Текст книги "Смерть не заразна"
Автор книги: Ианте Бротиган
Жанры:
Современная проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
ВОЛОСЫ У ОТЦА БЫЛИ, КАК У АЛЬБЕРТА ЭЙНШТЕЙНА
Перевернув лист календаря с июня на июль, я увидела фотографию Альберта Эйнштейна и вдруг поняла, что у отца были почти такие же волосы. Как на этой фотографии, где у Эйнштейна они чуть не до плеч и немного вьются. Снимок датирован 1952 годом.
Отец, тогда ученик старшей школы, еще не успевший открыть для себя Эмили Дикинсон, в те времена стригся коротко.
После его смерти всё, что у него в жизни было, включая тяжелое пальто и резиновые рыбацкие сапоги, переместилось в мой дом. Пальто отправилось в подвал, сапоги в гараж. Однажды, собравшись наконец с духом, я достала пальто и увидела на воротнике несколько приставших светлых вьющихся волосков. Будто отец снял его, когда припекло, минуту назад.
Сапоги перебрались в дом после жуткого ливня. Они удобные, и зимой я, быстро сунув в них ноги, иду ловить нашего кролика. Кролика мы держим в клетке, но днем выпускаем побегать на заднем дворе. Раньше у мужа были почти такие же сапоги, и поначалу казалось, будто это они и есть. Но эти принадлежали отцу.
Когда я была маленькая, я любила ходить по дому в отцовских ботинках и твердо верила, что когда-нибудь и у меня будут такие же ноги. Отец меня не разубеждал, хотя, учитывая, что ботинки у него были тринадцатого размера, это было маловероятно. Отец не любил разрушать иллюзии.
ПРИРОДА САМОУБИЙСТВА
Я рассказала Элизабет правду о смерти деда. Умер он до ее рождения, и потому я не знала, нужно говорить или нет. Однако мне не хотелось, чтобы она узнала о его самоубийстве от чужих людей. Когда ей исполнилось шесть лет, я ей сказала:
– Ты ведь знаешь, что твой дедушка умер.
– Да.
– Он покончил жизнь самоубийством.
– Что такое «самоубийство»?
– Это когда человек сам лишает себя жизни.
Она кивнула, и я решила было, что самое страшное позади.
– Как это случилось?
– Ну, у него были кое-какие неприятности…
– Нет, – перебила она. – Как? Он зарезался или повесился?
– А! – сказала я, пытаясь сообразить, как бы так сказать про пистолет, чтобы вышло не слишком ужасно. И ничего путного не придумала:
– Он застрелился.
– А куда застрелился? – спросила она, изобразив пистолет пальцем и помахав им в воздухе.
К такой реакции я оказалась явно не готова.
– В голову, – сказала я, опережая вопрос.
– А куда в голову?
– Мы точно не знаем, – сказала я.
Дочь разогнула ладонь.
Природа самоубийства постыдна. В семьях, где произошло самоубийство, обычно это скрывают. Порой даже пишут в свидетельствах о смерти другую причину. Не могу передать, как же я винила себя, и продолжалось это до тех пор, пока не покончил с собой один мой дальний знакомый, оставив жену и шестнадцатилетнего сына.
«Что они ему сделали?» – неожиданно для себя подумала я тогда.
Мысль меня потрясла, и я заплакала.
В первом классе в школе, где учится моя дочь, выбирают «Человека недели». У каждого ученика есть свой небольшой стенд, где он вывешивает портреты домашних, а на уроке рассказывает о них классу.
– Как сегодня прошел урок? – спросила я.
– Отлично, – ответила дочь.
При мелькнувшей вдруг мысли о том, чт о она там рассказала, у меня екнуло сердце. Не желая выдать свои опасения, я начала издалека:
– И что же ты рассказала про бабушку Джинни?
– Что она живет на Гавайях и присылает подарки.
– А про папу?
– Что он коммерческий директор и печатает книжки.
– А про дедушку?
– Что он застрелился из пистолета и выстрелил в голову.
– И что же сказала учительница?
