девочке-подростку мужским участием, мужской лаской легкомысленного, вечно куда-то командированного отца, рано выхваченной жизнью из уютной спаленки провинциального родительского дома, ей, заметно захмелевшей от пива, нравилась сдержанная нежность моих сильных теплых рук.

Я тихо бормотал какие-то пустяки, тут же забывая сказанное. В данной ситуации куда важнее было, как говорить, нежели что. Тембр голоса, глубина дыхания, соответствие ритма движения руки частоте произносимых ударных слогов…

Она отвечала самозабвенно громкими, так что мне приходилось невольно оглядываться вокруг, явно французскими, явно значащими столько же, сколько мои, словами. Время от времени, чуть неуклюже изогнувшись, целовала меня в висок. От нее исходил свободный до бесстыдства тонкий запах дорогого парфюма. Из-под юбки уже показался мысок бледно-зеленого белья, столь шелковисто нежного на ощупь и эфирного на взгляд, что предстоящее касание требовалось отнюдь не для подтверждения и без того несомненных качеств… Почему неведомый французский показался мне почти родным? Почему аромат ее духов создавал ощущение неповторимой изысканности? Но оспаривать реалии снов бессмысленно. А уж почему нежный шелк трусиков милой Патти оказался долларово-зеленого цвета, спрашивать следует не у нее и не у меня, а у одного доброго австрийца…

Мне оставалось две фаланги указательного пальца до заветного оазиса. Нам было хорошо, ей и мне, мне и девушке. В предвкушении дальнейшего нам было настолько славно, легко и радостно, что желание доставить эту радость партнеру было куда сильнее потребности заполучить ее самому. Нам с ней оставалось совсем немного. Нам оставалось, не торопя ни одно мгновенье, терпеливо продлить пьянящие прикосновения до нежной готовности принять неотвратимые их последствия. Сиюминутно или на годы вперед? Мне и Пат было все равно, для нас важнее было обещание и вера в него, в это обещание. Нам было хорошо, нам оставалось совсем немного, когда послышалась еще не близкая, но тревожно и быстро приближающаяся сирена.

Неожиданно возле самой земли пронесся ветер, сдувая с порыжевшей травы сухую, пахнущую августом пыль. Патти встрепенулась, взгляд ее затуманенных серых глаз прояснился. Она оглянулась по сторонам, в отчаянной медленной судороге свела колени, неловким движением вцепилась в мое запястье, царапая его розовыми коготками, словно прося поддержки и заступничества. Юбку она поправила уже после того, как неподалеку от нас остановились синий мини-вэн «рено» и черный «пежо» лимузинного свойства. Из «пежо» выбежал усатый коротышка и с ходу принялся кричать по-французски на мою бедную, донельзя смущенную девушку. В «рено» сидели ощетинившиеся короткими стволами «узи» семь бравых, сильно смахивающих на наших стриженых отечественных братков секьюрити. Старший, по видимости, из них с никелированной «береттой» в руке приблизился к нам. Но коротышка, опережая его, подскочил к уронившей голову на поджатые острые коленки Патрисии и, грубо дернув за тонкую безвольную руку, поднял ее с земли.

Я было ринулся на защиту Пат, но наткнулся грудью на холодный никелированный ствол. Шеф охраны прокартавил нечто угрожающее и щелкнул предохранителем. Патрисия, грубо влекомая коротышкой к автомобилю, взмахнув руками, будто испуганный слеток – неокрепшими крыльями, всем существом своим ринулась ко мне.

– Не смейте трогать его, остолопы! Тупые выродки! – кричала она, гневно встряхивая светлыми, рассыпающимися волосами.

Но коротышка цепко, словно паук, держал ее за руку. Как видно, это был ее продюсер, менеджер и бог знает, как там еще называют этих отвязных типов.

– Что за безответственность! – визгливо выкрикивал он, увлекая Патти к черному лимузину. – Через двадцать минут тебе выходить на сцену, у тебя двухчасовой концерт! А ты неизвестно где, неизвестно с кем и известно чем занимаешься… Прости! Но у меня нет слов! Когда же ты, черт возьми, повзрослеешь? С кем и в каком виде!

Я безошибочно почувствовал и, видимо, не напрасно, что не одним профессиональным интересом обусловлена такая злоба в заливаемых потом глазах усача.

– Лаврик! Мой милый Лаврик! Будь осторожен, – жалобной скороговоркой роняла Патти, усаживаемая в машину.

Бледные щеки ее подернулись румянцем огорчения, глаза были полны слез.

– Мы встретимся, мой милый, мы обязательно встретимся! Я буду ждать тебя…

Дверцы авто захлопнулись, благородно рявкнули многосильные моторы. И я остался один на берегу нашей реки, уже вовсе не понимая, каким образом я постиг до последнего междометия разговорный французский мадемуазель Каас и ее ужасного директора.

– Прощай, мон амур, – прошептал я вослед огорченно.

Я брел восвояси. Проходя через тот самый, уже упоминавшийся мною мост, поглощенный своим унынием, я вдруг нечаянно толкнул плечом… Да нет, не плечом, до плеча она мне не доставала.

