Текст книги "Последнее слово техники. Черта прикрытия"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

– Не сразу. Есть еще две или три минуты после остановки сердца. Времени было достаточно. У меня было достаточно времени.

– Тогда вспомни, что в это время делал корабль, – фыркнул Тагм. – Он же за вами все равно наблюдал. Он наверняка держал что-нибудь наготове. Да Линтер, если хочешь знать мое мнение, был под таким плотным колпаком, как вряд ли еще кто на планете. Корабль обо всем знал и мог что-нибудь сделать, если бы захотел. У корабля были все возможности для этого, он получал данные в режиме реального времени. Не ты за это несешь ответственность, Диззи.

Я чувствовала, что мне лучше принять как должное сомнительные соображения Тагма.

Я села на постели, положив голову на руки и глядя на голограмму планеты. Тагм встал и подошел ко мне, прижал к себе, положил руки мне на плечи, а голову прислонил к моему лбу.

– Диззи, прекрати об этом думать дни напролет. Займись чем-то полезным. Ты не можешь просто сидеть и смотреть на эту чертову голограмму целыми днями.

Я отстранила одну его руку и снова воззрилась на медленно оборачивающуюся вокруг своей оси планету. Я могла одним взглядом охватить ее от полюса до экватора.

– Ты знаешь, – сказала я, обернувшись к Тагму, – когда я приехала в Париж, чтобы в первый раз повстречаться с Линтером, я стояла на балконе и от нечего делать разглядывала двор того дома, где он жил. И я увидела на стене маленькую табличку, извещавшую, что в этом дворе запрещено фотографировать без специального разрешения. Представляешь? Они даже светом хотят распоряжаться!

6.4 Драматический уход со сцены, или Спасибо и спокойной ночи[77]

В 03:05:03 по западноевропейскому времени 2 января 1978 года общеэкспедиционный корабль Контакта Капризный сошел с орбиты вокруг Земли, оставив после себя восемь спутников наблюдения – в том числе шесть на орбитах, приближавшихся к геостационарным, – и рощицу молодых дубов на берегу Лосиного Ручья в Калифорнии.

Корабль настоял на том, чтобы забрать с собой также и тело Линтера, выкраденное им из морозильника в нью-йоркском морге. Но если мы улетели, то Линтер в некотором смысле все-таки остался. Я напомнила, что он выразил желание быть погребенным на планете, но корабль воспротивился, указав, что последние подробные инструкции, оставленные Линтером на предмет обращения с его бренными останками, датируются временем, когда он впервые поступил на службу в Контакт, а произошло это пятнадцать лет назад. Эти инструкции были вполне обычны для нашего общества и предусматривали погребение тела в центре ближайшей звезды, так что корабль опустил труп в Солнце. Быть может, спустя миллион лет свет, испускаемый частицами тела Линтера, все еще будет озарять планету, которую он так крепко полюбил.

Капризный навел вокруг себя поле невидимости на несколько минут, но, пролетая мимо Марса, временно выключил его (так что существует определенная вероятность, что момент его отлета был зафиксирован одним из земных телескопов). Возможно, ему требовалось забрать с остальных планет системы своих дронов и снять с орбит искусственные спутники. Вплоть до самого последнего момента он оставался в реальном пространстве (а его масса, в соответствии с релятивистскими эффектами, стремительно возрастала, и, следовательно, его в принципе могли заметить земные ученые, как раз в это время проводившие глубоко в недрах заброшенной горной выработки эксперимент по обнаружению гравитационных волн), а затем покинул его, переместив предварительно тело Линтера в сердцевину Солнца, отозвав последних дронов с Плутона и комет, а также запустив алмаз Ли на орбиту вокруг Нептуна (где он, вероятно, остается и по сей день).

