Текст книги "Мэрилин Монро"

Автор книги: Игорь Беленький

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Так о какой растоптанной невинности вел только что речь автор?

У Гайлса есть одна превосходная догадка, которую он, к сожалению, не развил: «Всю свою жизнь она легко применялась к обстоятельствам, приспосабливаясь к изменениям в жизни так, как, ей казалось, от нее ожидали». Для жизнеописания Мэрилин Монро это замечательная мысль. Попробую ее разработать. Здесь возможно двигаться сразу в нескольких направлениях.

Во-первых, собственно приспособление. Мэрилин – гений приспособления. (У Вуди Аллена в его выдающейся кинокомедии «Зелиг» (1983) главный герой наделен даром поразительного хамелеонства: с кем бы он ни разговаривал, он принимал вид собеседника!) Подобно вуди-алленовскому Зелигу, она практически полностью перенимала – ну только что не внешний вид – вкусы, привычки, способ глядеть на мир, свойственные тому, с кем она в данный момент была близка – причем необязательно в интимном смысле слова. Ее вуди-алленовский дар, пусть не столь очевидно, но не менее эффективно способствовал ее выживаемости и практически душевному здоровью. (Хотя, замечу в скобках, для скольких биографов «дурная» наследственность и «тяжелое детство» Мэрилин оказались непреодолимыми искушениями, и утверждение, будто она страдала «врожденной» шизофренией, стало чуть ли не общим местом.)

Здесь хотелось бы слегка переиначить мысль Гайлса (см. выше): всю свою жизнь она только и делала, что применялась к обстоятельствам. Разумеется, о конформизме, приспособленчестве можно рассуждать долго и с разной степенью убедительности, подыскивая всевозможные уязвляющие эпитеты. Ведь иногда (только – иногда) приспособленцами становятся по убеждению, но тогда это качество превращается в классовое. Однако что же, скажите, было делать маленькой сиротке, чуть ли не с первых дней жизни росшей в чужом доме, у чужих людей, с чужими детьми? И тогда природа, точно гофмановская фея Розабельверде, наделила малышку поистине счастливыми дарами – короткой памятью и абсолютной фотогеничностью. Нет ни одной фотографии, даже детской, где бы она не выглядела привлекательной. Положим, дети (как и животные) всегда привлекательны, но, вырастая, эту способность утрачивают – взрослому приходится специально этому учиться (если это, разумеется, необходимо). Казус Мэрилин заключается в том, что, и повзрослев, она сохранила в себе этот природный дар. Посмотрите все на ту же ее пляжную фотографию 1943–1944 годов: между прочим, эту улыбчивую, аккуратную, упитанную девушку-женщину (ей восемнадцать лет) насильно выдали замуж! Вот – типичный пример короткой памяти на дурное, умения приспосабливаться и фотогеничности. Кто может сказать, что она с детства лишена родительской любви, что ее под угрозой отдать в приют выдали замуж и что окружающим ее людям совершенно безразличны ее чувства, симпатии и антипатии?

Во-вторых, интуиция. В догадке Гайлса важно не только приспособление как таковое. Тут именно мало лишь приспособиться – нужно еще угадать взгляд со стороны. В дальнейшем мы увидим, что, пока она его угадывала, ее карьера шла в гору, но стоило интуиции ослабеть (к 1962 году), как все начало рушиться, и остановить этот крах оказалось не под силу. Интуиция, точно адреналин, вырабатываемая инстинктом самосохранения в обществе с детства враждебном, заставляла Мэрилин улавливать сторонние взгляды на себя, подлаживаться под них, а главное – плыть по воле волн, полагаясь на людей, к которым прибивало ее жизненное течение. С другой стороны, как каждый человек, нигде и ничему не учившийся, Мэрилин доверялась интуиции полностью и безраздельно. Она поняла, точнее, почувствовала, что выглядит привлекательно и что в этом – ее будущее, карьера, жизнь, какая до сих пор ей была заказана. Почувствовала она и другое – хоть детство было и нелегким, но его осенила фея, и теперь оно, точно кокон, способно предохранить ее в жестком взрослом мире. На той же фотографии ей восемнадцать, а стоит она в детской позе, выбранной – обдуманно ли, интуитивно ли – специально для фотографа. И короткая юбочка, и аккуратные носочки в сандалетках – это не только пляжная мода тех лет, это еще и начало детского, невинного (увы, уже псевдо) имиджа. В ее взгляде чуть исподлобья – ожидание. Но не только. Еще и стремление угадать сторонний взгляд на нее, судьбу.

