Текст книги "Повелитель четверга. Записки эмигранта"

Автор книги: Игорь Шестков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Вторая прививка, или Кентавры

Ждать второй прививки мне пришлось три месяца. Вечность.

Многие непривитые успели за это время два раза благополучно привиться. И не сомнительной оксфордской Астрой, а солидным германским Байонтехом. Задирали нос и не без злорадства спрашивали меня, моргая довольными водянистыми глазками: «Когда же ты привьешься, друже? Скоро начнут прививать от новых мутаций, а ты все еще от старого варианта не привился. Сходи к врачу, что ли. Ты становишься опасным гостем. Не удивляйся, если мы больше не будем приглашать тебя».

Как будто от меня что-то зависело. Мне объяснили, почему конец июня – оптимальное для второй прививки время. Назначили дату. Я поверил. Не оспаривал мнение специалистов. Я ничего не понимаю в вирусологии.

Потратил эти три месяца на изучение графического наследия давно любимого художника – Альфреда Кубина. Занялся им всерьез. Купил полтора десятка книг, альбомов и прозы, в том числе папку из сорока рисунков пером – «Сансара» (факсимиле оригинала, вышедшего в 1911 году). Листал, читал, размышлял, сравнивал, фантазировал. Это немного скрасило мою печальную жизнь. Обогатило впечатлениями, которые в нашем карантинном бытии отсутствовали.

Как всегда, мне казалось, что художник нарисовал свои рисунки – специально для меня, для развлечения и утешения в черную годину. Показал мне, что все, что мы испытали во время этих кошмарных пандемических лет – существовало и раньше, что отчаяние и ужас были всегдашними спутниками человека, только иногда люди это забывали и жили, как будто в теплой сверкающей пене, но реальность рано или поздно ставила все на свои места. Опять и опять подводила человечество к краю обрыва. И безжалостно сталкивала многих в пропасть.

Кубин помог, отвлек, развлек, но не спас от депрессии и горечи. К тому же я по опыту знал, что за это «погружение» в чужой мир придется платить. И боялся, что мое разгулявшееся воображение построит для меня по чертежам Кубина индивидуальный ад. Будущее показало, что боялся я не зря.

24-го июня я поел геркулесовой каши с черникой, выпил кипятку и поехал в прививочный центр Темпельхоф. Раньше там был городской аэропорт, который построили еще при Гитлере. Колоссальное здание. Ныне – полузаброшенное. Во время блокады Западного Берлина, которую организовал человеколюбивый кремлевский дядюшка Джо, там приземлялись «изюмные бомбардировщики» союзников, спасшие берлинцев от голода и холода.

Поехал не на такси, а обычным городским транспортом, не хотел, чтобы опять до смерти укачало. На электроавтобусе до эсбана, затем до станции Ост-Кройц. Всего пять остановок. А потом – еще четверть часа по кольцевой линии, до Темпельхофа.

Докатил без приключений.

Отметил про себя, как много народу было на кольцевой линии. Темные люди. Какая уж тут «дистанция»… и, хотя все носили медицинские маски, было ясно – если бы в нашем вагоне ехал хотя бы один больной коронови-русом пассажир, то заразил бы нас всех.

Некоторые пассажиры кашляли. Другие коварно сдвинули маску вниз и дышали носом. А один молодой длинноволосый хиппарь, убедившись, что в вагоне нет полиции, демонстративно и брезгливо, как в свое время Трамп, снял маску и положил в карман. Гордо, как орел, осмотрелся, мол, мне ваша корона нипочем, а всех вас, трусов, я…

От станции эсбана до прививочного центра – еще полтора километра. Вначале надо идти вдоль улицы Темпельхофер Дам, потом свернуть направо и войти на территорию бывшего аэропорта через десятые ворота. А дальше – топать к Ангару номер четыре по широченной бетонной полосе, по которой раньше катили рокочущие самолеты.

Дошел наконец. Искал глазами очередь в Ангар… очереди как три месяца назад в Тегеле не было. Почему? Энтузиазм испарился? Или страх пропал?

