Текст книги "Последнее слово техники. Черта прикрытия"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Глава 4
Ересиарх

4.1 Особое мнение

Мне следовало бы умолчать о поездке в Париж и Берлин в разговорах с Ли'нданом, но я не смогла. Я парила в зоне невесомости в компании нескольких других людей, обсыхая после купания в корабельном бассейне. Собственно, я говорила со своими друзьями – Рогрес Шасапт и Тагмом Локри, но тут появился Ли и стал жадно прислушиваться.

– А-а, – сказал он, подлетев сверху, чтобы наставительно помахать пальцем у меня перед носом. – Вот.

– Что?

– Этот памятник. Я его так и вижу. Я думаю только о нем.

– Ты имеешь в виду Мемориал Депортации в Париже?

– Я говорю о пизде.

Я покачала головой.

– Ли, я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Да он просто хочет тебя трахнуть, – сказала Рогрес. – Он прямо зачах в твое отсутствие.

– Нет, – сказал Ли, запустив большой водяной пузырь в Рогрес. – Я вот о чем говорил: большинство памятников напоминают иглы, кенотафы, колонны. А тот, что видела Сма, похож на пизду. Он и построен-то в месте, где расходятся два рукава реки. Будто на лобке. Из этого, а также по общему мироощущению, выказываемому Сма, можно сделать вывод, что, занимаясь всей этой фигней на службе у Контакта, Сма просто подавляет свою сексуальность.

– Я никогда об этом не задумывалась, – сказала я.

– Если говорить начистоту, Дизиэт, то тебе только и нужно, чтобы тебя оттрахала целая долбаная цивилизация, вся эта гребаная планета. Думаю, что это делает тебя хорошим оперативником Контакта, однако если это все, что тебе надо от жизни, то…

– Ли, – прервал его Тагм, – здесь только для того, чтобы загореть получше.

– …но я считаю, – как ни в чем не бывало продолжал Ли, – что подавлять какие бы то ни было свои желания неразумно. Если все, чего тебе хочется, это хороший перетрах, – Ли сказал это по-английски, – то, значит, хороший перетрах – это все, что ты должна получить, а конфронтация с сеятелями смерти, размножившимися на временном жизнеобеспечении в тихой заводи на этом каменном шарике, бессмысленна.

– Я по-прежнему считаю, что это тебе в первую очередь нужен хороший перетрах, – сказала Рогрес.

– Вот именно! – воскликнул Ли, широко раскинув руки, с которых тут же покатились водяные капли, неуверенно подрагивавшие в антигравитационном поле. – Я ведь этого и не отрицал.

– Прямо Мистер Естественность, – кивнул Тагм.

– А что плохого в том, чтобы вести себя естественно? – возразил Ли.

– Но я помню, как в один прекрасный день ты заявил, что все проблемы человечества проистекают от того, что оно себя все еще ведет слишком естественно, чураясь ограничений цивилизации, – сказал Тагм и повернулся ко мне. – Запомни это: Ли может менять свои геральдические цвета даже быстрей, чем ОКК.

– Есть естественное поведение и… естественное поведение, – сказал Ли. – Я цивилизованный человек от природы, а они по природе своей варвары. Следовательно, я вправе вести себя естественно, а они – нет. Но мы уходим от основной темы. Что бы мне хотелось сказать, так это что у Сма явно какие-то психологические проблемы, а я – единственный человек на борту этой машины, кто имеет некоторое представление о принципах фрейдистского психоанализа. Так что если кто и способен ей помочь, то это только я.

– С твоей стороны очень мило предложить свои услуги, – сказала я Ли.

– Как сказать, – отмахнулся Ли.

Он уже стряхнул с себя большую часть капель, и они поплыли в нашу сторону, а он – в противоположную, к дальней оконечности зала нулевой гравитации.

– О, Фрейд… – насмешливо фыркнула Рогрес, как будто это слово было чем-то вроде джамбла[35].

– Язычница! – возгласил Ли, выпучив глаза. – Я догадался: твои культурные герои – Маркс и Ленин.