В-третьих, взгляд на себя. Это уже больше чем интуиция – талант. Эту чисто природную способность видеть себя со стороны, впоследствии преобразившуюся в умение самостоятельно занять перед объективом оптимальное положение, позу, отмечают у Мэрилин практически все ее биографы. В этом даре – художественный эффект, эстетика образа Мэрилин. Что ни говорите, а изображения ее пережили время – и немалое для «времени изображений»! – не только потому, что сама Мэрилин необыкновенно красива (она красива, но обыкновенно), но потому, что изображения ее красивы необыкновенно, необычно, редкостно, поразительно… Просмотрите-ка юбилейный номер «Плэйбоя»… Понимаю, насколько странно звучит эта рекомендация! Но на что же мне еще сослаться? В этом эффектном, красиво изданном и элегантно непристойном журнале дается представление, где участвуют создания природы, или Божьи творения – как угодно. Здесь дается представление о том, какая красота сегодня в моде. Здесь дается, наконец, представление к популярности. И так уже тридцать восемь лет. Три года назад, в «юбилейном» (тридцатипятилетие) номере все образцы моды на красоту собрали вместе и сгруппировали по десятилетиям, начав, естественно, с Мэрилин. Почему – естественно? Да потому, что с нее началось издание журнала. Так вот… Что касается индивидуальных данных, наверное, были девушки и красивее, и эффектнее, даже наверняка были – не могло не быть за три-то с липшим десятилетия. Но подобного эстетического впечатления, сопоставимого, может быть, с классическими живописными «ню», не достиг никто. Самое интересное, что Мэрилин снимал фотограф более чем третьеразрядный, далеко уступавший по классу подлинным фотогроссмейстерам из «Плэйбоя». Это означает, что Мэрилин сама сотворила эстетику своего образа – сама слепила из себя свою же живую скульптуру, а те – мастера голливудской рекламы, – кто приписывает эту заслугу себе, попросту, сами того не подозревая, выполняли ее безмолвные, но непререкаемые установки. В отличие от многих моделей (актрис, натурщиц, манекенщиц), практически послушных автоматов, игрушек в руках фотографа, беспрекословно подчинявшихся его указаниям[8]8
  Впоследствии их с великолепным сарказмом изобразил Микеланджело Антониони в своем «Фотоувеличении».


[Закрыть], Мэрилин сама (хотя, скорее всего, невольно и помимо воли фотографов) распоряжалась снимавшими ее; это фотографы, кем бы они ни были или ни казались себе, находились в полной – по́левой – зависимости от ее художественной ауры.

Ее самомоделирование, заметное уже на ранних фотографиях, проистекало из природного стремления (возможно, неосознанного) к гармонии (соответствию) с взглядом стороннего наблюдателя, персонифицированного в фотографе, к гармонии оценки с самооценкой. «С самого начала, – пишет Морис Золотов, – Мэрилин почти инстинктивно угадывала фотографа». Мэрилин, вторит ему Гайлс, «чувствовала, что он [фотограф] теперь откликается на подмеченное и придуманное именно ею, и фотообъектив показался ей глазом просто человека, человека с улицы, которого она уже всерьез начала соблазнять». (Кстати, это стремление к гармонии внешнего с внутренним, «я» с «не-я» означало, что в ее душе, от природы цельной, царит смута; оно, это стремление, было вообще странным для ее вовсе не рефлектированной натуры, и гармония изображений резко противоречила ее хаотичной жизни.)