На меня снизу вверх, замерев на растерянном взмахе ресниц, смотрело чудное, восхитительное создание. Чудо состояло в том, что при росте, сложении и наивном испуге в глазах, соответствовавших, по моим представлениям, скромной семикласснице, всеми своими остальными параметрами, свойствами, качествами она положительно убеждала, что ей отнюдь не тринадцать, а, по крайней мере, несколькими годами больше. Нечаянный, но, несомненно, выверенный в своей грациозности жест удивления, тонкий, прекрасно лежащий макияж, изящный неброский маникюр и пара уютно мерцающих камушков на чутких пальчиках, изысканно уложенные волосы, туфельки… Никакая семиклассница в самом необузданном желании подобного совершенства не смогла бы к нему даже приблизиться.

Я вдруг почувствовал, как бывает во сне, что эта женщина-девочка для меня важнее и главнее, чем все патрисии в мире. Возникшее взрывом желание, устремленное на нее, вовсе не животно-физиологическое, но, безусловно, рожденное наивысшим чувством, было явственней и реальней всех моих прежних, когда-либо испытанных желаний. Я мгновенно понял, что именно она, а не кто-то иной, и есть моя судьба, моя жизнь. Тайваньская болтунья разбудила меня, не позволив даже спросить ее имени.

Такие вот двусмысленные посылы возникли в моем изрядно сотрясенном два с половиной месяца назад мозгу. По окну лениво растекались крупные редкие капли. Я взял сигарету, жестяную маленькую коробочку из-под польского паштета, служившую мне пепельницей, и закурил.

Проснулся Миша, сосед по палате, по привычке выговаривая мне за утреннее курение, как, впрочем, и за все последующие, включая сигаретку на ночь. Перекинув через плечо полотенце, сунув под мышки костыли, он поскакал умываться. Одной сигареты для успокоения сердца, возбужденного столь неординарными видениями, показалось мало, и я закурил вторую.

Вернулся Михаил, проскакал к окну, распахнул створку, выпуская из палаты дым в обмен на свежий, как ему представлялось, воздух с берегов оживленной городской магистрали.

– Миша, а на улице дождь.

– Дождь, – подтвердил он.

– Скучно, Мишка.

– Скучно, – согласился он, вздохнув.

– А не попить ли нам сегодня водочки? А, Михайла?

– Что, прямо с утра? – бросил Мишка нейтрально.

– А то, чай, не менеджеры какие, яппи их мать. Ты видеопират знатный, я писатель мала-мала, богема, мать твою. Отчего бы нам и не выпить с утра? Да и что это за утро? Не утро это вовсе, а незнамо что.

– Небось скажешь, и бежать мне? – скорее констатировал, нежели спросил он.

– Ну, само собой, – согласился я. – А по дороге скажи Любашке, что я зову. Постараюсь насчет завтрака, не манкой же закусывать.

– Сколько? – коротко спросил Миша.

– Да покуда парочку.

Я отдал Мишке деньги.

– Возьму три, – рассудил Мишка, вставая на костыли. – А то потом бежать будет неохота.

Оставшись один, я вновь переживал свой сон, небезосновательно предполагая, что это дело займет меня еще на неопределенно долгое время. Это было мое первое, не отвлеченно нейтральное, а конкретно направленное общение с женщиной за последнее время. Вероятно, я выздоравливал. Долгие дни, недели до этого я даже во сне не позволял дщерям Евы тревожить меня, приближаться ко мне более чем на полметра. И на тебе, выносил, разродился. И каким образом! Словно и не сон это вовсе, не видывал я прежде таких снов.

Нет, не по содержанию. Бабы, естественно, снились мне и прежде, а в юности либидоустремленной – так и вовсе в предостаточном количестве и качестве разнообразном. Но то были сны, черт возьми! Сны, и только! Не оставляющие ни малейших следов реальности через миг после пробуждения, если не брать во внимание неиссякаемый фонтан отроческих поллюций.

Но этот… Может быть, такими они и бывают, вещие, указывающие на некие грядущие события сны.

Вошла Любашка, сменная санитарка, дама совершенно неопределенного возраста и убеждений.

– Любаша, к чему бабы снятся?

– К бабам, – ответила она просто и, в общем-то, логично.

На самом деле она ответила еще проще и конкретнее, обозначая своим ответом не предмет, а скорее действие в отношении предмета.

– Сколько без бабы-то лежишь, вот они тебе и снятся. Хочешь, я тебе дам, если сможешь, конечно, – сказала Любаша и от души рассмеялась своей шутке.

– Тебя не хочу, – признался я. – А потому и не смогу. Я тебя, пожалуй, по-другому попользую. А?

– Это как? – насторожилась Люба.

– Поджарь закусочки, Любаня. Возьми там, в холодильнике, пяток яиц и колбаски в пакете. Уважь болезных.

– Что, пить, что ли, собрались?

– А чего бы не пить-то, воскресенье, однако. Врачам выходной, больным свобода. И тебе нальем.

– Ага, ну давай, – согласилась Люба.

Взяла из холодильника яйца и колбасу и ушла в подсобку, где у них была плитка и сковорода. Так и минуло воскресенье – в неспешном выпивании и малоинтересных беседах по этому поводу.

А поутру устоявшаяся, перегарная атмосфера нашей палаты была потревожена легким крахмальным шуршанием халата и нежным позвякиванием пробирочек в штативе. Производила шумы лаборантка, пришедшая взять на очередной анализ нашу изрядно разбавленную алкоголем кровь. Взглянув, я сразу же узнал ее. Это была она. Вне всяких сомнений.