Текст книги "Смерть не заразна"

Автор книги: Ианте Бротиган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Читать я научилась задолго до школы. Мама начала меня учить в том возрасте, в каком научилась сама, и было мне тогда четыре года. Читала я на удивление быстро. Стопку книг, взятых в библиотеке, я могла проглотить за неделю. Меня никогда не спрашивали, взяла ли я «Нэнси Дрю» [27]27
  Сериал о Нэнси Дрю выпускается с 1930 г. «Литературным синдикатом Стратемейера», поглощенным в 1984 г. компанией «Саймон и Шустер»; за прошедшие 70 лет юный детектив Нэнси Дрю повзрослела на два года, с 16 до 18, и раскрыла 350 загадочных преступлений, с поразительным постоянством укладываясь каждый раз в 180 страниц.


[Закрыть]или Толстого. Никогда и никак не комментировали мой выбор. Но я чувствовала, что их молчание объясняется не равнодушием, а серьезным отношением и к книгам, и к жизни.

Я, всегда читавшая что ни попадя, быстро прочла на ранчо все. Отец перевез из Сан-Франциско в Монтану только часть своей библиотеки, и книг там было немного. Кроме книг в Сан-Франциско остались и старые мимеожурналы. (Это были самодельные журналы, размноженные на мимеографе и вручную скрепленные, дешевые, ходившие по рукам в шестидесятых и в начале семидесятых. Названия у них были потрясающие, например «Сумма», «Сдача» или «Ну-ну».) Я быстро прочла все книги, которые нашлись у Джима Гаррисона, Уильяма Хьортсберга [28]28
  Уильям Хьортсберг(р. 1941) – писатель из Монтаны, работает на стыке мейнстрима с фэнтези, триллером, а то и научной фантастикой. Его роман «Падающий ангел» (1979), восторженно принятый Бротиганом, был экранизирован Аланом Паркером как «Сердце ангела» (1987).


[Закрыть]и Тома Макгуэйна, а потом взялась читать вообще все подряд. Даже рукописи, присланные отцу на рецензию. Что-то мне понравилось, например «Уотершипский холм» Ричарда Адамса. [29]29
  Английский бестселлер 1972 г., героический квест кроличьего семейства, послуживший поводом для шутки М. Муркока: «Такое ощущение, что если американская фантастика пишется роботами, о роботах и для роботов, то английская – кроликами, о кроликах и для кроликов». Дважды выходил по-русски – как «Обитатели холмов» (СПб.: Азбука, 1996) в переводе Т. Чернышевой и «Великое путешествие кроликов» (СПб.: Амфора, 2001) в пересказе Е. Догель.


[Закрыть]Позднее отец хвастал друзьям, будто это я распознала в Адамсе бестселлер. Я прочла «Хелтер Скелтер» Курта Джентри, [30]30
  «Helter Skelter: Правда о Чарли Мэйсоне» (1974) – документальная книга прокурора Винсента Буглиози (государственного обвинителя на процессе «семьи» Мэнсона) и Курта Джентри. По-русски выпущена в 2003 г. издательством «Лимбус-пресс».


[Закрыть]а потом опять, как после «Дракулы», несколько дней умирала по вечерам от страха. На следующий год, в конце осени, Курт приехал к нам в гости вместе с женой, теперь бывшей. Та его жена здорово умела копировать жевунов из фильма «Волшебник Страны Оз», чем привела меня в восторг. Отец к этому ее таланту отнесся куда сдержанней.

Как-то раз в то первое лето я решила положить конец отцовскому пьянству и вечером, когда он ушел в гости, уничтожила весь его запас дорогого виски «Джордж Диккель». Поддавшись порыву, я доставала из кухонного буфета бутылку за бутылкой, объемом в кварту, и выливала в раковину. Действовала я быстро, потому что отец мог вернуться в любую минуту, а я, конечно же, понимала, что ему не понравится то, чем я занимаюсь. К концу уже все в кухне пропиталось запахом виски. Но отец явился домой настолько пьяный, что ничего не заметил, а потом решил, будто сам все выпил. Через несколько дней я написала в своей тетрадке двустишие: «Папа, ты замечательный, если пьешь вино или пиво, / но от бутылки виски ведешь себя некрасиво». Отец продолжал кататься в город, откуда привозил коробками «Джорджа Диккеля» и «Джека Дэниелза». Он стал впадать в ярость. Напивался до беспамятства. Говорил о самоубийстве. Я позвонила маме, но не смогла объяснить, что происходит. Мама перезвонила ему на следующее утро, но он уже протрезвел и не помнил, что делал и говорил накануне, а мне вспоминать не хотелось. Я, всю жизнь жившая между двумя мирами, в то лето почувствовала это особенно остро. Мама приучила меня никогда не обсуждать отца, и потому, когда она попыталась выяснить у меня, в чем дело, я легко ушла от ответа. Сама я понимала только одно: отцу угрожает опасность – наверное, на моем месте так рассудил бы и взрослый человек.

