Текст книги "Перелом"

Автор книги: И. Грекова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

– А если врач болен неизлечимо?

– Должен держать себя на верхнем пределе своих возможностей. И, во всяком случае, не погружаться в свои беды и немочи, как вы были погружены некоторое время назад. Как еще бываете и сейчас.

Видел он меня насквозь: да, и это еще бывало.

– Самое важное, – сказал он очень серьезно, – построить самого себя. Как бы жизнь тебя ни искалечила, сделать себя человеком. Не оглядываясь на то, кем ты был и кем стал. Если ты разрушен, построить себя нового, может быть, не таким, как был. Но на прежнем месте. В прежнем теле, если оно живо.

– Глеб Евгеньевич, простите нескромный вопрос. А вы-то сами всегда следуете правилу: "Врачу, исцелися сам"?

– Стараюсь. Не всегда удается.

И улыбнулся.

Зима прошла. А весной Валюна забрали в армию. Были проводы. Митя привез меня на такси.

Квартира, давно уже не моя, – полным-полна молодежи. Гремела музыка. Кричали, пели.

Молодежь, молодежь... Как ее понять? Как до нее добраться?

Легче всего сказать: "Мы в их возрасте были лучше". Многие так считают. Ерунда. Не были мы лучше, просто были другие. Беднее были, ответственнее. Наша ли заслуга, что нам больше досталось трудностей?

Это я себе старалась внушить, но отчуждение не проходило. Раздражала кричащая, непомерно громкая музыка. Что за пристрастие к децибелам? Ведь вредно же это, на животных доказано, что громкой музыкой можно убить. Раздражали дикие, вычурные телодвижения танцующих. А главное – водка. Ее пили много, без меры и без приличия, девочки вровень с мальчиками, даже, пожалуй, больше. Мы, молодые, пили мало и редко. Денег не было. Да и обычаи были другие...

А во времена моего детства водку давали по талонам. Не худо бы и сейчас такие талоны... Впрочем, помогут ли?

Поймала Люсю в коридоре. Она в хлопотах. Я ей:

– Зачем вы это все затеяли?

– А как же? Надо проводить.

Вот и эта убеждена, что "надо". Так все делают. Не ломать же обычай! Неверно. Свинский обычай именно надо ломать.

Я приткнулась где-то в углу – стоя. Никто не пригласил сесть. Кто-то мазнул меня по лицу рукавом пиджака и не извинился. Никому я здесь не нужна. И зачем пришла?

Устали ноги. Устали уши от музыки. Попрощаться с сыном, а там и уехать. Опять подловила Люсю:

– Люся, я устала. Мне бы с Валей попрощаться, и я бы уехала. Скажите ему, пожалуйста. Пусть выйдет ко мне ненадолго.

Прощаться с Валюном мне пришлось в ванной. Обе комнаты полны танцующих. В одной комнате музыка орала одно, в другой – совсем другое. В ванной препротивно пахло. Моя ванная... Мои махровые полотенца... показалось, и от них разит перегаром. Вошел Валюн – пьяный, но умеренно. Я его обняла, он обнял меня. Постояли, обнявшись.

– Валюн...

– Мамочка...

Выше меня на целую голову. Снизу вверх взглянула ему в лицо. Вдруг в этом взрослом, погрубевшем лице высветился тот самый добрый Валюн, который пожалел старика нищего...

– Мамочка, я понимаю, что вел себя безобразно, я перед тобой виноват... Но ты не думай, что я навсегда пропащий, обещаю тебе, я стану другим. Веришь?

– Я, наоборот, не верю, что ты такой плохой, каким притворялся.

– Ничего я не притворялся. Просто так вышло.

– Милый мой, не живи, "как вышло", делай сам себя, свою жизнь. Сознательно.

– Я понимаю.

Были мы с ним вдвоем в этой дурно пахнущей ванной, по-настоящему вдвоем, и в эти минуты я была счастлива. Но тут из коридора Наташин голос: "Валерка!", и он: "Иду!" Поцеловал меня, уже отсутствующий, и вышел.

Я – к Мите:

– Прошу тебя, вызови такси. Ты меня отвезешь?

– Разумеется.

Митя был совершенно трезв (он вообще трезвенник, эталон семьянина). В такси сказал:

– Ну вот теперь, когда Валька уедет, ты сможешь вернуться домой. Наташку, я надеюсь, заберут родители. Она же там прописана. Не захотят выселим через милицию...

– Митя, как ты можешь? Ведь она жена твоего брата.

