Текст книги "На суше и на море"
Автор книги: Игорь Подгурский
Соавторы: Дмитрий Романтовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Третий, окоченевший и лязгающий зубами, смотрел на Скуратова безумными глазами так нехорошо, что впервые за последние сорок девять лет Малюта почувствовал себя неуютно.
Было очевидно, что его – и в который уже раз – по ошибке приняли за парижанина. Разочаровывать французов он не торопился.
В отличие от своих приятелей по несчастью офицер оказался настоящим дворянином из бывших.
– Садитесь, камрад, – приветствовал он покрытого инеем Малюту. – Даже в годину несчастья надо оставаться людьми. Ешьте. И накиньте шинельку трофейную.
Скуратов с отвращением посмотрел на конину и вежливо отказался. Покопавшись в вещмешке, он достал бутылку самогона и пустил ее по кругу, начиная с офицера.
Французы оживились, и даже в глазах полубезумного гренадера появилась радость.
– Куда идете? – поинтересовался Скуратов, когда, описав круг, ополовиненная бутылка вновь оказалась в его руках.
– Понятия не имею, – пожал плечами офицер, подбрасывая в костер ельник. – Мне лично все равно. Мы заблудились.
– Да-а, – протянул Малюта, – без компаса сейчас туго. А может быть, на Дон махнем, к Деникину?
– Запросто, – согласился француз, поливая свою порцию конины кетчупом, извлеченным из кожаного чемодана. – А что такое Дон? И кто такой Деникин?
– Старый приятель, – задумчиво пояснил Скуратов, исподволь поглядывая на собеседника. Тот, как ни странно, производил вполне приличное впечатление: соусом не обляпался, форму носил аккуратно, даже сапоги как-то умудрился сильно не испачкать.
– Приятель – это хорошо, – элегантно вытирая губы тонким батистовым платочком, кивнул офицер. – Ведите нас, дружище. Я с вами. Напоминаете вы мне кого-то. Мы, случаем, на брудершафт на Монмартре не пили?
– Вряд ли, – усомнился Скуратов, поднимаясь на ноги. – Я вообще-то не пью. Так, для сугрева.
Строго говоря, Малюта не сомневался, что при необходимости мог бы на месте положить рожами в снег всех четверых окруженцев. Но торопиться не стал. «Доведу до городка, а там уже и решу, что с ними делать», – подумал Скуратов.
И они пошли.
Где-то через час Малюта вывел своих подопечных к какому-то запущенному парку у реки. По его заснеженным аллеям они подошли было к высокому особняку, как вдруг раздавшийся где-то рядом радостный вопль заставил их рухнуть в сугроб.
– Огня тащи, огня! – неслось от особняка. – Поспешай, Пафнутий! Надо засветло управиться.
Малюта выглянул из-за слабо укрывающего его куста акации и присвистнул. Вокруг особняка носились какие-то нечесаные мужики. Дом был окружен, а намерения мужиков недвусмысленны: в руках появившегося Пафнутия чадил смоляной факел.
«Усадьбу жгут, – мысленно констатировал Скуратов. – Накипеловцы, должно быть».
Он уже было хотел увести своих подопечных стороной, как вдруг из окна особняка выглянула прелестная – даже на расстоянии – девушка.
– Господа, – нежным, тонким голоском обратилась она к мужикам. – Господа, вы звери.
– Небось, крест носим, – всерьез обиделся Пафнутий. – А ты, барышня, не лайся, не лайся. Атаман сказывал: мы нынче не холопы, а люди вольные. Нам Наполеошка волю дал.
– Он же враг Отечеству нашему, – возмутилась девушка.
– Враг, – согласился Пафнутий. – Мы и его пожжем опосля. А жену егойную, Конституцию, – на трон. И волю не отдадим. Так, братцы?
Братцы восторженно взревели.
– А ты, барышня, из дому вылазь и беги, куды знаешь, – миролюбиво закончил Пафнутий. – Мы, чай, сами христиане, с понятием. Мы авось кого не душегубим. Жаль, батюшки твово нет. Ну да ладно – свидимся.
– Никуда не уйду, – всхлипнула барышня и разрыдалась.
– Ну, как знаешь, – развел руками Пафнутий. – Только ты, милая, потом не обижайся, если оно что. Было бы предложено. Поджигать, что ли, мужики?
