Текст книги "Покаянный канон: жертвенница"

Автор книги: Игорь Лавленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

* * *

Первое, что я увидела, войдя в его палату… Нет, не так, тогда я еще не знала, что это его палата. Я просто вошла в очередную палату взять анализ крови, и первое, что я увидела, были его глаза. Темные, почти черные глаза, наполненные невыразимо глубокой спокойной печалью.

Потом, позже, я подумала, что это была скорее не печаль, а тоска, с постоянным присутствием которой он смирился. Смирился со страданием, с болью, сопровождающими эту тоску, отказавшись от всяких попыток освободиться, избавиться от нее.

Первым спонтанным желанием было подойти, взять его за руку и спросить:

– Что у вас случилось?

Но я вовремя остановила себя; в этих стенах подобный вопрос прозвучал бы нелепо. Да и печаль в его глазах, как я уже сказала, была давней, привычной.

Наверное, я смотрела в его глаза дольше, чем нужно. От этой мысли я смутилась. Коснувшись его протянутой мне навстречу руки вовсе не затем, чтобы выразить сочувствие, а для того, чтобы взять кровь, я почему-то выпустила ее, эту руку, а потом взяла опять. Я никак не могла набрать в трубку кровь из крохотной ранки, вновь и вновь прокалывая его палец, делая это неловко, словно неопытная практикантка. А ведь я считалась одним из самых умелых и опытных спецов в нашей лаборатории.

Я больше не смотрела ему в глаза, но знала, что он по-прежнему глядит на меня все так же спокойно и печально. Вместо того чтобы упрекнуть, обругать меня за причиняемую боль, он сказал:

– Я видел вас во сне. Вчера ночью.

А я молчала, как набитая дура, что есть мочи сжимая его исколотый палец.

– Меня зовут Лаврентий. Редкое имя, не правда ли? – продолжал он говорить довольно низким, ровным голосом. – Мне кажется, у вас тоже должно быть какое-то редкое имя.

– Меня зовут Берта, – ответила я и перешла ко второму больному.

Он взял с тумбочки тетрадь, стал что-то зачеркивать и писать. Потом вырвал листок и сложил его пополам. Дождавшись, когда я закончила и уложила стекла и трубки в штатив, он протянул мне этот листок со словами:

– Это вам.

Выругав себя в девятый раз за последние минуты дурой и идиоткой и стараясь придать своему взгляду надменную утомленность, я посмотрела на него, как думалось, свысока.

С черными волосами, помеченными ранней сединой, с мягкой, густой бородкой цвета черненого серебра, он был похож на молодого восточного князя, везунчика и жизнелюба. Почему-то именно это сравнение пришло мне в голову. Если бы не глаза…

Это был большой и сильный мужчина, но меня удивил контраст крупного тела, широких плеч, объемно вылепленных рук с небольшими, почти женскими кистями, заканчивающимися тонкими нервными пальцами. В этих пальцах он и держал сложенный пополам листок.

– Что это? – спросила я.

– Это стихи, которые я написал о вас, – ответил он, улыбнувшись.

– Так быстро?

– Я вообще пишу быстро.

Хвастун, подумала я.

– Но это я написал еще вчера, когда увидел вас во сне.

Врун, подумала я.

– Хорошее у вас имя, – серьезно добавил он. – Прекрасно звучит в стихах.

Я взяла листок, стараясь не коснуться сжимавших его пальцев, положила в карман халата и поблагодарила таким безразличным тоном, на какой только была способна.

Попрощавшись, я вышла, чтобы направиться в следующую палату. В коридоре я вдруг поняла, что, войдя и увидев его глаза, забыла поздороваться. Нарушила правило, которое все годы своей работы считала обязательным, в отличие от некоторых своих коллег, в особенности молоденьких девчонок из училища, пренебрегающих всякой медицинской этикой… Мне стало стыдно и нехорошо, ведь у него могло сложиться обо мне дурное впечатление.

Не могу сказать, что я думала о нем постоянно, но на протяжении всего дня, собирая кровь в пробирки и делая анализы, я все время вспоминала его.

