Текст книги "Покаянный канон: жертвенница"

Автор книги: Игорь Лавленцев

Впрочем, лишь на эти слова и хватило ее сдержанности. Далее последовал откровенный, вульгарный скандал, в котором я, как ни стыдно признаться, отвечала на грубость сестры такой же грубостью.

Какого-то внимания заслуживали лишь две реплики Ольги, брошенные в порыве «праведного» гнева.

– Да ты знаешь, – кричала она, – что полгода назад, когда он был нормальным, здоровым мужиком, он даже не взглянул бы на тебя, крутись ты у него перед глазами хоть целый год. Он же наверняка в бабах рылся, как в семечках, до сих пор не оженили кобеля. А ты толкуешь о какой-то любви!

Не единожды потом в тяжелые минуты возникали в моей душе эти фразы, брошенные Ольгой в скандальном запале, и не раз я была на грани того, чтобы согласиться с сестрой. Но всякий раз, в конце концов, у меня хватало силы, веры, а может быть, и ума отринуть прочь видимую правоту этих слов и довериться двум, на мой примитивный взгляд, более достойным основаниям: двум сердцам – моему и его.

Под конец нашего бурного и довольно продолжительного обмена мнениями Ольга, видимо, в качестве последнего, самого веского аргумента выпалила следующее:

– Ты все время твердишь: такой мужчина, настоящий мужчина… Да ты знаешь, что теперь из него мужик вообще никакой?! Даже после куда менее серьезных травм позвоночника у них с этим делом бывают большие проблемы, а после такого перелома, как у него, там вообще полный абзац!

– А у него не абзац, – коротко и уверенно ответила я.

– Откуда ты знаешь? – опешила Ольга.

– Знаю, и в отличие от некоторых не имею привычки говорить о том, чего не знаю! – бросила я, не столько затем, чтобы ответить по сути, сколько для того, чтобы уколоть, обидеть сестру.

– Так что, у вас уже и до этого дошло?

Ольга была скорее растеряна, нежели сердита. Я попыталась изобразить снисходительную улыбку, молча кивнула и удалилась на отведенную мне территорию.

– Вы занимались этим прямо в больнице? Ты просто сошла с ума! – неслось мне вслед. – Несчастная, порочная дура! Ополоумевшая нимфоманка!

Нет, конечно же, нет, ничего конкретно такого, что вызвало неописуемый гнев Ольги, не было и не могло быть. Но тем не менее было нечто, дававшее мне право заявить Ольге, что у Лаврентия в этом плане все совсем не так уж плохо.

* * *

Стояли очень жаркие дни. Бывая у Лаврентия, я через каждые полчаса приносила ему тазик и кувшин с холодной водой для умывания. Подобные процедуры его, как видно, не очень теплолюбивого, приводили в благоприятнейшее расположение духа, едва ли не в восторг.

– Эх, – вздохнул он мечтательно. – Сейчас бы искупаться по-настоящему, в горячей ванне, да трижды пройтись мочалочкой, отодрать с себя многомесячную коросту.

К тому времени Лаврентий уже достаточно уверенно мог сидеть на кровати и поговаривал о том, чтобы сесть на коляску. Но лечащий врач, опасаясь ненужных случайных травм, пока не спешил дать на это разрешение.

– Не прибедняйся, тебя няньки любят и каждую неделю моют, да и в ванну лезть, конечно, тебе никто не разрешит, – сказала я. – А вот если бы врач разрешил тебе сесть на коляску, то под душем вполне можно было бы помыться.

– Да врач уже, в общем-то, почти и не против, если как следует попросить…

– Так в чем же проблема?

– Одному ехать в душевую все равно никто не разрешит. – Лаврентий безнадежно махнул рукой. – Нужно просить какую-нибудь санитарку, а с этими занудами связываться – себе дороже.

– Я могла бы тебе помочь, если ты, конечно, не против, – сказала я после некоторой паузы по возможности бесстрастным тоном.