Вошел в здание Ангара и сразу попал в заботливые руки указателей пути. Указатели указывали, показывали, говорили: «Витте…»

Это были арабы и чернокожие, видимо еще не зашедшие на пути изучения немецкого языка дальше слова «битте». Они были милы и любезны, особенно арабки. Или это были турчанки? Не знаю. Все они носили специальную униформу, а на кокетливых головках – пестрые платки.

Меня тут же подогнали к маленькому окошечку в фанерной стене и заставили еще раз заполнить анкету, которую я уже заполнял три месяца назад, потом я подписал освобождение от ответственности для эскулапов. Затем усталый молодой врач уколол меня в плечо, улыбнулся и покачал головой, выражая этим удовлетворение от проделанной работы.

Не стал дожидаться оформления электронного паспорта, вышел на улицу. Душно было в этом Ангаре номер четыре. Пахло людьми.

Побрел по полосе в сторону станции.

И тут мне стало плохо. Остановился…

Тупо смотрел вперед, искал глазами десятые ворота, пытался взять себя в руки. Но не мог.

Понимаете, я слишком долго ждал этой проклятой второй прививки. Боялся заразиться, как и другие. Необходимые дела откладывал на потом. Скопилось их целая куча. И куча эта шевелилась, дымилась как вулкан и была готова взорваться.

Ждал, ждал, ждал. Мучился, терзал себя. Так уж вышло, что на вторую прививку навернулись, как на вилку макароны,  – все мои ожидания, упования, надежды. И вот меня привили. Но ничего хорошего не произошло. Страх не перестал меня мучить. Я не стал свободнее и здоровее. Мир не изменился к лучшему.

И вот, я стою на полосе бывшего аэродрома. И не могу двинуться с места как испорченный самолет. Сзади меня – раскинула бетонные руки гигантская гитлеровская постройка, похожая на грандиозные ворота в преисподнюю с графического листа Кубина. Впереди – не видно ничего. Потому что на землю опустился клокастый туман. А из темных, низко висящих облаков, закапал теплый Дождь.

Сел на землю и попробовал успокоить бешено бьющееся сердце. Начал себя уговаривать.

Что это ты так распсиховался? Расквасился, как старая глупая тетка. Все хорошо. Тебя привили. Радуйся. Вставай и иди. Потихоньку все наладится. Дома тебя немка ждет. Может быть, опять курицу поджарит. Или рыбу. Вставай, вставай, это еще не конец комедии. А как же туман? Дороги не видно. Будущего нет. Наплевать на туман. Иди так, чтобы это ужасное здание было у тебя за спиной. Авось и придешь, куда надо. А будущее… его сейчас нет ни у кого.

Кое-как поднялся и пошел. И тут впервые услышал шум. Шум и топот бегущей толпы. Не поверил своим ушам. Откуда тут взяться толпе?

Шум становился громче, толпа явно приближалась.

Вскоре я увидел ее. Она… они бежали… они гнались за мной! Их было много. Кто это?

Расслышал их истошные крики. Лошадиными своими глотками они орали одно и то же: «Он не привился! Не привился! Он источник заразы. Убьем его! Убьем! Убьем!»

Тут я не выдержал и побежал.

Задыхаясь и спотыкаясь, побежал от бешено орущих людей. Людей? Бегущие эти существа были похожи на черных лошадей. Кентавры.

В руках их мелькали темные палки. Я боялся, что они догонят и забьют меня до смерти.

Они долго преследовали меня.

Я бежал по полосе, а потом, не знаю как, оказался на незнакомой берлинской улице. Свернул на другую. На третью. Как же все они похожи!

Помощи ждать неоткуда. Может быть, укрыться в церкви? Подбежал к церковной двери, постучал, толкнул, дернул. Заперто.

Черная толпа не отставала от меня. Прохожие на улицах присоединялись к бегущим. И превращались в кентавров.

Их дикое ржание резало мне уши.

Топот их копыт сотрясал землю.

Их смрадное дыхание отравляло небеса.

На берегу пересохшей реки они настигли меня, я упал в песок и закрыл голову руками.

…

Морок развеялся так же неожиданно, как и начался.