Я всегда, может быть, излишне самоуверенно, считала, что хорошо, едва ли не с первого взгляда, разбираюсь в людях. Но про него я не могла сказать ничего определенного. Я не понимала, откуда вообще взялась потребность как-то определиться по отношению к этому человеку. Но потребность явно существовала, и это меня тревожило.

Хвастун? Врун? Но разве можно представить себе нормального представителя сильного пола без этих недостатков? А может быть, он говорил правду, почему бы и нет?

Весь день время от времени ощупывая в кармане халата сложенный пополам листок, в самый последний момент я все же забыла о нем и, закончив работу, оставила вместе с халатом в лаборатории. Вспомнив о странном для больного подношении уже на остановке, я не стала возвращаться назад. Это было бы уже абсолютно ненормальным поступком, через край.

Но с остановки я все-таки ушла, не дождавшись троллейбуса. Я решила зайти сегодня в близлежащую церковь.

Вечерняя служба в Скорбященском храме начиналась в пять часов, а к четырем там собиралось около десятка женщин, которые под руководством матушки Анны пели акафисты Пресвятой Богородице. Некоторые из женщин приходили постоянно, другие, как я, только на пение, сообразуясь со своим временем и душевным настроем. Матушка регентша всегда была рада мне, говорила, что у меня красивый, чистый голос и что я придаю хору особое звучание и распевность.

Это было, пожалуй, единственное место в городе, где искренне радовались моему появлению.

* * *

Двенадцать лет назад, окончив медучилище и выйдя замуж, я уехала в Мурманск, где и прожила более десяти лет, по-настоящему сроднившись с этим далеким, снежным, ни на какой другой не похожим городом.

Парень, приехавший с севера в отпуск, больше, чем меня, ошеломил бурным ухаживанием моих родственников. Он был остроумен, играл на гитаре, хорошо пел, зарабатывал по тем временам неплохие деньги.

Подруги, оканчивающие со мной училище, одна за другой выходили замуж. Старшая сестра Ольга неустанно твердила, что мне, маленькой невзрачной дурнушке, невероятно повезло, и если я упущу такого жениха, буду распоследней дурой. Она говорила это, видимо, из зависти: названные характеристики скорее относились к ней, я же никогда не считала себя невзрачной дурнушкой, никогда не ощущала дефицита внимания к себе со стороны противоположного пола. Но отказываться от предложения у меня не было каких-то особых причин.

Я думала, что все идет так, как должно идти, и вышла замуж.

Не могу сказать, что я не любила своего мужа, но и сказать, что я его любила, теперь, по прошествии времени, я бы не решилась. Бывает, значит, и такое, как бы промежуточное состояние, и некоторые проживают в нем благополучно всю свою жизнь. Мы не смогли. Через восемь лет мы расстались.

Моя первая беременность, как и все последующие, была неудачной. Очевидно, Господь не предназначил меня к рождению ребенка.

После выкидыша я не могла вступить с ним в близость больше полугода. Чтобы прийти в себя, я на несколько месяцев уехала к родителям в глухую, бездорожную деревушку. Пила парное молоко, копалась на огороде и думала, смогу ли я когда-нибудь вернуться в Мурманск.

Он приехал за мной, как всегда, с цветами, сильно похудевший и какой-то неухоженный. Без особого внутреннего сопротивления я позволила себя увезти. Все пошло так, как прежде, вопрос о ребенке по обоюдному согласию был на неопределенное время отложен.

В начале восьмого года нашей жизни начались молчаливые звонки по телефону. Через какое-то время я заметила, что молчат на том конце провода только тогда, когда трубку беру я. Когда же отвечал он, с ним всегда разговаривали.

Может быть, мне следовало раньше обратить внимание на его задержки по работе, на участившиеся командировки и рыбалки с ночевкой? Но для этого у меня, в общем-то, не было никаких оснований.

Однажды я набралась решимости и сказала в немую трубку:

– Подождите минуточку, сейчас я его приглашу.

