Текст книги "Грета Гарбо и её возлюбленные"

Автор книги: Хьюго Виккерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Сесилю подвернулась возможность снова хорошенько рассмотреть Гарбо, когда в конце 1957 года он, как обычно, наведался в Нью-Йорк. И снова он услышал старую песню о том, как, с одной стороны, плохи доктора и, с другой, как жестока и бессердечна Мерседес.

«Итальянского доктора сменил диетолог из Калифорнии. Грета улетела к нему самолетом на три дня. Там она остановится у какой-то женщины и ее мужа в Санта-Монике. Затем она не знает, куда ей направить свои стопы и под каким вымышленным именем. Возможно, она изберет местом своего пребывания какой-то монастырь 16 века. Однако она улетала в такой спешке, что забыла даже на прощанье позвонить мне, а только попросила Мерседес передать мне ее «au revoir», но и то не раньше, чем перед моим отъездом. «А не то Битон отправится куда-нибудь на обед и скажет кому-нибудь, что я лечу этим самолетом, и тогда все эти репортеры сбегутся ко мне со своими камерами».

Мерседес пошутила:

– Не волнуйся, как только тебя не будет, я тотчас позвоню Луэлле Парсонс.

На что Гарбо ответила:

– Ну и совсем не смешно…

Мерседес ужасно страдает от бездушия Гарбо и после всех этих лет так и не научилась спокойно воспринимать ее выходки. Тем не менее иногда она посмеивается над Гретой и ее выходками и вместо того, чтобы рассердиться (как это часто делаю я), начинает хихикать:

«Нет, действительно приходится признать, что с ней не соскучишься – если, конечно ее не заносит слишком далеко». Грета по-прежнему прячется от всех, главным образом из-за своей скрытности, а не потому, что ее кто-то преследует. Как мне кажется, то, как бесцеремонно копались в ее личной жизни в годы молодости, отложило отпечаток на всю ее последующую судьбу. Она вот уже целый год как не была в театре, несколько раз выбралась за покупками с Эриком (Ротшильдом), и даже Шлее видел ее реже, чем обычно. По приезде я позвонил ей, и мне даже показалось, что она обрадовалась, что ее одиночество наконец-то кем-то нарушено. Она заглянула ко мне в тот же день – вошла и встала в дверях, как какой-нибудь неприкаянный беспризорник, вытаращив глаза и приоткрыв рот, словно приготовилась к пытке. Мы с ней расхохотались, выпили немного водки, хотя она, вроде бы, завязала с этим делом, и даже была согласна остаться на обед, если бы уже не пообещала кому-то другому.

– Обычная история – если бы ты только не была занята чем-нибудь более привлекательным.

– Но если бы я оставила этот вечер свободным, то наверняка бы в конечном итоге оказалась одна, причем в самый последний момент.

Правда, нельзя сказать, чтобы я особо переживал, – ровно никаких страданий, никаких расстроенных чувств. Я уже давно научился воспринимать все совершенно спокойно, и все же почти все время испытывал к ней какую-то необъяснимую нежность – и почти никаких обид. Мое сердце неравнодушно к ней, мне нравится по нескольку раз на день названивать ей по телефону, чтобы узнать, как там ее здоровье, главное – поддерживать связь, еще раз напомнить о себе, даже если: мне было прекрасно известно, что разговаривать нам особенно не о чем. Иногда она была погружена в депрессию и вздыхала. Иногда ничего не говорила, кроме своего шепелявого «уес», «уес». Как-то раз она чувствовала себя особенно неважно, и я слышал от нее только какое-то птичье попискивание и меканье. По ее собственному предложению мы отправились к Мерседес на чай – и там она снова уселась у окна, на самом сквозняке и, конечно, подхватила простуду, которая не отпускала ее целый месяц.

– Ты совсем отощала. Ты недоедаешь. В тебе не осталось жизненных сил, чтобы бороться с микробами. Твой позвоночник выпирает у тебя из спины, как какой-нибудь питон.

– А откуда тебе это известно?

– Я видел, когда у тебя задрался свитер, ты наклонилась, чтобы завязать шнурок.