– Мне и брат-то чужой, а она тем более. Эти дурацкие проводы! Я был против. Настояла Людмила.

"Людмила" – что-то новое...

– Люся – золото, – сказала я.

– Знаю. Этого мне втолковывать не надо. Так давай о деле. Ты вернешься домой. А я за эти два года скоплю на кооператив...

Так вот почему он так тянет из себя жилы! Копит на кооператив ненужный. Сказать? Скажу:

– Я не вернусь, Митя. Я вышла замуж за доктора Чагина.

– Как? Когда?

– Уже два месяца. Мне давно надо было вам сказать...

– Что ж не сказала?

– Да так... Стыдно было.

– А сейчас тебе не стыдно?

– Стыдно.

Гора с плеч: сказано. Митя молчал всю остальную дорогу. Доехали. Помог мне выйти, расплатился, отпустил маши-ну. Мрачен. Проводил до двери.

– Может быть, зайдешь?

– В другой раз.

Из окна я видела, как он уходил. Сгорбившись, засунув руки в карманы. Пальтишко жиденькое. Фонарь качался, как безумный, тени бегали.

Что я могла сказать в свое оправдание? Ну что?

31

Тихо как-то стало в моем доме. Тихо и невесело. Мой любимый (я все чаще называла его так, разумеется, мысленно) становился угрюмее, молчаливее, улыбался реже. Он и раньше-то нечасто меня баловал, а теперь и совсем. Мне все казалось, я перед ним виновата. Зависимость от него все крепче.

Митя не появлялся. Люся, как раньше, ходила раз в неделю, убирала. От нее я узнавала: как там? Оказывается, Наташа по-прежнему живет с ними.

– Была в положении, сделала аборт. Поплакала. Здоровье не ахти. Куда ее такую гнать? Оставила. Дмитрий Борисыч поначалу был против, потом: "Делай, как хочешь". Самоустранился.

Но что меня удивило несказанно, это что Наташа пошла работать! Да-да! Люся устроила ее к себе на фабрику, ученицей.

– Ну и как она? Справляется?

– Да ничего. Похуже других, но все-таки чего-то вырабатывает. Я иной раз помогу. Худо, что поспать любит. Прямо спящая красавица. Утром будишь ее, будишь... А когда проснется, – не хуже людей.

– Митя как с ней? Не придирается?

– А чего ему придираться? Я ее на себя взяла.

– Валя-то пишет ей?

– Одно письмецо прислал за все время. Пишет, все нормально, не беспокойся.

Все нормально... И у меня, и у них – все нормально.

С Чагиным, с тех пор как он стал (числился) моим мужем, стали мы не ближе, а дальше. Редко-редко разговоримся по-прежнему. Был какой-то вечер получше других. Зашел у нас разговор о московской больнице. Странно, но ни разу мы эту тему не затрагивали. Видно, винил он себя, что вовремя меня оттуда не взял... Но на этот раз разговор зашел; слово за слово я рассказала ему и про то, как лежала на вытяжении и про своих сопалатниц. Про покойную Дарью Ивановну, про дружбу с нею, про ночные с ней разговоры. Про Ольгу Матвеевну, плакавшую, меня провожая. Про Зину Савельеву и про ее мать Марью Михайловну. Про маленького Владика с его пичужьей повадкой, с сиянием вокруг головы.

– И что с ними стало дальше? – спросил Чагин. – С Зиной, Марьей Михайловной, Владиком?

– Не знаю.

– Как не знаете? И не поинтересовались? Значит, вы не настоящий врач. Ведь они – ваши больные.

– Не мои они были больные. Я сама тогда была больная.

– Больная не больная, врач – всегда врач.

Больше об этом разговора не было. Принял к сведению, и все. Понял, что я не настоящий врач. Стал со мной еще суровее, еще суше.

Все чаще мне приходило в голову: может быть, разорвать этот нелепый брак, уехать? Но куда? Некуда мне было ехать.

Проходила весна, начиналось лето. Лето жаркое, с частыми грозами. Ветром трепало ивы на улице. Одну даже свалило. Неожиданно Чагин собрался в отпуск. Давно он не брал отпуска, накопились "недогуленные" недели за несколько лет. Сообщил мне, как всегда теперь, сухо, что уезжает.

– Надолго ли? И куда?

– На родину, в Смоленск. А потом – в разные другие места. Надолго ли? Как придется. Дела.

Кажется, именно в Смоленске погибла его семья. Что ж, пускай едет. Посетить могилы? Вероятнее всего, и могил не осталось.

