Текст книги "Повелитель четверга. Записки эмигранта"

Автор книги: Игорь Шестков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Игорь Шестков
Повелитель четверга. Записки эмигранта

@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© И. Г. Шестков, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

Алый галстук

Удивительно теплая и дождливая весна нынче в Берлине. В конце февраля уже порхали бабочки, жужжали мухи и лопались первые почки. Сирень отцвела в марте. В апреле прилетели журавли.

Теплая, но не жаркая, и дождик идет часто. В районе, где я живу, деревьев не много, зато травы, кустарники и цветы растут тут как в Эдемском саду. В этом году – мелкая зелень до того ароматна, пышна и мясиста, что хочется превратиться в мальчика с пальчика и отправиться в эти джунгли на поиски синих стрекоз с изумрудными глазами. Делать это впрочем не советую, у нас тут много крыс, праздно рыскающих собак, любопытных сорок и прожорливых ворон.

В мае, недалеко от огороженной высокой решёткой спортивной площадки, на склоне насыпи, выросли маки. Сочные, красные. Размером с блюдце.

…

И вот, сидел я однажды на лавочке.

Там, где все засыпано излузганными семечками и до самого фильтра искуренными окурками (в нашем районе живет много выходцев из бывшего СССР), смотрел на эти жгучие алые цветы с темными крестами вокруг пестика и вдруг…

Чудесный их цвет зашвырнул меня на родину… лет на пятьдесят пять назад. Ничего не поделаешь, старею.

Перенес прямо в нашу крохотную кухоньку в университетском доме на улице Панферова.

На следующий день меня должны были принять в пионеры, и мама гладила мой новый пионерский галстук, красный как берлинские маки, который, как было написано на плакате, висящем на стене школьной пионерской комнаты, «пламенно горит и тремя концами словно говорит… с комсомолом, с партией дружба велика, связь трех поколений как гранит крепка».

Как же тут все знакомо… убого…

Вот и моя комнатка, узкая лежанка, старый письменный стол, скрипка, тетрадки, конструктор, книжный шкаф, фарфоровая лошадка на полке, любимые книжки… остров сокровищ… дети капитана гранта… копи царя соломона. Кактус.

На подоконнике – два небольших лимонных деревца.

Они погибнут через несколько лет от холода. Уехали отдыхать в Дом отдыха и забыли закрыть форточку в морозы.

Покрытая старой маминой ковбойкой клетка с щеглом Сёмой.

Через год или через два, кажется, я выпустил его, в августе…

Сколько дней или лет ты прожил на воле, Сёма? У нас тебе было неплохо, газету в клетке и воду я менял каждый день… корм покупал в Зоомагазине на Ленинском. Ты даже пел в неволе и смешно разговаривал сам с собой на своем языке, но в твоем пении слышалась тоска… по лесу, по полю, по свежему ветерку, по другим щеглам и щеглихам. И я отпустил тебя… открыл настежь двустворчатое окошко и приподнял решеточку-гильотину. Ты вылетел не сразу… посидел рядом с выходом, почистил клюв, осмотрелся, выпорхнул и был таков.

Я смотрел, как ты летишь, воспаряешь в небо. Через несколько секунд ты исчез в московском мареве. Навсегда… Я был так рад за тебя. На маминых ресницах я заметил слезы.

Плакала она и в тот вечер, гладила на кухонном столе мой первый галстук и плакала. От покрывавшей галстук влажной марли валил пар. Мама трогала утюг мокрым пальцем, утюг грозно шипел, и вспоминала, как ее саму принимали в пионеры в нетопленном военном классе их подмосковной школы. Галстук ей бабушка вырезала из своей старой блузки. Из-за горизонта доносилось грозное буханье пушек. Немцы рвались к Москве. Бабушка тихонько шептала дочке: «Не бойся, глупенькая, хуже не будет».

