Текст книги "Последнее слово техники. Черта прикрытия"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 56 страниц) [доступный отрывок для чтения: 20 страниц]

Ледедже замялась. Она пыталась вспомнить, что делала перед тем, как проснуться здесь.

– Не знаю, – призналась она наконец. – Я никогда не была в симуляторе такой сложности. Я не думаю, что у нас вообще есть такие симы. Даже у Вепперса, наверное, нет.

Сенсия кивнула.

– Где я на самом деле? – спросила Ледедже.

– Что вы имеете в виду?

– Где сейчас мое физическое тело? Где я сама?

Сенсия снова пристально посмотрела на девушку и с непроницаемым выражением лица опустила бокал на паривший в воздухе лоток.

– О, – произнесла она. Потом округлила рот, выдохнула воздух и повертела головой, глядя в парк.

Спустя некоторое время она повернулась к Ледедже.

– Каково последнее доступное вам воспоминание? Перед тем, как вы пришли в себя здесь?

Ледедже покачала головой.

– Я не могу вспомнить. Я пыталась. Не могу.

– Ладно, не пробуйте больше. Судя по тому, что мне сейчас известно... воспоминание может быть болезненным.

Ледедже попыталась придумать ответную реплику, но не преуспела в этом. По спине вдруг пробежала дрожь страха. Болезненным? – подумала она. О чем, мать вашу, она говорит?

Сенсия глубоко вздохнула и начала:

– Позвольте мне прежде всего объяснить, что обыкновенно мне нет нужды спрашивать имя новоприбывшего. Но вы просто появились тут – возникли из ниоткуда. – Она покачала головой. – Такого просто не должно было случиться. Души, личностные копии, полные динамические реестры мозгопроцессов – называйте, как вам заблагорассудится... они всегда появляются здесь, имея какие-то сопроводительные данные. Не так было с вами.

Сенсия снова усмехнулась. У Ледедже появилось неприятное подспудное ощущение, что женщина прилагает существенные усилия, чтобы как-то ее обнадежить. В прошлом такое поведение собеседников никогда не предвещало ничего хорошего. Ледедже полагала, что эта примета сработает и здесь.

– Вы попросту материализовались в этой среде, девочка моя, – сказала ей Сенсия, – а такое односторонне-единомоментное чрезвычайное происшествие с опосредованно унаследованной историей запутанных состояний наши Разумы предпочитают называть смехотворно неожиданным. В довершение всего, у вас при себе нет никаких сопроводительных документов. Вообще никаких. Ни единой бумажки, выражаясь привычными вам категориями. Без ярлычков и акцизных марок. Без сопутствующих контекстных записей.

– Это необычно?

Сенсия рассмеялась неожиданно звучным и сильным хрипловатым смехом. Ледедже не удержалась и засмеялась тоже, презрев очевидную серьезность обсуждаемой темы.

– Не просто необычно, – отсмеявшись, ответила Сенсия. – Пока что мне не удалось отыскать ни единого прецедента за последние пятнадцать столетий – а все это время я была очень сильно загружена работой, уж поверьте... Откровенно говоря, мне самой сложно в это поверить, и даже сейчас, пока мы с вами беседуем, полчища моих копий, аватаров, аватоидов, агентов, разведчиков, поисковых зондов и даже примитивных поисковых запросов рыщут в архивах и справляются у всех встречных, не слыхал ли кто-нибудь о чем-то подобном. И покамест без всякого результата. Так-то.

– Поэтому вам пришлось спросить мое имя.

– Именно поэтому. Как корабельный Разум – а хотя бы и любой другой Разум или просто искусственный интеллект, – я связана чем-то вроде конституционного запрета ковыряться в вас, но мне пришлось немало поизворачиваться и прозондировать вас достаточно глубоко, чтобы создать подходящий телопрофиль. Я не хотела нанести вам дополнительную психологическую травму уже здесь, в Виртуальной Реальности.