Лаврентий молчал, как показалось мне, напряженно глядя мне в глаза. В общем-то, в этом не было бы ничего особенного, к тому времени к моему ежедневному присутствию рядом с Лаврентием уже привыкли, и многие воспринимали меня кем-то вроде обычной сиделки, только добровольной. Ну, подняла бы одна-другая бровки, хмыкнула бы в сторону, подумаешь, и не такое терпели. Человеку нужно помыться, вот и весь разговор.

– А ты-то не против? – наконец спросил он.

– Почему я должна быть против того, чтобы помочь тебе искупаться, – ответила я с прежней невозмутимостью.

На том и порешили.

На следующий день я взяла с собой пакет с шампунем, мочалкой, большим банным полотенцем. Когда, закончив работу, я, как всегда, зашла к Лаврентию в палату, первым делом, опережая все слова, он с улыбкой кивнул мне, давая понять, что все улажено и дело лишь за нами.

Помогать мне, пересаживать его, большого и достаточно грузного, на коляску, пришли санитарка и медсестра, но к общему удивлению, только не к удивлению самого Лаврентия, он обошелся вообще без какой бы то ни было помощи. Спустив ноги на пол, опершись одной рукой о кровать, другой о подлокотник, он одним сильным, уверенным движением перенес свое тело на коляску и, устроившись поудобнее, решительным жестом руки указал направление движения.

– Ты вся измочишься, – сказал он мне уже в душевой. – Надо было бы переодеться тебе в какой-нибудь халат. Попроси у санитарки.

– Еще чего придумал! – с жаром возразила я. – Стану я тут переодеваться, да еще в какой-то грязный халат.

– Тебя больше смущает грязный халат, – спросил он, – или то, что ты должна переодеться здесь?

– Не сахарная, высохну, – ответила я мимо вопроса, но тоном, не принимающим никаких возражений.

Лаврентий, словно недоумевая, пожал плечами, а я отчего-то не вполне послушной рукой бухнула ему на голову едва ли не половину флакона шампуня.

Я мыла ему голову, терла мочалкой плечи и спину, пытаясь при этом смотреть исключительно на предмет моих сиюминутных стараний и никуда больше. Лаврентий же, судя по всему, получал настоящее удовольствие, блаженно щурясь, отфыркивая воду, поливая себя из лейки чуть ли не крутым кипятком, который едва терпели мои руки.

Чем ниже я продвигалась, тем медленнее и неувереннее становились мои действия. Я ожидала, что вот-вот Лаврентий заберет у меня мочалку и скажет, что дальше он будет мыться сам. Но он, казалось, и не думал предпринимать ничего подобного, точно не замечая моего весьма затруднительного положения.

Вдруг совершенно неожиданно для меня он взял мою руку и нескорым, но твердым движением опустил ее к низу своего живота. И, выждав паузу, дальше, вниз, направляя меня, как послушную марионетку.

Он крепко держал мою ладонь. Я повернула голову. Подвздошье мое пронзали тысячи нежнейших жал, голова кружилась. Я стояла, словно оцепенев, выронив мочалку, склонившись и прислоняясь лбом к его мокрой голове. Не в силах сказать ни слова, я вздохнула и просто покачала головой.

Вероятно, поняв этот жест как просьбу о «пощаде», он поднял мою руку, несколько раз поцеловал ее и сказал все тем же приглушенным голосом:

– Прости. Мне это было очень важно… Мне было важно, чтобы ты это знала.

– Мне тоже, – ответила я шепотом.

Вернувшись в палату, мы, смущаясь, как школьники, почти не смотрели друг на друга, вяло говорили о чем-то постороннем. Вероятно, все эмоциональное напряжение сегодняшней встречи вымотало нас сполна.

В тот вечер я снова плакала, запершись в ванной. У меня все время кружилась голова. Не в силах ни на чем сосредоточиться, я отвечала на вопросы Ольги невпопад и все время думала, что ему сейчас там, в палате, наверное, очень одиноко и плохо без меня.

Я даже хотела опять поехать в больницу, просто для того, чтобы сказать ему, что и мне без него очень одиноко и плохо, но не поехала.

На следующий день Лаврентий подарил мне большой букет белых и лучистых, как июльское солнце, садовых ромашек. Я же, несчастная дура, не столько радовалась этим цветам, сколько думала о том, откуда он их взял.