– Учительница сказала: «О!»
Пока я писала эти последние страницы, Элизабет проснулась и, накинув на плечи любимое легкое одеяло, пришла ко мне.
– «Природа…» – прочла она вслух и запнулась.
Я понадеялась, что следующего слова ей не прочесть, – оно было слишком для нее длинное и вряд ли попадалось в учебниках третьего класса.
– «…самоубийства», – дочитала она до конца.
Я сидела, не зная, что сказать.
– Неплохо звучит для названия.
Я с трудом заставила себя не свернуть на другую тему сию же секунду:
– Что такое, по-твоему, самоубийство?
После первого разговора мы этого ни разу больше не касались.
– Это то, что сделал дедушка.
– Как ты думаешь, почему он так поступил?
– Потому что не справился с жизнью. К тому же он пил, вот мозги у него и поехали. – И она с выражением повторила это слово: – Поехали.
Элизабет рассмеялась, обняла меня и слегка куснула за плечо:
– Вроде как мои зубы.
– Зубы? – отчего-то встревоженно спросила я.
– Слишком их у меня много, вот они друг на друга и наезжают. – Она широко разинула рот, как в кабинете у ортопеда.
СЛАВА
На девятый мой день рождения отец купил мне велосипед. Он приехал с друзьями в машине на старую ферму, где мы жили тогда с мамой, у которой вот-вот должен был родиться мой сводный брат Джесс, и двумя сводными сестрами, Эллен и Марой. Отец отвез меня в «Швинн», и я выбрала себе велосипед. Кто еще приехал тогда в компании с отцом, не помню. Отец страшно радовался оттого, что может выполнить мою просьбу, а я радовалась велосипеду. У него было сверкающее красное седло и фары, которые, конечно же, сразу перестали гореть, но сам велосипед прослужил долго. Отцу захотелось, чтобы я тут же села и его опробовала. Сначала мне было неловко рулить по парковке перед всей компанией. Но едва я, приналегши на педали, ощутила скорость, я тут же о них забыла.
В то время отец уже стал знаменитым. Я этого не понимала. Мне хотелось только одного – чтобы он побыл со мной подольше, но он, конечно, уехал. Уехал со всеми этими веселыми, нарядными людьми. Я же утешилась мыслью, что можно сесть в автобус и самой приехать к нему в гости.
Конец дня рождения прошел хорошо, разве что от руля заболели руки, и я почувствовала это, когда принялась махать вслед увозившему его автомобилю.
Вокруг нашей фермы было тридцать пять акров земли, где повсюду цвели полевые цветы, которые я считала личным себе подарком небес, ничем передо мной не провинившихся и не виноватых в моем одиночестве, а, наоборот, существовавших лишь для того, чтобы и дальше дарить подарки, вроде новых теплых и солнечных дней. День завершился внесением тоненького самодельного песочного торта с белым кремом, украшенного пластмассовыми балеринками, которые держали зажженные свечки. Мама подарила мне блокнот для дневника. Я успела сделать в нем несколько записей, а потом потеряла. Потеряла потому, что тогда все мои душевные силы уходили – а временами уходят и сейчас – на то, чтобы поддерживать внутреннюю связь с отцом и не дать погибнуть крохотной искорке надежды, которая зародилась во мне той весной. Она живет во мне и по сей день.
В этом, 1995 году мама прислала мне на день рождения светлые, цвета утреннего неба, розы в обрамлении белых маргариток и папоротника. Маргаритки были любимыми цветами отца. Вазу с букетом, хоть она и была тяжелая, я легко удержала в одной руке. Надежда всегда легка.
НЕ СЛОВАМИ
Временами любовь к отцу захватывает меня целиком, так что хочется подпрыгнуть, достать до неба, взять у него его краски и только ими, не словами, рисовать радость, которая живет у меня в душе. В такие минуты я кажусь себе воздушной акробаткой, в синеве перелетающей с шеста на шест. В любви живет сила, она не слабеет и не уходит.