В той или иной степени все фотографии Мэрилин излучают гармонию, и эта гармония одного типа практически на всех фотографиях, кто бы ни стоял за фотокамерой. Потому и гармония также принадлежит Мэрилин, она – эффект ее мгновенного, полевого контакта с объективом, с глазом фотографа. Рассматривая любой снимок позирующей Мэрилин, невольно ловишь себя на мысли, что взгляд удовлетворяется целым, игнорирует детали, и любые обнаруженные недостатки, видимые самому восторженному глазу (изъяны фигуры, например, или дефекты кожи), не мешают целостности, гармоничности впечатления, органично вписываясь в общую картину. Собственно, это и есть признак художественности (разумеется, в той степени, в какой она вообще возможна при работе с фотомоделью), позволяющий без колебаний отделить, эстетически отграничить изображения Мэрилин, снятые десятками фотографов, от любой «плэйбоевской» картинки, где впечатление от изображенной девушки, иногда действительно очень красивой, неизбежно распадается на оценочные фрагменты – пропорции фигуры, размеры и форма груди, бедер и т. д. Ни одной «плэйбоевской» натурщице не прощается и малейший недостаток, но Мэрилин прощается все – уже простилось, ведь, снятые четыре десятилетия назад, ее обнаженные изображения до сих пор привлекают зрителей, резко отличаясь от однотипных «фотокартинок». Да и кому же придет в голову придираться к дефектам сложения у моделей Рубенса или Фрагонара? Они пережили время за счет художественного взгляда на них, который важнее реальных физических качеств их тела. Мэрилин пережила время за счет художественности своего облика, гармонии художника (природы) и его модели, благодаря ее ауре, светящейся в пространстве.

Откуда она взялась, эта аура? К сожалению, все, что описано в биографиях Мэрилин, связано с житейским, доступным глазу, но не объясняющим непохожесть, выделенность из ряда. Но помимо самых общих качеств (сообразительности, раскованности, непосредственности, живучести), по воспоминаниям, выделявшим ее среди подруг и сверстниц, была и некая внутренняя сила, позволявшая ей выживать в неблагоприятном мире и не терять, а приобретать внешнее обаяние и гармонию форм. Не из ауры ли неистовой красавицы Деллы возникла эта сила? Не из психической ли патологии той же Деллы и Глэдис, которая сдвинула генный механизм, способствовав высвобождению необычной душевной и телесной энергии? Ведь прекрасные золушки существуют, как правило, только в сказках, а ангелоподобные нищие дети – только на гравюрах Доре.

Как бы то ни было, а 19 июня 1942 года Норма Джин Бэйкер и Джеймс Эдвард Дахерти были обвенчаны – в присутствии многочисленной родни Дахерти и первых приемных родителей Нормы Джин – супругов Болендер. (Любопытно, что Док и Грэйс Годдар на свадьбе не были, отправившись, как уже говорилось, в Западную Вирджинию; организовав свадьбу, Грэйс предпочла отделаться лишь письменным поздравлением из далекого Хантингтона. По понятным причинам не было и Глэдис, все еще находившейся в психиатрической лечебнице. На какое-то время она выпишется оттуда лишь в 1946 году.)