Однажды вечером я предложил сходить втроем, вместе с Мерседес, куда-нибудь пообедать. Свершилось чудо: она не только согласилась пойти, но и вообще все прошло без сучка, без задоринки. В Колониальном царила милая домашняя атмосфера, поданный обед оказался отменным, и Грета была в восторге.

– Еще ни разу в жизни я не ела таких вкусных бараньих отбивных.

Она призналась, что осталась ужасно довольна и, вернувшись к себе домой, позвонила мне, чтобы сказать, что вечер удался на славу. Она щебетала, как пташка, а внешне напоминала необузданную, но прекрасную цыганку – черный свитер по самое горло, всклокоченные волосы. В такси по дороге домой она положила мне на лицо ладонь и что есть силы сжала. Я сквозь ее же пальцы показал ей язык. Она ответила мне тем же. Как-то раз Грета совсем рано заглянула ко мне на стаканчик-другой. И застала меня спящим. Она немного расстроилась, что я не приготовил ни печенья, ни выпить и вообще был не готов к встрече с ней.

«Я ожидала хоть чуточку шарма».

Потом, когда ее обиды испарились, я позволил себе немного подшутить над ней. Однажды она сказала:

– Господи, чего бы я не дала, чтобы вернуть последние десять лет! Я бы вела себя совершенно по-иному. Если бы только я не упустила свой поезд!

Она несколько раз намекала на то, что я не могу говорить иначе, как «наш странный брак». Я знал, что в настоящий момент просто неразумно заводить разговор на эту тему. Мне бы в любом случае пришлось взять на себя самую невыносимо трудную работу, но сейчас уже невозможно прийти ни к какому решению. Она была то слишком больна, то растеряна, то слишком несчастна и слишком втянулась в свою тоскливую колею, чтобы вдруг ни с того ни с сего потерять голову и ответить мне согласием. Теперь ничего другого не остается, как и дальше брести по воде, ловя момент, дабы не упустить скромных радостей, и только надеяться, что будущее, возможно, принесет перемены к лучшему».

В 1958 году Сесиль удостоился своего первого Оскара за фильм «Жижи», а также внес последние изменения в постановку спектакля «Моя прекрасная леди» в театре «Друри-Лейн». Гарбо провела какое-то время в Лос-Анджелесе, ухаживая за своим другом Гарри Крокером, который находился при смерти. Сесиль написал ей туда в мае: «Теперь все несколько поутихло. Моя мать уже совсем стара, и поэтому переехала жить к моей сестре. Я впервые оказался совсем один. Именно в такие моменты мне ужасно не хватает тебя – почему ты где-то, а не со мной, тем более что до меня дошли сведения, что тебе нездоровится. Как обидно, что ты не можешь вырваться в эту часть мира, где вокруг зелено, целебный воздух полон ароматов и вся обстановка – не говоря уже о докторе Готтфриде – пошла бы тебе на пользу. Ведь ты все равно строишь какие-то планы, и если тебе хочется ко мне, если у тебя нет желания провести очередное лето в Ривьере с ее голыми скалами, то тебя с распростертыми объятьями ждут здесь у нас».

Незадолго до этого у Сесиля появилась работа в Голливуде, а успех спектакля «Моя прекрасная леди» укрепил его довольно шаткое материальное благополучие, отчего у него появилась возможность возобновить работу над собственной злополучной пьесой «Дочери Гейнсборо».

Тем летом Гарбо, как обычно, отправилась на юг Франции и, как ни странно, была настроена весьма общительно. В конце августа в газетах промелькнули сообщения о том, что сэр Уинстон Черчилль, которому в ту пору уже исполнилось восемьдесят три, а потому здоровье его оставляло желать лучшего, как-то раз засиделся после полуночи, обедая в компании Гарбо и Онассиса, в одном из знаменитых ресторанов Ривьеры – по всей вероятности, это был «Шато де Мадрид».

«Эту троицу можно видеть вместе все чаще и чаще», – писала «Нью-Йорк-Таймс».

Сэр Уинстон, который выздоравливал после двухмесячной пневмонии, гостил на вилле у лорда Бивербрука, также в Кап д'Эле. Он пригласил Гарбо и Онассиса в качестве почетных гостей на празднование его золотой свадьбы, которое должно было состояться 12 сентября.