Скуратов еще мучительно размышлял, что именно он может предпринять в этой явно нестандартной ситуации, а французский офицер уже действовал.
– Примкнуть штыки, – скомандовал он гренадерам. – За Родину, за Бурбонов! То есть за императора нашего Бонапарта! Ур-ра!
Французы бросились в атаку.
Мужики у особняка сначала слегка опешили, а потом нехорошо обрадовались и с кольем наперевес устремились во встречный бой.
– За Конституцию, мамку нашу! – ревел Пафнутий.
Скуратов с досады сплюнул в снег. На сугроб упала ледышка – морозило все сильней. «Что же делать-то?» – задумался было Малюта, а ноги уже несли его впереди французов.
– Стоять! – загромыхал он, вырываясь посередь двух линий атакующих и выхватывая саблю наголо. – Стоять, тля продажная! Ядрит вашу разъядрит!
Далее следовал лексикон абсолютно нецензурный, а потому знакомый накипеловцам с детства.
– Во дает! – притормозил и встал как вкопанный Пафнутий. – Никак, барин?
– Если что – вы мои пленные, – успел шепнуть французскому коллеге Скуратов, прежде чем снова заорать на мятежных мужиков.
– А вы великолепно владеете местным языком, приятель, – шепнул в ответ француз. – Любопытный диалект… Поволжский?
Но Скуратов уже орал:
– Вы мне это что? Это куда? Бунтовать? Канальи! А вот я вас в кандалы! В Сибирь! На Сахалин! В острог! Вы у меня, лапотники, всей деревней Беломорканал детскими совочками выкопаете. Я вам покажу, быдло, самую гуманную в мире конституцию! Я вам устрою социальное государство! Я вам такую монетаризацию в ваши гнусные конопатые рожи законопачу, что вы «Боже, царя храни!» хором взвоете.
Мужики, опустив колья, потупились, но каждому слову Скуратова внимали с почтительным благоговением и жадным вниманием.
– Свободы хотите? – не снижал пыла Скуратов. – А по морде ваучером не хотите? По скотским харям по вашим?
Мужики, побросав дубье, рухнули на колени в снег и горько заплакали:
– Не вели казнить, родимый. Прости нас, батюшка, – скулил какой-то старичок. – Чисто затмение нашло! Все конкретно через атамана нашего, будь он неладен. И Пафнутий этот еще… У-у, зараза… демократ!
Старик изловчился и ловко ткнул в нос стоявшего тут же на коленях с покаянным видом Пафнутия.
– Это помощник атаманский, – пояснил старик, и все вокруг дружно закивали. – Они, аспиды, нас с пути праведного и сбили. Говорят, воля дадена, а бояре да господа ее от нас скрывают. Али не врут?
– Врут. Но воля будет, – твердо пообещал Скуратов, слегка остывая. – Лет через пятьдесят дадут вам и волю… Будет вам такая воля, что взвоете. От радости. А пока срок не вышел. Ждите.
Мужики, утирая слезы умиления, поднялись и стадом баранов, лишенных присматривающего за ними пса, сгрудились вокруг Скуратова. Он едва успел шепнуть французу, чтобы тот поспешил успокоить невольную заложницу в ее брошенном дворянском гнезде.
– А вот я извиняюсь, – указал старик на вошедших в дом французов, – это, стало быть, наши?
– Пленные, – успокоил бдительного старикашку Малюта. – Цыц у меня. Дело тайное. По указу императорскому. Да вы встаньте.
Мужики тем временем опять успели верноподданнически распластаться на снегу.
– Встаньте, говорю. Где атаман?
– В соседний партизанский отряд ушел, – охотно и добросовестно доложил старик, вставая и отряхивая порты. – Сказал, что надо бы вместе действовать. И в другие отряды гонцов послал – к Василисе Кожиной, к Петрухе Молоту, к Ерошке Дубу и к Маньке Облигации. Чтобы, значит, на Москву гуртом идтить – Наполеона с Кутузовым вышибать, а Конституцию – на трон.
– Ясно, – помрачнел Скуратов. – Так, где Пафнутий?
Два рослых мужика пошарили промеж толпы и швырнули под ноги Малюты плачущего от страха мятежника.
– Знаешь, что с тобой будет за бунт?
– Вестимо, – шмыгнул носом Пафнутий, – петля.