Уехал. А я осталась одна. Совсем одна, если не считать больных. Но больные приходят и уходят.

На прежнюю квартиру я ездила редко. Митя замкнут, нелюдим. Видно, не может мне простить моего замужества (невольно вспоминается, как я не могла простить маме Семена Михайловича!). Что ж, справедливо. Хотя и горько.

Жизнь вообще горька, но справедлива. Каждому – по заслугам.

Как мне мучительно не хватало привычной опоры – доктора Чагина, Глеба Евгеньевича, моего наставника и вечного бранителя! Был бы здесь – пусть хмурый, недовольный, но здесь!

И вдруг внезапно – телефонный звонок. Междугородная. "Вас вызывает Москва. Говорите".

Не сразу узнала голос. Его голос, но ликующий.

– Кира Петровна? Сейчас я вам скажу нечто неожиданное. Обычно такую вещь сообщает жена мужу, а не муж жене. У нас будет ребенок.

Я молчала по-дурацки.

– Повторяю: у нас будет ребенок. Конечно, если вы не против. Если против – ну что ж. Тогда у меня будет ребенок.

– Не понимаю. Чей ребенок?

– Мой. Согласны вы принять моего ребенка?

– Разумеется.

– Тогда все в порядке. Ждите.

Отбой. Отошла, села. Его ребенок. От кого бы ни был – приму. У нас будет ребенок.

И вот наконец телеграмма: "Приедем в четверг". В четверг, но каким поездом? Из Москвы их два – утром и вечером. Четверг – мой небольничный день. Ждала. Еще накануне запаслась молоком для ребенка. Испекла пирог. Ждала.

Утром не приехал. Ждала весь день долгий, летний. Измаялась. Наконец-то – звонок в дверь. Но не его: у него ключ. Пошла открывать. Звонок продолжался. Так я и знала: что-нибудь случилось.

Отворила. За дверью – он. В одной руке – палка и портфель. На другой, верхом, – маленький мальчик. Как беркут на руке охотника. Он жал на звонок, видимо, наслаждаясь звуком. Чагин опустил его на пол.

– Вот наш ребенок, Кира Петровна. Знакомьтесь.

Это был Владик. Сын Зины Савельевой.

Я нагнулась его обнять. Он был какой-то жесткий, чужой.

Вот уже он вымыт, накормлен, уложен спать на раскладушке в моей комнате. Заснул мгновенно.

– Глеб Евгеньевич, теперь рассказывайте.

– Все очень просто и очень грустно. После Смоленска поехал в Москву. Отыскал концы, разузнал, не без помощи бывшего однокашника Михаила Михайловича. Кстати, вам от него привет. Оказалось, что бабушка мальчика, Марья Михайловна, еще зимой погибла. Попала под машину. Зина – в психиатрической больнице. Ребенка отдали в детский дом. Это бы еще ничего, но он попал в дом для дефективных. Какая-то формалистка его туда отправила: "Не говорит. Черты дебильности". Я не психиатр, но мне кажется, он вполне нормален, только запуган до предела. Говорить и вправду не может, даже самых простых слов, но, по-моему, все понимает. Врачи – я советовался – сомневаются, что будет как все. А мне и не надо, чтобы был как все. Пускай будет как он. Решил взять его, усыновить. Взвалить эту ответственность на себя и на вас. Больше – на вас, ибо я недолговечен...

– Глеб Евгеньевич...

– Знаю, что скажете. Кто из нас кого переживет, еще неизвестно. Такую утешительную фразочку я от вас уже слышал. Не будем спорить, кто кого. Словом, у нас теперь сын. Пытались чинить препятствия: главное, стар, не успею вырастить. Но я сказал: у меня жена молодая. Правду ведь я сказал? Смеясь, он накрыл мою руку своей – широкой и теплой.

– Разумеется, правду.

– Молодец, Фикус!

Давно он меня так не называл.

– Я рада, я так рада. Я счастлива, что вы его привезли.

– Будете любить?

– Постараюсь.

– Правильно сказали. Не "буду", а "постараюсь". Мальчик нервный, с неважной наследственностью, но – убежден! – не безнадежный. Выправить его можно. И мы с вами его выправим.

– Выправим, – сказала я. Совершенно счастливая. Выше меры, через край.

– Кстати, Глеб Евгеньевич, как его зовут? Знаю, Владик, а полное имя?

Чагин достал из бумажника документ. Развернул не без гордости. Я прочитала:

"Фамилия – Чагин.

Имя – Владимир.