…

Вечером перед приемом я не находил себе места от волнения. Меня, советского третьеклассника, особенно волновал переход как бы на новый этаж жизни. Кажется, я не верил в сомнительные лозунги коммунистической пропаганды (утверждавшей, что пионер… с компасом в кармане и глобусом в руках, с линейкою подмышкой и змеем в облаках… он честен и бесстрашен на суше и в воде, товарища и друга не бросит он в беде… в трамвай войдет калека, старик войдет в вагон – и старцу и калеке уступит место он), но и иммунитет от ее ядов я еще в себе не выработал, внутренний бунт еще не поднял. Это произошло позже, во время вступления в комсомол, как реакция на попытку агрессивного промывания мозгов.

Но и бесследно для меня, эта, вторая после «октябрятской», государственная идеологическая атака не прошла.

Особенно меня почему-то волновал этот алый галстук, который я отныне должен буду носить на шее, знак принадлежности к пионерской дружине имени малолетнего героя Полесской крепости Петра Коростяного, который отказался покинуть крепость, а потом что-то там геройски переплыл. Уже во времена перестройки мне случайно попал в руки его некролог. Оказалось, пионер-герой попал таки к немцам в плен и несколько лет батрачил в Эльзасе, после окончания войны был возвращен на родину, где связался с нехорошими парнями и загремел в лагерь за бандитизм, получив сталинский четвертак, но вышел через семь лет и мирно дожил свою жизнь на свободе.

Цвет галстука меня завораживал, я млел и таял, глядя на него, погружался в непонятный мне самому экстаз. Его огненность и нежная шелковистость заставляли меня дрожать и грезить наяву.

Я ужасно хотел стать космонавтом. И бродить в пионерской форме и галстуке «по пыльным тропинкам далеких планет». Искать там свою судьбу.

И девочку… с зелеными глазами и таким же галстуком на шее.

…

Принимали нас в пионеры – во Дворце пионеров на Ленинских горах. Как и полагается, в торжественной обстановке.

Построили в вестибюле. Школьная пионервожатая, кособокая и косноязычная тетка лет сорока витийствовала минут двадцать. Призывала нас «мыть руки, всегда быть бдительными и непримиримыми с врагами нашего социалистического государства, беречь народное добро и собирать металлолом» и в итоге «продолжить и завершить дело мирового коммунизма». Жестикулировала и жутко выпучивала глаза. Тетку эту дети боялись.

Затем мы давали клятву, повторяли хором: «Перед лицом моих товарищей… жить, учиться и бороться… как завещал великий Ленин…»

Потом нам прицепили пионерские значки и повязали галстуки. Зазвучала песня – Взвейтесь кострами синие ночи…

Будьте готовы, нахраписто повторяла пионервожатая.

Всегда готовы, отвечали мы нестройным хором. На что мы были готовы, я не понимал. Руки я и так часто мыл. И металлолом собирал.

Затем нас повели в концертный зал.

…

По дороге домой я недоумевал: «Вот, на мне алый галстук. Но ничего не изменилось, ни во вселенной, ни во мне из-за этой тряпки на шее».

Только по-маленькому хотелось жутко. Процедура затянулась на несколько часов, а отпроситься и сходить в туалет я постеснялся.

Момент икс наступил, когда я выходил из лифта, на нашей лестничной площадке. По телу пробежала волна острой боли… терпеть дольше резь в паху не было сил.

Я присел… и описался.

Полегчало.

И тут же сверкнула мысль: «А если кто увидит? Соседи. Дети нашего двора».

В подъездах тогда не было замков, и мы часто носились по чужим лестницам. А если сюда случайно поднимется та, зеленоглазая?

В ужасе сорвал с себя галстук и попытался затереть им лужу. Не вышло.

Заплакал от бессилия и стыда.

Впал в прострацию. Сидел на холодном полу у нашей входной двери и дрожал.

Там и нашла меня бабушка, приехавшая к нам в гости. Заохала, ввела меня в квартиру.