С мужеством, которому до сих пор удивляюсь сама, я решила поговорить с отцом. Я сказала, что, по-моему, он стал пить слишком много. Я привыкла выкладывать ему все, что меня беспокоит, но в тот раз он пришел в ярость. Несколько дней подряд потом, напившись, он по целому вечеру невесть что орал, оскорбляя меня как попало, и я, слушая этот бред, поняла бессмысленность затеянного мной разговора. Он никогда на меня не кричал, редко повышала голос и мама. Я была совсем не взрослой и не знала, как отвечать на его пьяные вопли. Я не знала, что делать, и в конце концов решила, будто корень всех бед в его детстве. Во всем виновата бабушка. Я подумала: наверное, я на нее похожа и напоминаю ему о ней. Наверное, поэтому он на меня и злится.

– Нет, у вас с ней ничего общего, – сказал отец.

– Наверное, тогда ты хотел, чтобы я была мальчиком.

Он удивился:

– Я очень рад, что ты не мальчик. Я всегда хотел девочку.

Пьяный, он все чаще впадал в ярость.

Как-то раз, со стаканом в руке, он уселся перед дверью ванной, мешая мне выйти, распекая на все лады:

– Ты сама подумай, как ты себя ведешь. Как только дорастешь до восемнадцати, ничего больше не получишь. На меня тогда не рассчитывай.

Помню, я смотрела на него и, думала: с кем он разговаривает? Наконец мне удалось вырваться, и я в грозу убежала из дома. Остановилась я лишь на конском пастбище, села, уткнулась в колени и заплакала. Отец вышел и стал меня звать. Голос у него был испуганный. Я не вернулась. Гроза переползла за реку, на другую сторону долины, там стихла, пошел мелкий дождь. Ко мне подошла моя лошадь, и я, спрятав лицо в пыльной гриве, обняла ее теплую шею.

Больше отец на меня не кричал – до тех самых пор, пока в двадцать один год я не решила выйти замуж.

В то лето на один вопрос он мне все же ответил – на вопрос, почему он пьет. Мы сидели на заднем крыльце, был закат. И отец, потягивая из стакана белое вино, сказал, что каждый человек думает, как умеет, и он тоже думает, как умеет, но иногда от напряжения голову будто стягивает стальной паутиной и это невыносимо, ну а алкоголь – единственный ему известный способ ее снять.

Потом несколько дней подряд он рассказывал о своем детстве невероятно грустные вещи. Рассказывал, как рос во время Депрессии, как матери со всеми детьми, с ним и сестрами, часто приходилось переезжать.

«Маме, чтобы испечь оладьи, приходилось выбирать из муки крысиный помет. Ни молока, ни яиц не было».

«Когда в школе была вечеринка, я сидел за дверью, рядом с другими такими же, как и я, у нас не было десяти центов заплатить за вход».

«В Грейт-Фоллз мама оставила меня у отчима – он был помощником повара. У него я ел и жил в гостинице в собственном номере. Мне тогда было семь лет».

«Я видел, как отчим ударил маму сковородкой так, что она потеряла сознание, а он пошел готовить обед».

Какой-то из его отчимов бил и его.

Он рассказал, как совсем маленьким любил закапывать призы, попадавшиеся в коробках «Крекеров Джекс». И однажды, когда денег не было, решил, что это не препятствие для сообразительного человека. Взял игрушечную тележку, отправился в магазин на углу и набрал там столько коробок, сколько уместилось в тележку. Дома он аккуратно выудил все призы и все закопал. Мать об этом узнала. Она вернулась с ним в магазин и заплатила за крекеры, потратив на них всю ту ничтожную сумму, которая предназначалась в семье на еду.

«Потом какое-то время мы ели только „Крекеры Джекс“, на завтрак, обед и на ужин».