Но получилось у вас это не слишком хорошо, подумала Ледедже. Моя кожа – негативный отпечаток настоящей... И где, блин, мои гребаные татуировки?

Сенсия продолжила:

– Я была вынуждена также считаться с необходимостью передачи языковых протоколов. Они разработаны Вовлеченными, но уже нашли широкое распространение в среде панчеловеческих рас, так что внедрить их в нужное место было довольно просто. Я без труда могла бы пойти дальше и узнать ваше имя, а равно и другие подробности вашей жизни, но это было бы уже бесцеремонным вторжением в вашу личность. Следуя правилам настолько древним и замшелым, что мне пришлось навести дополнительные справки относительно алгоритмов их применения, я провела то, что на более формальном языке называется немедленной оценкой посттравматического психопрофиля личности, подвергнутой экстренному переносу запутанных состояний.

Она опять усмехнулась.

– Какое бы чрезвычайное происшествие там, откуда вы прибыли сюда, ни повлекло за собой перемещение запутанных состояний, оно не отразилось на вашем безопасном переносе в Виртуальную Реальность.

Сенсия отпила из бокала и внимательно посмотрела на него, прежде чем поставить на лоток.

– Однако я обнаружила, что происшествие это, без сомнения, было достаточно болезненным, – сказала она быстро, стараясь не встречаться взглядом с Ледедже. – Я посчитала возможным изъять информацию о нем из памяти перенесенного сюда личностного слепка, отредактировав ее – на первое время. Эти сведения хранятся в надежном месте и могут быть предоставлены вам по первому вашему запросу, как только вы сочтете нужным. Как только подготовитесь и приведете себя в относительный порядок. Я хочу, чтобы вы знали.

Ледедже уставилась на нее.

– Вы что, на самом деле можете это сделать?

– Легко, по крайней мере с технической точки зрения, – оживилась Сенсия. – Ограничения носят исключительно морально-этический характер. Они образуют систему правил. Разумеется, все эти воспоминания вы получите назад. Только от вас зависит, когда вы пожелаете полностью синхронизироваться с собой... понимаете, о чем я? Хотя, если честно, я сомневаюсь, чтобы в этих воспоминаниях нашлось о чем жалеть.

Ледедже отчаянно пыталась вспомнить, что случилось перед тем, как она оказалась здесь. Она была в Эсперсиуме, гуляла по аллее среди деревьев и размышляла... о том, что пора бежать.

Гм, подумала она. А вот это уже интересно. Было ли это тем, что она не может теперь вспомнить? Побег? Неужели она наконец отыскала надежный, вепперсоустойчивый способ убраться подальше от этого ублюдка со всеми его деньгами, властью и влиянием? Перенос запутанных состояний – чем не метод?

Оставался другой вопрос: где ее подлинная личность?

Не говоря уж о том, почему она в состоянии вспомнить так мало, и что это за психологическая травма, о которой осторожно упомянула Сенсия?

Она осушила бокал и выпрямилась на стуле.

– Расскажите мне все без утайки, – потребовала она резко.

Сенсия покосилась на девушку. Женщина выглядела обеспокоенной, заинтересованной – и сочувствующей.

– Ледедже, – медленно, осторожно начала она, – прежде скажите мне вот что: считаете ли вы себя... э-э... психологически устойчивым человеком?

О черт, подумала Ледедже. Она еще помнила то далекое время – тогда она была еще совсем маленькой, – когда ее окружали исключительно любовь и забота, положенные привилегированным и особенным. Чувства эти далеко выходили за рамки того, что обычно дарят хорошие родители своим детям. Нет, что-то похожее присутствовало всегда – она ощущала себя в центре внимания, объектом беспрекословного уважения и всесторонней опеки. Но порой ей случалось подняться до понимания, что ей даровано не только все это, но даже большее. Прежде всего, она росла в большом красивом доме, бывшем частью великолепного, уникального в своей пышности поместья. Кроме того, она отличалась от всех остальных детей ее возраста столь же разительно, как и ее мать – от прочих обитателей усадьбы.