Матери пришлось срочно стирать галстук, трусы, носки и школьные брюки. Мыть и сушить сандалии.

Пол на лестничной площадке вымыла бабушка.

Мать Грегора

Грегор провел последние двенадцать лет жизни в тюрьме.

Никаких противоправных действий, повлекших за собой гибель или страдания людей или какие-либо материальные потери, Грегор однако не совершал.

Вина его заключалась только в том, что он писал и публиковал на интернетном портале «Голос» тексты-прокламации, в которых призывал к вооруженному восстанию против «оккупировавших нашу родину воров и бандитов», разоблачал и проклинал ее Верховного правителя «и его клику»… сетовал на то, что никто не хочет подвергнуть его свихнувшуюся страну тотальной ядерной бомбардировке.

И все это не под защитой псевдонима, а под своим настоящим именем.

Какая фатальная самонадеянность!

Сердце Грегора пылало, он не мог иначе. Не мог больше терпеть общественную ложь, пропитавшую своим гноем его родину, ее ежедневную жизнь, культуру и науку, не мог терпеть расцветшую коррупцию, приведшую к неслыханному обогащению небольшой группки близких к Верховному правителю людей и обнищанию большинства населения, был возмущен царящими в обществе насилием и холуйством, стыдился кровавых внешнеполитических авантюр своей страны, грозящей уничтожить весь цивилизованный мир, на дух не мог выносить ее Верховного правителя, вызывавшего у него омерзение.

– Проклятая крыса, когда же ты наконец подохнешь?

Но Верховный и не думал умирать, наоборот, становился год от года моложе и здоровее. И явно наслаждался своей властью. Так часто бывает с диктаторами. Им помогает дьявол, и надеяться можно только на время. Но оно убивает всех.

Раньше, при другом, умеренном правителе, Грегора за подобное обличительство в худшем случае оштрафовали бы. Попугали бы психушкой, попытались бы образумить. А если и посадили бы, то месяца на два. Для острастки.

А может быть – и не заметили бы его вовсе. Ну пишет себе и пишет какой-то молодой человек из провинции. Проклинает. Молнии мечет. Кому есть до этого дело?

Но времена изменились, на родине Грегора пришли к власти сотрудники тайной службы, жестокие, бессердечные люди… выявлять и карать врагов было их главным занятием… без чувства юмора и какой бы то ни было симпатии к двадцатичетырехлетнему безработному, живущему на иждивении матери, недавнему выпускнику института мелиорации и сельского хозяйства, проработавшему по специальности только полгода. Они не то, чтобы боялись публицистики Грегора… Слишком хорошо они знали свой народ, слишком глубоко его презирали, они были твердо уверены в том, что все эти призывы не окажут на него никакого влияния. Разве что вызовут неприязнь к их автору. Но червячок сомнения видимо грыз и их. А вдруг… Вдруг симпатическая магия сработает и в стране начнется… это… то, чего они боялись больше, чем вторжения марсиан. И несчастному Грегору дали большой, явно непропорциональный его провинности срок. Чтобы другим неповадно было.

На Грегора донесли такие же как он авторы огненных статей, друзья и соратники «по борьбе с ненавистным режимом», и, как это часто бывает, по совместительству – сексоты.

Он был арестован и доставлен в военный суд. Следствие длилось несколько часов, а сам суд – всего сорок пять минут. Двадцать минут помощник прокурора зачитывал присутствующим на суде «кивалам» цитаты из текстов обвиняемого. Затем выступил прокурор. Он был краток, упомянул «призывы к насильственному свержению» и «распространение», и приравнял высказывания господина Грегора Цейтлина к террористической деятельности. Потребовал сурового наказания. Адвоката Грегору не полагалось. Зачем, когда и так все понятно.

Сам обвиняемый на суде не присутствовал, сидел в маленькой вонючей камере на откидной койке и тосковал. Только там Грегору стало ясно, что он собственно делал последние годы, как самоупоённо копал себе могилу.