– О нет, я единственная истинная ученица самого Адама Смита, – проворчала Рогрес. Она закувыркалась в воздухе, выполняя неспешные упражнения, делавшие ее похожей на геральдического орла.

– Дерьмо, – с отвращением сплюнул Ли (в буквальном смысле слова, – я видела капли его слюны).

– Ли, у тебя самые ветвистые рога на этом корабле (Госпожа Сма путается в лексемах британского и американского вариантов английского языка. Следовало бы выразиться примерно так: «Ты самый похотливый самец на этом корабле». – Примеч. дрона.). – сказал Тагм. – И если кому и нужен психоаналитик, так это тебе. Твоя зацикленность на сексе – не просто…

– Кто зациклен на сексе? Я? – сказал Ли, возмущенно стукнув себя в грудь и откинув голову. – Ха! – Он расхохотался. – Послушай, – он с некоторым трудом принял позу, которая на Земле могла бы сойти за позу лотоса, если бы здесь был пол, чтобы на него усесться, и положил одну руку на бедро, другую обличающим жестом вытянув перед собой. – Это вы зациклились на сексе. Вы знаете, сколько в английском языке слов для полового члена? Или вагины? Сотни! Сотни! А сколько у нас? Одно! Одно для каждого органа, причем (Слово, употребленное здесь Сма, имеет значение, как раз промежуточное между «обычным» и «особенным». Выбирайте сами. – Примеч. дрона.), употребляемое также и в анатомической лексике. И ни одно из них не имеет ругательного значения. Все, что я делаю, так это пытаюсь обогатить наш словарный запас. С готовностью, исследовательским интересом и дотошностью. Что в этом дурного?

– Ничего особенного, – ответила я, – но существует грань, за которой интерес переходит в болезненное пристрастие, и я думаю, большинство людей сочли бы такое пристрастие предосудительным, поскольку оно уменьшает вариативность и гибкость поведения.

Ли, мало-помалу дрейфовавший в направлении от нас, яростно закивал.

– Я только скажу, что одержимость вариативностью и гибкостью – одна из вещей, которые делают так называемую Культуру столь скучной.

– Ли тут основал Общество Скуки, пока тебя не было, – с усмешкой объяснил мне Тагм. – Пока что он единственный его член.

– Все в порядке, – сказал Ли, – и, между прочим, я уже изменил название тайного общества на Лигу Тоски. Да, скука – это прискорбно обойденный вниманием аспект жизни в такой псевдо-цивилизации, как эта. Хотя сперва я считал, что людям, изнывающим от скуки, может показаться любопытным собраться вместе – просто так, от нечего делать, – но теперь осознал, что истинно значимый и глубокий опыт состоит в том, чтобы валять дурака от скуки в полном одиночестве.

– Ты думаешь, в этом вопросе нам нечему поучиться у землян? – спросил Тагм. Помолчав, он развернулся к ближайшей стене и сказал, обращаясь к ней: – Корабль, включи вентиляцию, пожалуйста.

– Земля – планета, порабощенная скукой, – веско сказал Ли. Из одного конца зала потянул свежий ветерок, дувший в направлении противоположной стены. Мы дрейфовали под этот бриз.

– Земля? Скукой? – переспросила я. Моя кожа постепенно высохла.

– Ну а чего ты ожидала от планеты, где негде ногу поставить, не опасаясь пнуть кого-нибудь, кто в этот момент отбирает у другого жизнь, или же рисует, или же сочиняет музыку, или продвигает вперед науку, или подвергается пыткам, или совершает самоубийство, или гибнет в автокатастрофе, или скрывается от полиции, или страдает от какой-то непонятной болезни, или же…

Мы приближались к мягкой, пористой стене, поглощавшей ветер («Как меня тошнит от этих стен…» – со смешком пробормотала Рогрес). Трое из нас оттолкнулись от нее и, вежливо расступившись, пропустили Ли, все еще движущегося в противоположном направлении, головой к стене. Рогрес наблюдала за ним с любопытством пьяницы-естествоиспытателя, изучающего перемещения мухи по ободку опустевшего бокала с выпивкой.

– … или же просто идет ко всем чертям.