Сперва я была твердо намерена покинуть борт Капризного после отдыха и рекондиционирования, но месяц, проведенный в покое на орбитальном хабитате Сванрайт, поколебал эту уверенность. На корабле у меня осталось слишком много друзей, да и сама машина была очень расстроена, обнаружив, что я намерена уйти. Он уговаривал меня остаться, но никогда, ни одним словом не обмолвился, наблюдал ли он за мной и Линтером той ночью в Нью-Йорке. Так что мне оставалось только гадать, действительно ли моя вина так велика или я просто напрасно себя извожу? Я не знаю ответа до сих пор. Не знала его тогда и не знаю сейчас.

Да, я испытывала вину, но какого-то странного толка. Что меня действительно беспокоило и с чем я не могла смириться? Не то, что Линтер пытался сделать, и даже не его смерть, больше походившая на самоубийство, но в гораздо большей мере – тот поразительно устойчивый миф, на котором эти люди построили свою реальность. Меня уязвляет мысль, что, когда мы временами брюзжим на отсутствие настоящих страданий и переживаний, жалуемся на свою неспособность создать Настоящие Шедевры Искусства, впадаем в уныние, которое ничем не можем заглушить, мы на самом деле прибегаем к своему обычному трюку – а именно, придумываем себе очередной повод для беспокойства, повод, чтобы уйти от благодарности за ту жизнь, которая у нас есть. Мы можем мнить себя паразитами, внимающими сладким сказочкам Разумов, искать «подлинных» чувств, «реальных» эмоций, но мы все равно не с тем воюем, а на деле сами становимся произведениями собственного искусства – искусства жить так беззаботно, как только возможно. И в этом мы достигли известного совершенства. Альтернативу я увидела на Земле. Альтернатива – это полная мера страданий, и все, чем они горят, что причиняет им боль и затаенный дикий Angst[78], дает на выходе горы шлака и отбросов в таких количествах, каких еще надо поискать. Мыльные оперы и телевикторины, бульварные газеты, любовные романы и прочая макулатура.

И что еще страшнее, существует взаимное притяжение между воображаемым и действительным, постоянное загрязнение реальности, искажение правды, мешающее им отличить вымысел от подлинной жизни, принуждающее их вести себя в реальных ситуациях по правилам, взятым из старых, как мир, наборов художественных клише. Так множатся мыльные оперы, а с ними и те, кто пытаются жить «как в кино», наивно воображая, что эти сюжеты имеют хоть какое-то отношение к реальности; отсюда и викторины, где идеальным признается мышление, максимально близкое к среднестатистическому, и того, кто ведет себя предельно конформистски, объявляют победителем.

У них неисчерпаемый запас таких историй. Они свободны от всех клятв и долговых расписок, слишком легковерны, ведутся на первый же прием, основанный на грубой силе или хитрости. Они приносят жертвы слишком многим богам.

Ну что ж, вот история, которую я Вам обещала рассказать.

Наверное, я не так уж сильно изменилась за эти годы; сомневаюсь, что этот текст существенно отличался бы от нынешней версии, напиши я его годом или десятилетием позже, и даже век спустя. (Ха-ха! – Примеч. дрона.) Довольно забавно, что какие-то образы преследуют тебя даже помимо воли, проходят с тобой через годы и годы. Так и ко мне возвращается один и тот же сон. Впрочем, в нем нет ничего, что могло бы меня задеть, поскольку со мной никогда ничего подобного не происходило. И все же он остается со мной.

Мне снится, что в ту ночь я отказалась перемещаться на корабль и не захотела даже уехать в какое-нибудь удаленное местечко, куда модуль прилетел бы без риска попасться кому-то на глаза. Мне снится, что я попросила черного дрона покатать меня над городом, вознести меня в небеса, окруженную полем невидимости, – прямо в туманное небо Манхэттена, и теперь я, оставив позади все огни, весь шум, поднимаюсь во мрак, неслышно, как падающее птичье перышко. Я сижу на спине дрона, все еще переживая шок, я даже забыла, что мне надо в модуль, который безмолвно парит на высоте нескольких километров над перекрещивающимися линиями городских огней, черный, как сама ночь. Я смотрю, но не вижу, я не думаю о своем полете, но только о других дронах, которые в этот самый миг выполняют задания корабля по всей планете. Чем они сейчас заняты и где находятся.