Какой же я идиот,  – говорил он сам себе снова и снова.  – Вместо того, чтобы спокойно подготовиться к отъезду и свалить… Хоть в Канаду. Нашел бы там работу в лесу. А теперь… придется есть дерьмо ложкой… и непонятно, выживу ли. Какой идиот!

Судьи единогласно и единодушно «закатали» обвиняемого «в глину». Двенадцать лет и пять месяцев. Лишение прав… Тюрьма для особо опасных.

Грегор отсидел свой срок от звонка до звонка.

Испытал на себе все прелести тюремного быта. В общей камере страдал от удушья и геморроя… Там его били, унижали и грабили рецидивисты.

Тюремные власти наказывали его за любую мелочь… невежливо поздоровался с офицером… не так заправил койку… не ту одежду надел. Поэтому половину срока Грегор просидел в карцере. Потерял треть зубов. Три или четыре раза тяжело болел, но выздоравливал. Несколько раз его пытались насиловать урки в тюремной бане, но что-то останавливало их в последний момент. Может быть, яростный взгляд его бесцветных глаз под тяжелыми лиловыми веками, кособокая фигура, ранняя лысина, неприятный каркающий голос, запах изо рта… Или прыщи на ягодицах.

Вчера вечером Грегор покинул здание тюрьмы. Сегодня был доставлен под конвоем к месту дотюремной прописки. Старенький микроавтобус вез его чуть ли не сутки по скверным дорогам (закон запрещал – в целях безопасности – перевозить освобожденных авиа – или железнодорожным транспортом). Пить и есть ему не давали. Три раза разрешили помочиться в травку под наблюдением конвоиров. Для разнообразия отвесили ему пару оплеух, от которых у Грегора сейчас же заболела голова.

Дверь открыла его постаревшая и сильно располневшая за время его отсутствия мать. За ней маячил ее брат Лео, дядя Грегора, здоровенный мужчина в несвежем фраке. По профессии – парикмахер. С мертвенно бледным лицом, розовыми руками и мерзкой привычкой чмокать губами.

Мать надела зачем-то на встречу с сыном свое единственное бальное платье чайного цвета. С кружевами на талии и перьями на рукавах. И с глубоким декольте.

Конвоиры заставили Грегора и его мать расписаться три раза в каких-то бумагах (при этом скабрезно хихикая пялились на ее грудь, колышущуюся как пудинг), и только тогда сняли с Грегора наручники. Расселись на диване в прихожей, закурили, не спросив разрешения, свои скверные сигареты, и, казалось, вовсе не собирались уходить.

Мать Грегора быстро смекнула, в чем дело, пошла на кухню и упаковала большой кусок пирога, палку балыка и бутылку водки. Торжественно вручила пакет конвоирам и выпроводила их из квартиры.

Дядя Лео смотрел на эту сцену из гостиной, нервно моргал левым глазом и яростно чмокал.

Грегор, до этого стоявший в прихожей и переминавшийся с ноги на ногу, снял наконец пальто и ботинки, промурлыкал что-то себе под нос, неловко обнял и поцеловал мать в щеку, кивнул, скорчив брезгливую гримасу, дяде, и ушел в свою комнату. Лег на кровать.

Попытался заполнить чем-то образовавшийся после тюрьмы в душе вакуум.

Тупо смотрел на свои старые игрушки, которые его мать выставила в его честь на длинной деревянной полке.

Плюшевый Мишка, астронавт, Арапка, деревянный автомобиль, подъемный кран, сделанный из конструктора, Петрушка…

Но игрушки не навеяли приятных воспоминаний… сердце бывшего заключенного устало… воображение и фантазия отказывались работать и снабжать душу веселыми картинками. Голова Грегора была пуста и гудела как раковина. И в этой пустоте он не прозревал ни ностальгии по прошлому, ни зова будущего. Тоска…

Чтобы не сойти с ума, заставил себя думать о том, как теперь жить.