ЛЮДОЕДЫ-ПЛОТНИКИ
Так отец называл биографов, хотя биографии любимых писателей читал с удовольствием. Биография Уильяма Фолкнера была у него толстенная, в двух огромных томах. Он мне давал почитать воспоминания любовницы Фолкнера. У него же в доме я нашла книгу воспоминаний жены Хемингуэя. И только открыла, как тут же, наткнувшись на печальный снимок пьяного Хемингуэя в ванне, отложила в сторону.
Однажды, когда мне было семнадцать, в 1977 году, мы вместе с отцом как-то пролистывали книгу «Голливудский Вавилон». [9]9
Выпущенная в 1958 г. в Париже знаменитая книга американского кинорежиссера Кеннета Энгера (р. 1927), авангардиста и оккультиста, посвященная голливудским скандалам. В США полностью издана в 1975 г. и стала бестселлером; в 1984 г. вышел второй том, третьего ждут до сих пор.
[Закрыть] Я что-то спросила у него про одну упоминавшуюся там молодую актрису, которая покончила с собой, и он ответил:
– Она, знаешь ли, думала, ее найдут на постели среди прекрасных цветов, а ее нашли головой в унитаз. Какой позор. Так все спланировать и так умереть.
Отец перед смертью все в доме поставил на таймеры. У него долго играло радио, включался и утром выключался свет, работал, пока не переполнился, автоответчик. Возможно, отец устроил этот страшный спектакль для того, чтобы юные романтически настроенные поэты не рискнули последовать его примеру. Возможно, он действительно собирался уехать, а потом вдруг решил подвести итог. Возможно, все это была чудовищная, дикая ошибка. Все возможно. Людоеды придумывают сотни причин, разбирают отца по косточкам, перекладывают их так и этак. Иногда кто-нибудь из них звонит мне. Сначала он мило со мной болтает, а потом говорит: «Мне попалась рука, Ианте, не знаешь ли ты случайно, куда подевалась нога?» Наверное, они все думают, что сердце у меня из камня.
Сегодня поздно вечером, сидя одна и читая его неопубликованные стихи, я поймала себя на мысли, что все время ищу в них знак, подсказку, какую-нибудь скрытую мелочь, которая объяснила бы мне наконец – почему. Один раз сердце вдруг заколотилось, мне показалось: вот оно, вот. Я ошиблась. Это просто стихи, а не объяснения.
Мы слушали плаванье ангелов
По замерзшим лугам в цветах.
Мы слушали, как их лодки
Плыли к спящим далеким башням.
Слушали…
Р. Бротиган.
Отрывок из неопубликованного стихотворения.
ЗЕМЛЯ ОБЕТОВАННАЯ
Отец приходил иногда во сне. Наяву я знала, что его нет, но во сне он приходил. Я старалась держаться разумного, спрашивала, как такое возможно.
– Я видела тебя мертвым, – говорила я, что на самом деле было неправдой, потому что его я не видела, а видела только кровь.
Отец мне подыгрывал:
– Это всё ЦРУ, там умеют устраивать такие спектакли.
– Так это был фокус?
– Ага.
И я верила ему до утра, а когда просыпалась, снова понимала, что его нет.
Около года назад сон изменился. Отец явился, ответил на кое-какие мои вопросы, что делать с книгой, кое-что посоветовал и рассказал что-то смешное. Сон этот продолжался, может быть, всего несколько секунд, но он был прекрасный.
Теперь я понимаю, что тогда во сне мне приснилась земля обетованная, а наяву я все еще бреду по своей пустыне, слушаю шуршанье гремучих змей, пытаюсь не наступить на скорпиона и знаю, что боль вот-вот вернется.
ФОТОКОПИЯ
Мне было тринадцать лет, я устала и сидела, прислонившись к копировальной машине на полу в аптеке в Норт-Бич. В те времена на то, чтобы переснять рукопись, уходило немало времени. Я знала, что сейчас с отцом лучше не разговаривать, – механические операции его раздражали. Это теперь можно положить в лоток пачку бумаги и нажать на кнопку. А тогда машина переснимала по странице зараз. Потом нужно было опять опустить монетку и класть следующую. Кредитных карточек не было. А потом нужно было ждать, пока машина медленно просветит каждую строчку.