Я уже говорила, кажется, что Капризный собирал снежинки. На самом деле он пытался найти пару одинаковых кристаллов льда. У него была – и сейчас есть, наверное, – огромная их коллекция, не высверленные из ледовых глыб керны, не остатки разбитых ледяных фигур, но настоящие образцы кристаллов льда со всех концов Галактики, всех мыслимых размеров и форм. Он занимался этим во всех местах, которые посещал когда бы то ни было, если только там удавалось обнаружить воду в твердом состоянии.

В каждой миссии ему удавалось собрать лишь несколько снежинок, поскольку самозабвенный поиск их не был бы, скажем так, элегантен. Я думаю, он до сих пор этим занят. Как он поступит, если ему вдруг посчастливится найти два идентичных кристалла, он никогда не рассказывал. Вряд ли он действительно этого хочет.

Но я думала об этом, покидая грохочущий, сверкающий всеми огнями город. Я думала – и до сих пор думаю в этом видении, которое посещает меня пару раз в год, – о дроне, чей плоский корпус испещрен тусклыми звездочками, дроне, терпеливо парящем в нескольких шагах от края полыньи где-нибудь на антарктическом побережье, о том, как он бережно отделяет одну-единственную снежинку от себе подобных, колеблется несколько мгновений, а потом, перемещая себя или возносясь в небеса, спешит доставить свой хрупкий совершенный груз на звездолет, висящий на орбите. А скованные морозом, заснеженные равнины или поля прихотливо изломанного льда снова обретают покой.

Глава 7
Вероломство, или Несколько слов от дрона

Какое счастье, что это наконец закончилось. Я не стану занимать Вас рассказами о том, как тяжко мне дался перевод, в котором Сма не то что не хотела мне помогать, но подчас вообще откровенно мешала. Она часто использовала марейнские выражения, которым нет точного соответствия в английском, разве что в форме трехмерных диаграмм, и наотрез отказывалась упрощать или редактировать написанное, чтобы облегчить мне перевод.

Поверьте, я сделал все, что было в моих силах, и теперь снимаю с себя дальнейшую ответственность за любое трудное место, могущее послужить источником неясностей.

Я думаю, будет уместно указать здесь, что названия глав (в том числе и сопроводительного письма Сма, а также этого краткого приложения) и мелких главок добавлены мной. Сма написала все это как единый неразрывный документ (Вы вообще можете себе представить?!), но я решил, что лучше будет разбить его на части для удобства восприятия.

Кстати, названия глав и подразделов, все без исключения, взяты из реестра ОКК, построенных на верфи «Инфраканинофил»[79] орбитального хабитата Инан, которую Сма упоминает (не называя по имени) в гл. 3.

И далее, Вы могли заметить, что у Сма есть дурная привычка называть меня в этом письме просто дроном. Все это время я с должным юмором относился к ее покровительственной прихоти, но теперь считаю необходимым восстановить справедливость и сообщить Вам, что у меня есть Полное Имя: Фористи-Уирл Скаффен-Амтиско Хандраэн Дран Эаспъю.

Не подумайте, что я важничаю, но со стороны Сма было крайне оскорбительным предположить, что мои обязанности как сотрудника Особых Обстоятельств тем или иным образом связаны с искуплением моих прошлых проступков.

Моя совесть чиста.

Скаффен-Амтиско, военный дрон наступательного класса.

PS: Я встречался с Капризным и должен сказать, что это куда более приятная в общении и даже обаятельная машина, чем то существо, которым Сма тут пытается Вам его изобразить.

Черта прикрытия

 
Черта прикрытия
1) условная граница, проведенная на поле боя, после которой уже невозможна огневая поддержка солдат той или иной стороны своими тыловиками, 2) поверхностная деталь обманной личины.
 