Так получилось, что она была рождена Инталией. Разумеется, она была человеком, и не просто человеком, а сичультианкой (она уже знала, что на свете есть люди разных сортов, но сичультиане молчаливо подразумевались лучшими из них). Но в каком-то смысле – больше, чем сичультианкой: Инталией. Все ее тело, вся кожа, каждый внутренний орган и вообще внешность были уникальны в своем роде.

Инталии напоминали обычных людей лишь издалека – общим силуэтом, или при таком плохом освещении, что и свои-то пальцы на руках с трудом различаешь. Стоило включить свет или выйти на солнце, как становилось понятно, как необыкновенны и загадочны эти создания. Каждый из Инталий был покрыт с головы до ног тем, что правильнее всего было называть врожденными татуировками. Такой была и Ледедже: все ее тело от рождения, с той самой первой минуты, когда ее только извлекли из материнской утробы, было испещрено замысловатыми узорами, закодированными на генетическом уровне в клетках ее кожи и всех органов тела.

Если точнее, то настоящие Инталии рождались с кожей белой, как чистейший снег, и эту особенность кодифицировало сичультианское судебное и административное законодательство, поскольку на белом фоне чернильно-темные узоры смотрелись выигрышнее. Сходными рисунками были покрыты их зубы и белки глаз, однако прозрачные ногтевые пластинки несли несколько отличный узор, почти скрывавший от взгляда отметины на коже пальцев под ними. Поры кожи тоже образовывали тщательно продуманный, неслучайный, упорядоченный рисунок. Даже ажурный орнамент капилляров отражал не прихоть своевольной наследственности, а тот же самый, сознательно разработанный, рисунок. Рассеките тело одного из Инталий и покопайтесь в его внутренностях – и увидите там почти аналогичные узоры, густо покрывающие поверхность жизненно важных органов, искусно сплетенный мотив, пронизавший почечные канальцы и стенки сердечных желудочков. Извлеките и отбелите кости – та же печать обнаружится на каждой частице скелета. Выкачайте из них костный мозг и расщепите – извивы орнамента уведут вас дальше в глубину естества. На всех мыслимых уровнях физического существования Инталии были отмечены печатью инаковости, разительно контрастировали с чистыми белыми листами – другими людьми. Так же несомненно было их отличие от тех, кто по каким-то соображениям захотел украсить татуировкой свои кожу и члены, но не родился с нею.

В течение последнего века, однако, участились случаи появления на свет Инталий с кожей темной, как ночь, а не белой, как свежевыпавший снег, а тела их покрывали узоры еще более замысловатые и при этом цветные, текучие, как ртуть, переливавшиеся красками ирризации и флуоресценции. На черной коже такие узоры, естественно, производили гораздо большее впечатление. Ледедже принадлежала к их числу, будучи наделена чрезвычайно сложными и прихотливыми узорами. На этом основании зиждилось ее самоощущение как человека из элиты элит.

Ее мать, чье бледное тело тоже украшали татуировки, но вполне обыкновенные, нанесенные химическими чернилами, заботилась о Ледедже и поддерживала в ней это чувство. Девочка очень гордилась своими татуировками и тем, что они были куда сложней, чем у мамы. Но и причудливо извивавшиеся узоры на материнской коже восхищали ее ничуть не меньше собственных.

И все-таки уже в раннем детстве, когда мама еще была больше чем в два раза выше ее, девочка видела, что хотя всю поверхность тела матери покрывают потрясающе красивые узоры, настоящие произведения искусства, ее собственное тело изукрашено даже прихотливей и затейливей, а татуировки нанесены точнее и шаг линий строже. Она отметила это про себя, но не стала задавать лишних вопросов, потому что ей было немного жалко маму. Она подумала, что, может быть, в один прекрасный день мама сбросит эту надоевшую кожу и облачится в новую, такую же красивую, как у нее самой. Ледедже твердо решила вырасти богатой и знаменитой, чтобы у них были деньги на такую пластику. И мечта эта заставила ее гордиться своими татуировками еще сильнее.