Может быть, кто-то принес и подарил ему эти цветы, кто-то из его прежних или настоящих возлюбленных или подруг, а он отдал их мне…

* * *

Шло время. Один за другим букеты осыпали свои лепестки. Близилось время астр.

За полгода пребывания в больнице Лаврентий перенес шесть серьезных операций, после четырех последних я была рядом с ним.

Порою меня просто поражало то спокойствие, с которым он переносил все невзгоды своего больничного бытия. Ни разу после операции он не позволил мне остаться около него на ночь. Едва отойдя от наркоза, он пересохшими, еще непослушными губами отсылал меня домой.

Я пыталась возражать ему, спорить, не соглашаться, но он «играл» не по правилам. Он говорил, что, сидя около него ночью, я буду ему не помощницей, а лишней нагрузкой, обузой. Вместо того чтобы отдохнуть, нормально выспаться и прийти в себя после операции, он всю ночь станет беспокоиться обо мне, переживать, что я, проведя бессонную ночь, явлюсь завтра на работу усталой и разбитой.

Он просил пожалеть его и отправляться домой. Все его слова и доводы могли быть правдой, и я не хотела идти ему наперекор. Обиженная, расстроенная, со слезами на глазах, я уходила прочь, хотя была почти убеждена, что его слова с правдой и рядом не стояли.

На следующий же день он был уже прежним Лаврентием, и лишь синяки под глазами, потрескавшиеся губы да нечастая улыбка выдавали его немочь, его плохое самочувствие.

Однажды, перед очередной операцией, я, не сдержавшись по бабьей слабости и дурости, рассказала ему о своей очередной стычке с сестрой, о том, что мне все тяжелее и тяжелее жить в доме. На следующий день он, как обычно, без лишних разговоров, будто о чем-то вспомнив, остановил меня, уже направлявшуюся к выходу.

– Я забыл, – сказал он. – Вот газета, ребята принесли сегодня утром. Там стихи для тебя, я их давно написал, но хотел, чтобы их напечатали. Так как-то солиднее, пусть о тебе знают все, а не только я.

Улыбался он вымученно, через силу.

– Еще возьми ключи, они в ящике тумбочки.

Я открыла тумбочку и взяла два ключа со смешным брелоком-котенком.

– Я Кот по гороскопу, – пояснил он. – А ключи от моей квартиры.

Он назвал адрес.

– Отправляйся сегодня туда, там и прочтешь стихи.

Он коснулся моей руки и закрыл глаза, давая понять, что разговор закончен.

После некоторых раздумий и сомнений я все же решилась. Позвонив из автомата Ольге и предупредив ее, что не приду сегодня ночевать, я пошла домой к Лаврентию.

Это было настоящее, по-своему уютное, с несомненным вкусом и стилем, холостяцкое логово. Или западня опытного ловеласа? Прекрасный музыкальный центр, разнообразные затейливые светильники, мягкие ковры во всю площадь комнат, изрядное количество дорогого мужского парфюма.

Странно, но в больнице он совсем не пользовался парфюмом. Его запах, к которому я привыкла, ассоциировался у меня прежде всего с запахом лекарств, мыла с отдушкой и табака.

На стенах обеих комнат висело много, пожалуй, излишне много картин. Никакой системы, никакого порядка я не увидела. Вероятно, это были просто подарки местных художников: пейзажи, три его портрета, много портретов женщин, несколько ню.

Они смотрели на меня, казалось, свысока, словно оценивая: кто же это посмел тут появиться в их с Лаврентием жилище? Смотрите на здоровье, мысленно парировала я. Что бы ни было раньше, все останется в прошлом, теперь он мой, теперь он просто мой Лаврентий.

Я не стала наводить в квартире никакого радикального порядка: считать себя здесь полноправной хозяйкой покуда было слишком рано. Я пропылесосила полы, стерла с мебели пыль, помыла холодильник, выбросив из него старые испортившиеся продукты.

Из пригодной к употреблению пищи я обнаружила две банки сгущенного молока и половину банки растворимого кофе. Этого было вполне достаточно. К своему удовольствию и даже к радости, я нашла среди кассет альбом Криса Ри.