 
Surface
1) физическая поверхность некоторого объекта, 2) текстура отрисовки виртуальных объектов, 3) сетка оцифровки разума, 4) поверхностный, небрежный подход к тем или иным задачам
 
 
Detail
1) деталь плана с множеством интриг, 2) фрагмент рисунка или татуировки, 3) военный наряд.
 

ОДИН

– С этой у нас будут проблемы.

Это было сказано всего в десятке метров от нее. Даже скорчившись во мраке, объятая ужасом загнанного животного, она ощутила внезапный прилив мрачного удовлетворения при мысли, что они говорят о ней. Да, ребятки, подумала она, золотые слова: со мной у вас будут проблемы, со мной у вас уже крупные проблемы. Они тоже беспокоятся. Охотники, рискующие упустить дичь. Ей передавался их страх. По крайней мере, одного из них. Говорившего звали Джаскен – он был личным телохранителем Вепперса и возглавлял его службу безопасности. Джаскен. Кто ж еще?

– Ты так думаешь? – поинтересовался второй голос. Это был сам Вепперс. У нее внутри что-то зашевелилось, когда она вслушалась в его глубокий голос с безукоризненно выверенными атоналями, напоминавший в эту минуту шипенье гадюки. – Ну что ж... с ними всегда возникают проблемы. – Свистящий выдох. – А сейчас ты что-нибудь видишь? – Он, наверное, имеет в виду усиливающие окулинзы Джаскена, которые тот всегда носил: баснословно дорогое электронное устройство, похожее на солнечные очки, только сверхпрочные. Они позволяли владельцу видеть ночью так же ясно, как и в самый солнечный полдень, могли переключить восприятие в тепловую и радиоволновую части спектра. Джаскен старался никогда их не снимать: она всегда считала это показухой или прикрытием для каких-то глубинных уязвимостей. Ну что же, как бы ни работала эта диковинная штучка, она почти помогла Джаскену доставить ее обратно в наманикюренные ручки Вепперса.

Она стояла, неестественно выпрямившись, над пустой сценой. В сумраке, за миг до того, как юркнуть за театральный задник, она представляла себе занавес изящным наброском, выполненным гигантскими мазками светлой и темной краски, но была слишком близко, чтобы распознать нарисованное. Она выгнула шею и слегка наклонила голову, потом отважилась глянуть вниз и налево, где на отходившем от северной стены полетной фурки консольном мостике стояли двое мужчин. Ее взору предстали две смутно различимые фигуры, одна держала какое-то оружие, скорее всего винтовку. Она не была уверена на сто процентов, потому что, в отличие от Джаскена, могла полагаться только на собственные глаза.

Она снова отклонилась назад, быстро, но очень плавно, хотя ее на миг пробил ужас быть замеченной, и постаралась продышаться. Шею она выгибала то вперед, то назад, то в одну сторону, то в другую, чтобы размять ноющие мышцы, сжимала и разжимала кулачки, массировала начинавшие неметь ноги. Она стояла на узком деревянном карнизе. Карниз был ненамного шире ее ступней, и это заставляло ее стоять носки врозь, но даже так она то и дело покачивалась, рискуя упасть. Тыльная часть сцены оперного театра была в двадцати метрах внизу. Если она упадет, то все еще может зацепиться за другие мостики или сценические декорации.

Наверху, если бы не этот мрак, она увидела бы верхушки колосников и огромное карусельное колесо, на котором размещались все необходимые для представления реквизиты. Колесо парило над сценой. Она начала очень медленно переставлять ноги по карнизу, удаляясь от двух мужчин на консоли. Левая нога ныла – напоминание об операции по удалению следящих имплантатов, которой она подверглась пару дней назад.

– Сульбазги? – сказал Вепперс, понизив голос. Они с Джаскеном о чем-то быстро, но тихо переговаривались. По всей видимости, через радиоканал или еще какую-то потайную линию, потому что никакого ответа доктора Сульбазги она не услышала. Наверное, у Джаскена в ухе радиосерьга, а может, и у Вепперса тоже. Она в этом плохо разбиралась, потому что редко носила телефон или любой другой коммуникатор.