Я сидел на сиденье в вагоне берлинского эсбана. Вагон уютно покачивался. Напротив меня молодой японец играл с крохотной дочкой, лежавшей в детской коляске. Подал ей погремушку в форме сверкающего круга. Она засмеялась, схватила погремушку маленькой перламутровой ручкой и стала грызть ее беззубым ртом.

Авторский комментарий

О кентаврах. Лет 45 назад я стал художником. Открыл свое подсознание для вторжений подобных сущностей. С тех пор на меня совершают набеги герои Босха и Брейгеля, Гойи и Редона… и, конечно, фантомы иного происхождения… Мои современники или точнее – их двойники.

Умеренная мания преследования – мое нормальное творческое состояние. С тех пор, как я перестал использовать тушь и акрил – с конца девяностых – видения стали интенсивнее и ярче. Лет через пять страданий я стал их записывать, воспроизводить в форме текста. Все мои рассказы – состоят из этой странной субстанции. Так что то, что я тут описал – для меня – сугубый реализм, к тому же еще и обузданный (хорошо темперированный), потому что на этой чертовой взлетной полосе проскочило через голову много-много больше того, что попало на бумагу.

Позволю себе еще только одно замечание: для меня важнее всего в этом тексте, не прививка и связанные с ней переживания, не «вход в ад» в здании бывшего аэропорта, даже не пресловутые «кентавры», а улыбка и перламутровая ручка маленькой японки в детской коляске.

Присутствие

Раньше меня часто спрашивали: «Зачем ты пишешь?»

Незачем объяснять, почему этот вопрос неприятен автору. Но я все-таки объясню. Вопрос этот свидетельствует о том, что спрашивающий настроен скептически, что он вовсе не убежден в том, что «все это» стоило писать и публиковать, множить сущности, заставлять бумагу терпеть и засорять и без того крайне засоренное виртуальное пространство сумасшедшими словесными эскападами.

Вопрос этот вынуждает автора оправдываться. Мол, пишу, потому что не могу не писать, пишу для себя, пишу для славы, для публики, для истории… Ради сохранения языка… сохранения воспоминаний… памяти…

И каждый раз после ответа на этот вопрос у меня возникало чувство стыда и неудовлетворенности. Потому что я понимал, что обороняюсь, да еще и не очень успешно, а это означает, что на самом деле я не знаю, зачем пишу. Вроде как графоман или идиот. И это горькая правда.

Это было нестерпимо. И вот, в ответ на это мучение у меня выработался своего рода безумный ритуал: каждый день, просыпаясь, я еще и еще раз отвечаю незримому интервьюеру на этот проклятый вопрос. И сегодня тоже… ответил.

И ответ этот был непригляден и прост, как правда.

Да, да, я пишу свои тексты и публикую книги всего лишь для того, чтобы…

Так ответить побудил меня приснившийся мне сегодня ночью сон. Длинный и странный. Попробую его пересказать. Хотя это и трудно, уж очень не от мира сего, и одновременно – сон этот и есть мой настоящий мир, мир, который я многократно пытался воспроизвести в виде текста, мир, который всякий раз триумфально противостоял моим попыткам.

…

Представьте себе большое овальное помещение, разделенное на что-то вроде ячеек… как это бывает на археологических раскопках. Стены между ячейками невысокие – метр, полтора. Из римского кирпича. Потолок помещения напоминает потолок планетария. Звезды, планеты, туманности. Все в движении.

Воздух в помещении теплый, но не совсем прозрачный. Декоратор напустил туману.

Где-то оркестр играет. Звучит его музыка однако так, как будто музыканты еще не играют, а настраивают свои инструменты. Ля-ля-ля…

В ячейках – столы, стулья, комоды, картины, пыльная рухлядь. Там стоят и сидят люди. Много людей. Одеты празднично. В руках у них бокалы с шампанским. Это гости. Они беседуют. Жестикулируют. Но не все. Некоторые молчат, они погружены в себя. Напряженно думают о чем-то. О чем?

Все ждут чего-то. Нет, Годо никто уже давно не ждет. И мальчик не прибегает, чтобы оповестить всех о его приходе. Кажется, Годо уже приходил, но его не заметили. Не удивительно.

Гости ждут ивента, события. События без черточки после «о». Чего-то обыденного, обыкновенного, рутинного. Но возбуждающего, щекочущего нервы.