Практически все биографы достаточно подробно описывают жизнь молодоженов, знакомя нас, жадных до супружеских подробностей самого интимного свойства, каждый со своим набором происшествий, ссор и радостей – в зависимости от источника информации. Приводить ли и мне эти подробности? Жадные взгляды парней на пляже, непременно поднятый вверх палец с обручальным кольцом (так надежнее), перебранки с мужем по поводу излишне вольных танцев или чересчур обтягивающего платья, карточные игры с братьями Дахерти, курьезы с приготовлением пищи, всевозможные подначки (например, Джим приходит вечером домой, а Норма Джин нарочито сонным голосом бормочет из спальни: «Это ты, Билл?») и проч. и проч. Недостаточно? В конце книги читатель, владеющий английским, найдет список использованной литературы и, проявив известную настойчивость, сможет ознакомиться со всеми подробностями в полном объеме. Я же ограничусь сказанным. Да и строго говоря, это была жизнь обычной молодой семьи – никто ведь в ту пору не предполагал, что юная миссис Дахерти спустя какое-нибудь десятилетие станет Королевой экрана, или Богиней любви, или Мэрилин Монро. Только однажды у супругов состоялся сейчас кажущийся примечательным разговор – Бог знает, выдуманный ли, реальный (впервые его приводит в своей книге Морис Золотов, по-видимому, со слов Джима Дахерти): «Однажды, решив довериться Джиму, она призналась, что очень хочет стать голливудской «звездой». Он подумал, что она спятила. «Там же тысячи красоток, – сказал он, – и все они умеют петь, танцевать, играть, однако же слоняются по улицам без работы. С чего ты взяла, что у тебя это получится по-другому?» Так как на стороне многоопытного Джима (ему уже за двадцать) здесь рассудительность, стало быть, он и сообщил об этом разговоре. Впрочем, тут нет еще ровным счетом ничего провиденциального – аналогичные беседы вела практически каждая из «тысяч красоток», помянутых Джимом. Теперь-то, конечно, задним числом, он воспринимается как вещий…

Замужняя жизнь Нормы Джин длилась четыре года. Многочисленные биографы Богини любви оценивают эти годы по-разному, стремясь, однако, привести их к некому общему знаменателю. Одни считают, что семейство Дахерти – люди примитивные и недалекие – держало девушку взаперти, точно птичку в клетке, и с уходом Джима в плавание она наконец обрела свободу, в том числе и в выборе партнеров (по-видимому, имеются в виду те, кто пожирал ее глазами на пляже). Другие полагают, что именно в эти годы в душе женщины-девочки были посеяны первые семена «моральной вседозволенности», «нравственной раскрепощенности», «свободы любви», «неразборчивости связей» и т. п. Думаю, трудно все-таки с точностью до года определить, когда именно в нашей душе поселяются те или иные настроения, привычки, склонности или взгляды на жизнь. Мы уже имели возможность видеть, как жизнь тащила и кидала Норму Джин из стороны в сторону, словно поток щепку – случайный предмет, с которым взрослые люди игрались как дети, и притягивающий к себе внимание, и никому не нужный в одно и то же время. Эти четыре года замужества вряд ли были тут исключением. Прежде всего они не были одноцветными, как может иногда показаться. Разумеется, то было военное время. Однако события второй мировой войны, вспыхнувшей в тихоокеанском регионе катастрофой в гавайской бухте Пёрл-Харбор 7 декабря 1941 года, весьма и весьма отдаленным громом донеслись до пляжей Лос-Анджелеса, неподалеку от которых (в Ван-Нюйсе, Уэствуде, на Виста дель Монте) жили Дахерти. Никакого специфически военного времени здесь не ощущалось: за исключением понятных нюансов, жизнь текла вполне мирно. Можно, конечно, вспомнить, что совсем молоденькая девушка была практически насильно выдана замуж за случайного парня – просто потому, что семьи соседствовали. Но и это обстоятельство драматично только своим принципом – самим фактом подобного замужества. В жизни же все протекало проще и спокойнее. Вряд ли Норма Джин долго и болезненно привыкала к новому для себя состоянию – во всяком случае, ни один из биографов ничего подобного не отмечает. Да и что ж тут удивительного? Пятнадцатилетняя девочка перешла в следующую приемную семью – Дахерти. (Какая она там по счету – седьмая?)