Джаскен, Вепперс и доктор С.

Ей стало смешно. Столько преследователей, а она тут одна. И ведь ясно, что этими тремя дело не ограничится. У Вепперса целый батальон охранников, слуг, помощников и вообще любых наемников, каких можно купить за деньги и использовать в таком деле. В оперном театре есть и своя служба безопасности, и с ней наверняка связались в первую очередь, потому что владельцем театра тоже был Вепперс. И, уж конечно, старый друг Вепперса, начальник городской полиции, выделит ему для охоты столько людей, сколько тот затребует, если вдруг Вепперсу окажется недостаточно собственных (что маловероятно). Она продолжала движение по карнизу.

– Я у северной стены, – сообщил Вепперс спустя несколько мгновений. – Любуюсь буколическими пейзажами на заднике. Ни следа нашей маленькой беглянки. – Он вздохнул. Как театрально, подумалось ей, и такое определение она сочла по крайней мере подходящим.

– Ледедже?

Она вздрогнула, услышав свое имя, и прислонилась к расписанному заднику: ноги вдруг отказались ей служить. Левая рука сомкнулась на рукояти одного из двух украденных ею ножей. Двойную кобуру-футляр она повесила на пояс рабочих штанов, которые сейчас носила. Она все клонилась и клонилась вперед, и это движение уже понемногу переходило в падение.

Но она убрала руку на место и выпрямилась.

– Ледедже?

Его голос.

Ее имя. Эхом разносится в темных внутренних полостях огромной карусели. Она сделала еще шажок по карнизу. Карниз сгибается под ее тяжестью или это показалось? Она не могла избавиться от этого ощущения.

– Ледедже? – снова позвал Вепперс. – Выходи, это становится утомительным. У меня через пару часов чертовски важная встреча. Ты знаешь, сколько надо потратить времени, чтобы подготовиться и одеться как следует. Астиль беспокоится. Ты же не хочешь его раздражать, правда, крошка моя?

Ледедже едва удалось сдержать хихиканье. Мнение Астиля, самодовольного напомаженного дворецкого Вепперса, ее интересовало меньше всего на свете.

– Ты получишь несколько дней отпуска, как всегда, – продолжал Вепперс, – но не больше, и постарайся с этим смириться. – Его глубокий голос эхом отдавался от стен зала. – Выходи, будь хорошей девочкой, и тебе никто не причинит вреда. Ну, во всяком случае, если и причинит, то он окажется не очень значительным. Так, маленький штраф. Ты же проштрафилась, гм? Возможно, мне придется кое-что добавить к твоим телометкам. Маленькая поверхностная деталь, часть весьма утонченного рисунка, ты же меня знаешь. Иначе и быть не может... – Ей подумалось, что при этих словах он наверняка усмехается. – Но не более того, обещаю, милая моя девочка. Выходи, пока я на тебя не разозлился. Тебе некуда бежать. Воспользуйся моментом, пока я не убедил себя, что это просто милые шалости и привлекательное сумасбродство, а не тяжкая измена и несмываемое оскорбление.

– Пошел на хуй, – ответила Ледедже, но очень-очень тихо, и сделала еще пару осторожных, танцующе-скользящих шагов по узкому деревянному карнизу. Под ее ногой что-то скрипнуло, а может быть, треснуло. Она сглотнула слюну и продолжила начатое движение.

– Ледедже, выходи! – В голосе Вепперса прозвучала ярость. – Я пытаюсь быть благоразумным, но, черт подери, мне это нелегко! Я ведь благоразумен, не так ли, Джаскен?

Она услышала, как Джаскен пробормотал в ответ что-то неопределенное, и голос Вепперса загремел снова:

– Вот видишь, даже Джаскен считает, что я очень выдержан и благоразумен. А он, между прочим, тебе столько одолжений делал, что можно считать его твоим сообщником. О чем еще с тобой говорить? Ладно! Твоя очередь. Твой последний шанс. Покажись. Это меня уже постепенно выбешивает, и шутки кончились. Ты меня слышишь?