Событие это как-то связано со мной.

Я во сне не похож на отражение в зеркале. Какой-то я. Одна из моих вариаций, часто меняющих внешность, судьбу и все остальное. Ведь я оборотень…

Брожу по помещению, захожу в ячейки. Раскланиваюсь. Здороваюсь с гостями. Обмениваюсь ничего не значащими репликами. Жму руки, приветливо улыбаюсь. Гости внимательно смотрят на меня. Доброжелательно оценивают. Делятся друг с другом впечатлениями. Кивают головами. Но некоторые – хихикают. Почему?

Многие ищут глазами кого-то. Кого?

Я знаю, кого. Того, невидимого. Я ощущаю его властное присутствие своим телом. И боюсь его и жажду встречи с ним. Он не человек, не зверь и не чудовище. Он неотъемлемая часть этого пространства. Я не знаю, кто он.

Археологи ищут его в земле. Деликатно скребут глиняный пол скребками.

Одетый в черное священник служит ему, читает проповедь с небольшой кафедры.

Театральный пожарник чистит свою каску. Он видит его в своем отражении.

Попугай в клетке пытается разгрызть орех. И понять его сущность.

Я догадываюсь – это смотрины. Или что-то вроде смотрин. И в одной из ячеек сидит на стуле скромная девушка в белом платье, моя невеста. Ее окружают плотной стеной братья, сестры, родители.

Ищу глазами невесту и нахожу в отдаленной ячейке. Ловлю взгляд ее прекрасных печальных глаз. Жалею ее, ведь она похожа на скелет, так исхудала. Ее кожа стала прозрачной как молодой лед.

Иду к ней.

Или это похороны?

Некоторые женщины плачут. Они оплакивают его. Но он не умер!

Мужчины отводят глаза.

Плотник строгает рубанком крышку гроба и напевает непристойные куплеты.

Вход в ячейку преграждает носорог, отец невесты. Каменный истукан с глазами удава. В скверно сшитом фраке и засаленном цилиндре. Волосы напомажены. Усы как у фюрера. Золотое пенсне.

Отец шипит: «Вам сюда нельзя! Нельзя. Позже, все позже. Идите к гостям, сударь мой, уважайте наши традиции. Или примите ванну и натритесь одеколоном. А о приданом даже не мечтайте. Таким как вы и наследства не полагается. Устарели, господин хороший. На осину, на осину…»

Какой негодяй! Ухожу от него подальше. Хочу вернуться и ударить его.

Но смиряю себя и продолжаю играть свою незавидную роль. По инерции, как манекен.

Брожу, брожу, киваю…

Знаю, что где-то тут – мои умершие родители, потерявшиеся друзья, бывшие возлюбленные.

Они ждут меня, но я не могу их найти.

Где я? Где мы все? Что это за помещение?

Что за комета скользит по потолку как змея?

Что за смех слышится мне, несмотря на шум оркестра, звон бокалов, шушуканье, крики и шарканье ногами?

Кто пригласил этот оркестр? Почему он так и не начал исполнять увертюру?

Почему на мне только старая дырявая ночная рубашка и полосатые носки?

Где мои остроносые туфли и белые кожаные перчатки, которые я когда-то так любил.

Как я сюда попал? Почему не могу вспомнить прежнюю жизнь?

Куда все подевалось?

Почему отяжелели кузнечики и зацвел миндаль?

Почему дрожат стерегущие дом и осыпался каперс?

В одной из ячеек – только одна гостья. Стоит, спиной ко мне. Внезапно я узнаю ее.

Это моя жена. Она ничего не говорит, но я чувствую, что она вне себя от горя. Дрожит, бедняжка. И испускает такие звуки, как сломанная музыкальная шкатулка.

Решительно подхожу к ней, беру за плечи и поворачиваю лицом к себе как куклу. Какой ужас! Это действительно кукла. Она моргает своими искусственными веками из алебастра. Из опаловых глаз текут слезы.

Или это не жена, а моя давно умершая бабушка?

Не могу вспомнить ее лицо. Мне так ее не хватает.

Осторожно кладу куклу на пол и бреду дальше.

Ощущение его присутствия болезненно усиливается.