Наверное, эта история казалась отцу смешной, но вид у него, когда он ее рассказывал, был печальный. Раньше мне и в голову не приходило, что отец в детстве мог голодать. И когда он об этом сказал, все во мне перевернулось. Единственный вывод, какой я тогда сделала: об отце нужно больше заботиться.

Я перестала огорчать его разговорами о вреде пьянства. Научилась помалкивать, если в восемь утра он приносил ко мне в спальню кусок мыла и говорил, что вот он, его мне завет. Научилась с ним обходиться, когда он пьяный хотел в три часа ночи прочесть свой новый рассказ, а я хотела спать. Научилась ловко вытаскивать его из ресторанов.

Больше всего я тогда ненавидела, когда он читал по ночам, страницу за страницей, сидя в углу под тусклой лампой. Как ни странно, теперь это кажется мне забавным. Будто сценка из сериала:

– Итак, что плохого сделал вам ваш отец?

– Читал по ночам свои рассказы.

– Что вас выручало?

– Рассказы. Они были замечательные.

– Если бы тебя здесь не было, – сказал он мне однажды ярким солнечным утром, когда мне было четырнадцать лет, – сегодня ночью я застрелился бы, но я не хотел, чтобы тело обнаружила ты.

Я сижу пишу об этом, пытаюсь почувствовать ту боль, какую почувствовала тогда от его слов, и не могу. Она лежит глубоко, где-то на дне души. Слышу только тихий тогдашний голосок, который шептал: «Будь сильной. Ты ему нужна, позаботься о нем. Не сумеешь – случится что-то ужасное, ты его потеряешь». Я сижу смотрю на небо, хмурое, как в то дождливое лето 1974 года, и перебираю в памяти то, что я потеряла. Я потеряла отца. Отца у меня больше нет.

В то лето я просыпалась от птичьих голосов и быстрей убегала гулять. Я любила на ранчо все. Огромное окно в кухне напротив мойки, откуда хорошо было видно амбар и окно отцовского кабинета. Любила даже монотонный, успокаивавший шум посудомоечной машины, под который я засыпала каждый вечер. Запах свежей краски, ассоциировавшийся у меня с надеждами на хорошую жизнь. Огромные тополя, которые поскрипывали от легкого ветра и сыпали белыми хлопьями, а я их собирала щеткой, наметая в углу целыми горами. Вскоре в гости к отцу приехали его адвокат Ричард Ходж вместе с женой. Пока они у нас жили, отец ходил трезвый.

Пили мы ледяную воду из горного ручья. В начале лета все краны оказывались забиты сосновыми иглами. Мне ужасно нравился наш насос во дворе. Он был почти как в вестернах. Я стояла качала ручку вверх-вниз, как было велено, до тех пор, пока не начинала течь чистая вода. Я не могла понять, почему отец, прекрасно видевший разницу между плохой водой из колодца и чистой, проведенной в дом из ручья, не признавал очевидного: алкоголь опасен. Я стояла качала насос, первая, грязная вода текла по земле, и я думала, что, быть может, если смотреть на нее подольше, в голову придет хоть какая-нибудь толковая мысль. Ничего мне в голову не пришло.

В то же первое лето в нашу жизнь вошла Лекси Коэн. Мою первую лошадь отец выбрал в ее конюшне. Моя лошадь была тихая, почти породистая гнедая кобыла с неровной белой полоской на морде. Отец понятия не имел, как ухаживают за лошадьми. Лекси потратила с нами не один час, проверяя, не валяются ли в траве на пастбище обрывки проволоки, которая может поранить лошадь. Отец искал проволоку замечательно. Он находил ее чаще всех. Лекси приезжала к нам после работы и объезжала луг, внимательно вглядывалась в траву. Приезжала она к вечеру, когда отец успевал уже выпить, и потому быстро смекнула, что дела его плохи. Что они плохи, больше, кажется, не понимал никто. Один только Рон Левинсон, [31]31
  Рон Левинсон(р. 1937) – поэт и писатель; ему (и Джеку Спайсеру) Бротиган посвятил «Рыбалку в Америке», а к его первому сборнику стихов, «Арбузы» (1959), написал предисловие Аллен Гинзберг. Романов у Левинсона всего два, но оба выдающиеся: «Магнитные поля» (1983) и «У начала всех лестниц» (1987); в 2002 г. «Магнитные поля» были переизданы с предисловием Стива Эриксона.