Местный префект устроил по этому поводу обед, а поздравления прислали такие именитые личности, как королева Елизавета, президент Эйзенхауер, Гарольд Макмиллан, президент фирмы «Коти» и генерал де Голль. Из «Шато де Мадрид» прибыли пятилитровая бутыль коньяку стодевятнадцатилетней выдержки и бесчисленные букеты цветов. Сам сэр Уинстон стоял на террасе в белом летнем костюме, попыхивая сигарой, в то время как его восьмилетняя внучка Арабелла безупречно прочитала стихотворение о розах.

Когда несколькими днями позже, 18 сентября, Гарбо праздновала свой собственный день рожденья, она пригласила всех своих именитых соседей по Ривьере, однако закончила вечер в компании одного-единственного Шлее. Говорили, что она не употребляет ничего, кроме фруктов, йогурта и чая со льдом. Тем временем они отправились в Афины, а затем, в начале октября, в Рим, где Гарбо заметили разгуливающей по Виа-Венето без шляпы и в довольно легкомысленном наряде. Гарбо вернулась в Нью-Йорк, так и не встретившись с Сесилем.

В ноябре Битон писал Мерседес:

«Я рад, что ты вытащила Грету в кино. Боюсь, что следующий шаг для нее – это оказаться навсегда прикованной к постели… Как это, однако, грустно – у меня перед глазами печальный пример соседа, Стивена Тенанта. Он стал совершенно невыносимым и капризным. Врачи в полном отчаянии. При мысли об этом мне становится не по себе. В Париже было много пересудов о том, как нынче вел себя Шлее на борту яхты Онассиса. Похоже на то, что вторичного приглашения ему не видать. Диву даюсь, как вообще его терпели так долго. Правда, по-видимому, там не умеют с первого взгляда отличать хорошее от дурного…»

В начале 1959 года Сесиль прибыл в Нью-Йорк, чтобы работать над постановкой Ноэля Кауэрда «Позаботься о Лулу». Вскоре по приезде он позвонил Гарбо и она заглянула к нему на рюмочку. Сесиль вспоминает:

«Я наблюдал за Гретой с любовью и состраданием. За последние двадцать лет, что я был особенно близок с ней, она, увы, настолько постарела, что просто глазам не верится. Мне ни разу не доводилось видеть нечто более ослепительное, чем ее небесно-голубые глаза, когда мы впервые гуляли с ней по Пятой авеню. Ее лицо было безупречно. А теперь на нем залегли глубокие морщины. И все равно, это – прекрасное, чувствительное лицо, которое постоянно меняет свое выражение, и поэтому наблюдать за ней, когда она рассказывает какую-нибудь историю, – одно удовольствие. Чего стоит только одно это нежное движение губ над безупречным рядом белоснежных зубов.

У меня день рожденья. Она пригласила меня пообедать в «Пасси» – поскольку там, выражаясь словами Арта Бухвальда, было слишком много тех, кого мы любим и кем восхищаемся «в новомодном ресторане «La Cote Basque». Там сегодня набилось больше друзей и знакомых, нежели в остальные дни. Со всех сторон нас окружали всякие там Фэрбэнксы, Меллоны и Берлины. Все те же старые шутки.

«Может, сегодня нам стоит поговорить о чем-нибудь серьезном? – спросил я. – Надеюсь, у тебя все в порядке?»

Как мне кажется, не совсем. Но как бы мне хотелось проникнуть чуть глубже, чем эти ничего не значащие фразы. Мы немного поговорили о Голливуде, о том, как она в последний раз ездила туда, как она ухаживала за Гарри Крокером до самой его смерти (он умер 23 мая 1958 года), о том, как из всех ее навестил один только глава «МГМ» – он шлет ей цветы и просит вернуться в кино.

– Я трезво смотрю на вещи. Они вполне готовы рискнуть сделать со мной еще один фильм. Они утверждают, что сумеют снять меня так, что я буду смотреться с экрана, – и я им верю, хотя теперь газеты пишут, что я выгляжу просто ужасно. Я помню, как пришла в ужас от того, как обозначились морщинки возле рта – можно подумать, я о них не знаю, – я даже спрашивала Ласло, не поможет ли он мне от них избавиться (но он не может). Но теперь они видны и на фотографиях!