– Как бы ни было, – сказала я, когда мы поравнялись, – разве может все это вызывать скуку? Очевидно ведь, что там происходит столько…

– Все это крайне утомительно и скучно. Чрезмерно скучная вещь не может быть интересна, кроме как в определенном академическом смысле. По определению, никакое место не является скучным, если ты в состоянии как следует порыться там в поисках того, что, может статься, тебя заинтересует. Но если какое-то место не вызывает никакого интереса, абсолютно никакого интереса, то где-нибудь существует и его полная противоположность, квинтэссенция всего интересного и нескучного. – Ли оттолкнулся от стены. Мы замедлились, остановились и полетели обратно, то есть – теперь – вниз. Рогрес помахала Ли, пролетая мимо него.

– Ну, – сказала я, – выходит, на Земле – позволь мне называть ее истинным именем – на Земле, где все это происходит, столько всего интересного, что это даже вызывает у тебя скуку. – Я прищурилась. – Так следует тебя понимать?

– Типа того.

– Ты совсем сбрендил.

– А ты невыносимо скучна.

4.2 Разговор со счастливой идиоткой

Я говорила с кораблем о Линтере на следующий же день после того, как увиделась с ним в Париже, и еще несколько раз – позже; не думаю, что в моих словах сквозила хоть какая-то надежда на то, что этот человек способен переменить свое решение. Когда мы беседовали о нем, голос корабля казался мне скорее Подавленным.

Разумеется, корабль мог бы при желании сделать все эти аргументы чисто теоретическими, просто взяв и похитив Линтера. Чем больше я раздумывала над такой возможностью, тем крепче становилась моя уверенность в том, что корабль послал шпионить за ним микродронов или «жучков»; впервые такая догадка мелькнула у меня, когда он сказал, что, хотя выходил наружу без терминала, Капризному тем не менее должно быть известно его местонахождение. Я подозревала, что эта штука подглядывает за всеми нами, хотя, будучи прямо спрошен, корабль отрицал это (вообще говоря, если уж ОКК пожелает уклониться от разговора, то вам покажется, что нет в Галактике существа более изворотливого и скрытного; так что о прямом ответе, конечно, не могло идти и речи (Думаю, что такая привычка ужасно раздражает, но она сама с этим не соглашается. – Примеч. дрона.), так что делайте собственные выводы).

Ничто не могло быть для корабля проще, чем накачать Линтера наркотиками или послать дрона оглушить его, а потом запихнуть в спасательный модуль. С технической точки зрения.

Я даже предположила как-то, что его можно было бы просто заместить – ну, вы знаете все эти исчезновения в лучах света, как в сериале Звездный путь, о котором корабль без хохота и говорить не мог (Госпожа Сма путает передачу материи (!) с межпространственным замещением ею индуцированной на расстоянии сингулярности. Я в шоке. – Примеч. дрона.). Но я не думала, что он и впрямь на такое пойдет.

Мне предстояло встретиться с кораблем еще раз – и нельзя сказать, что я была этим довольна; я знала, что его трудно уязвить как по части интеллектуальных способностей, так и относительно физически проявляемой мощи, но для корабля возможное похищение Линтера стало бы лишним признанием того, что в остроумии он человека превзойти не может. Не было сомнений, что он сделает все возможное, чтобы заручиться всеми возможными оправданиями такого поступка, если уже не озаботился такой задачей; и, конечно, справится с ней – ведь в отсутствие других Разумов ни о каком созыве кворума, который мог бы дать ему шанс уйти от ответственности, речи не шло. Но он, пожалуй, потеряет лицо. А ОКК могут быть настроены исключительно злопыхательски. Так что Капризный серьезно рисковал стать мишенью для насмешек всего флота Контакта на несколько месяцев, это в лучшем случае.

– Ты пришел к какому-то решению насчет всего этого?

– Я обдумываю все варианты, – кисло ответил корабль. – Но не думаю, что я на это пойду. Даже в качестве отчаянной меры.