[Закрыть]давний, лучший отцовский друг, частенько навещавший в то лето ранчо в числе многих прочих гостей, гладя на отца, начал бояться за меня, в чем признался позже, через несколько лет.

Лекси, высокая стройная девушка с волнистыми светлыми волосами и голубыми глазами, была похожа на ангела. В ней был дар мудрости и терпения, который редко встречается в человеке в двадцать один год. Отец относился к ней замечательно, но романа между ними не было, ничего подобного. Причина, почему Лекси часто появлялась у нас, была понятна: по вечерам, когда отец напивался, она старалась меня увезти. Чутье у нее было потрясающее, и не раз она являлась за мной ровно в ту минуту, когда он брал в руки стакан. Лекси любила садиться за руль. У нее был отличный «мустанг-66», и ей не составляло труда прокатиться за сотню миль, чтобы попасть в кино или на танцы. Старше меня всего на шесть лет, она часто наставляла меня, как жить. Она была одной из немногих знакомых мне женщин, кто жили действительно самостоятельно. В сумочке у нее всегда лежало что-нибудь интересное: например, рядом с губной помадой или клещи, или лошадиное глистогонное. Остальные все были просто женами при знаменитых мужьях. Они были умные, добрые, но, как мне казалось, слишком зависимые. Собственной жизни у них не было, и все их существование сводилось к заботам о муже, чтобы тот мог спокойно творить. Правда, мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь так же заботился об отце. Романы он заводил легко, хотя и не представлял мне, во всяком случае пока я была маленькой, все свои увлечения и знакомил только с постоянными подругами, которые держались у него минимум года по два. Подруги у него были все замечательные, но все потом исчезали, и я научилась не привыкать к ним. Когда он расстался с Шерри Веттер, а через несколько лет со Сью Хва Би, хотя, по моим понятиям, обе идеально подходили ему (и мне), я поняла, что долго отец жить не будет ни с кем. Я любила всех его подруг. Правда, отец рассказывал мне, как, когда я была совсем маленькая, я до слез изводила Марсию – ту самую, что на обложке «Пилюль vs. Катастрофа в шахте Спрингхилл». Стоило ему выйти из комнаты, я подходила к ней и шепотом говорила: «Уходи, ты не моя мама». Естественно, что настроение у нее портилось и отец ее заставал чуть не в слезах, но я мило ему улыбалась, и рассердиться как следует ему не удавалось. А Марсия, несмотря на мои проделки, всегда была со мной ласкова.

А в то лето в Монтане однажды мне понадобилась поддержка, и заступилась за меня тоже подруга отца. Отцу не понравились мои частые отлучки с Лекси, он не любил, когда я уезжала. Обычно я и сама с удовольствием проводила с ним время: мне с ним было интересно. Но с Лекси мы ездили верхом в горы, в машине – в Ливингстон на родео, даже в ветеринарную клинику, где она работала, и конечно, мне хотелось с ней прокатиться. Отец взбунтовался. Но его подруга сказала: «Ричард, она ведь молоденькая, ей скучно с такими старыми калошами, как мы». Двадцать лет спустя я ей позвонила и сказала, как она меня тогда поддержала. Она очень удивилась. И только через двадцать лет я поняла, насколько я тогда привыкла держать все в себе.

Как ни странно, только одну Лекси, а потом еще Акико, которая через несколько лет стала моей мачехой, беспокоило чрезмерное пристрастие отца к алкоголю. Мне не с кем было поговорить, не у кого спросить, как себя вести, что делать, когда мой отец – отец прекрасный, замечательный, отец, которого я боготворила, – на моих глазах взялся себя губить. Стремительно, методично и, по-моему, очень заметно. В нем поселился страх, которому я не знала названия, и этим страхом, казалось, было проникнуто вокруг него все. Потому если он вдруг был с чем-то не согласен, то обычно мне было легче отказаться от чего угодно.