Сон превращается в кошмар.

Ячейки в помещении становятся камерами пыток в гигантском лабиринте-лупанаре.

Гости оборачиваются демонами и демоницами.

По потолку бегают зловещие рогатые существа.

Оркестр производит чудовищную какофонию, сквозь которую до меня доносится его самодовольный хохот. Его.

Я бреду по лабиринту.

Авторский комментарий

Этот текст был написан от руки в 2012 году. Случайно нашел три листочка на книжной полке. В папке старых рисунков.

Темы, затронутые в нем, получили развитие в четырех моих повестях: «Вторжение», «Ужас на заброшенной фабрике», «Человек в котелке» и «Покажи мне дорогу в ад».

Поговорим об окружающем нас мире
(очерк)

Мой интернетный приятель, не очень близкий, но и не очень далекий, прочитал несколько моих последних текстов и написал мне с нескрываемым раздражением: «Ну ты и оторвался! Куда это тебя занесло? На львовский погром? Или в империю клингонов? Поверь мне, тебя за это не похвалят. Возвращайся, пока не поздно, на землю, в наш такой-сякой, но реальный мир. A-то скажут, что ты заврался, дружок… или еще хуже, с катушек слетел. Окончательно и бесповоротно. Заделался параноиком. Сбрендил… После ковида, хи-хи».

Сбрендил… Хи-хи… Вот ведь шелудивый пес какой!

На этот раз я не стал оправдываться. Осточертело. Даже не попытался объяснить ему, что такое на самом деле мои рассказы. Ведь для моего приятеля, также как, впрочем, и для большинства современных разномастных «литературных деятелей» – символическое воспроизведение реальности и метафизической основы жизни, изучение ее мистического спектра, парение на облаке возможностей и вариаций, трансцендентальное моделирование происходящего и прочие элементарные магические и метафорические изыски, а это именно то, чем я занимаюсь, не имеют никакого смысла. Для них все это – симптомы паранойи.

Оправдываться не стал, но для себя решил сейчас же описать окружающий меня реальный мир «в лоб», «прямо». И описал… крохотную его часть. Специально для моего приятеля.

Получилось как-то пошло и плоско. Выяснилось, что я, без моей метафизики – обычный ворчливый старик. А я-то себе вообразил…

…

Представьте себе господа, что смотрите небольшой видеофильм. Я, автор, снимаю его, скажем, с помощью смартфона, и рассказываю о своем житье-бытье в блочном районе на северо-восточной окраине Берлина, возведенном в начале восьмидесятых на месте бывших полей орошения и фильтрации, куда кстати не только фекалии стекали, но и ядовитые отходы химических фабрик. По замысловатой системе подземных труб и канав, сохранившейся до сих пор. Специалисты-экологи утверждают, что земля в нашем районе на глубине метра отравлена тяжелыми металлами и прочими прелестями индустрии начала двадцатого века. Не удивительно, что многие окрестные жители чувствуют себя больными и не работают. Неумеренное потребление пива, кока-колы и других сладких напитков, которым отличаются живущие тут аборигены, все свободное время проводящие обычно за компьютерными играми, тоже не способствует душевному и физическому здоровью.

В ранние гэдээровские времена тут выращивали яблоки и груши. Некоторые яблочные аллеи сохранились до сих пор.

Разрешите представиться. Меня зовут…

Камера показывает мою обрюзгшую физиономию. Я стесняюсь снимать самого себя, отчего выгляжу еще хуже – похож на состарившегося и одичавшего плейбоя или раскаявшегося палача на пенсии. Чтобы больше не пугать публику, надеваю маску и переключаю камеру на смартфоне. Никаких селфи, я вам не молоденькая девушка в туристической поездке. Мы не на Багамах, а в Берлине, в «городе черной меланхолии» как его раньше называли дадаисты.

Выхожу из квартиры.

Вот, господа, посмотрите на нашу лестничную площадку.

Показываю стерильную немецкую лестничную площадку. Ни пятнышка, ни пылинки, как на космическом корабле. К слову, у нас не всегда так чисто, а только в первые три дня после генеральной уборки, которую проводит специальная фирма раз в две недели. Чистящие средства, которые они используют, вызывают у меня аллергическую реакцию. Насморк и кашель.