Отчество – Глебович.

Отец – Чагин Глеб Евгеньевич.

Мать – Реутова Кира Петровна".

– Как жаль, – сказал он, – что вы не взяли моей фамилии, выйдя за меня замуж.

– А вы не предлагали.

– Был глуп.

...Помню, разводясь с Борисом, оставила себе его фамилию. Чтобы у нас троих – меня, Мити и Валюна – была одна и та же фамилия. А теперь мне хотелось, чтобы у нас с мужем и нашего ребенка была одна и та же фамилия: Чагины.

В тот вечер, оставшись уже не одна (мальчик робко дышал на раскладушке), я поняла, в чем была моя ошибка с Валюном. Надо было тогда пойти ему навстречу, взять к себе старика нищего.

Надо уметь делать неразумные поступки. В этом все дело.

32

По Толстому, все счастливые семьи похожи друг на друга. Наша счастливая семья не была похожа ни на какую другую.

Мальчика мы звали Володей. Он уже привык, оборачивался на новое имя. Но упорно не говорил. Ни слова. Ни слога.

Тоненький, как стебелек. Глазки синенькие, цвета линялого василька: вот-вот опадет. И все-таки что-то жесткое около рта. От матери. От Зины, о которой я хотела забыть.

Любила ли я его? Еще нет, но начинала любить. Очень старалась. Что-то начинало получаться.

Показала его специалистам. Для этого взяла отпуск, две недели за свой счет. Главный – сама любезность.

Первый визит – к профессору-отоларингологу.

– Мальчик, безусловно, слышит, – сказал он, позвенев чем-то около уха. – И даже хорошо слышит. Заметили, как он реагирует на звук?

– Я уже давно это заметила. Слышит, знает свое имя. Меня беспокоит другое – его немота. Будет ли он говорить?

– При правильном лечении, возможно, и будет. Торможение чем-то вызвано. Важно устранить причину. Покажите его невропатологу. И – только не пугайтесь – психиатру. Обыватели боятся таких визитов, и зря. Современная медицина располагает эффективными средствами...

Он был за медицинской преградой, по ту сторону, а мы с мальчиком Володей Чагиным – по эту.

– Как у вас с наследственностью? – продолжал профессор. – Были в вашей семье или семье вашего мужа случаи душевных заболеваний?

– Кажется, не было.

– Что значит "кажется"? Такие вещи надо знать и знать точно. Удивительное легкомыслие! Я бы сказал, медицинский нигилизм. Решаясь на то, чтобы родить ребенка, надо всерьез думать о наследственности. Тем более такого позднего ребенка, как ваш. Ведь вы, как бы это сказать поделикатнее, дама не первой молодости.

– Не первой. И не второй.

– И все-таки решились произвести на свет ребенка! И рассчитывали, что он будет полноценным?

– Я до сих пор рассчитываю.

– Блажен, кто верует. Это ведь у вас не первые роды?

– Третьи, – соврала я.

– И как же ваши старшие дети? Живы? Нормальны?

– Вполне.

Ох, до чего же он был противен, этот человек! Низенький, жирненький, зеркально лысый, с тяжелыми веками Вия! Уходя, я оставила на столе конверт. Размер суммы сообщила мне – конечно, конфиденциально – одна из его сотрудниц. Он сделал вид, что конверта не заметил.

До чего же бывают гадки именно своей лицемерностью эти полипы платности на теле нашей бесплатной медицины! Сама по себе плата за квалифицированную медицинскую помощь но безнравственна. Безнравственна ее подпольность, полупреступность. Впрочем, об этом я, кажется, уже писала. Нет, хватит с меня "светил"! Буду лечить Володю в самой обычной, нашей районной поликлинике. Наравне со всеми. Бесплатно.

...Невропатолог – женщина. Замученная, задерганная, как почти все женщины-врачи. Володя ей не понравился. Долго расспрашивала о родах. Не было ли родовой травмы? Сказала: не помню. Опять упрек в легкомыслии. У мальчика давний логоневроз, а вы только сейчас его приводите...

Все вынесла. Не возражала. Плохая мать. Согласна: плохая.

Следующий визит – к логопеду. Речистая, миловидная. "Скажи, душка, "а". Скажи, душка, "э"... Не говорит..." (Что не говорит, это я и сама знаю. Помочь чем-нибудь можете?) Качает головой. "Запущенный случай"... Впрочем, смеется. Ласковая.