Когда она начала играть вместе с другими ползунками и более взрослыми детьми имения, их общество первоначально приводило ее в ужас. Они были самых разных цветов, у некоторых кожа оказалась совсем бледной и невзрачной, а у нее – идеально чистого оттенка. Ей показалось еще более интересным, что у других детей татуировок не было. Их кожа не носила ни малейших следов восхитительного, ошеломляюще сложного рисунка, который рос вместе с ней, как внутри, так и снаружи, постепенно изменялся и подстраивался под состояние организма.

Они же всегда считались с ее мнением, больше того – превозносили ее, чуть ли не обожествляли, во всех играх ставили в лучшую команду и выполняли все ее прихоти. Она стала их принцессой, королевой, да что там – богиней.

Но постепенно отношение окружающих к девочке переменилось. Она подозревала, что это мама приложила все усилия, чтобы скрыть от единственного ребенка унизительную истину, и, вполне возможно, поплатилась за это своим положением и влиянием среди обитателей поместья.

Правда состояла в том, что Инталии были не просто экзотическим подвидом людей. Они оказались одновременно большим и меньшим. Экстравагантными украшениями поместий и жемчужинами свит сильных мира сего, подобными ходячим и говорящим драгоценностям в оправе значимых общественных происшествий в высших эшелонах финансовой, политической и общественной власти. Почти во всех случаях так оно и было, но, кроме того, Инталии играли еще и роли военных трофеев, выступали эквивалентами захваченных знамен побежденных врагов, актов капитуляции, подписанных униженными и покоренными, голов редких зверей, добыть которых почел бы за честь любой охотник. Появление Инталии в семье служило грозным знамением бесчестия, упадка и стыда. Получить в своей семье такого татуированного ребенка мог только тот, кто задолжал столь много, что всех его накоплений, всех настоящих и будущих заработков, всей жизни не хватило бы, чтоб расплатиться с кредиторами. Эта норма пришла в сичультианское законодательство из старинных сводов кастовых законов той нации, что два века назад одержала победу в битве за право диктовать свои порядки объединенному миру. Если коммерческий долг не мог быть полностью выплачен и погашен в удовлетворявшие заимодавца сроки, а имущества или иных средств заемщика не хватало для того, чтобы расплатиться с ним, то кредитор мог потребовать нанесения татуировок на кого-то из представителей одного или двух поколений семьи заемщика, как правило, детей и внуков, причем в большинстве случаев татуировки эти сохранялись пожизненно, и свести их было невозможно. Тем самым заимодавцу предоставлялся определенный контроль над действиями людей, на чьего предка он возложил бремя коммерческого или налогового долга. Довольно часто они отдавались ему в полновластное распоряжение.

После Первого Контакта с представителями Флекке сичультианцы приступили к активной интеграции в галактическое сообщество. Все это время они с неизменным негодованием отрицали гнусные измышления о том, что богачи и облеченные властью особы могут относиться к таким приемным детям хуже, чем к родным. Да что вы, мы же все цивилизованные существа; разве не так ведут себя богачи и важные шишки у остальных видов? Полноте, это всего лишь метод символического взыскания долга, и прибегают к нему лишь по настоятельной необходимости, а не с намерением как-то ущемить права нижестоящих или тех, кто ничем особо и не провинился, но имел несчастье родиться в отягченной долгами семье.