«В некотором смысле она все еще оставалась ребенком, – утверждает биограф. – Ее куклы и плюшевые животные заполняли верхние полки шкапов, ибо «так им видать, что происходит». Могу себе представить, что именно так, с этим же багажом, иногда пополнявшимся, она и прежде переезжала из семьи в семью – в зависимости от прихоти капризной Грэйс. Годы спустя она назвала свою жизнь с Джимом «пребыванием в зоопарке», но, думаю, это преувеличение, объяснимое временем, когда сороковые годы стали уже историей, (понятным) стремлением усилить впечатление о себе как о сиротке, отданной во власть грубых людей, и т. п. По многочисленным свидетельствам, все семейство Дахерти относилось к ней очень хорошо, младший брат Джима, Марион, в ней души не чаял, да и сам Джим если и не любил ее, то уж влюблен был наверняка, а главное – гордился тем, что женат на красивой девушке, что чувствуется даже в его воспоминаниях, написанных спустя годы. Семейство Дахерти было, конечно, простым, но это еще не повод называть его «зоопарком», тем более что сравнивать-то их Норме Джин было не с кем: вряд ли по уровню – и интеллектуальному, и жизненному – Дахерти уж очень отличались от остальных приемных семей, в которых девочке довелось жить. Любопытнее другое воспоминание Мэрилин: «Когда мне исполнилось пятнадцать лет, мне сыграли свадьбу, довольно простую, выдав меня за Джеймса Дахерти; идея заключалась в том, что у меня должен быть свой дом и муж. Мы с мужем жили в небольшом бунгало с двориком. Я хотела закончить школу, но выяснилось, что школа и семейная жизнь несочетаемы. Мы ведь были бедны. От меня, понятное дело, требовалось считать каждую копейку».

Это свидетельство Мэрилин чрезвычайно примечательно. В свое время Чаплин, вспоминая о собственном несчастном детстве, писал: «Я не нахожу в бедности ничего привлекательного или поучительного. Она меня ничему не научила и лишь извратила мое представление о ценностях жизни…» К этим словам великого комедиографа стоит прислушаться хотя бы потому, что его семья, в отличие от Мэрилин, жила не просто в бедности – в полнейшей нищете, даже в голоде (его мать сошла с ума от голода); удивительным образом они комментируют жизненный опыт Нормы Джин, столь странно впоследствии сказавшийся на жизни взрослой Мэрилин. «Я вспоминаю, – говорила она, – чем были для тех, кого я знала, двадцать пять центов, а то и просто никель, сколько счастья приносили им десять долларов и как менялась их жизнь от какой-нибудь сотни. Я вспоминаю, как мы с моей тетушкой Грэйс дожидались в очереди перед булочной «Холмсов» возможности наполнить кошелку хлебом… Помню, как она три месяца ходила с одним стеклом в очках, потому что у нее не было пятидесяти центов, чтобы вставить второе стекло. Я помню каждый звук, каждый запах, источаемый бедностью, страх в глазах людей, терявших работу, и то, как они экономили каждый цент и вкалывали где угодно, лишь бы пережить очередную неделю».

Бедность (не говорю уж о нищете) тем и страшна, что, как на «чертовом колесе», выбрасывает человека из общественного круговорота, делает его изгоем – существом презираемым. В этом смысле сочувствие, филантропия, вспомоществование и прочие формы общественной милостыни суть лишь подачки, то есть разновидности того же презрения. Потому и вспоминать о них неприятно, даже больно и мучительно. И ясно, что слова Мэрилин «мы ведь были бедны» не просто объясняют, почему ей не удалось совместить школу и семейную жизнь, но «задним числом» (в воспоминаниях) как бы оправдывают необходимость развода. В самом деле, «звезда», достигнув в жизни не только богатства, но и всего, что только может пожелать девушка, мечтавшая когда-то стать «звездой», в состоянии вспоминать обедномпрошлом только как о части своего «имиджа» – человека, «сделавшего самого себя». Но вдаваться в детали, смаковать с волнением свою бедность, даже находить там «уроки жизни» она не хочет. Не хочет! Она презирает бедность. И кто ее осудит за это – даже если она и не умирала с голода? А уж «считать каждую копейку» – она не умела этого делать никогда, что и неудивительно: ведь она все время, вплоть до замужества, находилась на чьем-либо иждивении.