Тут лифт. Тут кладовка.

Напротив меня живет симпатичная лесбийская пара. Они занимают две квартиры – четырех– и двухкомнатную. Старшая, почти квадратная лесбиянка хронически больна. Каким-то особо мучительным и трудно поддающимся лечению ревматизмом или артритом. Она самоотверженно борется с болезнью и явно не без успеха. Часами работает на цветочных клумбах перед домом, водит машину, ездит отдыхать на живописное побережье Балтийского моря, на остров Рюген, носит сумки с провизией. За последние два года умерли все три ее горячо любимые собаки. Хозяйка их долго ходила мрачная, не отвечала на приветствия. Месяц назад купила новую собачонку – беленького шпица. Холит его и лелеет. Носит на руках и покупает ему мясо перепелки. Заметно оживилась и стала отвечать на приветствия. Ее партнерша – худенькая, долговязая и с виду абсолютно лишенная собственной воли женщина неопределенного возраста. Раньше она работала на расположенной неподалеку огромной фабрике-хлебопекарне «Харри». От нее всегда чуть-чуть пахло свежими булочками. Теперь она уборщица в детском саду. Не надо вставать в четыре утра. За девять лет соседства я лишь однажды видел, как она улыбается. Ее сожительница подарила ей фартук с желто-красным узором. Декоративные утки.

В четвертой, однокомнатной квартире живет пожилая румынка. Злющая. Хромая и глухая. Я много раз описывал ее в своих рассказах, не буду повторяться. Моя догадка о том, что она ведьма, недавно подтвердилась. Я видел, как она, хищно пригнувшись, жутко гримасничая, бормоча заклинания и неправдоподобно выпучивая свои черные глаза, вылетала из окна кухни на помеле.

Последнюю фразу, господа, воспринимайте как шутку.

Иду по лестнице вниз, камера пляшет у меня в руках. Старость – не радость.

Выхожу из дома. Снимаю маску. Вдыхаю и нюхаю воздух. Для города – вовсе не плохо. Рядом с нашим подъездом соседка снизу развела целый розарий. Чайные розы. Большие и пахнут дивно. Их иногда воруют подростки из соседних подъездов, из тех, где погрязнее и победнее. У них на газонах никаких цветов нет, только окурки валяются. Сотни, тысячи окурков… посмотрите сами. Стараюсь не реагировать, иначе сойти с ума можно.

Да, господа, этот обшарпанный длиннющий одиннадцатиэтажный дом с десятью подъездами, часть колоссальной п-образной конструкции,  – это мой дом. Показываю перспективу снизу. Выглядит внушительно.

Построен еще при ГДР. Несколько раз отремонтирован. Тут я живу со своей немкой. В трехкомнатной квартире. В одном из трех его подъездов, где квартиры приватные, а не сдаются концерном АЛЬФА, в начале девяностых годов скупившим чуть ли не две трети берлинских квартир по дешевке, не заботящимся о жильцах и их жилплощади. Посмотрите, вот, перед входом в наш подъезд валяются капсулы с крысиным ядом, не вздумайте взять их в руки, а вон там, на седьмом этаже… наш балкон. В этом году на нем немного цветов, обычно больше. Анютины глазки, бегонии, гелиотропы, маргаритки. Наша гордость, подсолнухи, выросли как на дрожжах и радостно приветствуют солнце своими желтыми мордами. Мы их даже не сажали. Соседи сверху кормят птиц семечками. Иногда они падают в наши забалконные ящики с землей. И растут там сами, как сорняки. Моя немка их не выпалывает. Добрая.

Балкон наш выходит почти на юг. Поэтому летом на нем невозможно находиться с половины двенадцатого дня и до восьми вечера. Жарко нестерпимо. Подсолнухи и петунии приходится поливать два раза.

Мы установили на балконе ванночку с водой для птиц. Из нее пьют и в ней купаются воробьи и синицы. Голубей и ворон я гоняю. Вороны воспринимают это как должное, они холодно презирают людей. А голуби обижаются. Немка ругает меня за мое отношение к птицам. А я пугаю ее птичьим гриппом.