Мы всей гурьбой недавно посмотрели Кинг-Конга и теперь сидели в бассейне, перекусывая снеками из казу[36] и запивая их французскими винами (виноград, конечно, был выращен на корабле, но, согласно данным статистического анализа, вино было ближе к классическим образцам, чем какое бы то ни было из доступных нам на Земле, как он нас убедил… всех, кроме меня). Я размышляла о Линтере и в конце концов отважилась спросить у автономного дрона, какие планы разработаны на тот случай, если ситуация обернется наихудшим образом (Вообще-то Сма обращалась в тот момент к управляемому кораблем подносу с напитками, но она сама решила, что было бы глупо рассказывать, как она разговаривала с подносом. – Примеч. дрона.).

– Отчаянной меры?..

– Не знаю, как сказать… Можно было бы, допустим, следить за ним до тех пор, пока местные не обнаружат, что он не один из них – скажем, в больнице. Потом устроить там… маленький ядерный взрыв.

– Что?

– Они бы об этом такого насочиняли… назвали бы это Взорванной Тайной.

– Ты серьезно?

– Вполне. Что изменится в этом зоопарке – там, на планете – от еще одного акта бессмысленной жестокости? Это было бы вполне логично. Попал в Рим? Так сожги его[37].

– Ты ведь это на самом деле не всерьез, правда?

– Сма, да за кого ты меня принимаешь? Конечно же, не всерьез!!! Ты что, совсем того? Да к чертям собачьим моральные препоны: это было бы так некрасиво! Ты за кого меня держишь, в самом деле?!

И дрон оскорбленно удалился.

Я поболтала ногами в бассейне. Играл джаз тридцатых годов, в нереставрированной версии; были слышны все хрипы и щелчки оригинальной записи. Корабль сейчас как раз увлекался этой музыкой, а также грегорианскими хоралами, хотя совсем недавно (как раз в то время, когда я была в Берлине) пытался всех приобщить к Штокхаузену[38]. Я не испытывала особого сожаления, что пропустила период постоянных шатаний корабля от одного стиля к другому.

Кроме того, я узнала, что в мое отсутствие корабль послал во Всемирную службу ВВС открытку с просьбой пустить в эфир Странный случай в космосе[39] Дэвида Боуи «для доброго корабля Капризный и всех, кто на нем путешествует». (Это сделала машина, способная заглушить весь спектр электромагнитного излучения Земли трансляцией откуда-нибудь из окрестностей Бетельгейзе.) Ответа мы не получили. Кораблю эта проделка показалась забавной.

– О, а вот и Диззи. Она должна знать.

Я обернулась, увидев Рогрес и Джибард Альсахиль. Они уселись рядом со мной. Джибард была, как я вспомнила, подругой Линтера в год между отлетом с борта Неудачливого бизнес-партнера и прибытием на Землю.

– Привет, – сказала я, – что именно я должна знать?

– Что произошло с Дервлеем Линтером? – спросила Рогрес, окунув руку в бассейн. – Джиб только что вернулась из Токио и хотела повидаться с ним, но корабль пришел в раздражение и сказал, что не хочет говорить, куда тот запропастился.

Я посмотрела на Джибард. Она сидела, скрестив ноги, похожая на маленького гнома. На устах ее была сдержанная улыбка, но внутри чувствовалась каменная неподвижность.

– Почему ты думаешь, что я об этом что-то знаю? – спросила я Рогрес.

– Я слышала, что ты виделась с ним в Париже.

– Хм… ну да, да, я его встретила там. – Я в замешательстве воззрилась на световые узоры, которыми корабль украсил дальнюю стену; они постепенно становились ярче, в то время как основные источники света тускнели, что знаменовало наступление вечера на борту корабля (который постепенно сближал продолжительность наших суток с земной).

– Тогда почему он не вернулся на корабль? – спросила Рогрес. – Он поехал в Париж еще в самом начале операции. Почему он по-прежнему там? Он что, решил попросить политического убежища?

– Я провела там всего один день. Даже меньше. И я бы не хотела касаться его психического состояния… скажем так, он был счастлив.

– Тогда не говори ничего, – довольно невнятно пробормотала Джибард.

Я какое-то время смотрела на Джибард. Она продолжала улыбаться. Тогда я повернулась к Рогрес.