Повторяю, никто не мог предполагать, что Норме Джин предстоят бурная жизнь, «звездный» статус и соответствующее ему материальное благополучие, более того – богатство, и в первую очередь не могла этого предположить она сама. Но (вполне естественная) потребность преодолеть тот уровень жизни, который могла достичь обычная семья рабочего-техника на авиастроительном заводе «Локхид», была, наверное, в Норме Джин особенно остра. Мечту «стать голливудской «звездой» высказала ведь своему супругу именно она, а не жены остальных рабочих «Локхида» своим мужьям, и, уж во всяком случае, именно юная жена Джима Дахерти в итоге пополнила собой на первых порах те самые «тысячи красоток», о которых с легкой иронией, смешанной с осуждением, говорил ей «многоопытный» супруг. Стало быть, стремление «сделать самое себя» ощущалось в Норме Джин гораздо сильнее, острее, нестерпимее, чем у любой из женщин, живших по соседству. Иначе позднее вряд ли она столь откровенно и жестко сказала бы малознакомому фотографу, сделавшему с нее первые снимки как с фотомодели: «Бедный Джим, это его разочарует. Но я хотела от жизни большего, чем перемывание посуды, глажка белья и уборка квартиры». Думаю, именно по этой причине брак, искусственно созданный Грэйс Мак-Ки, был обречен с самого начала. И не просто потому, что он был искусственным, – главное, чересчур индивидуальной оказалась пятнадцатилетняя девочка, чересчур остро и сильно обнаружились в ней дотоле спрятанные страсти, желания, потребности в максимуме возможного, выяснилось, что самый характер ее развивается по вертикали, стремительно возносясь ввысь, ввинчиваясь в абсолют.

Нетрудно догадаться, что, записавшись в моряки торгового флота и уйдя весной 1944 года в плавание, Джим Дахерти подвел черту под «пребыванием в зоопарке» своей молодой жены. В отличие от ее опекунши, не только не желавшей, но и попросту неспособной разобраться в характере девушки, которую она взялась опекать, Дахерти – нет, не понял – почувствовал, что так или иначе Норма Джин тяготится существованием с ним. Она думала о чем-то ином, и мечта о Голливуде, высказанная Джиму, была не просто пустым разговором, но (пусть робко) выражала потребность в более широких общественных пространствах, нежели дом семейства Дахерти. И кто же тут виноват, что в итоге эта мечта реализовалась именно как мечта о Голливуде? Словом, Джим, как мне представляется, попытался самоустраниться, и это ему удалось.

Впрочем, на первых порах после ухода Джима в плавание, ничто вроде бы не предвещало какого-либо радикального слома в судьбе молодой семьи. Оставшись без забот о муже, Норма Джин решила поступить на работу, и свекровь устроила ее на авиастроительный завод «Рэйдио Плэйн Компани» в Ван-Нюйсе. Таким образом, начало было фабричным – и нелегким. (Спустя восемь лет в короткой роли Пэгги, работницы рыбоконсервного завода в фильме «Ночная схватка», самым убедительным у Мэрилин покажется, в общем-то, проходной кусок в цеху по переработке рыбы. «Я никогда не забывала, – вспомнит потом Мэрилин, – каково это – чувствовать себя одной из этих женщин».)