Сколько раз, лежа на тюремной койке, он представлял себе этот чудесный день освобождения. Смаковал все его сладкие подробности, представлял себе, как он будет ехать и смотреть на еловый лес, полянки, озера… и улыбаться каждой елочке, как будет проезжать по знакомым улицам, идти по двору, в котором прошло его детство, подниматься на лифте на третий этаж, входить в квартиру, есть испеченный матерью пирог с рыбой… но ни разу за все свои двенадцать лет заключения он не думал, что будет делать в своей будущей жизни на воле. Как будет зарабатывать деньги. На что будет надеяться, с кем дружить. Ему казалось, стоит только очутиться дома, и все станет само собой ясно и понятно, и хорошо.

И вот он дома, и ничего не хорошо, ничего не ясно.

Пойти работать? Куда? Опять осушать болота, рыть канавы, бороться с оврагами? До первого паводка? А потом начинать все с начала?

Общаться с осоловевшими от спиртного местными пейзанами? Только не это.

В соседней комнате негромко говорили между собой его мать и дядя, наверное тоже обсуждали его будущее… Грегору это было неприятно. Он прошептал: «Перестаньте, прошу!»

Его никто не услышал.

В его комнате почему-то пахло хлоркой и чужим одеколоном. Кто-то тут спал. Кто?

– Мать и дядя. Мать и дядя. Мать и дядя,  – повторял он машинально, кривя рот.

Дядя… Никаких других родственников у Грегора не было. Отца своего он почти не знал. Тот пропал, когда Грегору не исполнилось и четырех. Мать ничего не рассказывала о его судьбе. Когда-то был брат, но он умер во младенчестве. Брат был от второго мужа матери, тоже быстро исчезнувшего из их жизни.

Друзей у Грегора не было никогда. В школе его травили, в институте – сторонились. Вяло третировали. За глаза называли «тараканом». Воспринимали и оценивали его и другие студенты и преподаватели неправильно, несправедливо. Так казалось Грегору. Но он был слишком горд, чтобы кому-то что-то объяснять. Сторонятся – и ладно! Таракан, так таракан!

Были, конечно, позже те самые «соратники по борьбе». Расхваливали его до небес. Но после его ареста они перестали с ним контактировать. По очевидным причинам. Некоторые успели ускользнуть за границу. Другие сели сами или затаились. Портал «Голос» был заблокирован и позже уничтожен разработчиками.

Грегор нежно любил свою мать, заботящуюся о нем все эти долгие мучительные годы, регулярно передававшую ему теплое белье, гостинцы и сигареты на обмен (сам он никогда не курил), но втайне надеялся, что она умрет до его возвращения, и не будет больше его опекать, упрекать, учить, контролировать, наставлять, плакать… Грыз и терзал себя за это, но надеялся… но теперь он был рад, что мать жива и здорова.

Было в его отношении к матери еще одно темное пятно. Нет, не темное, а скорее сиреневое. Пахнущее материнским потом, молоком и его спермой. И это тоже мучило его. Не давало покоя в эти первые минуты расслабления.

И еще этот чертов дядя Лео притащился. Мешок, вафля, ворчун. Брадобрей. Бесконечно нудный. Всезнайка и пустомеля. Будет теперь чмокать… И не выгонишь его.

Пользоваться компьютером Грегору было запрещено. Целый год!

А писать и публиковать тексты в интернете – еще пять лет.

Какая мука для политического графомана с горящим сердцем, убежденного в своей правоте! Ведь эта его бессмысленная писанина стала в последние годы до ареста – не только его главным занятием, но и смыслом его жизни, ее внутренним оправданием.

– Как же я буду молчать? Писать в стол… Но кому нужны мои призывы через пять лет? Султан к тому времени уже умрет.

Из дома Грегору было разрешено выходить в первый месяц его свободной жизни – только чтобы выбрасывать мусор. Дальше – ни шагу.