– Почему бы вам самим не навестить его?

– Мы пытались связаться с ним, – сказала Рогрес, кивнув в сторону своей спутницы. – Он не выходит на контакт. Даже с Джибард. Она пыталась это сделать как на планете, так и отсюда.

Джибард смежила веки. Я посмотрела на Рогрес в упор.

– Значит, он не хочет с ней разговаривать.

– Ты знаешь, – сказала Джибард, не открывая глаз, – я думаю, это потому, что мы не можем принять его образ действий. Я имею в виду… у женщин есть свое, женское, все эти… а у мужчин – все эти мачистские замашки… они считают себя вправе делать все, что им заблагорассудится, а мы – нет. Я хочу сказать, есть что-то, доступное им, но не нам. А там есть все, что им нужно, но нет кой-чего, что было бы нужно нам. Ну и вот. У нас нет этого… этих… и мы не можем вести себя на планете так же, как они. Думаю, загвоздка в этом. Давление. Удары судьбы. Разочарование. Я думаю, я даже слышала эти слова от кого-то. Но все это так безнадежно… я не знаю, кто здесь был бы в чем-то уверен. Я не знаю, что мне с этим делать, понимаешь?

Мы с Рогрес переглянулись. Некоторые лекарства делают тебя болтливой идиоткой.

– Я думаю, что тебе известно больше, чем ты можешь нам сказать, – заключила Рогрес. – Но я не собираюсь клещами вытягивать из тебя недостающие сведения.

Она улыбнулась.

– А знаешь что? Если ты мне не скажешь… я пойду к Ли и скажу ему, будто ты мне призналась, что влюблена в него и просто поддразниваешь его. Как тебе такое? Я пожалуюсь своей мамочке, а она сильнее, чем твоя. – Рогрес рассмеялась.

Она потянула Джибард за руку и заставила ее встать.

Они отошли подальше, Рогрес приходилось вести Джибард, и я услышала, как та сказала ей:

– Ты знаешь, я думаю, это потому, что мы не можем принять его образ действий. Я имею в виду… у женщин…

Мимо пролетел дрон, несущий пустые бокалы, и прогудел по-английски:

– Бормотушка Джибард[40]…

Я засмеялась и поболтала ногой в теплой воде.

4.3 Абляция[41]

Я провела несколько недель в Окленде, потом съездила в Эдинбург и вернулась на корабль. Еще пара человек спрашивала меня насчет Линтера, но как только в разговоре возникала выжидательная пауза, подразумевавшая, что мне стоит поделиться эксклюзивной информацией, я умолкала и отказывалась продолжать беседу. Тем временем Ли организовал кампанию протеста, требуя от корабля разрешить ему посетить планету без модификации внешнего облика. Он намеревался спуститься с горы пешком, предварительно высадившись на ее вершине. Он утверждал, что такое развлечение будет вполне безопасным, по крайней мере в Гималаях, ведь даже если его заметят, то примут за йети[42]. Корабль сообщил, что обдумает его предложение (что означало «нет, ни в коем случае»).

В середине июня корабль вдруг попросил меня слетать на денек в Осло. Линтер попросил его организовать встречу со мной.

Модуль высадил меня в лесу возле Сандвики[43] на рассвете. Я села на автобус, направляющийся в центр города, и вышла неподалеку от парка Фрогнер[44], чтобы прогуляться. Я быстро отыскала назначенный Линтером мостик и уселась на парапете.

Я и не узнала его, когда он подошел. Обычно я распознаю людей по походке, однако движения Линтера изменились. Он выглядел бледным и похудевшим, а не вальяжным и импозантным, как при нашей последней встрече. На нем был тот же парижский костюм, однако теперь он висел на нем, как на доске, и выглядел изрядно потрепанным. Он остановился в метре от меня.

– Здравствуй.

Я протянула руку. Он потряс ее и кивнул.

– Мне приятно снова видеть тебя. Как ты? – Его голос звучал тише и не был таким… уверенным. Я покачала головой и усмехнулась.

– Как всегда. Превосходно.

– Ну да. Конечно.