Конечно, у его друзей писателей жизнь шла тоже не всегда гладко – почти все их тогдашние браки закончились печально, – однако у всех у них была твердая почва под ногами: социум, частью которого они себя ощущали, семья, которая пусть рассыпалась, но они создавали новую и потому, падая, снова вставали на ноги. У отца родители были живы, но ведь он не желал о них даже слышать. Когда я подросла и продолжала настойчиво приставать с расспросами про бабушку, он стал отвечать резко, едва ли не грубо. «Вот исполнится тебе восемнадцать, посажу в автобус и поезжай к ней сама», – сказал он однажды. Однако именно в Монтане он все-таки кое-что стал рассказывать, и я наконец хоть немного, но узнала про его детство. Отца своего он видел два раза в жизни. О матери он говорил неопределенно и с неприязнью. Единственное, что я поняла наверняка, – это что она много пила и много курила. В нищете они жили страшной. Мы сидели на заднем крылечке, день клонился к вечеру, и, когда он все это сказал, у меня не то что пропал дар речи, я, кажется, перестала даже дышать. Отец тогда внимательно посмотрел на меня и сказал, что зато в тринадцать лет ему повезло – мать вышла замуж в очередной раз, а новый отчим оказался хорошим человеком, и это он изменил его жизнь. Так что последним мужем у бабушки был человек добрый и заботливый.

– Он брал меня на охоту и на тринадцать лет подарил ружье двадцать второго калибра.

Рассказал мне отец и о том, как в детстве ужасно боялся статуй и обходил за несколько кварталов, только бы не видеть.

В тот раз мы сидели на крылечке днем.

– Почему же ты их боялся? – спросила я.

– Я думал, будто это настоящие люди, которых чем-то облили заживо и сделали статую.

Меня до сих пор преследуют образы его детства. Возможно, если бы он не покончил с собой, то и мне было бы не так тяжело. Но отец ушел, и я ношусь с ними, будто с кусочками головоломки: сложишь правильно – быть может, узнаешь «почему и зачем?». Я была любопытным, живым ребенком, вопрос «почему?» был у меня любимым словечком, и мне страшно хотелось побольше разузнать про детство отца. Но отец, мой отец, который больше всего на свете всегда гордился своей точностью, наотрез отказывался назвать мне имена тех, кто жил в его прошлом. Его жизнь началась в 1956 году, когда он приехал в Сан-Франциско. На мой вопрос, где теперь живут его братья и сестры, он задумчиво посмотрел мимо меня, в сторону гор Абсарока, и ответил:

– Кажется, у них у каждого есть семья.

– Но где они живут?

Мне ужасно хотелось иметь родственников. Родители матери к тому времени уже умерли. Из родных у нее остался только брат, мой дядя, с которым мы виделись редко. Бабушку, мамину мать, я видела только в раннем детстве, когда та раза два или три приезжала нас навестить. А у отца были живы и мать, и сестры, но он не желал со мной ими делиться.

– Где-то на Северо-Западе, – в конце концов сказал он.

Не сказал даже, в каком штате. Я сама сообразила, что в Вашингтоне, потому что он родился в Такоме.

– У них есть дети? – не отставала я.

– Кажется, у одной из моих сестер двое детей, а вторая вышла замуж недавно, за военного.

Я все сидела и все на что-то надеялась. Мне ужасно захотелось спросить, откуда он знает про сестер, если порвал с семьей в двадцать один год, и в конце концов я все-таки задала и этот вопрос. Отец ничего не ответил. Я поняла, что сделала ему больно, и замолчала.

В то первое лето я поняла и еще одну вещь – развеивать его страхи можно, и, когда это мне удавалось, отец снова становился всесильным. Пока он не пил, все было: хорошо. Запой тянулся иногда два дня, иногда неделю, потом он снова прекращал пить и жизнь надолго вступала в нормальную колею.

От гостей до гостей мы жили вдвоем. Отец готовил нехитрую еду: мороженые лазанью или бифштексы, копченые ребрышки (которые он запекал в духовке). Поесть мы любили оба. Отец – потому что вырос во время Депрессии и еда для него была всегда событием. Он радовался даже обыкновенным, привычным консервированным перцам. «Смотри, таких отличных перцев нам еще не попадалось», – говорил он почти всякий раз, открывая новую банку. Днем отец включал телевизор. Мы с ним оба любили «Вести с полей».

Как-то ранним вечером к нам в дверь постучался незнакомый человек. Дочь у него разбилась на велосипеде почти напротив нашего дома. Человек этот попросил разрешения воспользоваться телефоном, а пока он разговаривал со «скорой», отец сбегал и накрыл девушку одеялом.

– У нее шок, – сказал он мне.

Девушка лежала на асфальте, из ушей у нее текла кровь.

– Линзы! У меня линзы, – только твердила она.

– Не волнуйтесь. Все будет в порядке, – сказал отец, аккуратно подтыкая со всех сторон одеяло. – В больнице снимут ваши линзы.