Какую же роль они дадут мне? Но они так ничего и не нашли. Был среди них один чокнутый с какой-то идеей – он все приставал ко мне. Но с какой стати мне навлекать на себя все эти мучения – чего ради?

Бывает, что мы ведем разговоры о прошлом, если вспоминаем что-нибудь интересное, но чаще всего мы проводим время, притворяясь как дети, благодаря чему я вскоре начинаю ощущать себя менее скованным. А еще мы часто предаемся глупым мечтаниям:

«Давай отправимся куда-нибудь, например, в Мексику или Флориду, или в Испанию. Или на конкурс «ча-ча-ча»!». Хотя мне прекрасно известно, что мы никуда не поедем. Меня так и подмывает спросить, почему она так привязана к Шлее. Мне хочется знать, почему в последнюю минуту она все-таки возвращается к нему. Я намеревался сказать ей, что уже давно серьезно подумываю о женитьбе и в конечном итоге решился. Должен сказать, что она отлично справилась с этой ситуацией.

– Я не замедлю положить этому конец. Я просто оторву ей голову.

– Ну и ну. Так ты и впрямь завел себе девицу? – и она вопросительно посмотрела на меня.

– У меня имеется лишь одно возражение, – произнес я.

Она предвосхитила меня.

– Ты ее не любишь?

– Я не влюблен в нее. Правда, она сущий ангел. Я знаю, мне ужасно повезет, если она согласится выйти за меня замуж. Она просто чудо – воплощение всего, что есть в этом мире прекрасного, смелого, благородного и привлекательного.

По-моему, самое печальное, когда на тебя не обращают внимания. Я чувствую себя глубоко несчастным, когда Грета словно не замечает моего существования. Но куда более печально и горько, когда ощущаешь, как начинают остывать чувства к тому, кто значил для тебя почти все на свете, когда приходишь к пониманию, что должен быть добр с теми, кого отвергаешь.

Наконец, мне ясно, что нам с Гретой уже поздно думать о браке. Увлечение первых дней прошло – и теперь нам просто не о чем говорить».

В конце января в отеле Сесиля произошел довольно неловкий эпизод с Гарбо и Виктором Ротшильдом.

«Ко мне заглянули Виктор с супругой, ужасно обрадовавшиеся встрече со мной, после того, как мы долго не видели друг друга. Приятная неожиданность и бурные восторги. Виктор, а он не любитель расшаркиваться, обратился к Гарбо в своей обычной грубоватой манере: «Зачем тебя понесло на яхту к Онассису? Что, скажи на милость, ты там забыла?»

Грета не знала, что ответить. Обычно она находчива и не лезет за словом в карман, однако напористый Виктор явно выбил почву у нее из-под ног. И тогда Виктор переключил внимание на меня. Он шутил и смеялся, и мы отлично провели время, наш разговор принял более-менее общий характер. Но Грета внезапно поднялась и ушла. Никакого сожаления со стороны Р. по поводу того, что она удалилась, – наоборот, он принялся отпускать все новые остроты. «Интересно, – подумал я, – с чего это она ушла так рано?» Вскоре после того, как Р. вышел, чтобы вызвать лифт, Г. позвонила:

«Только чтобы они не догадались, с кем ты разговариваешь, – если они еще у тебя. Что, собственно, произошло? Просто мне не понравилось. Их Величество даже не соизволили на меня взглянуть. Меня для него будто не существовало. Атмосфера была какая-то неприятная – мне было совершенно не по себе, и я вернулась домой совсем расстроенная. В такси я даже ужасно взгрустнула». Мне почти стало грустно от ее слов, и я счел нужным извиниться. Я сказал ей, что у всех Ротшильдов отвратительные манеры.

– Знаешь, когда человек столь чувствителен, как я, это не совсем приятно, особенно если редко выходишь из дому, и поэтому каждый раз надеешься, что тебя ради разнообразия ожидает что-то исключительное и веселое.