Он подошел к телефону, пряча от меня глаза, коротко объяснился какими-то неясными междометиями и в тот же вечер, собрав в чемодан случайные вещи, ушел из дома.

Удар был тем более силен, что незадолго до того я забеременела. А через неделю после официального развода у меня опять случился выкидыш.

Вот тут мне стало по-настоящему плохо. До этого нас было трое: я, моя надежда и тот, кого носила я в себе. Теперь же я осталась в полном одиночестве.

Я вновь уехала из Мурманска к родителям, но, прогостив у них всего две недели, не найдя ни успокоения, ни забвения, опять вернулась в Заполярье.

Вскоре мне предстояло использовать едва ли не все способы побега от себя на протяжении одних-единственных суток.

* * *

Вновь представшие моему взору остатки вчерашнего беспорядка, общий вид неприбранной квартиры чрезвычайно разозлили меня, и, засучив рукава, я принялся за уборку.

Надо признаться, непростая это работа – сидя в инвалидной коляске, как следует прибраться в квартире. Здесь нужны определенная физическая ловкость и известная гибкость суетного разума.

Для того чтобы достать до отдаленных и высоких участков, пришлось соорудить некое подобие швабры на достаточно длинной и прихотливо изогнутой рукоятке. Раза два исхитрившись собрать на совок мусор с пола и проделав еще что-то не менее рискованное, я едва не опрокинул свой передвижной аппарат.

Часа через три, несмотря ни на что, в моей квартире был идеальный порядок, во всяком случае, мне так казалось. В ванной лежало какое-то количество грязного белья, приготовленного Бертой для стирки. Что ж, и здесь я решил доказать, что воля сердитого мужчины куда важнее его физического состояния.

Уже развешивая на балконе выполосканное и отжатое белье, я почувствовал настоящую трудовую усталость. Когда я держал в руках узенькие кружевные трусики Берты, пахнущие порошком «ОМО», слезы едва не навернулись на мои глаза. Я с особой остротой почувствовал себя опять одиноким и покинутым.

В то же время трусики эти вселяли надежду на то, что она должна, пусть еще один только раз, но вернуться сюда, хотя бы за этими самыми трусиками и за другими своими вещами. Даже этот предполагаемый, единственный раз значил для меня очень много, позволяя на что-то рассчитывать, за что-то цепляться остаточной надеждой. И все это при том, что я ни на мгновение не забывал о своем решении и не собирался его отменять.

Помимо этих интимно-сентиментальных переживаний, я испытал, повторяю, порядочное утомление. У меня приятно ныли мышцы. Зверски хотелось есть, но, кроме очередных зеленых щей, которые благополучно прокисли оттого, что никто не поставил их в холодильник, дома ничего не было.

Самым разумным из всего насущного и самым насущным из всего разумного на тот момент мне, потенциальному самоубийце с урчащим от голода животом, представлялось приобретение вкусной, свежей, полезной и питательной еды. И я отправился в близлежащий гастроном.

Впрочем, правильнее будет сказать, не в гастроном, а к гастроному. К сожалению, в России до сих пор мало думают о человеке в инвалидной коляске, мало сочувствуют его трудностям и нуждам. За время моего ограниченно подвижного существования мне ни разу не повстречался на пути магазин или парикмахерская, кинотеатр или даже церковь, куда бы я мог без каких-либо трудностей, не преодолевая никаких препятствий, свободно и достойно вкатить на своей коляске.

К магазину я подъехал со двора, вызвал знакомого грузчика и, как обычно, попросил помочь мне, снабдив деньгами и списком продуктов. Едва я успел выкурить сигарету, как парень показался в дверях, неся в обеих руках по объемному, с избытком наполненному пакету.

Здесь пришло время несколько пожалеть о своем чрезвычайном закупочном рвении. Приводить в движение коляску и одновременно удерживать два здоровенных пакета было если не невозможно, то… Нет, все-таки это оказалось невозможным. Не успел я проехать и нескольких метров, как один пакет грохнулся на землю. Слава Богу, что в нем нечему было биться.