– Могу и в Сибирь отправить, – уточнил Скуратов. – Но тогда – всю деревню. А если петлю выберешь – тебя одного повесят, а остальным послабление сделаю. Два года – двойной оброк. Выбирай.
– А чо тут выбирать? – грустно вздохнул бунтовщик. – Что тут повесят, что свои же на этапе и придушат. Вешайте, люди добрые, не стесняйтесь. Пострадаю за общество, за народ честной, православный. Не поминайте лихом раба божьего! Один в поле не воин. Баба с возу – кобыле легче. Где наша не пропадала… Назвался груздем – полезай в кузов. На миру и смерть красна!
Мужики подхватили Пафнутия под руки и весело, с прибаутками и шутками, поволокли к ближайшей осине.
– Погодь, барин, – осторожно затеребил давешний старик Скуратова за полу шинели, когда капитан направился было в дом.
– Чего еще? – повернулся к неформальному лидеру накипеловцев Малюта. – Опять бунтовать?
– Боже упаси, господин хороший! – замахал старик. – Поперек власти переть – что с колокольни прыгать. Только тут такое дело… Пафнутий-то кузнец у нас.
– И что? – невольно вспомнил Скуратов бородатый, как он сам, анекдот.
– Один он кузнец на всю округу. Плохо нам без него будет.
– Простить? – невольно улыбнулся Малюта.
– На все воля барская, а только вот пастухов у нас двое – Прохор и Емеля.
– И кого из них ты предлагаешь? – уже всерьез заинтересовался Скуратов. – По алфавиту? Или жребий кинем?
– Святое дело жребий не решит, – важно поднял палец старик. – Негоже христианину на случай полагаться. Мы, православные, в рок не верим. Грех это языческий.
– Ну, короче, – нетерпеливо потребовал Скуратов, уже мечтавший убраться подальше от просвещенного и словоохотливого старичка.
– А вот что, барин. Ты по делам своим государевым ступай себе с богом и французами своими. Пленные они али как – мое дело сторона. А я, вот те крест, дело до конца и доведу.
– Обманешь, старик? – засмеялся Скуратов, искренне надеясь, что дело все-таки обойдется без душегубства.
– Ни-ни, – лукаво усмехнулся старик и двинулся к осине, там уже перекидывали через сук пеньковую петлю. – А за барышню не боись. Не тронем. Мы волю, почитай, со времен Святослава ждем. Обождем и еще полвека.
Покинуть усадьбу Скуратов убедил офицера-парижанина не без труда.
– Мон шер ами, – возражал ему француз, плененный красотой русской дворянки. – Оставлять юную даму в такой час? Это моветон, дружище.
– Пустое, – усмехнулся Малюта. – Я изучал психологию русского народа по мемуарам шевалье Ля Гуша. Они сущие дети, эти русские. Они до сих пор путают свободу с волей и верят в социальную справедливость. Но если на них прикрикнуть – они служат преданно и честно. Девочка теперь в полной безопасности. К тому же я тотчас отправлю ее в уездный городок.
– Ля Гуш? – задумчиво переспросил французский офицер. – Не читал. Не люблю журналистов. Когда я читаю «Парижский вестник», рука моя тянется…
– Это понятно, – вздохнул Скуратов. – Но нам пора, мой друг.
– На Дон! – слегка воспрянул парижанин. – На Дон! К Деникину! Вы правы, мон шер, хотя, признаюсь вам, наши перспективы в России безрадостны. Народ не с нами, народ против нас, Да и Россия, в сущности, мне по душе. А Наполеон – редкостная, между нами, сволочь и выскочка. Я ведь из «бывших». Ну ты понял?
– Жертва репрессий? – понимающе уточнил Скуратов.
– Да, именно. Когда чернь громила Бастилию, моего папа гильотинировали за верность присяге и королю. Маман не перенесла горя и эмигрировала в Лондон. Потом, правда, выяснилось, что папа в тюрьме подсунул Дантону вместо себя кого-то другого и сбежал с любовницей в Америку, но мне от этого было не легче. Клеймо сына врага народа преследовало меня всю жизнь. Аристократов у нас не любят до сих пор, хотя мой папахен просадил свое состояние в карты еще в пору моего младенчества, а моим воспитанием занимался отставной солдат-инвалид с улицы Фуке. Но хватит о грустном. Итак, на Дон?
– Именно, – улыбнулся Скуратов.