И тогда я сказал:

– Будь добра, выкинь это из головы. Поверь, я весьма сожалею.

И она сказала:

– Давай я попробую еще раз. Спокойной ночи, Битти.

У меня внутри все оборвалось».

До конца года Сесиль практически не встречался с Гарбо. Единственные новости пришли к нему от Мерседес:

«Грета позвонила буквально минуту назад, и мы с ней от души наболтались! Днем мы с ней отправились за покупками, и, как всегда случается, когда она рядом, я чувствовала себя как на крыльях. Почти на каждом углу ее кто-то узнавал, кое-кто из девчонок пытались идти за нами и даже сфотографировать. Одному богу известно, как только они догадываются, кто она такая: ведь под самый нос замоталась шарфом, ее видавшее виды тюленье пальто волочится едва ли не по земле, а на ногах тяжелые ботинки. Она меньше всего походит на кинозвезду в привычном смысле, однако из-за шарфа выглядывает хорошенькое личико, и они наверняка его замечают.

«Барон» (Эрик Гольдшмидт-Ротшильд) вернулся в Нью-Йорк, но Грета с ним не встретилась. Интересно, что у них там такое произошло, ведь как, бывало, они любили совместные прогулки. Готова поспорить, что в жизни ему больше не видать столь полезного моциона!»

Глава 14
Обиды и раскаяния

Как-то раз зимним днем 1959/1960 года Гарбо, как обычно, рассматривала товары, выставленные на полках ее излюбленного магазинчика «Здорового Питания» на углу Восточной Пятьдесят Седьмой улицы и Лексингтон-авеню. Неожиданно в поле ее зрения показался остроносый башмак с серебряной пряжкой. Краешком глаза Гарбо заметила черный широкий плащ.

«Мы что, сегодня не разговариваем?» – спросила Мерседес. Гарбо не только не удостоила ее ответом, но даже не взглянула. Носок башмака исчез из поля зрения. Это была единственная встреча Гарбо и Мерседес той зимой. Гарбо считала, что у нее имеется достаточно причин злиться на Мерседес. Из-за неумелых действий присоветованного Мерседес врача, Макса Вольфа, она страдала от вывиха бедра.

Вскоре после этого Мерседес совершила настоящее преступление, опубликовав свои мемуары «Здесь покоится сердце». Их написанию Мерседес посвятила несколько лет и в 1960 году отправила один экземпляр Сесилю. Тот писал:

«Большое спасибо за книгу – наконец-то она вышла! Наверняка ты ужасно обрадована. Внешне она производит очень даже приятное впечатление и, как мне кажется, должна тебе чисто внешне понравиться. Скажи, а в журналах ты ее пробовала публиковать? Как мне кажется, это единственный способ хоть сколь-нибудь заработать. Мне будет весьма интересно узнать, какие на нее отклики. В книжке полным-полно любопытных вещей, и я с удовольствием прочел ее, особенно если учесть, что мне посчастливилось знавать многих из тех, о ком ты пишешь. Я дал почитать книгу моей соседке Джулиет Дафф, и она просто в восторге».

Другой читательницей стала Элис Токлас:

«После твоей книги я никак не могу перевести дыхание – я чувствую себя взволнованной и счастливой. Я преклоняюсь перед тобой за твой труд. Твоя душа такова, что ты у нас сама скромность. Прости меня за мое изумление. Например, твоя история Гарбо – не что иное, как классика, в конце ты сделала из нее величайшую героиню нашего времени, точно так же, как из Марлен Дитрих – душевную, но совершенно обыкновенную женщину».