Он избегал встречаться со мной взглядом.

Одно его присутствие приводило меня в некоторое замешательство, так что я соскользнула вниз по парапету и встала прямо перед ним. Он показался мне ниже ростом, чем сообщала память. Он все время потирал руки, как если бы они мерзли, и неотрывно глядел в холодное синее утреннее небо Севера, раскинувшееся над аллеей причудливых скульптур Вигеланда.

– Хочешь прогуляться? – предложил он.

– Да, пожалуй.

Мы прошли через мостик и остановились возле обелиска и фонтана.

– Спасибо, что согласилась прилететь, – Линтер впервые глянул на меня, но быстро отвернулся.

– Да все в порядке. И город мне нравится, – я сняла кожаный жакетик и перекинула его через плечо. Я была одета в джинсы и сапожки, но для этого дня больше подошли бы блузка и плиссированная юбка.

– Ну как ты тут?

– Я не изменил своего решения, если тебе хочется знать, – сказал он, словно бы защищаясь.

– Я так и думала.

Он слегка расслабился и прочистил горло. Мы направились через пустой более широкий мост. Все еще было слишком рано, чтобы парк заполонили туристы, так что мы были совсем одни. Тяжелые прямоугольные каменные постаменты, на которых были установлены фонари, остались позади. Их сменили странные искривленные статуи.

– Я хотел тебе это отдать, – Линтер остановился, полез в карман куртки и извлек оттуда что-то вроде позолоченной паркеровской ручки. Он отвинтил колпачок. Вместо пера у ручки была серая трубочка, покрытая тщательно вырезанными цветными символами, не принадлежавшими, сколь я могла судить, ни одной земной письменности. На верхушке трубочки тускло светился красноватый огонек, но Линтера он, казалось, совсем не интересовал. Он закрыл терминал колпачком и передал его мне.

– Возьмешь? – подмигнул он.

– Да. Если ты уверен, что это необходимо.

– Я его уже несколько недель не использую.

– А как ты связался с кораблем?

– Он постоянно посылает сюда дронов, чтобы поговорить со мной. Я предложил им забрать терминал, но они не захотели. Корабль его не примет. Но мне кажется, что кто-то должен за ним присматривать.

– Ты хочешь поручить это мне?

– Ты же мой друг. Пожалуйста, сделай это для меня. Возьми его.

– Послушай, но почему бы не оставить его на всякий пожарный…

– Нет. Нет. Оставь это. Забери его.

Линтер опять посмотрел мне в глаза, и вновь лишь на долю секунды.

– Это всего лишь формальность.

Когда я услышала, каким тоном это было сказано, мне вдруг захотелось рассмеяться. Вместо этого я молча взяла терминал и сунула его в карман своей пилотской куртки. Линтер вздохнул с облегчением. Мы пошли дальше.

День выдался чудесный: на небе ни облачка, воздух кристально прозрачный, напоенный запахами земли и моря. Я не была уверена, что в этом свете действительно есть что-то специфически северное, возможно, он просто казался особенным, потому что я знала, что всего лишь тысяча километров (или около того) такого же чистого, постепенно становящегося свежим, а затем морозным, воздуха отделяет меня от арктических морей, великих айсбергов и миллионов квадратных километров заснеженного пакового льда. Точно другая планета.

Мы поднимались по лестнице. Линтер внимательно изучал каждую ступеньку. Я же смотрела вокруг, вдыхая полной грудью запахи этого места, прислушиваясь к его звукам, впитывая каждую черточку пейзажа, вспоминая свои поездки на выходных далеко за пределы Лондона.

Потом я посмотрела на того, кто шел рядом.

– Знаешь, вид у тебя неважнецкий, если честно.

Он уклонился от взгляда. Казалось, его вниманием полностью завладела какая-то каменная статуя чуть ли не в самом конце аллеи.

– Ну что же, ты имеешь право так говорить. Я изменился. – Он изобразил неуверенную улыбку. – Я больше не тот, кем был.

Что-то в его тоне заставило меня вздрогнуть.

Он опять посмотрел себе под ноги.

– Ты останешься здесь? – спросила я. – В Осло?