А затем – еще год – он не имел права находиться вне своей квартиры после десяти часов вечера и до шести утра. Индивидуальный комендантский час. Какой бред, какая поэзия!

– Мы будем вас проверять! Вы нас и не заметите. Два нарушения – и на нары. Без суда.

Конечно на нары, как же без этого… скоты. Не страна, а скотобойня.

Хорошо еще дома жить разрешили. Только потому, что его с матерью квартира находилась в неказистом блочном доме на замызганной улице города, известного своим отравленным выбросами химической индустрии воздухом, расположенного далеко от сверкающей столицы и культурных центров. А так бы еще упекли неизвестно куда…

– Грегоренька, иди ужинать!

Уменьшительно-ласкательная форма его имени причинила ему физическую боль. Голос матери изменился. Грегору казалось, что он слышит голос охрипшей фарфоровой куклы.

– У нас тут для тебя сюрприз! Мы с твоим дядей кое-что для тебя купили! Специально ездили в столицу!

Меньше всего ему хотелось сейчас суеты, сюсюканья, завязанных или зажмуренных глаз, восторженных восклицаний, вздымания пухлых рук… всех этих мучительных семейных мыльных пузырей… примерки нового розового пиджака или итальянских туфель…

– Ну что еще?

– Зажмурь глаза!

– Не буду. Сил нет.

– Нет, зажмурь!

– Теперь заходи.

Почти угадал, новый костюм. Маренго. Любимый цвет. И несколько рубашек. Два галстука. Оба сероголубые. Все это великолепие на плечиках, подвешенных на старой хрустальной люстре в гостиной.

– Посмотри, какая красота! Ты же будешь искать работу! Ты должен выглядеть как человек из респектабельной семьи, а не как гопник.

Пощупал материю. Но наотрез отказался примерять. Тело его не слушалось. Усики вяло шевелились.

– Позже, прошу вас. Чудный костюм, надеюсь, не будет слишком велик. Я похудел. Только куда я в нем пойду? Везде одна и та же дрянь. Свиные рыла вместо лиц.

Сел за обеденный стол и охватил в отчаянии голову руками. Но не разрыдался, слез не было. Неожиданно вспомнил потное дебильное лицо регулярно избивающего его уркагана в первые годы заключения. Заскрежетал зубами. Однажды он преодолел страх, бросился на подонка, схватил за горло и начал душить. Чуть не задушил. Избиения прекратились. Но через несколько лет, в другой тюрьме…

Тут впервые подал голос дядя: «Успокойся, Грегор. Мы понимаем, что ты пережил. Постарайся все забыть и начать сначала. Тебя надо постричь. Седину на висках подкрасить. И маникюр сделать. A-то выглядишь на пятьдесят…»

Дядя Лео вынул из сумки ножницы и другие принадлежности своего ремесла.

– Ради бога, позже, видишь, я едва дух перевожу… боюсь, в обморок брякнусь. Дай поесть спокойно. Мама, есть суп?

– Конечно, твой любимый, грибной. И сметанка… Я же тебе говорила…

– Налей тарелочку. И воды дай стаканчик. Из-под крана.

– Зачем из-под крана, у нас есть кока-кола. И лимонад.

– Не надо колу, дай воды…

Мать проворчала: «Какой ты привередливый, сын! Специально экономила, собирала, готовила, чтобы ты хорошо поел-попил после тюрьмы. А ты…»

Но воды принесла. И поставила перед Грегором граненый стакан. Обвеяв его неизвестным ему ароматом дорогих духов.

Подумал сквозь туман: «Откуда у нее такие духи? Неужели репетиторством заработала?»

– Спасибо. Теперь не смотрите на меня, замрите, я хочу супчик похлебать. В тишине.

Дядя Лео почмокал губами и попросил: «Лерочка, плесни и мне супца. И белого хлеба нарежь, сестричка!»