«Здесь покоится сердце» стало одной из тех книг, что вышли явно не ко времени. И интерес к таким личностям, как Гарбо или Дитрих, был в пятидесятые годы не столь велик, как то имело место позднее. Сама же Мерседес была настолько тяжелым в общении человеком, что многое из написанного ею не внушало доверия. Многие отказывались верить ее историям, а кто-то из знакомых с издевкой перефразировал название самой книги: «Здесь покоится лживое сердце…». Тем не менее, как это часто случается, рассказанные Мерседес истории выдержали проверку временем, и даже если кое-какие детали оказались в них перепутаны, даты взяты наугад, а кое-какие загадочные совпадения явно были плодом фантазии, однако суть повествования оставалась верной. Книга вышла одновременно в Нью-Йорке и Лондоне. Один из обозревателей писал, что нашел в ней «ум и сердце женщины, чья жизнь была посвящена мужественному поиску духовных ценностей и романтичных, а подчас даже экстравагантных приключений». Однако, несмотря на многочисленные отклики, самой Мерседес от этой публикации не досталось ни гроша. Тем не менее вовсе не публикация книги «Здесь покоится сердце» проложила пропасть между Мерседес и Гарбо. Просто Гарбо пришла в голову мысль, что Мерседес приносит ей одни несчастья. И когда эта мысль полностью завладела Гарбо, то бедной Мерседес уже не на что было рассчитывать. Она навсегда угодила у Гарбо в черные списки.

Как-то раз накануне Нового Года Мерседес позвонила бывшей подруге, но Гарбо повесила трубку, сказав коротко: «Я не хочу с тобой разговаривать».

Мерседес доложила об этом случае Сесилю. Тот ответил:

«Как это по-детски со стороны Греты: вот так запросто вешать трубку – меня это просто бесит».

Гарбо оставалась в Нью-Йорке, «понапрасну убивая время в этой ужасной квартире». Она тягалась по этим душным улицам за продуктами из магазина «Здорового Питания» до тех пор, пока не настала пора пуститься в ежегодные странствия на юг Франции, за которыми в этом году последовал месяц в Клостерсе с Залькой Фиртель. чтобы вылечить вывих бедра. Юг Франции оказался не столь воодушевляющим.

«Я никого не видела», – сообщала Гарбо Сесилю.

В конце ноября Гарбо осчастливила Сесиля визитом. Она приехала в Лондон в сопровождении Сидни Гиляроффа – одного из самых знаменитых голливудских парикмахеров. Сесиль, как обычно, скрупулезно зафиксировал этот визит в своем дневнике:

«Гилярофф, эмгеэмовский парикмахер – единственный, кстати, с кем я не мог нормально общаться в студии, когда работал над «Жижи», – позвонил, чтобы сказать мне, что мисс Гарриет Браун остановилась вместе с ним в небольшой квартирке на Шепердс-Маркет. Все это показалось мне весьма странным и совсем не к месту, поскольку, мне кажется, сейчас не лучшее время для того, чтобы вернуться в Лондон после семилетнего (!) отсутствия.

И действительно, этот визит обернулся провалом. Гилярофф – третий сорт, не выше, и квартирка у него тесная и неудобная. Правда, Грета согласилась приехать ко мне в деревню на уик-энд. Эта поездка оказалась «скомканной» из-за какого-то обеда, который, как и следовало ожидать, конечно же, не состоялся, но, вопреки всем ожиданиям, Грета появилась у меня – в сопровождении Саймона Флита – в воскресенье утром. Вид у нее был вовсе не такой уж «зачуханный» (ее словечко), как я ожидал после девяти месяцев разлуки. Когда она вышла из вагона в сопровождении этого надутого Саймона, то разрывалась между двумя желаниями – с радостью броситься мне на шею и одновременно не привлекать к себе внимания посторонних. Она смеялась, полузакрыв глаза. Затем, убедившись, что поблизости нет никаких соглядатаев, она дала волю чувствам и радостно расцеловала Джулиет Дафф (та пришла встретить Саймона) и меня – в общем-то, нечто такое, чего она никогда не позволяла себе на людях. На ней был лыжный костюм и умопомрачительная шерстяная шляпа, вроде тех, что носят дети в Тироле. Длинные волосы перекрашены в рыже-каштановый цвет – да еще и с челкой. «Ну и ну, кто бы мог подумать!» Пока мы ехали по осенним проселкам в Бродчолк, Грета пребывала в лучшем своем настроении. Меня беспокоило только одно – как отнесется к ней моя матушка, неужели, как раньше, примет ее в штыки? Прошлый раз ей показалось, будто Грета задумала у нее отнять меня, так что ситуация была – не дай бог. Я пытался успокоить Грету, говоря ей, что матушка давно не испытывает к ней никакой ревности, но Грета все равно ужасно перепугалась, когда, перепутав комнаты, по ошибке заглянула к моей матушке. Та спала и ничего не слышала. Однако за этим расстройством последовало другое, когда Грета никак не могла найти свою сумочку. Может быть, она оставила ее в поезде? И почему это Саймон предавался болтовне, когда они прибыли в Солсбери (вот уж!). Я уже начал подумывать о том, не позвонить ли мне в полицию – правда, это повлекло бы за собой постороннее любопытство, – когда Грета обнаружила, что оставила сумочку в туалете. Однако два этих случая плюс сам ее визит окончательно выбили меня из колеи. С ней вечно что-то приключается. Интересно, за чем очередь?