Они отыскали в конюшне забившегося в угол престарелого кучера, снарядили сани и усадили в них укутанную меховой дохой юную хозяйку поместья. Проводив драгоценный груз до большака и убедившись, что сани скрылись в поземке, продолжили свой путь. Отогревшиеся в доме гренадеры приняли еще по кружке самогона и теперь в просохшей обуви уверенно шли в авангарде. Шел третий час пути.
Внезапно – а в подобных случаях все и всегда происходит внезапно – над головами разговорившихся офицеров свистнуло несколько пуль. Скуратов, оборвав фразу на полуслове, поднял глаза на авангард. Авангард драпал. А следом за резво отступающими гренадерами из рощицы неслась толпа в полушубках, армяках и тулупах.
«Накипеловцы, – понял Скуратов. – Первый набор. Из тех, что пошли не дворян, а французов бить. Это серьезнее. Это патриоты. Эти за Отечество и Отчизны не пощадят».
Мужики, несущиеся на них, и впрямь отличались от давешних статью, ростом и уверенностью в себе. В отличие от накипеловцев-2 накипеловцы-1 и вооружены были получше – не дрекольем, а саблями, палашами, вилами и тонкими пиками. У некоторых, судя по пуле, сорвавшей с Малюты головной убор, было и огнестрельное оружие.
– А ведь убьют, – понял смышленый Скуратов, задыхаясь на ходу. – Убьют и не чихнут… Потом по крестику и самогону выяснят, что православный. Похоронят по-христиански… Может, даже попа позовут. Помянут моим же самогоном… Но сначала убьют. Менталитет, едри его…
Малюта, увлекая за собой француза, бросился под горку. На ходу он оглянулся три раза.
В первый раз, когда Скуратов оглянулся, партизаны с вилами настигли гренадера-оккупанта с безумными глазами.
Во второй раз, когда Малюта оглянулся, истошно кричал уже второй гренадер – тот, кто не пожелал поделиться кониной.
– Это партизаны! К реке! – заорал Скуратов, толкая в спину французского офицера. – Видишь, на той стороне? Беги, сдавайся, я следом!
На противоположном берегу с интересом и некоторой опаской следил за развивающимися событиями конный казачий разъезд регулярных русских частей во главе с каким-то офицером.
Француз, а следом и Скуратов вылетели на зеркальный лед спасительной речки и тут же забуксовали.
Впрочем, забуксовали не только они. Последний из гренадеров, скатившись на лед, тотчас поскользнулся и упал. Трое мужиков с ломами тут же занялись расширением лунки для подледного лова.
И когда Малюта оглянулся в третий, и последний, раз, гренадера уже не было, а рукотворная полынья подернулась тонким льдом.
– Я есть французский капитан Артаньян. Сдаемся! – упал под ноги конного разъезда парижанин. – Возьмите меня в плен, сударь! Вот моя шпага.
– Я есть русский капитан Вельский. Сдаемся! – подтвердил Скуратов, в изнеможении падая на снег. – Саблю не дам, казенная.
Конный офицер с сомнением покосился на мундир Малюты, а потом резво развернул и пришпорил коня.
– Я есть гвардии поручик Ржевский, – откозырял всадник. – Я что, действительно так похож на идиота, как меня всегда рекомендует генерал Тучков?
Разъезд, поднимая из-под копыт снежную пыль, умчался к уже видневшемуся за холмами городку.
– Где кокошник? – просипел Скуратов, обнажая саблю и намереваясь продать жизнь подороже.
– Какой кокошник? – изумился Артаньян, вытаскивая шпагу. – Что есть «ко-ко-шник»?
Скуратов, вставая лицом к неминуемо надвигающейся по льду смерти, приставил растопыренную пятерню ко лбу и вильнул бедрами.
Француз осторожно отодвинулся от сошедшего с ума приятеля по несчастью, но тут же все понял и просиял:
– Ко-ко-шник… Эта та белая на голову? С камешком? А откуда вы…
– Где кокошник, мон шер? – умоляюще застонал Скуратов. – Чисто из спортивного интереса! И это, к слову, наш последний шанс!
– В музее, – пожал плечами Артаньян, пожимая плечами. – Я зашел отдать честь отважному старику, пальнувшему в нас на площади из своей пушечки. А он сослепу решил, что я не салютую, а хочу его зарубить… И он стукнулся головой и расколотил витрину. А я вытер ему лоб этим, как его, ко-ко-шником. А он пришел в себя и заорал. А я выскочил в окно. А он… Впрочем, не знаю. Надеюсь, жив. Славный старикан. Патриот. Вешать таких надо.