Улыбнулся и стал похож на чайник для заварки. Грегор заметил это и тихо рассмеялся.

Дядя Лео съел тарелку супа, в который мокал белый хлеб, а затем попросил у сестры водки. Явилась запотевшая бутылка Абсолюта. Лео налил себе полстакана, почмокал и жадно выпил. После этого встал, похлопал Грегора по плечу, поцеловал сестру в плечико и вышел в прихожую.

– Братик, а как же жаркое, пирог?

– Спасибо, спасибо, я сыт и пьян и нос в табаке. Встретил племянника и удаляюсь. В другой раз постригу бедолагу.

Когда за ним захлопнулась входная дверь, напряжение, висящее в воздухе, уменьшилось, Грегору полегчало. Даже показалось, что все не так уж плохо. Перед глазами быстро промелькнули сиреневые соблазнительные картины. Он отогнал их усилием воли.

Налил себе маленькую рюмку водки.

– Мам, а тебе?

– Налей и мне, грешнице. Сейчас принесу жаркое и пирог.

– Положи мне, пожалуйста, совсем немного жаркого и маленький кусочек пирога. A-то я с непривычки лопну. Или сблюю как Венечка на Курском вокзале. Суп вкусный.

– Для тебя старалась. Грибы на базаре купила. Дорого все.

– Скажи, а зачем ты бальное платье надела? Декольте до пупка.

– Ну как же, праздник. Сыночек любимый из тюрьмы возвратился. Хотела тебя порадовать. Или ты забыл, как…

– Понятно. Как ты жила тут эти двенадцать лет? На свиданиях мы с тобой так ни разу и не поговорили по-настоящему.

– Жила как живется, по тебе скучала.

– А откуда деньги на костюм взяла? Дорогой… Неужели в школе или частными уроками заработала?

– Если бы… Нет, мне один человек помогал. Предприниматель. Добрый, щедрый.

Грегор заметил, как сверкнули ее обычно блеклые глаза и затряслись руки.

– Ты мне про него ничего не рассказывала. Про щедрого.

– Боялась, что ты ревновать будешь.

– Я буду ревновать? Ты что? Ты же свободный человек. Я только рад буду, если ты счастливой станешь. Когда свадьба? Тебе ведь еще и шестидесяти нет, самое время замуж за доброго и щедрого предпринимателя. Ягодка. И платье подойдет.

– Как тебе не совестно, бесстыдник. Ягодка… Я вся извелась. Ты же знаешь, что я только тебя люблю. А с ним общалась, только потому, что деньги были нужны. Не только на костюм, но и долги заплатить и за квартиру. И Лео помочь надо было. Он все свои доходы в карты проигрывает. А потом ему есть нечего. Нюхает кокаин. Но я ему не судья. Каждый живет, как может. Цены-то поднялись на все, школу вот-вот закроют. Частные уроки никому не по карману, у людей денег нет, инфляция, все идет на военные расходы. Погоди, поживешь, увидишь. Чуть из квартиры меня не выгнали.

– Как так деньги? Ты что же себя продавала? Ради моего костюма?

Грегор сказал это и сразу же пожалел. Но было уже поздно.

Мать его не заплакала, а только сморщила губы… опустила голову и молчала. Затем выпила рюмку Абсолюта, тряхнула кудрявыми волосами и перьями на платье и прошептала: «Да!»

Грегору стало нестерпимо жалко эту постаревшую женщину в нелепом вульгарном платье, так жалко, что он, сам не понимая, что и зачем делает, попросил ее: «Мама, можешь вынуть груди из декольте? Я хочу…»

Она выполнила его просьбу без усилия, без позы, естественно и легко.

Грегор встал, без труда взял ее на руки, унес к себе в комнату и положил, осторожно, как священник величайшую святыню на церковный алтарь, на свою кровать.

Мать засунула себе за спину две подушки и села, а он лег на ее бедра головой, взял сосок ее правой груди в рот и начал сосать.