Сердобольный грузчик перепаковал заново мой контейнер, но не отдал его мне, а привязал сзади за рукоятку коляски. С одним пакетом на руках движение было возможно, но все же ох как нелегко давалось это движение.

Уже в подъезде своего дома, скрывшись от докучных глаз прохожих, не в силах дотерпеть до кухни, я наградил себя за все самоотверженные труды куском «Сходненской» колбасы вприкуску со свежайшим, еще теплым, с румяной хрустящей корочкой батоном.

Холодильник я наполнил солидно и, по возможности, эстетично. Сыр и колбасы, яйца и фруктовый йогурт, крабовые палочки и три бутылки любимого Бертой безалкогольного пива «Бавария», все лежало и стояло на своих обычных местах.

– Милая, – приговаривал я, расставляя продукты. – Любимая моя, единственная! Приходи, все это для тебя. Ты уже достаточно долго не ела вдоволь того, что ты любишь, чего тебе хочется. Приходи и съешь бутерброд с этой удивительной, тающей во рту печенью трески, запей его сладким обжигающим кофе со сливками, отведай этой тонко нарезанной нежно-розовой ветчины, насыться этими большими спелыми бананами, которые ты готова с удовольствием поедать и утром, и в обед, и вечером и в которых я, ей-же-ей, как ни стараюсь, не могу найти ни одного привлекательного свойства. Приходи, приходи… Помяни меня…

Наступил вечер. По бежевым стенам моей комнаты скользили пятна закатного солнца, перебираемые, перемежаемые пыльными листьями вяза, который рос перед самым окном.

Тревожила неудовлетворенность; саднящее чувство незавершенности, неопределенности не давало сосредоточиться и хоть сколько-то успокоиться душой.

Я подъехал к книжному шкафу, отыскал небольшой по формату, но достаточно толстый томик в черном переплете с золотым тиснением – «Православный молитвослов». Зажег лампаду у икон Спасителя и Владимирской Божьей Матери, стоявших здесь же неподалеку, в нише небольшой мебельной стенки.

Впрочем, лампада зажглась не сразу, так как не зажигалась уже достаточно давно. Пришлось заменить старый, полуистлевший фитиль, найти в ванной пузырек с вазелиновым маслом и долить им старое, загустевшее и потемневшее масло, оставшееся на дне.

После всех этих невеликих стараний лампадка занялась маленьким, ровным и теплым пламенем. Взяв с собою молитвослов, я перебрался с коляски на кровать и, успокоив дыхание, открыл книгу.

Я читал с самого начала, все подряд. Начиная с утреннего молитвенного правила, изредка поднимая взгляд на благословляющего с отеческой строгостью Христа и скорбный лик Богородицы.

Я читал, выговаривая каждое слово зачастую по нескольку раз, пытаясь проникнуть в его значение, в самую суть. Грешный язык мой, не привыкший к молитве, ломался и путался, блуждая в лабиринтах старославянской речи. Но с каждой новой страницей голос мой становился уверенней и сосредоточенней. Тайный для непосвященного смысл оборотов и выражений, высшая суть, сокровенная сердцевина молитвы, казалось, проникали в меня все свободнее и глубже. Не в мозг, подчиненный разуму, но в самую душу, в сердце, подвластное в тот момент Тому единственному, Кому я направлял свои молитвы, на Кого не смел лишний раз поднять взор.

Уже глубокой ночью, когда я одолел большую часть этой многотрудной книги, на «Покаянном каноне ко Пресвятой Богородице» неожиданные, непрошеные слезы полились из моих усталых глаз. Мне вдруг стало легко и светло, словно с этими слезами истекала из меня некая скверная тяжесть. Я каялся в своих знаемых и нечаянных грехах, я просил прощения за все свои прожитые годы, за давнюю обиду, нанесенную близкому человеку, за сегодняшнее намерение покончить с собой. Я просил прощения за свою гордыню, за неспособность смириться со своим униженным, убогим положением.