Они указывали, что права и распорядок жизни Инталий определяется совокупностью тщательно продуманных и кропотливо имплементированных законодательных актов, в соответствии с которыми Инталиям не может быть причинен никакой вред со стороны тех, кому они фактически принадлежат, что Отмеченные, по сути, от рождения принадлежат к одному из привилегированных классов сичультианского мира, ведь они вырастают в атмосфере роскоши и неги, обращаются среди сливок высшего общества, посещают все сколько-нибудь значительные мероприятия и официальные встречи – и все это бесплатно, не облеченные повинностями или как-то еще обязанные работать на хозяина. Да большинство обычных людей не задумываясь променяли бы свою, с позволения сказать, свободу на такой образ жизни. Инталии облечены всеобщим уважением, их всячески превозносят, они практически – но не совсем – бесценны. К чему еще могли бы стремиться те, кто, повернись судьба иначе, выросли бы в глухой безнадежной бедности?

Как и большинство других галактических обществ сопоставимого уровня, сичультианцы ревностно охраняли свои исконные, сами-собой-разумеющиеся, обычаи и этические каноны от вмешательства метацивилизаций, которые превосходили их во всем, будучи старше, могущественнее и, как это молчаливо подразумевалось, просто мудрее, а потому наотрез отвергали все предожения как-то смягчить или иным образом модифицировать, если не отбросить, то, что, по их утверждениям, выступало одной из основополагающих черт сичультианской общественной структуры и даже неотъемлемым элементом культурной жизни.

Не все сичультианцы разделяли эту точку зрения, ведь всегда и в любом вопросе, а уж тем паче в идее Глубокой Татуировки, отыскивается оппозиция. Несколько невменяемых хулиганов и дегенератов, нарушителей общественного спокойствия, позволили себе зайти в критике господствующего политико-экономического строя так далеко, что подвергли сомнению саму необходимость частной собственности и неконтролируемого накопления капитала в руках определенных лиц. Впрочем, большинство сичультианцев согласились с практикой татуировок, а кое-кто даже гордился ею.

Другие виды и цивилизации сошлись во мнении, что Глубокая Татуировка – всего лишь маленький бзик, забавная причуда, пару-тройку которых всегда приносят с собой новые члены сообщества. Разумеется, причуда достаточно досадная, но были все основания ожидать, что, обустраиваясь на отведенном месте за пиршественным столом на галактическом банкете, сичультианцы понемногу сами придут к выводу о необходимости покончить с такой практикой.

Ледедже все еще отчетливо помнила, когда именно к ней явилась мысль, что отметины на ее теле – не предмет гордости, а, напротив, нечто постыдное. Ее пометили этими узорами не для того, чтобы она служила произведением искусства или объектом поклонения. Нет. На нее поставили печать движимого имущества, пояснявшую остальным, что она стоит ниже их. Она была чьей-то собственностью, бондовым обеспечением неведомого обязательства, трофеем, добычей, знаком родового позора и бесчестья. То было – вплоть до этой минуты – время самого глубокого, ошеломляющего и унизительного откровения в ее жизни.

Она впервые попыталась сбежать, когда в детском садике кто-то из товарищей по группе, кажется, чуть старше ее, не без удовольствия рассказал ей обо всем этом словами ясными и недвусмысленными. Впрочем, убежала она недалеко: ее поймали при попытке выбраться за пределы одного из нескольких дюжин маленьких защитных куполов, окружавших поместье. К тому времени она успела пройти едва ли километр.

Она кричала и плакала, обвиняла во всем мать, утаившую от нее правду о татуировках, потом забилась в постель и не вставала целыми днями, съежившись калачиком под одеялами. Она слышала, как мать плачет в соседней комнате, и это ее даже радовало. Потом, однако, она возненавидела себя за эту радость и заплакала вместе с мамой. Все закончилось примирительными обниманиями, но с тех пор ничто уже не было прежним. Ни они сами, ни все вокруг, ни отношения между Ледедже и остальными детишками, чьей низложенной королевой она все еще оставалась и чувствовала себя.