На балкон ведет стеклянная дверь из нашей гостиной и открывается окно нашей двенадцатиметровой кухни.

Отсюда мы в последнее время часто наблюдаем демонстрации противников ограничительных мер властей против эпидемии ковида. Сторонников теорий заговора, патологических антипрививочников, правых…

Они охотно маршируют по нашей улице, названной по имени голландского художника, покончившего жизнь самоубийством на юге Франции в конце девятнадцатого века выстрелом в сердце. Бешено кричат, потрясают плакатами, свистят. Иногда – едут на автомобилях, громко сигналят, орут… Демонстрации эти легальные, их защищает полиция. После того, как они наконец уходят или уезжают, наступает блаженная тишина.

Как хорошо, когда никто не орет на улице! У нас шумно и без всяких демонстраций. Пьяные орут по ночам. Дети – в детских садах орут так, как будто их порют. Собачники, выгуливающие своих питомцев, тоже орут как сумасшедшие. Сардонически хохочут, визжат. Собаки лают. Бывает, что тут и постреливают. Кто в кого стреляет – не знаю.

Район наш – считается одним из худших в Берлине. Блочные бетонные коробки. Много бедных, безработных, иностранцев. Есть и уголовники… Слава богу, они редко пакостят там, где живут. Почти нет ресторанов, кафе, разнообразных магазинчиков и всего того, что как-то связано с культурой или удовольствиями. Нет галерей, клубов, дискотек, кинотеатров, бассейнов, теннисных кортов, борделей… Зато есть старая тюрьма Штази, превращенная ее бывшими заключенными в музей.

Но есть конечно положительные стороны и у нашего района. Улицы широкие, светлые, дома не лезут друг на друга, много зелени, воздуха… А все прелести Берлина – музеи, галереи, концертные залы и прочее – находятся в получасе езды на эсбане или трамвае. Так же как и центральный железнодорожный вокзал.

Я понимаю протестующих. Люди устали от пандемии и связанных с ней неудобств и страхов. Многие из них потеряли работу, другие еще как-то пострадали… не из-за болезни, а из-за противодействия ей. У третьих поехала крыша. Они уверены, что во всем виновато правительство и местные власти. Лично канцлерша Меркель. В припадке безумия они атакуют полицию, пожарников и даже скорую помощь. И еще, они убеждены, что некие таинственные силы, хотят вначале лишить прививками мужчин и женщин их детородных способностей, а потом и умертвить половину человечества. Из их теорий как-то неясно следует, что этот коварный заговор организован известными всему миру преуспевшими евреями-богачами. Пресловутым «мировым правительством». В которое, по мнению профессора Соловья, истово верят и современные российские эфэсбешники.

Ничто не ново под Луной. То, что авторы «Протоколов сионских мудрецов» и нацистские пропагандисты изо всех сил внушали простым немцам, то, что из их голов позже выбивали американцы в лагерях денацификации – сейчас возрождается в умах само, почти без воздействия пропаганды. Органично. И растет как подсолнухи у нас на балконе. С этим ничего нельзя поделать. Мне неприятно об этом думать. Потому что я предчувствую – рано или поздно евреям придется бежать отсюда. Всем. Не знаю, примет ли нас кто-нибудь в эти новые чудесные времена.

Недалеко от нашего дома – недавно построенное семиэтажное здание дома для престарелых. Синее и печальное, как все подобные заведения. С огромными балконами и гигантскими окнами. Многие его обитатели ходят, опираясь на свои рулаторы, в расположенные напротив магазины Пенни и Реве. Покупают фрукты и сладости. Один русский старик бойко ездит в инвалидном кресле и собирает мусор на тротуаре. Длинной палочкой с гвоздем на конце. Подцепив бумажку или листок, он не кладет их в мешок, а бросает на проезжую часть улицы. Занимается он этим неблагодарным делом часами. Я раньше пытался поговорить с ним – и по-русски, и по-немецки – но он не отвечает на мои вопросы, а только сердито смотрит куда-то вбок своими безумными глазами, давно потерявшими выражение и цвет.

Из дома для престарелых до нас часто доносятся крики и стоны. И долго-долго не смолкают.