Приготовив кофе и включив музыку, я уселась с ногами на диван и достала газету:

 
Полно, Берта, не плачь, от твоих
                       полуночных обид
Замирает душа, голубиные
                             плечи сутуля.
Все равно не поверит твой
          прадед – матерый хасид —
В то, что годы любви уместились
                            в неделе июля.
 
 
Не печалься, о Берта! Обещано
                              было всерьез,
Все сокровища лета твои
                   навсегда, без обмана:
Лепестки из букетов лиловых
                              и палевых роз
И венчальное платье из клочьев
                            речного тумана.
 
 
Не грусти, эти слезы достойны
                         бесценных оправ,
Самоцветы царей рядом с ними —
                               унылые тени.
Помани, и я ринусь, сломавший
                           клыки волкодав,
До рассвета лизать остроуглые
                                  эти колени.
 
 
Не сердись, посмотри,
         на тебя проливает свой свет
Рой галактик пугливых.
Туманностей ближняя стая.
Звездной их канителью длиною
                         в три тысячи лет
Обовью эти бедра, все тайны
                            твои покрывая.
 
 
Спи же, сон твой храня, я замру,
              словно сфинкс, на века,
Лишь любить тебя вечно мне,
             Берта, увы, не по силам.
Как же, Берта, ладонь твоя
                    невыносимо легка…
Продыши мне проталину
  в сердце, как сумерки, стылом.
 

Мне было хорошо, но вместе с тем грустно и тревожно. Тревожно от последних слов о том, что ему не по силам любить меня вечно. Почему?

А на следующий день я спросила его совсем о другом, о том, зачем он придумал какого-то прадеда-хасида. Он рассмеялся, спросил меня:

– Ты знаешь, что это вообще такое?

– Нет, – ответила я. – Но само слово мне не нравится.

Он вновь рассмеялся. Ему, в отличие от меня, это слово ужасно нравилось: в нем, дескать, есть какая-то древность и тайна. Стихотворение в целом и образ стихотворной Берты от этого прадеда-хасида очень выигрывают.

Я сказала, что все это глупости и ерунда. Почему-то подумалось, что я для него лишь стихотворный образ, который от чего-то выигрывает, от чего-то проигрывает. Я была огорчена и опечалена, так и не поняв, почему ему не по силам любить меня вечно.

* * *

Помимо многочисленных физических тягот, переносимых Лаврентием с удивительно спокойным достоинством, а вернее – с неким презрительным пренебрежением, были иные невзгоды, душевно-морального свойства. И они, казалось мне, ранили его куда больней.

Вырванный из круга своего привычного бытия, из череды активного творческого, делового и просто повседневного общения, он наиболее остро переживал именно это лишение. Он не раз с печалью в глазах говорил, что люди стали относиться к нему иначе. И не только обычные знакомые, но и те, кого он считал настоящими, близкими друзьями.

Нет, они приходили к нему, приносили дорогие закуски и изысканный алкоголь. Лаврентий не без гордости знакомил меня с ними, торжественно объявляя звания и имена.

– Мой однокурсник, директор департамента образования мэрии… Мой друг, доктор философии, проректор нашего университета…

Был даже какой-то криминальный авторитет, которого Лаврентий с задорной мальчишеской непосредственностью так и представил:

– Известный бандит регионального масштаба!

Их было много, но очень редко кто приходил дважды и никто постоянно – не с броскими яствами, а с обычными домашними блинчиками или котлетами. Они прибывали, словно желая отметиться, исполнить некий долг.

– Будто выпал из бегущего по жизни поезда, – как-то сказал он мне. – А люди, пассажиры этого поезда, попросту не заметили моего отсутствия, «потери бойца». Они продолжают жить, не изменяя привычкам, работают, отдыхают, едят, пьют вино, выясняют свои отношения и совсем не чувствуют, что меня не стало с ними рядом. Поезд проходит мимо, гремя колесами, мелькая светящимися окнами, а я уже не слышу, о чем там говорят, за этими окнами, я слышу только стук колес да шум ветра. Я остался на каком-то темном, почти безлюдном полустанке. Скоро этот поезд окончательно и навсегда умчится вдаль, оставив лишь гулкое эхо памяти о себе…

– А может быть, этот полустанок не так уж темен и необитаем? – спросила я, пожав плечами. – Может быть, там тоже живут какие-то люди?