О, как хорошо я тебя слышу, подумала она. Как же ему нравится слышать собственный голос. Джойлера Вепперса никогда нельзя было упрекнуть в нежелании оповестить мир о своем мнении по тому или иному вопросу, а сейчас, благодаря его богатству, влиянию и исчерпывающему контролю над средствами массовой информации, у всего мира – да что там мира, всей системы, всего Установления – просто не оставалось иного выбора, чем прислушиваться к его словам.

– Я серьезно, Ледедже. Это не игрушки. Я положу этому конец прямо сейчас, хочешь ты того или нет, но ты можешь остановиться по собственной воле. И поверь, паскудница, тебе же лучше не вынуждать меня вмешиваться.

Новый скользящий шажок, и снова треск карниза. Ну что же, хоть какая-то польза от его речей: они заглушают любой шум от ее перемещений.

– Пять ударов, Ледедже, – возгласил он. – Потом я берусь за дело.

Ее нога медленно скользила по узкому деревянному выступу.

– Отлично, – подытожил Вепперс, и она услышала в его голосе гнев. Даже несмотря на обуревавшие девушку ненависть и искреннее презрение к нему, тон, которым сейчас говорил Вепперс, способен был заронить в ее душу семена страха. Раздался шум, похожий на хлопок от удара. Сперва она подумала, что Вепперс отвесил Джаскену оплеуху, но потом сообразила: это всего-навсего хлопок в ладоши.

– Раз! – крикнул он. Пауза и новый удар. – Два!

Ее правая рука, затянутая в тонкую перчатку, протянулась так далеко, как она могла достать. Она мечтала нашарить узкую полосу дерева, отмечавшую край сцены. Дальше была бы стена, а значит – лестницы, галереи, мостики, ступеньки или даже канаты. Все что угодно могло бы там облегчить ей побег.

Еще один хлопок, на сей раз громче предыдущих, эхом разнесшийся в колосниковом пространстве.

– Три!

Она попыталась припомнить, каковы размеры оперной сцены. Она бывала здесь с Вепперсом сотни раз – как элемент антуража, как военный трофей, ходячая памятная медаль, символ его коммерческих побед. Она должна была помнить. Но ей не приходило на ум ничего, кроме восторга: перед яростным светом, глубиной и головокружительной сложностью сценических декораций, физическими эффектами, создававшимися серией потайных дверей и канатов, дымовых машин и фейерверков, громоподобным оглушающим звучанием скрытого оркестра и роскошно одетых певцов, транслировавшимся через вживленные микрофоны. Все это было как смотреть кино на голоэкране ошеломляющих размеров, но с комичными ограничениями просмотра – только под этим углом, с такой глубиной резкости пространства, на таком расстоянии от места действия. И, разумеется, без всякой возможности мгновенно изменить точку просмотра и масштаб, как на обычном экране. Конечно, в опере были установлены камеры, наведенные на основных участников спектакля, а по краям сцены – трехмерные боковые экраны, показывавшие их во всех подробностях, но все же зрелище было неизбывно патетическим и до горечи реальным, может, и оттого, что она всегда помнила, сколько сил, времени и денег в него вложено. Будь она богата и знаменита, ей показалось бы весьма странным не получать удовольствия от такого кино или же, по крайней мере, не иметь никакого выбора при просмотре и при этом продолжать финансирование съемочного процесса. Ей было невдомек, в чем тут соль, а вот Вепперс от этого, казалось, получал искреннее удовольствие.

– Четыре!