К счастью, вторая половина дня прошла относительно гладко. Солнце продолжало светить. И после обильного обеда мы с ней вдвоем насладились долгой и весьма познавательной прогулкой. Поначалу она было принялась жаловаться, что я вытащил ее в такую грязищу – не иначе как я не в своем уме, – но ведь ей самой захотелось посмотреть своих друзей, поросят и телят, а грязь была там, где прошли животные, – особенно в это время, когда Англию заливают дожди. Тем не менее мы пробродили по холмам – чистый пустынный пейзаж, легкие полны свежего воздуха, и от этого улучшается самочувствие. Мы сверху перелезли через ворота, а когда стало темнеть, вернулись по тропинке среди живой изгороди, заглянув по дороге на ферму Банди. И вот вам пятьдесят поросят, и недельные телята. Нас угостили яблочным вареньем и чаем, который приятно припахивал геранью. Мы почти все время молчали. Грета уютно расположилась в гостиной так, как умеет делать только она. Когда она поудобнее устроилась на диване с пачкой сигарет, то невольно создалось впечатление, будто для нее ничего не существует в жизни, кроме настоящего момента. Это величайшее из ее достоинств, и я уверен, что именно по этой причине Джордж Шлее был готов мириться с любыми ее причудами.

Я хотел поставить для нее кое-что из комических пластинок – и надо сказать, что ее ужасно насмешило то, как высокоинтеллектуальная парочка Никольс и Мей слушали Баха. Однако мне ни разу не доводилось видеть, чтобы она смеялась так, когда услышала «Индейца» в исполнении Питера Селлерса. Она сказала, что в общем-то разучилась смеяться и поэтому ей даже стало больно – ей даже пришлось наклониться вперед, сморщив лицо от неудержимого веселья. Обед у Джулиет прошел довольно мило, так как на нем собрались старые друзья – Сидни (граф Пемброк), Майкл (сэр Майкл Дафф). Грета была, можно сказать, в ударе. Она словно преобразилась, и в ней не осталось ничего от той несуразной фигуры, что вышла к нам из вагона. Она все еще была в черных лыжных брюках и бордовом свитере, однако добавила в тон волосам бордовый шифоновый шарф. На лице ее читалось оживление, а ее улыбка наверняка бы обезоружила любого критика. Между прочим, критика прозвучала именно из ее уст и была направлена в мой адрес:

«Мистер Битон всегда бывает ужасно занят в Нью-Йорке, и ему там не до меня. Он постоянно в бегах, так что мне достается буквально пара минут. Безусловно, мистер Битон немного исправился – теперь он бегает кругами».

Всех остальных это ужасно позабавило, и, полагаю, раньше я был бы даже польщен тем, что Грета оказывает мне знаки внимания. Но я ощутил некое неясное раздражение оттого, что пусть даже намеками, но критика была высказана вслух. И вообще, давно прошло то время, когда она звала меня в присутствии наших общих знакомых не иначе как «мистер Битон».

Давно пора оставить эту привычку, потому что сейчас это чистой воды идиотизм и к тому же печальное свидетельство ее нежелания связывать себя какими бы то ни было обязательствами. Настоящие друзья ей ни к чему. И хотя она не допускала резких суждений в его адрес, было ясно, что она раскаивается в том, что приехала в Лондон в компании этого парикмахера. Довольно. Вот мы и дома. Поцелуй и обмен любезностями в тепле гостиной. После чего расходимся по своим комнатам.