Он улыбнулся.

– И возможно, они вовсе не хуже тех, умчавшихся в поезде, а совсем, совсем наоборот.

Он мягко привлек меня к себе и обнял, как всегда, нежно и крепко.

* * *

Стояли теплые дни середины сентября. Лаврентий лежал в палате один, очередного его соседа выписали домой, нового пока не подселили.

– Смотри! – радостно кивнул он мне. – Просто какое-то чудо техники! Друзья спроворили, не забывают.

Он указал на компактную прогулочную коляску, стоявшую в углу палаты.

– Завтра поедем с тобой гулять на улицу, довольно этих душных стен.

Я была рада не меньше, чем сам Лаврентий, и этому средству передвижения, поблескивающему свежим хромом, и его оптимистично-перспективному предложению.

– Возьми завтра из дома одежду, что-нибудь спортивное, по погоде, – уточнил он.

На следующий день, одевшись и пересев в коляску, Лаврентий довольно строго взглянул на меня:

– Только прошу, не толкай коляску сзади, я поеду самостоятельно.

– Почему? – искренне не поняла я столь решительного предупреждения.

– Если ты будешь везти меня, я буду выглядеть настоящим немощным инвалидом. Я сам.

В этот момент он был очень похож на отстаивающего свои права на самостоятельность ребенка.

– На здоровье, – ответила я. – Ежели где забуксуете, свистите громче, подтолкнем.

– Ну, не сердись, пожалуйста. Ведь это в первый раз, я очень волнуюсь. Я хочу, чтобы ты просто шла рядом.

Он взял мою руку и примирительно поцеловал ее. Я, в свою очередь, примирительно поцеловала его в лоб, и мы отправились в путь по коридорам, переходам и лифтам.

Первым, на что посмотрел он на улице, было небо.

– Какое высокое… – сказал он, щурясь от предзакатного солнца. – После многомесячного потолка над головой по-настоящему чувствуешь его высоту.

Он срывал с берез увядшие листья и, растирая в пальцах, нюхал их. Он наклонялся к земле и трогал начавшую желтеть траву.

Не сдерживаясь, я с криком хватала его за свитер, за руки, боясь, что он опрокинет коляску и упадет.

Он закурил, с видимым удовольствием вдыхая и выпуская дым.

– Знаешь, – сообщил он, улыбнувшись. – Когда куришь не в помещении, а на свежем воздухе, совершенно другое ощущение. Даже голова кружится. – И сразу, почти без паузы: – Ты не стесняешься? Не комплексуешь?

– По поводу чего? – не поняла я.

– Ну, по поводу того, что идешь рядом со мной, с человеком на коляске.

– Стесняюсь, – вздохнула я. – Комплексую по поводу того, что иду рядом с таким беспробудно глупым человеком на коляске.

– Понял, – кивнул он согласно. – Ты знаешь, прекрасная техника. – Он гулко хлопнул по подлокотнику. – Легкая на ходу, послушная в управлении. – И опять без паузы: – А нет ли, девушка, здесь где-нибудь ларька? Помнится мне, стоял там, у остановки.

– Зачем тебе ларек?

– Ну, скажем, у меня сегодня день рождения, если мой первый выезд в свет – не вполне достаточная причина для того, чтобы купить бутылку шампанского.

– Ты с ума сошел! Какое шампанское? Ты же лежишь в больнице…

– Я думал, ты меня поздравишь.

– Врун несчастный! Ты все время обманываешь меня по каким-то мелочам.

– Главное, не врать по-крупному.

Он по-настоящему уверенно управлял коляской, так, точно это было давно знакомым и привычным для него делом. Он уезжал вперед, разворачивался, возвращался обратно, пытался «хулиганить», выписывая вокруг меня восьмерки.

– Каково? – спрашивал он, словно услышав мои мысли. – Настоящее водительское мастерство не истребить никакими напастями!

Как-то незаметно (во всяком случае, для меня) мы приблизились к тем самым ларькам. Лаврентий сам подъехал к окошку, достал из кармана, видимо, заранее приготовленные пакет и деньги.