В просторных залах столовой на первом этаже синего дома раз в два или четыре года мы выбираем местных и общенемецких парламентариев. Мне и моей подруге это очень удобно – от нашего подъезда до избирательного участка – шагов шестьдесят.

Следующие выборы состоятся в конце сентября. Посмотрите, на всех столбах – выборные плакаты. Камера показывает плакаты, задерживается на нескольких лицах. Все кандидаты холеные, сытые, улыбающиеся…

Беда в том, что выбирать некого. Во-первых, мы, избиратели, не знаем наших кандидатов. И, по-хорошему, и знать не хотим. Поэтому выбираем партии, а не кандидатов. Программы, впрочем, никто не читает. Макулатура.

Во-вторых, все большие партии Германии – кроме правой Альтернативы – правили какое-то время последние тридцать лет. Все обещали, обещали, а затем демонстрировали лицемерие, эгоизм, политическую импотенцию, неумение и нежелание решать реальные задачи. И нежелание работать – на заседаниях Бундестага чаще всего присутствует пятая часть депутатов. Или того меньше. А зарплату получают все. В штате у депутатов состоит немыслимое количество всяческих помощников, референтов и секретарей. И эта орава профессиональных бездельников решает судьбу Германии.

Некоторые партии сделали в последние тридцать лет много дурного. Обещаниям их не верят, ведь они имели возможность претворить в жизнь все то хорошее, что обещали в предвыборную кампанию, но не претворили.

Да, в Германии работающая демократия… но большинство избирателей выбирают по старинке. Традиционно. Не вникая глубоко. Богатые всегда за христианских и свободных демократов. Те, кто победнее – за социал-демократов. Другие – очень многие – голосуют протестно. Бывшие граждане ГДР выбирают левых… Многие бывшие советские – Альтернативу. Они надеются на то, что эти новые, озлобленные люди приостановят поток беженцев. Зря надеются. Кроме распространения в обществе ксенофобии эта партия пока ничего не добилась. Кажется, они бездарно пропустили открывшееся им было окно возможностей. Немецкие неофашисты – от умеренных, до оголтелых – ждут своего часа. Он наступит, если экономика Германии рухнет. Когда это произойдет и произойдет ли вообще – не знает никто.

Кстати о беженцах.

Давайте посмотрим на прохожих.

Вот беременная вьетнамка с коляской. В коляске – малыш. Улыбается маме, а мама улыбается и ему и нам. Дружелюбные и трудолюбивые люди эти вьетнамцы. Живут тут среди своих… женятся… говорят по-своему… и так проживают жизнь. В этническом гетто. В последнее время немецкие вьетнамцы поумнели. Поняли, что успех в жизни, это не только деньги-шмотки-еда-машина-квартира, а образование для детей. Но выйти из гетто им пока не удается. За ними будущее.

А вот и черная семья – он, она и три симпатичные девочки с цветными бантиками. Таких семей в нашем районе все больше и больше. Так же как и сирийских, афганских, иракских, иранских… Я не расист, но мне это не нравится. А моя немка довольна. Говорит: «Они разбавят нашу старую кровь».

Ну разбавят, так разбавят. И превратят милую процветающую Германию в Гарлем, Африку или восточный базар.

Да, Германия впустила сюда и меня с женой и дочкой. И еще три с половиной миллиона «этнических немцев» и тысяч двести «евреев из бывшего СССР». Понимаю. Не мне бросать камни в мигрантов, бегущих от голода и насилия. А я и не бросаю. Но закрывать глаза на очевидное – не хочу. Да, посмотрите сами. Вон там – молодой парень, скорее всего араб, вглядитесь в его глаза, в выражение его лица. Рядом с ним – еще двое. Стая. Возможно они не беженцы, родились тут. Но воспитали их родители-мусульмане в своих традициях. А обработали им мозги – оплаченные саудитами проповедники в мечетях. Сделали из этих молодых парней врагов западной цивилизации. Вот они и смотрят волком на все окружающее. И хорошо, если позже не примкнут к воинствующим братьям по вере и не станет террористами или не войдут в один из многотысячных криминальных кланов, которые тут организовали бывшие беженцы из Ливана и палестинцы для контроля над игорными заведениями, проституцией и продажей наркоты.