Самое страшное – визит к психиатру. Этот в виде исключения оказался мужчиной. Еще молодой, сухощаво-поджарый, в обтянутых джинсах, модник. Из-под халата – голубой воротник, ярко-красный галстук. Приветливый, круглолицый, с приветливой редкозубой улыбкой. Улыбкой лунного диска, как у нас на маятнике.

Вошла к нему одна, Володю оставила в коридоре, внушив ему, чтобы не уходил. Он моргал, беспокоился.

Вошла, и сразу стало мне хорошо. Бывают такие врачи, с которыми сразу хорошо. Эти-то и есть настоящие.

– Ну-с, рассказывайте, что там у вас с сынишкой?

– Доктор... Вы, я знаю, будете меня расспрашивать о наследственности. Дело в том...

– А вот и ошиблись. Расспрашивать не буду. Мне важно видеть больного. Он мне все сам расскажет.

– Он... не говорит.

– Неважно. Сколько лет?

– Около четырех.

– Раньше говорил?

– Да, только немного.

– Отлично, – сказал врач и опять улыбнулся своей лунной улыбкой. Давайте сюда мальчика.

Ввела.

– Здравствуй, Владимир. – Врач протянул руку. – Кстати, мы с тобой тезки, я тоже Владимир, только не Глебович, а Юрьевич. Что ж ты не здороваешься? Давай руку. Так. Пожмем друг другу руки. Отлично. Маму мы пока отправим в коридор, пускай подождет. А мы с тобой побеседуем, как мужчина с мужчиной.

Вышла. Ждала долго, может быть, минут двадцать. Наконец, вышли два Владимира – Юрьевич и Глебович – рука в руку. Володя улыбался.

...На Востоке о прекрасной женщине говорят "луноликая". Юрьевич, луноликий, был прекрасен.

– Будете приводить его ко мне раз в неделю для дружеской беседы. Нам с ним есть о чем поговорить. Правда, Владимир?

Володя чуть-чуть кивнул головой. Сияньице покачнулось.

Каждую неделю водила я его на собеседование. Он все еще не говорил, но стал заметно спокойнее. Исчезли нервные подергивания, пугливые птичьи повадки.

Уже тогда я научилась его любить, прилюбилась. Без него уже не могла, сердце ныло: как он там без меня, мой маленький?

Был на редкость послушен. Съедал все, что я ему готовила. Даже за собой мыл посуду... Понимал все, улыбался. Исполнял поручения: "Принеси мою палку". Ни разу не спутал, какая чья. Только не говорил.

Нас теперь было трое: отец, мать и мальчик Вова (Володю мы скоро переделали в Вову: легче будет произносить, когда заговорит. Что заговорит, я теперь не сомневалась). Семья...

Светленький мой, с пестро-синими глазками! Только черточки около рта тревожили меня, напоминая Зину. Время от времени снился страшный сон: приезжает Зина, требует мальчика. Не отдам, мой!

С Владимиром Юрьевичем мы теперь виделись каждую неделю. Иногда вместе с Вовой, а то и одна заходила. Он теперь знал все: и про Зину, и про Марью Михайловну, и про того, безымянного, с которым Зина встретилась всего один раз. Судя по мальчику, он был блондин с голубыми глазами. Хоть бы в него пошел, не в мать!

Черточки у рта все-таки меня беспокоили.

– Владимир Юрьевич, как вы думаете, он нормален?

– Это смотря как понимать норму. Если нормальными считать таких, как все, то – ненормален. Но ведь по этой мерке и мы с вами ненормальны. И вы, и я не такие, как все, и слава богу. Я вам скажу больше: присмотритесь внимательно к любому человеку, и вы увидите, что он не такой, как все. Такие, как все, – редкое исключение. Радуйтесь, что ваш сын к этому классу не принадлежит.

Он твердо говорил "ваш сын", хотя знал, что не я его родила. Каждый раз после разговора с ним я уходила домой успокоенная. В сущности, он лечил не Вову – меня.

В этот период – этот слой моей жизни – я была, пожалуй, счастливее, чем когда-либо. Счастьем была работа – пускай урезанная, но мерцавшая проблесками успеха ("врачу, исцелися сам"). Счастьем было постепенно овладевавшее мной смирение. "Моя драгоценная персона" мало занимала меня, и ему, Глебу Евгеньевичу, это нравилось. Счастьем были трапезы втроем (слишком торжественно, но не назвать же их "еды"?) в кухне, за круглым столом, в сени матово-белого абажура с бисерной бахромой – от нее на лица ложились легонькие полоски. Счастьем было вымыть моего сына в ванне, замотать ему голову платком, накормить, уложить в постель... Главным счастьем была доброта в янтарных глазах Глеба Евгеньевича, когда он клал свою руку, широкую, теплую, на мою. Обмен теплом между двумя руками. Между двумя душами. Мальчик все еще не говорил, и это меня тревожило. Но верила, что заговорит.