– Да, может быть… еще на некоторое время. Мне нравится этот город. Он лишен столичного апломба, чистенький, компактный, но… – он остановился, потом медленно кивнул каким-то своим мыслям. – Но все же я скоро уеду.

Мы продолжали подниматься по лестнице. Некоторые скульптуры Вигеланда производили на меня отталкивающее впечатление. Во мне нарастало какое-то глубинное отвращение к ним; какая-то вселенская антипатия, в том числе и к этому северному городу.

Сейчас и здесь, в этом самом мире, они обсуждают возможность запрета на полеты бомбардировщиков «Б-1», и то, что называлось раньше Нейтронной Бомбой, стыдливо переименовывается в Боеголовку с Усиленными Радиационными Показателями, а затем – и вовсе в Урезанную Версию Взрывного Устройства. Меня тошнило от всего этого. И от него тоже. Они его заразили.

Хотя что это я? Приступ ксенофобии? Глупо. Порок внутри, а не снаружи.

– Ты не против, если я тебе кое-что скажу?

– Ты о чем? – спросила я.

Я бы могла ему поведать кое-что забавное, подумала я.

– Тебе это может показаться… безвкусным. Я не знаю.

– Все равно скажи. Я девушка не слишком брезгливая.

– Я сделал так, что… Я попросил… корабль… изменить меня.

Он глянул на меня. Я изучала его.

Он слегка сутулился, похудел, его кожа стала бледной и тонкой, но это не требовало бы вмешательства корабля.

Он покачал головой, заметив мой взгляд.

– Нет. Не снаружи. Изнутри.

– О-о. И как же?

– Я попросил его… сделать мои внутренности похожими на внутренности местных жителей. Удалить железы, отвечающие за выработку лекарств и наркотиков. И… – он замялся, – петлю замкнутого цикла в мошонке.

Я продолжала неспешно идти по аллее.

Я поверила ему. Сразу и безоговорочно. Я бы не поверила, скажи мне это корабль, а Линтеру поверила тут же.

Я не знала, что сказать.

– Так что… мне теперь приходится ходить в туалет гораздо чаще, и… над глазами он тоже поработал. – Он помедлил. Теперь была моя очередь пялиться себе под ноги, изучая ступеньки лестницы, по которым я поднималась в красивых итальянских сапожках. Мне не очень хотелось слышать то, что должно было последовать за этим.

– Он мне в каком-то смысле перепрошивку сделал… так что теперь я вижу то же, что они. Не так резко, не воспринимаю так много цветов спектра, как раньше, и все выглядит каким-то плоским. И ночное зрение у меня теперь тоже довольно бедное. И то же самое с обонянием и слухом. Но… ведь все это в конечном счете просто усиливало возможности твоих родных органов чувств, ведь так? И я все равно доволен тем, как поступил.

– Да, – кивнула я, не глядя на него.

– Моя иммунная система лишилась былого совершенства, я теперь мерзну, и… и всякое такое. Я не стал корректировать только форму члена. Решил, что и так сойдет. Ты знаешь, что форма гениталий разнится от одной расы к другой, от одного народа к другому? У бушменов в пустыне Калахари постоянная эрекция, а женщины этого народа обладают тем, что изящно называется Tablier Egyptien[45] – это такой маленький листок плоти, прикрывающий область половых органов. – Он махнул в указанном направлении. – Так что меня нельзя назвать таким уж чудаком. Думаю, не так уж это и страшно. Не знаю, почему, но мне показалось, что тебе будет противно это слышать…

– Гм.

Я думала, что могло убедить корабль сотворить с ним такое. Он согласился нанести ему эти… я могла назвать это только увечьями… и в то же время отказался принять обратно терминал. Почему он так поступил? Он говорил мне, что хотел бы изменить его разум, но вместо этого изменил тело, повинуясь его бредовому желанию стать таким же, как аборигены.