– И где же кокошник? – обреченно повторил Скуратов.
– Бросил в воз, – засмеялся французский офицер. – Воз там стоял какой-то. И я… Пардон, сударь, я вспомнил, где вас видел… Вы дрались, как лев.
– Капитан Вельский, – с шиком отсалютовал саблей Скуратов французу и набегающим партизанам.
– Капитан Артаньян, – представился в свою очередь недавний противник, поворачиваясь лицом к настигшей их толпе.
Первый натиск они отразили успешно – ватага партизан накатила и схлынула. Повторная волна нанесла им, однако, куда более существенный урон: Артаньяну распороли саблей правый рукав, а Скуратову отдавили ногу.
– Стойте! – возмущенно завопил Малюта. – Свой я! Нашенский!
– Ишь ты, вражина! – возмутился, орудуя вырванным с корнем дубком, какой-то здоровяк, напоминающий Поддубного в лучшие годы его спортивной карьеры. – Язык выучил, ехидна шпионская.
– Я ехидна? – возмутился Скуратов, оскорбленный в лучших чувствах. – Ну, погоди же…
Скуратов со злостью перехватил саблю другой рукой и вытащил из кармана свое любимое оружие – парочку свинцовых гирек на тонкой пеньковой веревке.
– Кажись, и впрямь свой, – удивился партизан, продолжая методично охаживать француза. – У меня свояк с такой вот штукой на тракте промышлял, пока не повесили. Тонкая работа – ба-альшого мастерства требует.
– Ну так стой, если я свой! – заорал Малюта.
– Не могу без приказа, – виновато признался мужик. – Мы, чай, порядок знаем. Вот старшой придет – тады шабаш.
– Зови старшого, – с трудом уворачиваясь от выпада в упор, отразил саблей чей-то палаш Малюта. – Зови, мать твою!
– Маменька дома остались, – с нежностью ответствовал двойник Поддубного, мощным ударом опрокидывая француза на землю. – Водичкой шаромыжников поит. Мышьячку от крыс разведет в ковшике и поит. Добить, что ли?
– Не надо, – раздался громовой голос, и в расступившемся проходе показался высокий статный мужчина в новом овчинном тулупе. – Личность, кажись, мне знакомая. Садко Акимыч, гляньте-ка!
Сквозь толпу к поверженному на землю французу с лыжной палкой в руках протиснулся вспотевший Новогородский. Для холопа – что требовалось от него легендой прикрытия – одет он был, прямо скажем, неподобающе. Можно даже сказать роскошно, в дорогое дворянское платье.
– Точно он, – без энтузиазма удивился Садко. – А второй где? Я ж три раза стрелял, шапку сшиб.
Предводитель партизан, холоп Новогородский и все остальные подняли глаза на Скуратова.
– Этот наш, – благодушно представил противника двойник Поддубного. – У него крутилка с гирьками, как у моего свояка. Свояк на тракте…
– Слышали уже, – грубо оборвал сослуживца Сусанин. – Ну, здравствуй, что ли, Малюта Лукьяныч… Не чаял уж и свидеться.
Герой Смутного времени неожиданно расчувствовался, промокнул толстым рукавом крокодильи слезы, отшвырнул в сторону вилы и полез обниматься. Скуратов объятия принял достойно, но сдержанно. Торопливость, с которой Сусанин расстался с вилами, ему пришлась очень не по душе.
Малюта слегка повел бровью, и схватывающий все на лету Сусанин мгновенно очистил поле битвы от посторонних. По всему чувствовалось, что дисциплина в его отряде была на высоте. К оглушенному Артаньяну подскочил партизанский лекарь, остальные, почтительно сняв шапки, откланялись и направились в лес.
– Будет жить, – с некоторым сожалением констатировал мужичий доктор. – Наверное. Я бы сделал на всякий случай трепанацию, но, думаю, и так очухается, если не помрет. Я могу идти?
– Ступай, – приказал Сусанин. – Кудеяру передай, чтобы подводу подослал и командование принял. Я – в город. И напомни всем нашим: вход к нам ворогу – рубль, а выход…
– Заказан, – заученно, но исключительно бодрым басом закончил лекарь. – На том стояла и стоять будет земля рузская!