И еще была тревога, но это только моя, не общая. От Валюна за все время ни слова, ни письмеца. Но у него все было "нормально" (изредка он писал Наташе, я узнавала об этом от Люси). Та стала полноправной хозяйкой в моем бывшем доме; все ее слушались – и девочки, и Наташа, и даже Митя, хотя по-прежнему был холодноват. А Люся рабски смотрела ему в рот. Как я ее понимала! Эта женская зависимость: ты любишь, а тебя не любят... Впрочем, сейчас я ощущала ее меньше.

Нет, все-таки в тогдашнем "сейчас" я была счастлива. И этого уже никто не отнимет. Бывшее счастье – как умерший близкий человек. Его нет, но оно существует.

33

Дальше и до конца – редкий пунктир. От точки до точки, от вспышки до вспышки – провал. Слова туда не укладываются. Нет их, подходящих слов. Но все-таки упорствую, пишу.

Чем дальше, тем трудней писать и тем неразборчивей почерк. Тень происходившего падает на мысль, на слово, на руку, пишущую слово.

"Неизвестно, кто из нас умрет раньше". Умер раньше он. Умер в больнице. Знал, что умирает, иначе бы не сказал того, что сказал.

Очень уменьшился за время болезни. Маленький и слабый, желтый-желтый. Все-таки я не верила, что умрет. Врачи знали, старались меня подготовить, но я не верила.

Пришла его навестить. Солнце светило в палату. Яркое солнце. Палата одноместная – таких во всей больнице только две. Крутоплечий баллон у изголовья. Капельница.

Смотрел на меня непривычным, мягким, неястребиным взглядом. И вдруг сказал мне:

– Моя любимая. Бесконечно любимая.

...Как удар. Только удар счастья.

– Я тоже вас люблю. Я рада, что мы это друг другу сказали.

– Только зачем на "вы"? Нам, как любящим супругам, давно пора перейти на "ты".

– Я постараюсь. Мне будет трудно.

– И давно ты меня любишь?

– Давно. Со времени вашей... твоей болезни.

– А я раньше. Может быть, с того разговора у фикуса.

– Знал ты, что я тебя люблю?

– Догадывался.

– Если так, почему же ты ни разу не пришел ко мне? Я так ждала.

– Догадайся.

– Неужели из-за... из-за ноги?

Кивнул.

– Вот глупый!

Не думала я, что когда-нибудь скажу ему "глупый"...

– Я счастлив.

– И я счастлива.

Дальше – разговор о каких-то пустяках. Забыла, о чем. Говорили, болтали. Даже смеялись.

Внезапно он побледнел. Начал синеть. Дыхание изменилось. Какое-то булькающее, с хрипом. Я метнулась к нему. Что делать? Нажала кнопку "экстренный вызов". Через минуту – бригада реаниматоров. Его положили на пол. Что-то с ним делали.

Я смотрела не туда, вниз, а перед собой, на экран, где зеленой змейкой мерцала осциллограмма. То вспыхивая, то опадая.

Слабее, слабее. Остановка. Опять бьется. И опять остановка. Длиннее.

Амплитуда все меньше. Замирает. Еле-еле колеблется...

И, наконец, – ровная, тонкая прямая. Ни зубцов, ни зигзагов. Все.

Врачи-реаниматоры, бледные, потные, поднялись с колен. Кто-то взял меня под руку, вывел из палаты.

– Дайте еще раз взглянуть на него.

Дали.

После этого до похорон ничего не помню. Выключилось сознание. Потом вижу: похороны – солнце – цветы, цветы... Митя держал меня под руку. С другой стороны Люся, поодаль – Наташа. Заплаканные.

Яма, гроб на веревках. Сырая земля. Мать сыра земля. Груда венков на могиле, уже закиданной. Какой-то воробышек возился в одном из венков.

Нет, но существует (как заклинание).

На другой день – звонок в дверь. Открыла. "Вам телеграмма". Расписалась, развернула, прочла: "Мама я тебя очень люблю тчк Валюн".

Стояла с телеграммой в руке. Кто-то сзади обнял мои колени. Обернулась – Вова. Он прижался ко мне, поднял глаза и отчетливо сказал:

– Мама...

Заговорил.