Мне казалось, я жду уже целый день. У меня была новая сумочка, и мне не терпелось на улицу. Сумка была пустая, лежали в ней только расческа и доллар. Когда отец все же закончил, я так обрадовалась, что вскочила и забыла про сумку. Хватилась я только дома.
– Там было что-нибудь важное? Можно, конечно, вернуться, но ее наверняка уже кто-нибудь подобрал.
Я согласно кивнула. Мне было жалко сумку, но я понимала, что отец прав.
Вряд ли стоило целый час трястись в автобусе ради вещи, которой, скорее всего, уже нет. Я махнула рукой. Я давно поняла, что для нас с отцом дороги назад не существует. Мы с ним двигались лишь в одном направлении.
ОСТРАЯ ФАЗА
В жизни отца на моих глазах прошли четыре острые фазы. Три он пережил. Острой фазой называют период, когда человек действительно способен что-нибудь с собой сделать.
Впервые отец заговорил о смерти, когда мне было четыре года. В мои четырнадцать он сказал, что не покончил с собой только потому, что не хотел, чтобы его нашла я. Три раза ему удавалось взять себя в руки и жить дальше, а я тогда лишь беспомощно стояла рядом и ждала.
Я все ясней и ясней вижу две его стороны. Он был мой отец, к которому можно было приехать, пожаловаться на неприятности, мой отец, который знал все, который меня любил. Но жил он со своей болью в душе, и, став старше, я начала это понимать, и моя жизнь тоже окрасилась в черное. Мне было двадцать, когда он позвонил среди ночи и вынудил-таки меня умолять, чтобы он ничего с собой не сделал. «Пожалуйста, папа, не надо, пожалуйста, не надо», – плакала я. Он бросил трубку, и я осталась совсем одна стоять в кухне, дрожа от страха. Я долго тупо смотрела на светившийся диск электрической печки, единственное там светлое пятно.
ДРАМА С ДВУМЯ ПАЛЬТО
На перилах на заднем крыльце развешены два пальто. Они оба раньше принадлежали отцу. Одно тяжелое, черно-серое, второе замшевое, бирюзовое, с серебряными пряжками на манжетах. Застежки расстегнуты и торчат, как у отца. Он всегда так и ходил, с торчавшими в стороны застежками, с болтавшимися рукавами, откуда выглядывали его неизменно белые руки. Я не раз брала его за руку, когда он был в этом пальто, касалась щекой застежек и слышала запах замши, удивляясь, до чего она мягкая. Сейчас даже трудно поверить, что я была такой крохотной.
Переехав в Калифорнию, отец одевался, как одеваются на Северо-Западе, и был похож, как теперь говорят, на «гранджера». Погода на тамошнем побережье Тихого океана меняется так часто, что, выходя из дому, надевают футболку, сверху рубашку с длинным рукавом, а сверху еще какой-нибудь свитер и плащ.
Кожа у отца была очень белая, никакой загар к ней не приставал. Никогда не видела его обгоревшим: он боялся солнца. Он не умел плавать или, во всяком случае, так говорил. Однажды мы с ним пришли на пруд, где он влез в холодную воду и стал барахтаться возле берега, то и дело вставая на дно ногами, с воплями, что вот же он плывет по-настоящему, и я была потрясена. Я почувствовала себя немного обманутой, потому что раньше он всегда клялся, будто плавает как топор, а тут и впрямь ему удавалось держаться на воде.
Как-то он признался мне, что когда приезжает в Ки-Уэст, то по ночам ходит купаться. Все его друзья-мужчины были очень загорелые и ходили в «топсайдерах» без носков. Отец носки надевал всегда.