«Ох, я такой несчастный человек. Я слишком долго не видела жизни!»

Возвращение в Лондон показалось мне чересчур утомительным. Грета ничего не читает, по крайней мере, не захватила с собой очки и поэтому могла только бегло проглядеть заголовки в газете, которую я ей подсунул. Она несколько расстроилась оттого, что в купе, кроме нас, были посторонние люди (так как поезд был вообще переполнен). Она беспрестанно осыпала меня вопросами:

«Где я могу найти розовый ковер? А где можно достать хоть какую-нибудь приличную мебель?»

Любое из моих предложений абсолютно беспомощно, так как мне прекрасно известно, что она никогда не ходит по магазинам, а если и ходит, то ничего не покупает, а если покупает, то затем не знает, куда покупку поставить. Когда мы, наконец, прибыли в Лондон, я чувствовал себя вконец измученным, обессиленным и подавленным. Высадив ее на Шепердс-Маркет, я долго смотрел вслед на несуразную фигуру, торопливо семенившую к дому, и у меня кольнуло в сердце. Было нечто грустное в том, как она поспешно растворялась в тумане, и тем не менее я ничего не мог поделать – было бы просто безнадежно. Более того, она сама ни от кого не просит помощи – она независима и ни за что не протянет руки навстречу тому, кто жаждет поддержать ее. Гарбо и Гилярофф в тот вечер вместе с Хэлом заглянули на обед в Пелхэм-Плейс, и, по мнению Сесиля, все было слишком печально. Единственным добрым делом в тот вечер оказалась мудрость Хэла, когда мы проводили небольшой «post mortem». Он сказал, что это печально, но, увы, неизбежно, что чаша весов однажды падет, и когда это произойдет, то не следует принимать это близко к сердцу. Ведь Грета никогда не вела честную игру. Она всегда притворялась и никогда не станет связывать себя обязательствами. Более того, Хэл сказал, что заметил в ней некую жестокость. То есть, она уже не казалась ему беспомощной неприкаянной душой, прекрасно знала, что стремится не к чему-то, а к предательству и что никто и пальцем не пошевелит, чтобы воспрепятствовать ей».

Терпение Сесиля по отношению к Гарбо постепенно истощалось. В 1961 году он снова приехал в Нью-Йорк, ему впервые предоставилась возможность поработать для «Метрополитен-Опера». Живя в Америке, Битон принялся наблюдать за развитием отношений Гарбо-Мерседес.

«Мне всегда казалось, что Грета закончит свои дни в обществе Мерседес – это лучшее, что можно придумать для двух одиноких людей. Но, увы, есть все основания предполагать, что Грета «завязала» с Мерседес – и вовсе не по той причине, как та думает: будто Грета не простила ее за то, что она рассказала о ней в своей книге (Грета и не думала читать эту книгу – да и вообще, как бы там ни было, эти нескромные откровения вышли с опозданием в двадцать лет!). Истинная же причина заключалась в том, что Мерседес не просто наскучила и надоела Грете, но и, по мнению последней, приносит ей одни лишь беды и несчастья. Это убеждение нашло свое подтверждение в злосчастном инциденте, когда Грете порекомендовали какого-то хиропрактора и тот, если верить ее утверждениям, смял в лепешку все ее кости, вывихнул ей бедро, а вдобавок из-за его действий у нее перекосило рот. Мерседес, последняя из преданных поклонниц, изо всех сил старается вернуть себе ее расположение, хотя прекрасно знает, как скверно Грета обращается с друзьями. Время от времени она делает попытки к примирению, но – увы. На это Рождество Мерседес заказала для Греты очаровательную сосну. Посыльный отметил, что Грета приняла подарок с восторгом – несмотря на то, что заметила, от кого он. Правда, отвечать на него она не стала. Тем не менее, когда Мерседес, окрыленная надеждой, послала ей корзинку, полную всяческих сюрпризов, игрушек, ветку омелы и, главное, бутылку превосходной водки, которую приберегла после поездки в Париж, – Грета через испуганного мальчишку-рассыльного вернула подарок практически нетронутым, за исключением бутылки водки, которую она взяла себе. Грета не собиралась изменять своим эгоистическим привычкам.