– Господи! – шептал я. – Ты видишь и знаешь, что не один я виновен в своем сегодняшнем состоянии, в своих неразумных и отчаянных намерениях. Есть они, люди и силы, направленные, манящие и толкающие ко всякому окаянству меня и тысячи, миллионы моих соотечественников. Более всего прошу тебя, Господи, не наказывай их меня ради грешного, но пролей на них благость Твою…

Огонек лампадки расплывался во взгляде моем, завешенном пеленою слез. И на какое-то мгновение почудилось, что доброй улыбкой просияли пречистые лики, даря мне освежающую, очищающую радость…

Уснул я, дочитав молитвослов до последней страницы, уже при свете восходящего солнца.

* * *

Был выходной день, я сидела на кухне с четырех ночи и пила кофе. Впрочем, в Заполярье солнце в это время уже не всходило, и узнать, день сейчас или ночь, можно было, лишь взглянув на часы. В утренней передаче городского радио я случайно услышала объявление о любительских курсах игры на гитаре. Почему бы и нет, подумала я. Прекрасная дорогая гитара мужа осталась дома и без дела пылилась на шкафу.

Я допила кофе и пошла одеваться. Подойдя к зеркалу и распахнув халат, я увидела свое изжелта-бледное тело, показавшееся мне ужасно постаревшим. Я с неприязнью трогала дряблый живот, сильно похудевшие и обмякшие бедра. Лишь грудь по-прежнему была упругой, по-девичьи высокой и не вызывала у меня никаких претензий.

Именно она, сохранившая форму грудь, заставила меня предположить, что еще не все потеряно. И в дополнение к гитарным курсам я решила записаться на «кварц», на массаж и в оздоровительную физкультурную группу.

Именно в такой последовательности – Дом культуры, а затем спорткомплекс – и был проложен мною утренний маршрут. На «кварц» и массаж предстояло записаться в понедельник в родной поликлинике.

Неспешно посетив намеченные пункты и заплатив на месяц вперед за предполагаемые музыкальные и спортивные занятия, я зашла в кинотеатр, где шла двухсерийная индийская мелодрама, растрогавшая меня и позволившая хоть на какое-то время отвлечься от собственных скорбных раздумий.

Все еще в романтическом настроении, я шла по освещенным фонарями и витринами магазинов метельным улицам своего полуденного города. И, проходя мимо ресторана, услышала веселую мелодию, ностальгическую песню из своего недавнего «хорошего» прошлого.

Почему бы и нет, подумала я, и, зайдя в ресторан, села за один из еще свободных в это время суток столиков. Я заказала бутылку «Хванчкары» и что-то из еды. Есть не хотелось, и, сделав пару глотков из второго бокала, я вдруг обнаружила, что уже достаточно пьяна.

Момента, когда за моим столом оказался разухабистый усатый мичман, я не запомнила. Начало нашего разговора также не закрепилось в памяти. Осознание происходящего возникло уже далеко не на начальной фазе нашей, весьма недружеской с моей стороны, беседы.

А почему бы и нет, снова подумала я, и вскоре разговор вошел во вполне нормальное для подобной ситуации русло. Мичман взялся меня проводить, а потом беспардонно напросился в гости. Вероятно, я выглядела гнусно, на полном пьяном серьезе объясняя ему, что на большее, чем чашка кофе, рассчитывать не стоит.

Никакого кофе не было, мичман извлек из кармана шинели еще одну бутылку вина, и мне пришлось извлечь из серванта бокалы.

Когда он поднял меня на руки и отнес на кровать, совсем как в том индийском кино, ни желания, ни сил сопротивляться у меня уже не оставалось.

Почему бы и нет, подумала я в который раз за эти сутки и, закрыв ладонями лицо, обреченно и молча отдалась усатому мичману.

Придя в себя, я обнаружила его спящим рядом со мной на моей постели. Растолкав его, я сообщила, что через двадцать минут должен прийти со смены муж. Сердитый спросонья и с похмелья мичман быстро оделся и ушел, не попрощавшись.