Он купил две бутылки шампанского, большую коробку конфет, большую бутылку воды, упаковку кексов и несколько йогуртов.

– Вот теперь ты можешь помочь мне в моем перемещении по местности, – сказал он, передавая мне пакет. – Повесь его сзади на рукоятку коляски и крепко-крепко за эту рукоятку держись. Я повезу и пакет, и тебя.

– А зачем ты купил две бутылки?

– Ты знаешь, это все вообще немного странно. – Он поднял брови, философски наморщив лоб. – Я всегда, во всех ситуациях, брал выпивку на свое усмотрение, очень часто вопреки мнению других компаньонов. Мне пеняли: зачем я взял то или это, почему так мало или так много? Но в итоге всегда оказывалось, что брал я именно то и ровно столько, что и сколько было в самый раз.

Мы немного покружили по больничному скверу, покуда не обнаружили дальнюю скамейку, стоявшую между двумя березками.

– Сначала нужно подкрепиться, – сказал Лаврентий. – На ужин нам, по всему, не успеть. Садись на лавочку и кушай йогурт.

Фруктовый йогурт был одним из моих любимых лакомств, и я с удовольствием исполнила это благое пожелание.

Лаврентий мастерски, с легким хлопком, открыл бутылку и наполнил освободившиеся, вымытые минеральной водой стаканчики из-под йогурта пенящимся напитком.

– За что мы пьем?

Он обнял меня и поцеловал в губы:

– Всегда за нас, за тебя и за меня…

Шампанское было теплым, но все равно очень вкусным.

– Хочешь, я прочту тебе свои самые ранние стихи? – спросил Лаврентий. – Те, которые я писал еще совсем мальчишкой?

Я согласно кивнула.

– Только я их почти не помню и буду вспоминать прямо на ходу, – предупредил он. – Так что прошу не удивляться никаким неожиданностям.

Он стал читать какие-то страшно сложные, переполненные надуманными сравнениями, диковинными эпитетами, вычурными рифмами и в то же время удивительно светлые и наивные стихи.

Меня все это почему-то ужасно смешило. Мало того, Лаврентий действительно часто забывал какие-то слова, фразы, целые куски, но тут же, на ходу сочинял вместо них новые, невообразимо несуразные, порою просто неприличные и от этого еще более смешные.

Я смеялась, периодически не сдерживаясь и срываясь на безудержный хохот. Иногда он предлагал именно мне найти, подобрать забытое или нарочно не произносимое им слово. Мои находки были еще более несуразными и в свою очередь веселили Лаврентия.

Мы довели друг друга до слез, до икоты. Никогда, ни прежде, ни после, я не видела его таким беззаботно веселящимся, безудержно вслух хохочущим мальчишкой.

В самый разгар нашего веселья подле нас объявился маленький старичок. Одетый не по погоде в теплую куртку, в теплую шапку, с огромной брезентовой сумкой, он бродил вокруг, перебирая палкой в траве.

– Отец! – окликнул его Лаврентий, когда тот оказался совсем неподалеку от нас. – Шампанское пьешь?

Меня несколько смутила такая нарочитая бесцеремонность, но, вероятно, вид старичка располагал к этому. Он, и вправду нисколько не обидевшись, подошел.

– Что Бог пошлет, все покуда пью, – ответил он и добавил: – Вечер добрый.

Мы ответили на его приветствие. Лаврентий взял было стакан из пакета, но старик достал из сумки свой походный раскладной стаканчик.

– Всегда ношу с собой, – пояснил он, улыбаясь. – Спутник агитатора.

Хотя на изрядного выпивоху он вовсе не был похож. Вполне ухоженный и даже благообразный вид, чистое, светлое лицо. Лаврентий разлил оставшееся в бутылке вино, хотел что-то сказать, но старичок заговорил первым:

– За вас, ребятки! – сказал он, просто и кротко улыбаясь. – Доброй и долгой жизни вам, здоровья, а пуще того терпения.

– Спасибо, – ответила я.

Мы выпили.

– А что же это за терпение, отец, которое нам пуще здоровья надобно? – спросил Лаврентий, доставая сигарету.