Чтобы не обгореть, он выходил из дому при полном параде, включая шляпу, защищавшую лицо от солнца. В таком виде он мог отправиться на коралловые рифы на рыбалку на тарпана. Я же, унаследовавшая кожу от матери, могла безнаказанно подолгу просиживать у бассейна в прелестном открытом купальничке, который мне подарила Бекки, жена Тома Макгуэйна. [10]10
Томас Макгуэйн(р. 1939) – американский писатель, автор романов «Спортивный клуб» (1969), «Шандарахнутое пианино» (1971), «92 в тени» (1973) и др., ставших андерграундной классикой; автор сценария вестерна Артура Пенна «Излучины Миссури» (1976) с Марлоном Брандо, Джеком Николсоном и Гарри Дином Стэнтоном.
[Закрыть]Я была робкая девочка и потому так и не решилась сказать ей, как он мне нравился.
Отходила я от бассейна, только если меня вдруг звали на пляж, и тогда я ныряла в соленые волны теплого океана.
– Берегись барракуды, – говорил отец.
Я ныряла с открытыми глазами в надежде хоть раз ее увидеть, но мне ни разу не повезло. Я попыталась уговорить его пустить меня на рыбалку на тарпана, но отец сказал, что четырнадцатилетних девочек туда брать запрещено. В тот же день из-за огорчения и перегрева на тропическом солнце я покрылась потницей.
Отец, чтобы облегчить мои страдания, повел меня в кинотеатр, где был кондиционер и где мы просидели чуть ли не весь день. Фильм был испанский и шел без субтитров. Мы смотрели его до тех пор, пока не закончились деньги, а потом вышли из тихого прохладного зала и почти в темноте отправились домой по спокойным улочкам Ки-Уэста. К нашему возвращению в доме уже горел свет и было полно людей – приехали Том, его жена Бекки и группа французских документалистов, которых привез в Америку Ги де ла Вальден. [11]11
Американский писатель и журналист, живет во Флориде и Монтане. Большинство его книг посвящены охоте и рыболовству. Первый свой роман, «Красный олень», выпустил в 2003 г.
[Закрыть]На ужин мы все съели по огромной тарелке креветок. Уснула я под громкие голоса и взрывы смеха.
– Хочу выбросить весь этот хлам из подвала! – крикнул оттуда мой муж тем тоном, который у него означает: «Я занят уборкой, и не мешайте».
– Не выбрасывай пальто, – попросила я. – Я еще не могу с ними расстаться.
Теперь они оба прожариваются на солнце. Однажды, когда Пол жил в Нью-Йорке, ему пришлось походить в тяжелом шерстяном пальто своего деда. Мне тоже хотелось бы, чтобы отцовские вещи кому-нибудь пригодились, но в глубине души мне кажется, что надевать их нельзя. Неизвестно почему, но мне кажется, будто самоубийство заразно, и если кто-нибудь наденет пальто, то он заразится смертью. Умом я понимаю, что это невозможно, но у меня до сих пор перед глазами стоят кровавые пятна. Я стараюсь думать: пальто – это просто пальто. Одежда не виновата в том, что отец в минуту отчаяния решил свести счеты с жизнью.
Наверное, и я в конце концов сумею вывести пятна. Пальто вполне еще могут повисеть в подвале лет шесть, пока муж опять не займется уборкой. И наверное, тогда я ему опять крикну, чтобы он их не выбрасывал. Он их вывесит на перилах, но еще через шесть лет я уже, может быть, смогу и с ними что-нибудь сделать.
ПЕЧАТНАЯ МАШИНКА
На Гири-стрит печатная машинка «Селектрик» фирмы «Ай-Би-Эм» стояла в кабинете на большом темном дубовом столе, покрытом прозрачным пластиком. Рядом, вдоль коробок с корректировочными бумажками и рукописей, лежали остро заточенные, выложенные в аккуратную линию шестигранные карандаши. Никогда в жизни отец не просил меня не касаться его бумаг: они, много значившие для отца, мне казались важнее всего на свете.
– Можно попечатать? – спросила я как-то раз, когда мне было шесть лет.