Вот как она сама описывает дальнейшие события: «Компания эта изготовляла не только самолеты, она делала и парашюты, и какое-то время я проверяла продукцию. А потом, после проверки парашютов на испытаниях, нам, девушкам, перестали доверять эту работу, хотя вряд ли это из-за меня. Затем я работала в лакокрасочном цеху, покрывая лаком фюзеляжи. Лак – штука текучая, напоминает смесь бананового масла и клея. Несколько дней я болела, а когда вышла на работу, там повсюду разгуливали армейские фотографы из «Хэл Роуч стьюдиоз» – у них там фотоуправление, и, пока я красила эти махины, они все время щелкали своими затворами. И вот эти ребята, военные, увидели меня и принялись расспрашивать, где это я пропадала. «Болела», – отвечала я. «Давайте выйдем из цеха, – предложили они, – и сделаем с вас снимок». – «Не могу, – сказала я. – Тут и другие девушки работают, и они будут недовольны, если я прекращу работу и пойду с вами». Но военных фотографов это не смутило. Они тотчас же достали у директора завода, мистера Хузиса, разрешение для меня выйти из цеха. Сначала они заставляли меня изображать, будто я качу самолет, затем спросили, есть ли у меня свитер… И я «катала» самолеты в свитере. Одного из этих армейских фотографов звали Дэйвид Коновер. Сейчас он живет у канадской границы. Так вот он все время повторял мне: «Вы созданы быть моделью!» – а мне казалось, что он заигрывает со мной. Через несколько недель он принес с собой цветные снимки, которые сделал с меня, и сказал, что из «Истмэн Кодак Компани» его расспрашивали: «Ради Бога, кто эта модель?» И я начала думать, что, может быть, он и не шутил, когда говорил, что я должна стать моделью. Ведь оказалось, что, позируя, девушка может заработать в час пять долларов, а это совсем не то же самое, что за десять часов в день получать то, что я зарабатывала на заводе и что деньгами-то не назвать…»

Я привел эту длинную цитату, во-первых, для того, чтобы один из наиболее решающих моментов в жизни Мэрилин был описан не биографами (причем, естественно, с ее же слов), а ею самой; во-вторых, я хочу обратить внимание читателя на самое начало приведенного текста – где девушкам перестали доверять работу с парашютами. Несмотря на, казалось бы, частный эпизод, он оказывается весьма примечательным. Начать с того, что она называет «проверкой парашютов». На самом деле вместе с остальными девушками Норма Джин занималась тем, что укладывала купол и стропы парашюта в специальный контейнер, или ранец. (Да и странно было бы доверять контроль уложенных парашютов случайным, непрофессиональным людям, и еще на военном производстве!) Далее, сказанное Мэрилин можно понять так, что после «проверки» парашютов на испытаниях что-то произошло, иначе почему вдруг девушек отстранили от работы? Здесь – типичная для Мэрилин рассеянность, неясность воспоминаний, которыми полны многочисленные интервью и беседы с ней. Однако эта неясность породила слух, который некоторые биографы (особенно уже в наши дни) превратили в жизненный факт. Сандра Шиви, например, описывает этот же эпизод следующим образом: «Получив работу на [авиа]заводе… Мэрилин пережила крупную неприятность, когда один из парашютов, проверенных ею, не раскрылся и пилот погиб. По словам одного из приятелей, Мэрилин долгое время находилась в шоке, и, когда позднее выяснилось, что виновата была не она, ей потребовались дни и дни, чтобы прийти в себя». Все это – фантазии; в действительности же парашюты, которые, повторяю, не проверяли, а укладывали девушки, предназначались не для людей, а для миниатюрных учебных беспилотных самолетов-мишеней с дистанционным управлением. Даже если бы парашют не раскрылся, большой катастрофы не произошло бы.

В этом, казалось бы, частном эпизоде хорошо просматривается противоречивый характер легенды о Мэрилин: с одной стороны, это миф о женщине, «сделавшей самое себя», то есть реализовавшей вековечную мечту американцев обоего пола; но с другой стороны, эта идеальная американка уживается с иной женщиной – обладательницей смутного прошлого, сплошь состоявшего из слухов, сплетен, темных, непроверенных историй и самых разноречивых данных. Стоит Мэрилин лишь что-то немного подзабыть – и фактам сразу же придается скандальная развязка, словно кто-то заинтересован, чтобы на лике идеальной женщины проступали загадочные пятна…