Я видела, что он взволнован. Старик помолчал, отламывая от кекса маленькие кусочки и отправляя их неспешно в рот.

– А терпение надобно, потому что терпеть вам, ребятки, придется немало, – наконец ответил он. – Испытания вам будут немалые. А вы терпите, друг дружку утешайте и берегите. С Божьей помощью выдюжите, я знаю.

Сказал и ушел. А мы остались.

Лаврентий подъехал вплотную к скамейке, обнял меня и прижал к себе. Мы сидели, смотрели на алые облака, светящиеся над зашедшим солнцем, и молчали. Говорить больше ни о чем не хотелось. То ли перевеселились мы без меры, то ли слова странного собутыльника заставили нас задуматься. Каждого о чем-то своем, а быть может, об одном и том же.

Я высказала предположение:

– А может, это был сам Николай, угодник Божий? Говорят, он вот так и является, в образе такого благообразного старичка.

Лаврентий неопределенно пожал плечами.

– Странно как-то, – улыбнулся он. – Разве святые могут пить шампанское?

А потом добавил, целуя меня в висок:

– Как бы то ни было, он сказал, что мы выдюжим. Только ты утешай и береги меня.

– А ты меня…

Начинались сумерки, пора было возвращаться в больницу. Лаврентий все оттягивал, просил еще десять, пять минут. Наконец, выкурив последнюю сигарету, он выбросил пачку и добавил:

– Идем.

– А куда девать вторую бутылку? – спросила я. – И конфеты почти все остались.

– Да никуда не девать, прямо так и неси в пакете.

– Ты с ума сошел! – вновь запротестовала я.

– Ну ладно, трусиха, – перебил меня Лаврентий. – Давай все сюда.

Он забрал у меня пакет и пристроил у себя на коленях.

* * *

В коридорах отделения уже горел свет. Было тихо, ходячие больные собрались в столовой у телевизора и смотрели очередную серию очередного сериала.

Мы подошли к постовому столу, за которым сидела дежурная сестричка, завязался какой-то необязательный разговор. Я все время торопила Лаврентия, желая для собственного спокойствия оставить его, как всегда, уже в постели.

– А чего тебе торопиться, Берта? – как бы между разговором спросила медсестра. – Другие ухаживающие кое-как на стульях спят, а у вас в палате кровать свободная. Ночуй здесь, а завтра прямо с утра в свою лабораторию.

– Да мы, в общем-то, так и хотели, – просто согласился Лаврентий, словно речь шла о чем-то давно решенном.

Я притихла, совершенно не зная, как себя вести. Поболтав еще какое-то время с сестрой, Лаврентий отсыпал ей щедро конфет к вечернему чаю, и мы направились в свою палату.

– Ты довольна? – спросил он меня, по-прежнему растерянно молчавшую.

Я неопределенно пожала плечами:

– А удобно ли это будет?

Но один Бог ведал, что на самом деле творилось в моей душе в это время.

– Неудобно было бы оставить меня здесь одного пьяного и беспризорного, – ответил Лаврентий.

Не в силах более сдерживать свои эмоции, я обняла его, осыпая поцелуями серебристую бороду и пахнущие табаком усы.

Мы почти одновременно признались друг другу, на этот раз отнюдь не в любви, а в убийственном чувстве голода, хотя надо признать, что во время прогулки желудки наши вовсе не пустовали. Лаврентий достал из холодильника вареного цыпленка и бананы.

– Чай заваривать не будем, – решил он. – Имея в запасе предусмотрительно купленную мной вторую бутылку, делать это было бы глупо, просто бессмысленно. И, пожалуйста, не говори, что я сошел с ума! – с деланной строгостью сказал он мне. – Это было бы уже тривиально и даже пошло.

– Не скажу, – согласилась я. – Только, пожалуйста, открывай потише, иначе ты всех переполошишь.

– Про это есть хороший анекдот.

– Ну и расскажи, если хороший.