Прошли годы, прежде чем ей стало ясно, что мама просто пыталась защитить ее. Тот первый обман, та абсурдная, карикатурная мечта о привилегированном положении призваны были сберечь ее силы в преддверии неотвратимых превратностей будущей жизни.

Она узнала истинную причину, по которой тело ее матери украшали столь замысловатые татуировки, а сама Ледедже была рождена Инталией (Инталиями же предстояло стать одному или двоим детям, произвести которых на свет было одновременно почетной и записанной в контракте обязанностью Ледедже). Все это случилось оттого, что Граутце, последний муж мамы, отец Ледедже, оказался слишком доверчивым человеком.

Граутце и Вепперс были одноклассниками, друзьями детства, бизнес-партнерами, детьми богатых, могущественных, знаменитых родителей. Они сами превзошли их славой, влиянием и богатством. Они обладали талантом проворачивать сделки и делать деньги. Разумеется, у них нашлись враги, но в бизнесе это дело обычное.

Они соперничали, но соперничество это носило неизменно дружеский характер. У них было много совместных проектов и предприятий, в которых они принимали равное долевое участие.

Однажды они затеяли проект более масштабный и амбициозный, чем все, осуществленные ими прежде, способный изменить облик мира и ход истории, оказать решающее воздействие на всю их деловую репутацию. По молчаливому соглашению, и в этом деле они должны были участвовать как равные. Чтобы подчеркнуть важность момента и задачи, которую они себе поставили, предприниматели даже решили провести обряд побратимства, использовав для него пару старинных кинжалов, подаренную некогда, много десятилетий назад, прадедушкой Ледедже деду Вепперса. Они рассекли ладони и смешали кровь своих тел, ударив ими одна о другую. Никаких формальных договоров они не подписывали, ибо как один, так и другой почитали себя людьми слова, и взаимоотношения их неизменно развивались самым благопристойным образом.

Точные подробности предательства, детали постепенной всеразрушающей измены этому обету были столь сложны, что из юристов, нанятых разбираться в них, можно было формировать боевые подразделения. Кончилось дело тем, что отец Ледедже потерял все – Вепперс отнял у него все состояние... и не только. Семья отца тоже потеряла почти все. Финансовая катастрофа затронула братьев, сестер, родителей, тетушек и дядюшек, кузин и кузенов.

Вепперс старательно изображал участие и поддержку. Ему это не составляло труда: дело было таким запутанным, что наиболее значительный ущерб отцу Ледедже нанесли другие соперники по бизнесу. Вепперс неизменно покрывал обязательства и выкупал растущие, как снежный ком, долги отца Ледедже, следя, однако, за тем, чтобы оказанное им споспешествование не превосходило размеров, способных повернуть все вспять и спасти того от краха. Последним и самым омерзительным актом предательства было соглашение, подписанное Граутце только тогда, когда все остальные способы расплаты по долгам были исчерпаны.

Он согласился Пометить свою супругу и подвергнуть следующего ребенка – а равно и детей этого ребенка – Глубокой Татуировке.

Вепперс выглядел крайне огорченным оттого, что дела повернулись таким образом, но сказал, что другого выхода нет. Никакого иного почетного выхода, а если потеряна честь, то что остается? Он также выказал неподдельное сочувствие своему лучшему другу и его семье, которой придется претерпеть такие превратности судьбы, но остался непреклонен во мнении, что именно так и надлежит поступить, как бы ни рвалось от горя его собственное сердце. Богатый человек, наставительно сказал он, не может и не захочет презреть законы.

Первая часть оглашенного высшим сичультианским судом приговора была успешно приведена в исполнение, и мать Ледедже татуировали как полагается, предварительно введя ее в коматозное состояние.

Ее супруг согласился отпустить ее в больницу и следующей ночью перерезал себе горло, воспользовавшись для этого одним из тех самых клинков, кровью из нанесенных которыми порезов была скреплена первоначальная договоренность, имевшая такие катастрофические последствия.