Несколько часов я просидела в ванне, беспрестанно намыливая мочалку и оттирая свое чудившееся мне неодолимо грязным тело. Но преследовавший меня запах крепкого мичманского одеколона был неистребим.

Вешаться я боялась. Мне, с детства страдавшей астмой, казалась страшной и неприемлемой сама мысль об удушении. Из того, чем можно было бы отравиться, я нашла только уксусную эссенцию. И знала, что принятие эссенции будет сопровождаться очень сильной болью. А если попытка окажется неудачной, я останусь калекой, и вся дальнейшая моя жизнь будет исполнена не меньшими страданием и унижением.

Ни одного нормального лезвия, кроме дамских закрытых станочков, в доме не было, муж пользовался электробритвой, а перепилить вены затупившимся кухонным ножом я бы просто не смогла физически.

Собрав все имевшиеся у меня сильнодействующие таблетки, я принялась глотать их по одной, запивая водой из стакана. Но на тринадцатой таблетке меня вырвало.

* * *

Было воскресенье, около шести часов утра я оделась и вышла из дома.

Редкие в это время прохожие шли примерно в одном направлении, и я пошла следом, сама не зная куда. Путь мой оказался недолгим, неподалеку от моего дома стояла деревянная новоотстроенная церковь во имя Святого Пантелеймона Целителя. Люди шли на утреннюю службу. Так я оказалась в храме в первый раз после своего младенческого крещения.

Я ничего не понимала ни в молитвах, произносимых молодым голубоглазым священником, ни в пении хора. Редкие распознаваемые мной слова не складывались в единое целое, но очень скоро я почувствовала, как в душу мою проникает, словно по капле, покой.

Когда подошло время исповеди и причастия, я осталась стоять в стороне, не решаясь последовать за остальными. Потом, позже, я поняла, что оказалась права, и остаться в стороне, как видно, подсказало мне сердце. Перед причастием нужно поститься, а к исповеди следует готовиться заранее. Ни того ни другого я в этот раз не сделала.

Уходя из церкви, я купила молитвослов и с этого дня стала читать утренние и вечерние молитвы.

В церкви Святого Пантелеймона служили два священника, оба были молоды, но искренность, доброта и несомненная рано обретенная мудрость выделяли их среди других служителей нашей епархии, которых я узнала позже.

Прихожане по-настоящему любили и священника отца Николая, и особенно иеромонаха отца Василия, во время службы которого я и попала в первый раз в храм.

Большая часть посещающих церковь представляла собой настоящий приход в изначальном, истинном смысле этого слова. Приход, где все верующие были давними добрыми друзьями и где священники знали каждого в лицо и по имени.

А более узкий круг постоянных прихожан походил на перво-христианскую общину, жившую радостями и бедами каждого своего члена. Позже ничего подобного мне не приходилось встречать ни в одном из храмов.

Уже в ближайшие недели я побывала в гостях у некоторых из своих новых знакомых. И даже навестила отца Николая, познакомившись с его милой женой матушкой Ириной и с двумя сыновьями, славными мальчуганами трех и пяти лет.

И двери моей квартиры тоже не были закрытыми.

Вскоре у меня дома по моей оплошности случился небольшой пожар. Торопясь на работу, я бросила на кресло не выключенные щипцы для волос, и оно начало тлеть. Кроме этого кресла, ничего серьезно не пострадало от огня, но явилась я домой к основательному разору, оставленному взломавшими двери пожарными. Стены и потолки были сплошь покрыты копотью. Едва ли не впустую провозившись до трех часов ночи с уборкой, в полном изнеможении и отчаянии я легла спать.

А на следующий день, прослышав о моем несчастье, ко мне явилась целая ремонтная бригада с обоями, краской, клеем во главе с отцом Василием. Все было сделано меньше чем за три часа. Мне же оставалось только приготовить на всех обед из принесенных ими же продуктов.