Лишь много позже, когда выходы в свет стали регулярными, и она кое-как приспособилась к социальной жизни, привыкла выставлять себя напоказ, стало ей понятно, что сама опера – не более чем фоновая картинка, а истинное представление происходит в зрительном зале, на сверкающих свежим лаком лестницах, под закругленными сводами высоких светлых коридоров, под нависающими канделябрами в отделанных с поистине дворцовой роскошью парадных, вокруг ломящихся от яств столов в ослепительно роскошных салонах, в абсурдно просторных комнатах отдыха и туалетах, в передних рядах партера и частных ложах – везде, только не на самой сцене. Сверхбогачи и сильные мира сего полагали только себя истинными звездами, а настоящий смысл представления заключался в их прибытии и отъезде, сплетнях, которыми они сопровождались, попытках войти в доверие и завязать дружбу или партнерство, предложениях, предположениях, подсказках – во всем, что творилось в публичных помещениях этого массивного здания.

– Кончай с этой мелодрамой! – заревел Вепперс. В его голосе вновь послышался нарастающий гнев. – У тебя был шанс, Ледедже, но ты им...

– Господин! – негромко крикнула она в его направлении, но по-прежнему глядя прочь, туда, куда все это время кралась.

– Что это было?

– Это она?

– Лед? – крикнул Джаскен.

– Господин! – жалобно вскричала она в ответ, по-прежнему не так громко, чтобы это тянуло на вопль, но в то же время пытаясь создать впечатление, будто все ее силы вложены в этот крик. – Я тут! Я согласна. Простите меня, господин. Я приму любую кару, какую вам будет угодно на меня наложить.

– Да уж, непременно примешь, – промурлыкал Вепперс себе под нос и продолжил уже другим тоном: – Тут – это где? Где ты?

Она подняла голову, направляя звук в огромные темные пространства наверху, где, подобно сложенным в колоды картам, маячили ненужные сейчас декорации.

– На колосниках, господин. Почти на самом верху, я думаю.

– Разве? – подозрительно переспросил Джаскен.

– Ты ее видишь?

– Нет, господин.

– Покажись, маленькая Ледедже! – проорал Вепперс. – Покажи нам, где ты стоишь! У тебя с собой хоть фонарь-то есть?

– Э-э, гм, минуточку, господин, – ответила она по-прежнему вполголоса, обратив лицо кверху. Она ускорила передвижение по карнизу. В ее мозгу полыхала воображаемая картинка сцены, занавеса и декораций. Все, что здесь было, казалось огромным, непропорционально удлиненным. Она, наверное, и половины пути не одолела.

– У меня... – начала она и позволила голосу постепенно затихнуть. Так можно выгадать еще пару мгновений, пока у Вепперса совсем крыша не поехала от ярости.

– Главный управляющий сейчас с доктором Сульбазги, господин, – доложил Джаскен.

– Сейчас?

Вепперс, судя по голосу, окончательно вышел из себя.

– Главный управляющий встревожен, господин. Ему, вероятно, хотелось бы узнать, что творится в опере.

– Это моя блядская опера! – громко и четко произнес Вепперс. – Ладно, пускай. Скажи, что мы ищем забравшегося в здание бомжа. Пусть Сульбазги включит все лампы, и мы поступим так же. – Мгновение тишины, и он прибавил раздраженно: – Когда я говорю все, это значит все лампы!

Вот дерьмо, подумала Ледедже. У нее перехватило дыхание, и она заспешила дальше по карнизу, чувствуя, как он лениво покачивается под ее ногами.

– Ледедже, – крикнул Вепперс, – ты меня слышишь, детка?

Она не ответила.

– Ледедже, оставайся, где стоишь. Не двигайся, это опасно. Мы включаем освещение.