Другой важный момент – денежные соображения: зачем вкалывать за гроши, когда за час позирования (то есть ничегонеделания!) можно заработать пять долларов? Знакомая логика! Но при несправедливых экономических отношениях в обществе (а кто будет утверждать, что в сороковые годы в США они были справедливыми?) логика эта оказывается вполне естественной, ведь она способствует стихийному перераспределению трудов и доходов. Более того, в характере девушек, для которых безысходная рутина повседневного небогатого и безвестного существования становится невыносимо безысходной в обществе, где ценятся как раз всеобщее внимание, престиж и богатство, повторяю, в характере этих девушек вырабатывается полное безразличие к каким-либо общечеловеческим ценностям – семье, морали, убеждениям и проч. Даже чувство религиозности и то, как показывает уже знакомая нам история с настоятельницей Храма Ангела, не защищает от неудержимого стремления вырваться за пределы социальной безысходности. Безысходность-то тут важнее всего. Нет, в отличие от наших современниц, советских «интердевочек», Норма Джин не стала проституткой, но, во-первых, вполне могла стать ею. Для этого у нее были все данные: «неблагополучная» семья, бездомное детство, рутинное, безысходное, чуть выше уровня бедности существование, безлюбовный брак, неприятная, монотонная, малооплачиваемая работа, ясно выраженное желание вырваться из социального круга, определенного для нее совершенно чужими людьми, наконец, красивая внешность – что еще надобно, чтобы возникла мысль попытаться, запродав себя, резко изменить жизнь? А во-вторых… Я, конечно, не хочу забегать вперед, но – к слову – разве залогом всей своей дальнейшей бурной и блестящей жизни она не сделала собственное тело, красоту, обаяние, всю свою полевую необыкновенность, гармонию, весь художественный абсолют своего образа, своей легенды?

«Армейский фотограф» Дэйвид Коновер вовсе не был военным; он работал фоторепортером и в военное время сотрудничал с армией. Приписанный к так называемой Первой киногруппе, известной также под названием «Форт Роуч»[9]9
  Нелишне отметить, что деятельность Коновера проходила под непосредственным командованием очень хорошо знакомого нам Рональда Рейгана.


[Закрыть]и входящей в кинокомпанию «Хэл Роуч стьюдиоз» (Калвер-сити), Коновер разыскивал свежие личики на предприятиях оборонной промышленности, а потом публиковал снимки в массовых военных изданиях того времени, типа журнала «Янки» и газеты «Старз энд страйпс» («Звезды и полосы»). Расходясь по казармам и кораблям, эти снимки развлекали солдат, снимали напряжение, кого-то заставляли забыть монотонность армейской жизни, кому-то напоминали о своей девушке. Словом, резон в этой деятельности, безусловно, был. Первую встречу Коновера с Нормой Джин забавно описывает Золотов: «Коновера направили на завод в поисках фотогеничных лиц. Он прошел мимо стола Нормы Джин, ему бросилась в глаза пластичность ее движений, и дыхание его стало прерывистым. Он увидел перед собой чистый, ясный, манящий образ идеальной американской девушки: в глазах – невинность, на губах – страсть… Он попросил номер ее телефона, и она дала его».

В своих воспоминаниях, изданных спустя сорок лет, Коновер утверждает, что добился куда большего, нежели возможность позвонить домой и произвести необходимые фотосъемки. Дело это, разумеется, глубоко личное, и о нем можно было бы и вовсе не упоминать, если бы не то обстоятельство, что каждая такая связь оказывалась вешкой в топком мирском болоте, которым пробиралась Мэрилин к легендарной и по сию пору не умирающей славе. И дело даже не в том, имел ли Коновер действительные основания гордиться своими «подвигами», или он просто хвастался несуществующими победами, – важно другое: иного пути, как выясняется, у Нормы Джин не было! Об этом Мэрилин позднее говорила с горечью и откровенно: «Хотите быть «звездой» – забудьте о том, чтобы жить, с кем вам хочется. Лишаешься очень многого. Очень! Но это помогает. Масса актрис подобным образом добивались своего шанса». И, конечно, она находилась среди этой «массы» – в этом едины все ее биографы, без исключения. Был ли Коновер первым среди длинной цепочки мужчин, обладавших возможностью продвинуть симпатичную и понравившуюся им девушку дальше по пути к славе и деньгам, – это тоже совершенно несущественно. Не Коновер, так кто-нибудь другой. Главное, к сожалению, то, что это – правило, и в замкнутом мире голливудов всего света правило это уже давно воспринимается как естественное.