Неудивительно, что вскоре все мои прежние знакомства и приятельства за редким исключением стали отходить на второй план, забываться. По сравнению с моими новыми друзьями старые в большинстве своем стали казаться мне пустыми и неинтересными.

Помню, на одной из утренних служб первого моего Великого поста в Мурманске мне вдруг стало так светло и легко, как, может быть, бывало лишь в самом раннем детстве.

Сердце мое переполнялось тем, что называют благодатной радостью. Движимая этим несдерживаемым чувством, я подошла по окончании службы к отцу Василию.

– Батюшка! Батюшка! – едва ли не кричала я, перебивая его, хотевшего мне что-то сказать. – Я так укрепилась в своей вере!

– Подожди… – остановил он меня со своей всегдашней немного смущенной улыбкой, взяв за руку. – Не надо так говорить, никогда так не говори… Придет время, и тебе будет неловко, а может быть, и стыдно за эти слова.

Теперь, когда я хожу в храм от случая к случаю, когда далеко не каждый день мои руки держат молитвослов, я часто вспоминаю слова отца Василия, и мне действительно становится стыдно.

Само собой вышло так, что первых своих знакомых и приятелей после переезда из Мурманска в мой старый город я тоже нашла в храме. Впрочем, в Мурманске все было совсем по-другому, нежели здесь.

Стоя за пением акафистов, я никак не могла сосредоточиться, забывала слова и плелась вслед за хором, а не вела его за собою, как это бывало обычно.

Я постоянно вспоминала его, моего сегодняшнего пациента из травматологии с редким именем Лаврентий. Меня это обстоятельство раздражало, потому что для него не было никакой видимой причины, никакого повода. Я злилась сама на себя.

Остаться на службу я не захотела, и, закончив пение, вышла из церкви. Я опять не воспользовалась троллейбусом. Спешить мне было некуда, и я решила пройтись пешком по городу.

Я приказала себе сегодня больше не думать о Лаврентии, и мне это, в общем-то, почти удалось.

* * *

Ах, Берта, Берта, что-то случится за этот месяц? И случится ли что-то, кроме того, что уже случилось? Все мои безумные планы, все сумасшедшие затеи были обусловлены только одним: желанием, стремлением, порывом вернуть тебя, доказать тебе и всем остальным, включая самого себя, что я способен, не важно, какой ценой, каким усилием, но сделать твою жизнь со мной достойной тебя, моя прекрасная Берта, моя добрая, кроткая девочка…

Моя?.. Мне оставалось горько улыбнуться.

Уже сидя на кровати, я набрал номер ее сестры Ольги. При всей внешней непохожести сестер голоса их, особенно по телефону, были удивительно сходны. Я не смог с уверенностью определить, кто из них взял трубку. Я в который раз смалодушничал и промолчал.

Уснул очень поздно, вдоволь наглотавшись сигаретного дыма и досмотрев до конца самый поздний телевизионный канал.

Ночью мне снилась муха, здоровенная муха размером с воробья. Она ползала по экрану телевизора и мешала, ну просто не давала смотреть передачу «Очевидное – невероятное». Мешала она не только мне, но и профессору Капице, который, собственно, об этом и повествовал, тыкая указкой в муху из экранного зазеркалья.

Наконец она нам с профессором изрядно надоела. Попытки Сергея Петровича отогнать муху изнутри не увенчались успехом. Настала моя очередь прогонять мутанта. Но я захотел большего, я захотел прикончить насекомое.

Удар скрученным полотенцем был просто сокрушителен, одной десятой этого удара хватило бы, чтобы от мухи, будь она хоть трижды гигантской, осталось лишь мокрое пятно. Но я промахнулся.

Муха поднялась, зависла, выпустила из здоровенной задницы здоровенное жало и медленно двинулась на меня. Как бы вы думали? А прямо вот так, вперед задницей с жалом наперевес.

Так и летала муха задом наперед, что уже само по себе тревожило и даже пугало.

* * *

Придя утром следующего дня на работу, я первым делом, еще не надев халат, достала из кармана сложенный вдвое тетрадный листок.