Обычно отец отвечал: «Не сейчас», но в тот раз усадил меня за стол, вложил в машинку два белых листка, повернулся ко мне и наставительным тоном сказал:
– Если не вложить второй лист, можно испортить каретку. – И тут же нетерпеливо добавил: – Нет, нет. По одной клавише. Не колоти. Осторожно. Вот так.
Он оставил меня одну. В комнате стало тихо – кроме гудения машинки, не было ни звука. Тишина долго мешала мне и немного даже напугала. Ноги у меня не доставали до пола, и казалось, будто я в этой тишине плыву, но потом я склонилась к столу и принялась печатать, осторожно нажимая на клавиши и каждый раз вздрагивая от стука молоточков. Я напечатала свое имя, потом еще несколько слов, а потом села, не зная, что еще делать с пустым листком.
Я чувствовала, что эта машинка была входом в тот, другой мир, куда время от времени исчезал мой отец. Я не раз разглядывала кабинет – высокий потолок, большую люстру над головой, бесконечные ряды книг, драное синее покрывало вместо шторы на высоком грязном окне, закрывавшее от меня улицу, – и пыталась найти во всем этом ключ, который позволил бы и мне попасть в то загадочное измерение. Отец вел себя в кабинете, будто это была самая обыкновенная комната, но мне не верилось, я ведь точно знала, что это не так. Я подолгу наблюдала за ним за работой, ожидая, когда наконец он ненароком выдаст тайну комнаты, но отец просто сидел и печатал. Иногда я открывала дверцы небольшого платяного шкафа, где хранился его немногочисленный гардероб, чтобы проверить, не уходит ли он через шкаф. В шкафу была обыкновенная задняя стенка.
Так что воротами в другой мир была явно лишь эта гудевшая электрическая машинка. Я была уверена: если раскрыть ее тайну, я тоже туда попаду. Не год и не два я пыталась найти среди клавиш ту волшебную, которая и была ключом.
Разгадать эту тайну мне помогла тонкая черная тетрадь, подаренная учительницей по имени Элен Сикэт. Элен была добрая, и отец пригласил ее ко мне заниматься английским языком, потому что я в одиннадцать лет писала с ошибками. После занятий с Элен ошибки у меня, как были, так и остались, но зато она мне подарила тетрадь, куда я переписывала набело задания, и в результате начала свободно писать. А отец тогда мне, чтобы исправился почерк, купил настоящую авторучку, писать ею было легко и я впервые обнаружила, как в словах, записанных на бумаге, остается мой голос. Потрясенная своим открытием, я продолжала ставить ошибки, вполне довольная жизнью.
Так я поняла тайну комнаты. Дело было вовсе не в печатной машинке: волшебный мир отца рождался в его воображении. Обыкновенные люди живут в мире внешнем, а он жил в своем, внутреннем. Чтобы работать, он отправлялся не на службу, не в офис, а в глубь самого себя, и его тело служило ему и картой, и путеводителем. С тех пор я еще больше полюбила его книги. Пусть в одиннадцать лет я их не понимала, но верила, что когда-нибудь все пойму.
Когда я закрывала машинку, у меня это никогда не получалось как следует. В шесть лет пальцы еще не слушались, и крышка закрывалась всегда набекрень.
– Пойду поищу папу, – говорила я. – Надоело.
– Ты вернула каретку на место?
– Да.
– Хорошо. Посмотрим. Очень хорошо. Молодец.
В девять лет я получила от него в подарок собственную машинку. Это была черная портативная «Ройяль».
Она занимает сейчас почетное место рядом с компьютером. Моя дочь давно положила на нее глаз. «Ройяль» идеально подходит для девятилетнего ребенка. Иногда я разрешаю Элизабет на ней попечатать, а потом она легко ее закрывает, потому что крышка у нее самая что ни на есть удобная. В сентябре Элизабет исполнится девять, и тогда я отдам ей машинку насовсем. Интересно, испытывает ли моя дочь то же, близкое к отчаянию восхищение, которое заставляло меня когда-то искать мир, в котором жил мой отец.
Коричневая «Селектрик» теперь стоит у меня на чердаке, где нет никакой розетки, подальше от соблазна.