Мы помогли положить ее на заднее сиденье в машине, и фермер сам повез ее в больницу, потому что «скорая» добиралась бы дольше. Вечером мы позвонили туда, и нам сказали, что у девушки черепно-мозговая травма и, возможно, отек и ее самолетом отправили на операцию в Биллингз. В конце концов все закончилось хорошо. Девушка выздоровела и вернулась домой. Вот таким отец бывал в ситуациях, когда кто-то нуждался в помощи, – деятельным и добрым.

Однажды я разбудила его среди ночи. За день в комнату налетели комары. Весна в Монтане в тот год выдалась дождливая, и комаров развелось видимо-невидимо. После своих верховых прогулок я возвращалась вся искусанная. В ту ночь их у меня собралось не меньше сотни, они летали по комнате и отвратительно звенели. Стоило двинуть рукой, чтобы почесать под одеялом укушенное место, как они пикировали на меня стаей. В конце концов я заплакала. Я поднялась, вышла из дома, постучалась в дверь отцовской пристройки. Он выглянул без очков. Днем он всегда бывал в очках. Зрение у него было неважное, и когда он снимал очки, то всегда щурился. Я запомнила это его лицо с самого раннего детства: тогда я просыпалась рано, и он подходил ко мне без очков. Одно из самых первых моих воспоминаний – как отец медленным жестом водружает на нос очки.

– У меня комары, – сказала я, стараясь сдерживать слезы.

– Ага! – сказал он. Пошел постелил мне другую постель в гостевой спальне. Перебил залетевших туда комаров мухобойкой и снова отправился спать. Я тоже легла и погасила свет. Выспалась я замечательно.

В то первое лето отец занялся скотоводством. В Монтане за это снижали налоги. Гонорары отец получал большие, и потому бухгалтер его считал, что попытка того стоит. Отец купил цыплят и четыре свиньи. Цыплят привезли много, но, как мы ни старались, сохранить их не удалось, от них были одни огорчения, зато с «поросятиной» – как отец называл свиней – мы только и делали, что развлекались. Они терялись все лето. Благодаря им мы перезнакомились почти со всеми соседями – то и дело кто-нибудь стучался к нам и сообщал, что наши свиньи опять дали деру и он только что видел их на шоссе.

Однажды, когда меня не было, отец услышал шум в кухне и, решив, будто я вернулась, принялся мне рассказывать, как провел день. Он только что пришел из кабинета и просматривал почту на диване, и он подумал, что я после прогулки проголодалась и прошла сразу в кухню. В конце концов, не дождавшись ответа, он заглянул туда и увидел свиней, которые забрались в дом и кружили вокруг холодильника, пытаясь открыть дверцу. Прирезали их, когда я уже уехала к маме и начала учиться в девятом классе. Отец привез немного бекона нам в Сан-Франциско, но я его есть не стала. Потом я была очень рада, узнав, что отец решил свиней больше не заводить. Много позже он снова начал разводить кур и кур, по-моему, ел. Этих кур он несколько раз вспоминает в «Экспрессе Токио – Монтана».

Вчера ночью из Вайоминга в Монтану прилетел сильный теплый ветер и, тряхнув приснившимися мне кронами, спустился вниз по стволам и нашел корень той сущности, которая называется мной.

Кошмар приходил за кошмаром и стремительно, как автомобиль на автостраде, уносил меня в никуда… Я бросил цепь, перестал держаться за сон, оказавшийся в ту ночь последним, и на рассвете вернулся обратно. Я поскорее встал, оделся и вышел из дома. Мне хотелось убраться подальше от того места, где нормальные люди спят.

Меня встретил цыплячий гвалт – цыплята, выбравшиеся из курятника, стояли, сгрудившись, во дворе и увидели меня. От них до меня было футов, наверное, тридцать. Ночью ветром сорвало задвижку и распахнуло дверь, и вот они и выбрались, и теперь мне радовались.

Разумеется, если дверь открыта, то что же еще остается, кроме как пойти, встать и стоять на ветру. Таков цыплячий ход мысли. Им еще повезло, что их не сдуло. Вот бы они удивились, оказавшись где-нибудь в Айдахо.

Ричард Бротиган.« Моя вина»

(из сборника« Экспресс Токио – Монтана») [32]32
  Перевод Ф. Гуревич.


[Закрыть]