Тело Граутце обнаружили очень быстро. Сперма еще оставалась жизнеспособной. Медики поместили отобранный образец в яйцеклетку, взятую от пребывавшей в бессознательном состоянии после татуирования вдовы самоубийцы, произвели необходимую генетическую коррекцию эмбриона, превратив его в Инталию, и имплантировали обратно во вдовью утробу. Для большинства специалистов, занятых проектированием узора будущих татуировок и внедрением его в фенотип зародыша, это была самая тонкая работа за всю карьеру. Так на свет появилась Ледедже.

Основу рукотворного шедевра составляла буква В, означавшая Вепперса и управляемую им корпорацию «Веприн». Кроме этого, каждый квадратный сантиметр ее кожи покрывали миниатюрные изображения скрещенных кинжалов и объекта первоначальной роковой договоренности – так называемой Сичультианской Заслонки, исполинского орбитального щита, закрывавшего планету от некоторых составляющих излучения ее звезды.

Ледедже совершила еще несколько попыток к бегству, когда немного подросла, и все впустую. К тому времени она начала думать о себе скорее как о девушке, чем как о женщине, а ее инталии, развернувшись во всем своем ошеломляющем многоцветном великолепии, окончательно сформировались. Примерно в это же время ей стало ясно, какой властью и влиянием обладает ее господин Вепперс, как он баснословно богат.

Осознав это, она отказалась от своих замыслов.

Пока Вепперс не принялся ее насиловать, а началось это несколькими годами позже, она не понимала, что чем богаче и влиятельнее владелец, тем бесправнее Инталия: все тщательно разработанные законы, определявшие ее права, превращаются скорее в общие указания и настоятельные рекомендации.

Она снова начала строить планы побега. В первый раз ее поймали на расстоянии девяноста километров от главного дома, почти на самом краю принадлежавшей Вепперсу территории, когда она кралась по одной из широких лесистых горных троп, пересекавших ограничительную линию поместья.

За день до того, как Ледедже изловили и вернули хозяину, ее мать, вне себя от горя и отчаяния, прыгнула с одной из башен, стоявших в той части поместья, которую Ледедже с друзьями шутливо прозвали водяным тупичком, и разбилась насмерть.

Ледедже так и не рассказала матери, как Вепперс ее насиловал. Овладев девушкой в первый раз, он объяснил: стоит ей только проболтаться, и она больше никогда в жизни не увидит мать. Вот так просто и доходчиво. Но она полагала, что мать обо всем догадалась и именно поэтому решила свести счеты с жизнью.

Ледедже казалось, что смерть матери указывает и ей наилучший выход из сложившегося положения. Она всерьез подумывала отправиться следом, но не смогла себя заставить. Часть ее хотела досадить Вепперсу, лишить мерзавца величайшего из принадлежавших ему сокровищ, но другая – более важная – наотрез отказывалась доставить ему удовольствие довести ее до самоубийства.

Потеря матери повлекла за собой и другие перемены в ее жизни. За эту попытку к бегству она понесла физическое наказание. Остававшийся относительно свободным от узоров участок ее кожи на спине ретроукрасили превосходно исполненным, исключительно детализированным рисунком, который для самой Ледедже, впрочем, был равнозначен грубой и сырой мазне: изображением чернокожей девушки, бегущей через лесные дебри. Даже процедура его нанесения показалась ей пыткой.

Теперь, когда Сенсия постепенно возвращала ей отнятые воспоминания, ей стало ясно, что второй успешный побег произошел в столичном городе Убруатер. Она продержалась дольше, чем прежде: пять дней, а не четыре, но отдалилась от исходной точки побега лишь на несколько километров, прежде чем ищейки загнали ее в построенный на средства самого же Вепперса оперный театр.