В нескольких местах стихотворения было старательно зачеркнуто так, чтобы невозможно было прочитать, какое-то имя, а сверху надписано имя Берта.

Болтун и врун! Несчастный врун!.. Да к тому же, как видно, изрядный бабник. Лежит с переломом позвоночника, а все туда же. Но какого-либо раздражения, огорчения, вопреки, казалось бы, наличествующему на этот раз поводу, у меня не возникало. Я почему-то улыбалась, мне отчего-то было если не радостно, то просто хорошо.

Стихи были настоящими, в чем-то необычными, во всяком случае, мне они понравились. Но стихи эти были, конечно же, совсем не обо мне, а о ком-то совершенно другом:

 
Берта, роза, дай напиться
С лепестков твоих росы,
Жизни бренные часы
Прободай желанья спица.
Берта, ком небытия,
За тобой вспорхну и я
С ветви сумрачного сада
В даль безоблачного ада…
 

К полудню, когда все анализы были мною собраны и проведены, у меня вполне созрело решение зайти к нему после работы. Почему бы и нет? Поблагодарить за стихи, причина, в общем-то, вполне веская.

Но к концу рабочего дня, покуда я убеждала себя в вескости этой причины, решимость моя подтаяла. Заявлюсь, как дуреха: «Спасибо вам за стихи…» Ну, спасибо, а что дальше? До свидания, я пошла? Какая-то ерунда. К чему все эти суетные мысли, беспокойство? Я не могла ответить на этот вопрос.

Но ведь можно на все посмотреть и совсем по-другому. Наверняка он лежит в больнице уже не первый месяц, вполне возможно, что его посещают не так уж часто, и он будет рад простому человеческому вниманию, обычной незамысловатой беседе.

Да и разве это не по-христиански – посетить с добром тяжелобольного человека? Впрочем, то, что он тяжелобольной, я понимала скорее умом. Несмотря на то что он лежал на больничной кровати, в нем явно чувствовалась настоящая, мужская, зрелая и вовсе не растраченная сила. Сила физическая, сила душевная.

Я все-таки решилась. Переодевшись, я взяла с собой в сумку плитку шоколада, положенную мне сегодня утром в карман одним из больных, избежать чего при всех немалых стараниях было практически невозможно, и с этим шоколадом отправилась по больничным переходам в его отделение.

На тумбочке возле его кровати стояли пять огромных, как воздушные шары, пионов. С некоторым унынием я констатировала, что отнюдь не являюсь его единственной посетительницей. Я ожидала увидеть на его лице при моем появлении хотя бы малое удивление, но ничего подобного не было.

Увидев меня, он просто и спокойно улыбнулся и, опередив мои заранее придуманные, да что там придуманные, откровенно вымученные слова, сказал:

– Здравствуйте, Берта! Вам одинаково к лицу и белый халат, и обычное платье.

Это определение – обычное платье – меня, говоря по правде, несколько задело. По мнению многих, это платье мне шло более всех прочих, а по словам моей сестры Ольги, в нем я выглядела особенно соблазнительной милашкой. Именно по этой причине я надевала его не очень часто и никогда прежде – на работу.

Подавив свою невеликую досаду, я подошла к нему и не нашла ничего лучшего, чем сказать, что Берта – не единственное мое прозвание. Так назвал меня отец, где-то услышав или вычитав это имя, показавшееся ему красивым. Так и записано в паспорте.

Но имя это не значится в православных анналах, и при крещении батюшка назвал меня Верой.

– Так, значит, я оказался прав, – кивнул он. – Там, на листке, в стихотворении сначала было «Вера».

«И надо же ему врать», – вновь подумала я.

– Но «Берта» звучит в этих стихах гораздо лучше, – добавил он.

Рядом с пионами на его тумбочке стояла маленькая иконка Пантелеймона Целителя.

– Знаете, – сказала я, – в Мурманске, где я прожила десять лет, недалеко от нашего дома стояла церковь Святого Пантелеймона, и последний год своей жизни там я все время посещала этот храм.