– И я теперь больше не могу менять пол по своему желанию. Органы по-прежнему вырастают заново, если их удалить, – кораблю не удалось отключить эту способность. Во всяком случае, они растут не так быстро, так что это может сойти за интенсивную терапию. И он не стал менять мою… э-э… частоту колебаний, как ты бы могла это назвать. Я по-прежнему не старюсь, и проживу гораздо, гораздо дольше, чем любой из них… но я думаю, что мы вернемся к этой проблеме позже, когда до него наконец дойдет, что я искренен в своих стремлениях.

Единственное предположение, которое приходило мне в голову, состояло в следующем: корабль согласился преобразовать физиологию Линтера к параметрам, стандартным для этой планеты, чтобы тот на собственном примере убедился, как несладко им тут приходится. Очевидно, кораблю показалось, что, сунув нос глубоко в прелести Истинно Человеческого Существования, тот быстро побежит назад в корабельные райские кущи, наконец смирившись со своим Культурным уделом.

– Ты так и считаешь, а?

– Считаю? Что я считаю? – Я сама себе казалась персонажем дурацкой мыльной оперы.

– Я это вижу, не отпирайся. Ты считаешь меня сумасшедшим придурком, правда? – сказал Линтер.

– Ну хорошо, – я остановилась на середине пролета и повернулась к нему. – Я в самом деле считаю, что ты повредился рассудком, раз решил… так далеко зайти. Это… глупо, это тебе принесет немало вреда. Такое впечатление, что ты просто нас дразнишь, испытываешь корабль. Ты что, пытаешься свести его с ума, или что?

– Нет, Сма, конечно, нет. – Он выглядел раздраженным. – Меня не заботит корабль, но я волновался… как ты это воспримешь. – Он накрыл мою ладонь своими. Его руки были холодными. – Ты мой друг. Ты многое для меня значишь. Я никого не хотел задеть, ни тебя… ни кого-то еще. Но я делаю то, что кажется мне правильным. Это очень важно для меня, важнее всего, что я делал прежде. Я никого не хочу расстраивать, но… слушай, мне жаль, что вышло так.

Он отпустил мою руку.

– Мне тоже жаль. Но это похоже на увечья. На уродство. На инфекцию.

– Это мы сами – инфекция, Сма.

Он отвернулся и сел на ступеньку, глядя на город и море.

– Мы сами себя изувечили, мы сами над собой провели эксперименты по мутации. Это они – норма, а мы просто очень умные подростки. Дети, дорвавшиеся до самого лучшего конструкторского набора в мире. Они реальны. Они живут так, как должны жить. А мы – нет. Потому что мы живем, как нам взбредет в голову.

– Линтер, – сказала я, садясь рядом с ним. – Вот твой гребаный духовный дом, вот край затмившихся мозгов. Это место, которое обогатило нас концепцией Гарантированного Взаимного Уничтожения[46]. Они тут кидают людей в кипящий котел, чтобы исцелить их болезни. Они тут пользуются электрошоковой терапией. Тут есть даже нация, которая не считает казнь на электрическом стуле чем-то из ряда вон выходящим.

– Продолжай, – подбодрил Линтер, щурясь на дальнюю морскую синеву. – Ты забыла о лагерях смерти.

– Это место никогда не было раем. Оно никогда им не станет, хотя определенный прогресс, разумеется, возможен. Ты отворачиваешься от всех достижений, от всех преимуществ, которых мы добились с тех пор, как преодолели их уровень развития, и ты оскорбляешь их так же, как Культуру.

– Тогда я прошу прощения, – он покачался на корточках, обхватив себя за плечи.

– Единственный путь к выживанию для них – это путь, по которому прошли мы. А ты все это объявляешь дерьмом. Это ментальное дезертирство. Они тебя не станут благодарить за то, что ты сделал ради них. Они скажут, что ты съехал с катушек.

Он покачал головой, все еще держа руки на предплечьях и глядя вдаль.

– Может быть, они пойдут своим путем. Может статься, им не понадобятся Разумы. Может быть, им не нужно будет такое технологическое изобилие. Они могут всего этого добиться сами, и даже без войн и революций… просто… поверив в это. Более естественным способом, чем те, что доступны нашему разумению. Естественность. Вот это они все еще понимают очень хорошо.

– Естественность?

Я расхохоталась.