– Молодец! – похвалил Сусанин подручного и повернулся к Скуратову. – За неточность цитаты извиняюсь, Малюта Лукьянович. Что-то с памятью моей стало…
– Это я заметил, – сурово процедил сквозь зубы Скуратов. – Ты вилы свои не потерял?
– Ой! – всплеснул и сокрушенно захлопал себя по ляжкам руками Сусанин. – Да неужели? Вот беда-то, беда…
– Не кудыхтай, – пресек стенания приятеля матерый контрразведчик. – Тащи сюда.
Сусанин молча отошел в сторону, достал, отряхнул от снега и виновато протянул начальству вилы, как положено, рукояткой вперед.
– Так-с, – скрупулезно пересчитывая зарубки и сбиваясь со счета, хмыкнул Скуратов. – Двести сорок шесть. А вот эта длинная – это кто?
– Генеральчик какой-то, – вздохнул Сусанин. – Говорят, любимец Бонапарта еще с Египта.
– Фамилия? – потребовал Скуратов, мысленно скривившись от неизбежного.
– Счас, – заторопился Сусанин, – извлекая из внутреннего кармана записную книжку. – Я пометил тут. Сейчас, одну минутку… Тут где-то…
– Дай сюда. – Скуратов выхватил блокнотик, облил его самогоном, поджег и бросил на снег. – В сущности, это непринципиально. Мало ли генералов под Москвой сгинуло. Да, смени рукоять от вил перед возвращением.
– Точно, – преданно поддакнул стоявший до сих пор в тени Садко. – Я ему то же говорил, Малюта Лукьянович.
– А ты молчи, холоп, – презрительно оборвал контрразведчик купца. – За демаскировку легенды – пять суток гауптвахты. И досрочный медосмотр у дантиста.
– За что к дантисту? – нервно, но искренне возмутился Садко, предусмотрительно не протестуя против «губы». – Я все строго по легенде…
– Да? – ехидно вопросил Скуратов, кивая Сусанину на подъехавшие дровни, отпуская возчика и кулем перекидывая тело француза на сено. – Холоп во главе повстанцев?
– А были прецеденты, – запротестовал Садко, обнаруживая познания, слегка выходящие за пределы комиксов. – И потом, я холоп беглый, раз мы разделились. Мстил господам за многовековое рабство и отмену Юрьева дня[11]11
Юрьев день – день разрешенного перехода крепостных от одного хозяина к другому. Отменен в незапамятные времена. Ныне не существует.
[Закрыть].
Скуратов скептически покосился на Сусанина, но тот только развел руками, признавая, что, в сущности, Садко прав.
– Беглый холоп в шитом золотом платье? – опять съехидничал Малюта.
– Пфе!.. – делано удивился Садко. – Да сплошь и рядом. Где вы видели бывшего холопа не в золоте? Да на любой тусовке…
– Хватит! – заорал Скуратов, смутно чувствуя, что победа в полемике от него ускользает. – Гауптвахта отменяется. Визит к дантисту остается. В город!
* * *
…Они втащили Артаньяна в комнату директора музея. Старик, охая и причитая, гостеприимно расстелил одеяло на антикварной кушетке и захлопотал у постели раненого. Между тем Садко, задержавшийся у воза, где лошадка питалась сеном из своей же подводы, перерыл всю повозку, но кокошника не обнаружил. Поднявшись наверх, он сокрушенно развел руками.
Скуратов кивнул – в дотошности новгородского купчины он не сомневался. Малюта встал у окна и, нервно барабаня пальцами по стеклу, задумался.
В дверь постучали.
– Мое почтение, – приветствовал их полицмейстер, с подозрением косясь на Садко. – Бушин моя фамилия.
Рад вашему возвращению, господин капитан. Ваш подвиг на базарной площади войдет в историю города.
– Это точно, – заверил директор музея, обрабатывая марганцовкой ссадину на лбу француза. – Гарантирую-с.
Полицмейстер тем временем еще раз выразительно покосился на Садко.
– Не обращайте внимания, сударь, – уважительно здороваясь с полицмейстером, улыбнулся Скуратов. – Мой холоп при особо важном поручении. Тайная инспекция богоугодных учреждений. Мы, собственно, уже заканчиваем и отбываем в столицу. Не премину сообщить там о ваших личных заслугах перед боссом. Пардон, перед его величеством.