Засветились все лампы. Их было меньше, чем она ожидала, и они разгорались постепенно, а не вспыхнули в одно мгновение. Разумеется, большая часть источников света была нацелена на саму сцену, а не на карусельные колосники. Однако света было вполне достаточно, чтобы разглядеть все вокруг. Теперь она получила куда лучшее представление об этих предметах, увидела серые, голубые, белые и черные цветовые пятна на разрисованном заднике, к которому тесно прижималась, но ей так и не удалось сообразить, что же изображено на огромной картине. Сверху над ней угрожающе нависали дюжины массивных объектов реквизита, подчас трехмерных, сложных в исполнении, многометровой толщины, бывшие частью сценок из портовой, городской, сельской, горной или лесной жизни. Все это колыхалось и подрагивало над ее головой, временами согнутое под собственной тяжестью, заполняло пустые потроха карусели, как диковинные рисунки могли бы заполнять страницы какой-нибудь книжки для великанов. Она продвинулась примерно до середины задника и находилась соответственно почти точно на полпути через сцену, а пройти оставалось еще очень много. Пятнадцать метров, если не больше. Немыслимо. Она могла сейчас видеть все, что творится внизу, на залитой ослепительным светом сцене, почти в двадцати метрах под ее ногами. Она поспешно отвела взор. Поскрипывание карниза под ступнями стало ритмичным. Что делать? Как выбраться отсюда? Она подумала о ножах.

– Я по-прежнему... – начал Вепперс.

– Господин, взгляните! Там какое-то движение! Вон та декорация!

– Черт, черт, черт, – прошептала Ледедже и заспешила дальше.

– Ледедже, ты...

Она услышала торопливые шаги, потом кто-то крикнул:

– Господин, вон она, я ее вижу!

– Гребаные ублюдки, – успела произнести она, а потом поскрипывание карниза под ногами стало непрерывным, и она сообразила, что куда-то сползает – поначалу очень медленно. Она сунула руки в футляр и выхватила оттуда оба ножа. Раздался треск, подобный звуку пистолетного выстрела, деревянный карниз треснул и сломался. Она начала падать.

Она слышала, как внизу что-то нечленораздельное орет Джаскен.

Она развернулась, с размаху вогнала оба ножа в рисунок на заднике и сжала их рукояти в поднятых на уровень плеч кулачках, затянутых в изящные перчатки. Она прижалась к заднику так тесно, как только могла, и увидела, как тот начинает разрываться; лезвия, рассекая исполинскую картину, поползли вниз, на сцену, куда перед тем уже свалились неровно обломанные остатки деревянного карниза, окончательно просевшие под ее тяжестью. Ножи могли рассечь задник до самого низа!

Раньше она только в кино такое видела, но там все выглядело гораздо проще. Яростно зашипев, она повернула лезвия так, что они переместились из вертикального положения в горизонтальное. Падение приостановилось, она повисла, держась за рукояти, балансируя на полуразорванном, тянущемся заднике. Ноги болтались в пустоте. Вот же дерьмо, ничего не получается. Ее руки стремительно слабели и начинали подрагивать.

– Что она... – донесся снизу голос Вепперса. – О Господи! Она...

– Господин, прикажите им повернуть колесо, – быстро подсказал Джаскен. – Как только карусель займет нужную нам позицию, они спустят ее на сцену.

– Да, конечно! Сульбазги, давай поворачивай! Сульбазги!..

Она с трудом разбирала слова: кровь бухала в ушах, дыхание стало тяжелой работой. Она посмотрела по сторонам. Сломанный карниз, по которому она кралась, теперь висел ниже, у двойной кромки, зацепившись за огромную картину большими крепежными скобками. Справа, на расстоянии вытянутой руки от нее, фрагменты карниза все еще удерживались этими скобками на изначальных местах. Она начала поворачиваться в другом направлении, дыхание со свистом вырывалось из груди, и хотя руки оставались неподвижны, ноги и нижняя часть туловища качались, как маятник. Она слышала, как двое мужчин снизу что-то кричат, но не могла понять, что именно. Ее швыряло из стороны в сторону, и движения эти передавались рвущемуся заднику. Сейчас...

Она зацепилась правой ногой на остатки карниза, нашарила опору, высвободила один из ножей и воткнула его в другой точке, повыше, стараясь при этом держать лезвие горизонтально. Нож держал, чуть отклонившись, однако, к нижней кромке задника. Она подтягивалась, пока тело ее не оказалось на высоте, примерно промежуточной между положениями, отвечавшими лежанию ничком и стоянию вертикально. Тогда она высвободила второй нож и повторила тот же трюк.