Она содрогнулась, вспомнив, как лезвие пронзило ей грудь, скользнуло по ребрам и проткнуло сердце. Она восстановила в памяти вкус его крови, неприятное, возмутительно непристойное чувство тяжести в глотке, когда она наконец проглотила откушенный кончик его носа, и заключительную пощечину, которую он ей закатил уже полумертвой.

А сейчас она очутилась в совсем другом месте.

Сенсия, повинуясь безмолвной просьбе, изменила цвет ее кожи с красновато-золотистого, слишком напоминавшего вепперсов, на привычный блестяще-черный. Пейзаж вокруг тоже мгновенно изменился, как только она того пожелала.

Они оказались перед более скромным домом из выкрашенного белой краской сырцового кирпича. Разбитый рядом с домом садик остался единственным оазисом листвы в раскинувшейся повсюду кругом пустыне. Ряды величественных дюн черного, как соболья шкурка, песка уходили за горизонт. Вокруг бассейнов, прудов и ручейков в тени высоких краснолистных деревьев стояли палатки с бесцветными крышами.

– Я хочу, чтобы здесь были дети, – сказала она, и дети появились. Дюжина, может быть, немного больше; они бегали, заливисто смеялись и плескались в одном из мелких бассейнов, совершенно позабыв про двух дамочек, наблюдавших за ними с небольшого расстояния из окон кирпичного дома.

Сенсия предложила Ледедже сесть перед тем, как вернуть ей память о событиях последних дней и часов ее жизни. Они сидели на коврике на деревянном возвышении перед кирпичным домом, а Ледедже с нарастающим ужасом перебирала в сознании то, что было ей только что возвращено. Все началось с обыкновенного полета в столицу на флайере, полного столь же привычных зубоскальных подколок очень довольного собой Вепперса. По прибытии они остановились в самом центре, в городском доме Вепперса, скорее заслуживавшем наименования дворца, и Ледедже пошла в свою комнату, откуда ускользнула, отговорившись визитом в дом моды. За несколько месяцев до этих событий она обнаружила тайно вживленный себе в левую пятку следящий имплантат и теперь, расковыряв ногу, удалила его. Наложив на лицо предварительно продуманный макияж, переодевшись в другую одежду и произведя еще некоторые приготовления, она пустилась бежать по улицам и проспектам, но вскоре оказалась в окружении преследователей в оперном театре.

Сенсия дала ей заново пережить эти события так, что они показались чем-то вроде приключенческого фильма или театральной постановки. При первом просмотре Ледедже была совершенно ошеломлена, но обнаружила, что может вернуться и просмотреть все сначала, останавливая воспроизведение в заинтересовавших ее местах. Она так и сделала.

Теперь она прокручивала мыслезапись в третий раз. И ее снова затрясло от ужаса.

Когда шок немного сгладился, Ледедже нашла в себе силы встать.

Сенсия оказалась рядом с ней.

– Так я мертва? – спросила она, все еще не вполне доверяя увиденному.

– Ну, не совсем, коль скоро вы задаете такие вопросы, – ответила Сенсия с легкой усмешкой, – но технически – да.

– А как я тут оказалась? Это все из-за того, что вы назвали... ну, как его... переноса запутанных состояний?

– Несомненно. В вашем мозгу, вероятно, размещалось нечто вроде нейросети, сцепленной с модулями завещательного переноса на каком-то из задействуемых в таком случае кораблей.

– На каком еще корабле?

– Нам предстоит это выяснить.

– И что еще за чертова нейросеть в моей голове? – возмутилась она. – Я ничего такого в жизни не носила!

– Должны были. Единственное альтернативное объяснение состоит в том, что кто-то поместил вашу голову в своеобразный нейроиндуктор в последние несколько мгновений вашей жизни, чтобы считать ментальное состояние и зафиксировать слепок ускользающей личности. Но это весьма сомнительно. Такие технологии вам неизвестны, и...