– Давно пора! – вытянулся по стойке «смирно» полицмейстер и чуть смутился. – Я в смысле учреждений. Воруют-с! Предлагаю учредить отдел исключительно по экономическим делам-с.
– Пишите рапорт, – посоветовал Скуратов, поворачиваясь к раненому. – Поспособствую лично. Вот, рекомендую – шевалье Артаньян, капитан. Француз, конечно, но человек чести и… Короче, обращаться как следует.
– Не извольте сомневаться, – заверил Бушин. – Поместим к обывателям. Расходы оплачу лично, раз по вашей рекомендации, ваше… Простите, не знаю титула-с.
– Просто граф, – кивнул Скуратов. – Но между нами – без церемоний. Значит, я могу быть спокоен?
– Да, граф, – раздался у двери нежный, мелодичный голос, при первых звуках которого Артаньян очнулся и Широко распахнул глаза. – Я заберу шевалье в усадьбу нынче же к вечеру. Ручаюсь за его здоровье.
Все, включая француза, повернулись к двери.
Ничуть не смущаясь, в комнату, шелестя шелками, вошла давешняя пленница загородного дворянского дома.
– Евдокия Васильевна Долгорукова-Крымская, – гордо представил девушку хранитель музея с таким видом, словно та была лучшим экспонатом его музея. – Только ее заботами в уезде дело сохранения истории и процветает.
– Сударыня, – шевельнул губами потрясенный француз, – ваша чуткость… Ваша красота… Я потрясен, сударыня. Русская душа – это так загадочно. Господа, я…
– Довольно, месье, – нетерпеливо оборвала офицера девушка, приложив изящный пальчик к его губам и оборачиваясь к полицмейстеру. – Вы распорядитесь? Экипаж ждет внизу.
Скуратов согласно кивнул, и Садко с Сусаниным под строгим присмотром Бушина аккуратно вынесли раненого.
– Да, Сергей Львович, – слегка, но, впрочем, лишь слегка, смутившись, остановилась в дверях юная княжна. – Помнится, на аукционе вы выиграли в лотерею одну мою безделушку…
– Да-да, – оживился, нервно оглядываясь на Скуратова, хранитель уездной кунсткамеры. – Не утруждайтесь, помню-с.
– Так вот, – нежно, но выразительно улыбнулась девушка, – извольте привезти ее мне к четвергу следующей недели. Полагаю, вы догадываетесь зачем, и сохраните дело в приватности. Вас, граф, я тоже приглашаю…
Хранитель открыл было рот, но, сглотнув воздух, промолчал.
– Благослови вас Бог, княжна, – усмехнулся в бороду Скуратов. – Я полагаю, что вы не ошиблись с выбором. Шевалье – достойный человек. Но считаю своим долгом вас предупредить…
– О чем же, граф? – надменно нахмурилась княжна, сдвигая тонкие, как стрелочки Амура, брови.
– Шевалье, как и все подданные Франции голубых кровей, любит лягушек, – с прискорбной лукавинкой заметил Скуратов.
– Лягушек у нас до черта-с. Словом, много, – возмутился обиженный хранитель музея, который, как и положено патриотическому краеведу-любителю, одинаково безапелляционно судил и об археологии, и о флоре, и о фауне родного края. А потом добавил: – И с трипольской культурой у нас проблем нет.
Княжна оказалось прозорливее:
– Граф, – укоризненно заметила она, – вы меня, однако, удивляете. Надо быть снисходительнее к человеческим слабостям. И, в конце концов, мой батюшка в Крымском походе научил курить медведя. Или я не дочь своего отца?
Девушка победоносно глянула на почтительно склонившего голову в капитуляции графа и, слегка приподняв подол, вздернула и без того курносый нос и шагнула за порог.
– Прощай, холостые привычки шевалье, – хмыкнул про себя Скуратов, поворачиваясь к директору музея. – Итак?
– Вы правы, ваше сиясь. Отучит она его лягушатину переводить.
– Итак? – жестче, но без злости повторил Малюта Скуратов, он же капитан Вельский, он же граф-инкогнито из Петербурга, он же старый и прожженный самогоном контрразведчик из Аркаима. – Где кокошник?
Глаза старика забегали, он снял и протер треснувшее пенсне, а потом что-то смущенно забормотал про трипольскую культуру.