– Приходит мужик поздно с банкета, прихватив с собой бутылку шампанского. Прячет ее в туалете. Ночью, мучимый похмельем, пытается встать с кровати, но жена грубо и громко пресекает всякое его движение, принимая его на свой счет. Наконец ему удается потихоньку пробраться в туалет. Там дрожащие руки не удерживает пробку, получается громкий ба-бах! Из своей комнаты с криком выбегает сын: «Ну что, мать, довыделывалась! Отец в туалете застрелился!»

Нам опять было весело и по-прежнему хорошо. Лаврентий съел почти всего цыпленка, зато мне достались два с половиной из трех бананов. Это был наш первый семейный ужин…

– Знаешь, – сказал Лаврентий. – Я думаю, что эти дни в больнице мы будем вспоминать как самые светлые, безмятежные, счастливые наши дни.

Прохладный ветер проникал в приоткрытое окно. Вскоре и во всем отделении погасили свет, оставив лишь маячок лампы на сестринском посту. Я, будто бы делая что-то тайное, запретное, потихонечку, чтобы не было слышно моих шагов, подошла к двери и так же, очень тихо и осторожно, закрыла ее плотнее.

Тени ветвей от деревьев в свете уличных фонарей носились по стенам, путая наши мысли, сбивая наше дыхание. Лаврентий был страстен и нежен. Шепча миллионы самых ласковых и безрассудных слов, он целовал мою грудь, переполняемую сладкой болью.

Я не знала, отчего мне так безумно хорошо. От этих ли, казалось, никогда мною прежде не слышанных слов, от его ли рук и губ. Мои губы сами несдерживаемым порывом тянулись к его горячему, словно в лихорадке, беспредельно родному, моему, и больше никому не принадлежащему, телу.

– Не надо… – услышала я как в забытьи сквозь сон. – Не надо, – сказал он.

– Не надо… – эхом повторила я.

Он обнял мою голову, поцеловал в прикрытые веки и положил к себе на грудь.

– Я не хочу, чтобы это случилось здесь, на больничных простынях.

Я согласно кивнула. Он, как в большинстве случаев, был прав. Я тоже этого не хотела, хотя думать об этом под его ласками у меня не хватало ни сил, ни мудрости.

– Завтра я буду проситься на выписку, – сказал он, достав сигарету из новой пачки. – Со мной сделали все, что могли, оставаться здесь далее нет никакого смысла. – И, глубоко затянувшись дымом, выдохнул: – Нам пора домой, Берта.

В этот день у него действительно был день рождения. Он меня не обманул.

* * *

Первые наши дни дома были полны счастливыми, радостными хлопотами. Лаврентий сразу же и накрепко оседлал свою коляску, вспоминая о порядком опостылевшей ему кровати лишь поздним вечером.

Вскоре в подъезде ему оборудовали съезд, и Лаврентий, сначала с моей помощью, но очень скоро и самостоятельно, стал выбираться на улицу.

Однажды, придя с работы, я встретила его возле подъезда.

– Давай прогуляемся по Набережной, – предложил он. – Нагуляем аппетит, заодно побеседуем.

Накрапывал мелкий дождь, но Лаврентий был одет в теплую куртку, а у меня был зонт, и я согласилась.

– А о чем же нам нужно поговорить? – спросила я, идя с ним рядом и стараясь хоть отчасти прикрывать его зонтом.

– О достаточно серьезных вещах.

Тон его был и вправду достаточно серьезен.

– Тебе не кажется, что наши отношения следует оформить надлежащим образом? Жить в грехе, конечно, сладко, но нехорошо, – продолжил он, не изменяя своей серьезности. – Инициативу оформления официальной регистрации я предоставляю тебе. Я же был сегодня в церкви.

– Где ты был? – невольно перебила я.

– В нашем близлежащем Покровском соборе. Не надо округлять глаза, они у тебя и без того достаточно круглые. Тут не больше километра, ерунда. Я разговаривал с отцом Наумом.

– О чем?

– О нашем венчании, о том, как это наиболее удобно и благоприятно сделать. Мы договорились с ним на субботу через полторы недели. Это вроде как подходящий срок и для него, и для нас, и вообще… Так что тебе следует подумать о наряде.

Он помолчал, нервно покачивая рычагами коляски, видно, ждал, что отвечу я. Но я покуда не знала, что ответить.