– Старик, – тихо пообещал Малюта, – мне не нужен кокошник. Тем более что, как я понимаю, княжна намерена венчаться именно в нем…
– Семейная традиция, – прошелестел потрясенный проницательностью собеседника хранитель. – Тогда что вам нужно?
– В кокошнике – аметист, – напомнил Скуратов. – У него свое предназначение и своя судьба. Замените его вот этим изумрудом.
Скуратов небрежно опустил на стол кулак, выпустил из разжатой ладони драгоценный камень и катнул его старику.
– Это «Око Света». Его держал в руках Будда, если верить Конан Дойлу…
– Кому? – уточнил отставной чиновник.
– Неважно, – поморщился Скуратов. – Все неважно. Но обмен равноценен.
Почтенный Сергей Львович Волокос решительно встал из-за стола и вышел в коридор. Вернулся он быстро, сжимая в подрагивающих руках вожделенный кокошник.
– Я нашел его в возу с сеном, когда таскал вашей лошадке воду, – вздохнул старик. – Я не знаю и не хочу знать ваших дел, но обмен равноценен. Про «Око Света» я читал в жизнеописаниях Будды. Берите камень, ваше сиясь, берите, пока я не передумал.
Скуратов ловко подковырнул камешек, и аметист тотчас выпал из оправы в его широкую ладонь.
– Прощай, отец, – Малюта дружески расцеловал директора музея в мясистые щеки. – Что-то подсказывает мне, что мы больше не увидимся.
Старик всхлипнул и, перекрестив Скуратова, отвернулся и начал судорожно протирать пенсне. Потом проводил до двери и долго махал ему вслед влажным от слез платком. Глаза его были печальны, близоруки и мудры.
Выезжая час спустя из города на отъевшейся за неделю кобыле, Скуратов встретил полицмейстера.
– Граф, – смущенно склонил голову Бушин. – Вот рапорт, о котором вы изволили говорить. Полагаю в нем, что экономические преступления есть государству сугубо вреднющие, а потому следовало бы учредить и должности по их пресечению соответственные. И фонды не урезать. Ежели крестьянин от голодухи какой мешок картошки спер – оно, конечно, плохо. А вот ежели заводчик какой заказ на сапоги получил, да сырье спер, а сапоги те из гнилья стачал? Это ж не в пример трагедия… А вор – он в тюрьме сидеть должен, а не в сенате.
– Вор должен сидеть в тюрьме, – подтвердил Скуратов, пожимая руку полицмейстеру.
Тот слегка поморщился и через силу улыбнулся.
– Я сделал вам больно? – удивился Малюта.
– Пустое, – успокоил капитана Бушин. – В Накипелове следствие проводил.
– А что там? – слегка заинтересовался Скуратов, делая знак Садко, чтобы тот придержал баловавшую лошадь.
– Мужики местные повесили пастуха. За попытку подстрекательства к бунту, мятежное поведение и за то, что в поле у коров молоко сцеживал.
– Похвально, – почесал в затылке Скуратов. – Вы, в сущности, хорошо воспитываете окрестное население, сударь. С таким народом бунту не бывать. Суд Линча, конечно, не наш метод, но верноподданнические настроения поощрять следует. Да-с… Трогай!
– Так-то оно так, – почесал затылок полицмейстер, провожая отъезжающего графа-инкогнито грустным взглядом и разворачивая коня. – Только и был-то у меня один информатор на весь уезд. И того лишился… На рыбалочку сходить, что ли?
* * *
– Как же-с, как же-с, – проводив Скуратова до двери, по крутой лестнице, тяжело отдуваясь, вернулся в свою заваленную рухлядью комнатку отставной чиновник и пламенный любитель древностей Сергей Львович Волокос.
Старик грустил и печально вздыхал.
– Хитрец!.. Учрежденья он инспектировал! Шалишь. За камешком, стало быть, приезжал. Думает, я не видел, как вы на него заглядывались…
Хранитель музея зашарил по столу, нашел и поднес к глазам изумруд и лупу.
– Так и есть, – тяжело вздохнул он, – «Око Света». Музею уездному – уникум. Народ вам еще спасибо скажет, батенька. Шутка ли – в каталогах нет, а у нас – пожалте, господа хорошие…
Хранитель опустил лупу на стол, устало потер близорукие глаза и опять зашарил по столу. Отыскав потертую табакерку, он щелкнул замочком, открыл крышку, поднес к носу и заворошился в ней толстыми пальцами:
