Текст книги "Грета Гарбо и её возлюбленные"

Автор книги: Хьюго Виккерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Сесиль пишет, что Шлее выиграл первый раунд, и теперь уже шел второй, и, по мнению Битона, быть, пусть даже лишь до известной степени, новичком означало существенное преимущество.

Накануне сорок четвертого дня рождения Сесиля Гарбо почему-то ужасно разнервничалась за рюмкой водки и затем поинтересовалась:

– Ты, надеюсь, не пишешь о людях.

Вот что Битон отмечает по этому поводу в своем дневнике:

«Я был в шоке и ужасно расстроился, что она вдруг спросила меня об этом, ведь это был не более чем отголосок прошлого и, как мне казалось, давным-давно позабытого.

– Ну как ты только можешь думать, – сказал я ей, – что я осмелюсь сделать нечто такое, от чего тебе будет больно? Ведь я всем сердцем люблю тебя. И я буду делать только то, что заставит тебя еще сильнее меня полюбить. Ты ведь веришь мне?

– А как, по-твоему, я бы стала вечно торчать здесь у тебя в «Плазе», если бы это было не так? Но люди слишком часто использовали меня в своих целях, столько раз они делали мне больно, выкидывали такое, чего я от них никогда не ожидала. Я знала стольких мошенников, которые хотели использовать меня в своих интересах, и им это удавалось, и хотя они повергали меня в ужас… я до сих пор не могу поверить, что это дурные люди».

Гарбо наверняка что-то предчувствовала, так как дневник Сесиля в период с ноября 1947 по март 1948 года посвящен исключительно ей. Ни он, ни она еще не догадывались, какие неприятности ждут их впереди из-за этого злосчастного дневника, однако, являясь летописью жизни одинокой стареющей звезды и мужчины, давно потерявшего из-за нее голову и наконец добившегося воплощения своей мечты, он остается ярким и бесценным для нас документом.

А пока Гарбо сильно простудилась, но, несмотря ни на что, встречи влюбленных не прекращались. Желая друг другу спокойной ночи, они долго махали на прощание руками, а иногда Гарбо даже вывешивала из окна белое полотенце, в знак того, чтобы Сесиль поторопился. Правда, она по-прежнему посещала вечеринки и обеды, устраиваемые Шлее и Валентиной. Ее простуда переросла в бронхит. Сесиль надеялся, что Гарбо вскоре отправится в Калифорнию и он сможет последовать туда за ней. Битон даже спросил у Гарбо, как она смотрит на то, что он остановится у нее, однако услышал в ответ, что в доме все вверх дном и для нее это означало бы дополнительные неудобства и заботы.

Одним несчастливым днем после встречи со Шлее Гарбо позвонила Сесилю, чтобы сообщить ему «одну печальную новость». Шлее не дает ей житья из-за ее встреч с Битоном, и поэтому ему не стоит ехать следом за ней в Калифорнию. Сесиль был в полном отчаянии, однако при новой встрече сказал ей, что ему следует обсудить один серьезный вопрос с Хичкоком. Гарбо, подмигнув, сказала:

– В таком случае я бессильна воспрепятствовать тебе.

Сесиль проникся уверенностью, что способен физически привязать ее к себе. Вот как он объясняет это в своем дневнике:

«Неожиданно во мне пробудилась неуемная энергия, которую я подчас не в силах сдержать. Это обескураживает, интригует и даже путает ее. Пусть это время продлится как можно дольше! Я ощущаю прилив жизненных сил, я не ведаю усталости, когда провожаю ее к себе домой».

Когда Гарбо попросила Сесиля подарить ей сделанный Бераром его портретный набросок, Битон решил, что за будущее уже можно не беспокоиться.

В середине всех этих событий, как часто случается в жизни, центральной фигурой в разыгравшемся спектакле неожиданно стала Мерседес, пригласившая Сесиля на обед. Битон дает подробный отчет об этом событии:

«В тот вечер я обедал с Мерседес. Грета дала мне несколько полезных советов, как уклоняться от любых двусмысленных вопросов, которые та мне непременно задаст из любопытства.

– Ты, главное, говори ей: «Ну, Мерседес, тебя явно заносит!», или же, глядя ей прямо в лицо, скажи: «Не представляю даже, о чем это ты».

Однако вечер оказался весьма далек от того, каким я его себе представлял. Прежде всего, я задавал Мерседес бесчисленные вопросы о ее потрясающей сестре, миссис Лайдиг, ее экстравагантных выходках, нарядах, покровительстве художникам, ее путешествиях, в которые та брала с собой собственную массажистку, парикмахершу, горничных и камердинера – общим числом семь.

Я расспрашивал ее о Мод Адамс, которая удалилась в монастырь, о Мари Доро, величайшей звезде Фромана, которая отошла от дел и теперь живет в гармонии с окружающим миром, в восторге от того, что ей уже не надо переживать из-за сцены, а вся ее жизнь теперь полна культурных интересов. Я расспросил Мерседес о ее собственной семье, и она настолько откровенно отвечала на мои вопросы, что я был очарован. За обедом мы говорили с ней о смерти Ганди (происшедшей 30 января 1948 года), о духовной жизни Индии, и поэтому до Греты разговор дошел лишь к середине обеда, и вот тогда Мерседес, все время говорившая и не задавшая мне ни единого вопроса, не проявившая малейших признаков любопытства или бестактности, попыталась убедить меня, что именно она самый верный и преданный друг, посвятивший Грете – несмотря на все обиды и несправедливости к себе со стороны последней – целых двадцать лет жизни, за что Гарбо отплатила ей черной неблагодарностью, причинив немало душевных мук. Мерседес начала с того, что заявила, будто искренне беспокоится за Грету – чувствует, что та запуталась в собственных чувствах, что ее жизнь сейчас на перепутье, и если она еще пару лет будет все так же понапрасну тратить время, то тогда ей конец, у нее не останется никаких интересов в жизни и практически никого из друзей. Мерседес говорит, что тот конфликт, который никогда не утихает в душе Греты – например, принимать или не принимать ненужное ей приглашение, когда она не желает приходить к какому-либо решению, – и является причиной того, почему она теперь отказывается сниматься. В кино – она бы с удовольствием сказала «да», но тогда ей вдруг становится страшно, и хотя она великая актриса и обладает поистине артистическим темпераментом – ей никак не удается примирить себя с миром кино. Она всегда презирала его, и даже ее самым лучшим фильмам – а она это чувствовала – недоставало значимости или качества. И даже когда ей выпадала возможность диктовать свои условия насчет тех фильмов, в которых ей бы хотелось сняться, все равно она чувствовала себя ужасно несчастной, и однажды, когда Мерседес подвозила ее в студию, в начале съемок «Марии Валевской», Грета всю дорогу проплакала в машине, причитая: «Это же проституция!».

И все же она чувствует, что должна играть ради собственного же счастья – ведь она обладает удивительным источником рвущейся наружу энергии, – но во что же теперь превратилась ее жизнь? Рыскать по антикварным лавкам вдоль Третьей авеню в поисках мебели для апартаментов Шлее и ждать, когда же тот позвонит? И куда это ее приведет? Его жена обладает куда более твердым характером и держит мужа на привязи куда сильнее, чем Грета, еще года два – и он снова вернется к ней, и что тогда будет с Гарбо? «Это настолько не дает мне покоя, что я лишилась сна!» Мерседес рассуждала о возможном развитии событий – возвращаться ли Гарбо к разбитому корыту в Голливуд, или же ей оставаться под влиянием Шлее в Нью-Йорке, или же уехать в Европу. Я очень удивился, когда Мерседес сказала:

«Она призналась мне, что не против поселиться у тебя в Англии».

Как мне хотелось переманить Мерседес на свою сторону – я уже было умолял ее воспользоваться теми остатками влияния, что у нее еще были, чтобы Грета целиком отдалась мне, но, должно быть к счастью, я не проронил ни единого слова, в то время как Мерседес продолжала свою обвинительную речь против Шлее, по вине которого путешествие в Европу пошло насмарку, о том, каких только жутких американцев она не насмотрелась, хотя и старается по возможности избегать их здесь. Она поведала мне омерзительные истории об их пребывании в Париже.

«Это просто несправедливо – что это прелестнейшее создание эксплуатируют бессовестным образом, а она сама этого не понимает. В своей наивности она подобна ребенку, и поэтому ее всегда эксплуатируют. Взять хотя бы Стоковского: они вместе поехали в Италию, и там она обнаружила, что тот посылает в американские газеты материалы об их якобы предстоящем браке. Когда она это обнаружила, то тотчас уехала в Швецию со своей золовкой».

Затем Мерседес принялась рассуждать о родственниках Гарбо.

– Но, – предупредила она, – ни слова Грете. Это больной вопрос. Грета не любит, когда об этом говорят, но мне всегда бывает как-то горько оттого, что она не навещает мать, и я боюсь, что, когда ее мать умрет, ей придется горько раскаяться.

– Но разве мать Греты не умерла? Я думал, что ее нет в живых уже два года.

– Нет, она здесь, в Коннектикуте, живет у сына – и они ужасно несчастны, потому что Грета их не хочет знать.

Я расспросил ее о матери.

– У нее такой же низкий лоб, как и у Греты, но на этом сходство заканчивается.

Мерседес поведала мне много такого, что я слушал как завороженный, и ресторан, в котором мы с ней обедали, опустел, расставшись с Дали и другими посетителями, и мы с ней уходили последними.

«В Грете сейчас гораздо меньше меланхолии, чем в былые годы. Я как-то раз, совсем недавно, пошла проведать ее, и она спросила меня, чем бы ей заняться в жизни – она ночами не спит, размышляя, и от этого у нее портится настроение. Тем не менее Грета чувствует себя гораздо счастливее, чем раньше. Когда мы вместе жили в Голливуде, она почти каждый вечер возвращалась домой из студии вся в слезах, несчастная до глубины души, и обычно запиралась в чулане или же днями ни с кем не заговаривала. Но теперь Грета обрела стабильность – и хотя она донельзя требовательна к себе в своей работе, она никогда не бывает довольна картиной. Ей хочется, чтобы каждая сцена с ее участием была доведена до совершенства, и поэтому та никогда не соответствует ее высоким требованиям. Вот почему она никогда не ходит на предварительные просмотры. От них Грета только расстраивается или впадает в депрессию, но она весьма интуитивная актриса и не знает, что делает.

Гарбо легко улавливает среду, и хотя она понятия не имеет, как держать себя на светских балах или же в присутствии монархов, перед камерой это ей удается с поразительной легкостью. Однажды шведский кронпринц приехал в Голливуд и на банкете ее усадили от него по правую руку она все время ждала, какие нож с вилкой он возьмет, и только затем следовала его примеру. Потом Гарбо долго смеялась, когда ей сказали, что он взял не те, что положено, а она последовала его примеру. Но если бы та же сцена была разыграна перед камерой, Грета наверняка инстинктивно бы выбрала нужные вилки и сыграла бы сцену с легкостью, присущей тем, кто впитал это с детства».

Все это, вероятно, похоже на сплетни, но искренняя преданность Мерседес, полное отсутствие какого-либо себялюбия навеяли все те мысли, которые она высказала в тот вечер; в этом не было ни зависти, ни ожесточения, а только величайшее желание помочь Грете тем, что в ее силах, – а ведь у Греты не так-то много знакомых, которые могут ей помочь.

Сесиль сделал очередную серию портретов Гарбо у себя в своих апартаментах. Затем он начал новую кампанию, воспользовавшись прибытием в Нью-Йорк Александра Корды. Поскольку Гарбо проявила некоторую заинтересованность к «Двуглавому орлу», пьесе Кокто о Елизавете Австрийской, Сесиль предложил Корде дать ей главную роль. Корда встретился с Гарбо, причем встреча прошла довольно гладко, хотя Корда отказался пригласить ее на просмотр недавно отснятой ленты «Анна Каренина», поскольку – не без оснований – не желал краснеть за Кьерона Мура в роли Вронского. Сесиль пытался поддержать Гарбо, он мечтал снова увидеть ее на экране, а кроме того – создать для нее наряды к фильму. В этот период идея создания фильма увлекла его не меньше, чем идея их возможного брака. К тому же он чувствовал себя обязанным заработать приличные деньги, чтобы обеспечить достойное существование матери.

Как и следовало ожидать, Шлее не оставил это дело без своего вмешательства, выступив, как выразился Сесиль, в роли «второго агента». Как-то вечером Сесиль проследил за Гарбо и Шлее, когда те направлялись в театр, чтобы удостовериться, к какому решению она все же придет. Гарбо было трудно с кем-то спутать: она тотчас привлекала взгляды, в своей обтягивающей голову шапочке, под которую были спрятаны волосы. И хотя Сесиль держался на почтительном расстоянии, он был уверен, что Шлее ощущает его присутствие. «Временами я чувствовал, что вибрация, волнами исходящая от меня к ней, наверняка ощущается всеми присутствующими в театре».

И хотя Сесиль твердо вознамерился последовать за Гарбо в Голливуд, ей он сказал, что, по всей видимости, вскоре отплывет в Англию. 20 февраля, по чистому стечению обстоятельств, он имел возможность убедиться в весьма нелицеприятной истине.

Сесиль находился в театре и решил во время антракта позвонить Гарбо, однако телефонная кабинка оказалась занята. Когда же кабинка открылась, оттуда показался Шлее. Поначалу это обстоятельство позабавило Сесиля, однако потом он не на шутку встревожился. «Увидеть, что Шлее, как и я, влетел в телефонную будку! Это дает мне основание предполагать, что после семи лет он все так же душой и телом предан ей, а также то, что он являет собой достойного соперника, – так что битва предстоит не на живот, а на смерть! Однако награда того стоит!»

Спустя три дня Сесиль и Гарбо встретились перед тем, как ей возвращаться в Калифорнию. Они оба нарочно воздерживались от каких-то четких планов на будущее.

«Мы прошли в другую комнату, и я наблюдал, как ее прекрасное лицо обратилось ко мне, временами она поворачивалась ко мне в профиль, «profile perdue»,[5]5
  profile perdue (франц.) – безупречный профиль.


[Закрыть] гордо закидывая вверх подбородок и открывая взору благородные очертания шеи. В окна лился солнечный свет, и мне ужасно хотелось оставаться там, пока не станет темно, но получилось лишь еще раз и второпях… Я услышал в комнате какой-то легкий шорох, словно ветром всколыхнуло тисненую бумагу. Оказалось, что это одевается Грета. Я запротестовал, но она сказала, что осталась лишь для того, чтобы я получил хоть каплю удовольствий от ее бедного, измученного тела».

Гарбо уехала в Калифорнию на следующий день, Сесиль же еще оставался в Нью-Йорке. Вечером накануне ее отъезда Сесиль отправился в кино со своим приятелем, актером Джеффри Туном. Гарбо позвонила, когда в комнате находился Тун, отчего разговор получился довольно натянутым. Позднее Сесиль перезвонил, и они с Гретой попрощались, задаваясь одним и тем же вопросом, как она выразилась: «Что нам уготовано судьбой».

Спустя несколько дней Сесиль написал Гарбо в Калифорнию:

«Мой ангел!

Я столько о тебе думал – без десяти шесть, когда ты еще ждала прихода поезда, в шесть часов, когда он тронулся, увозя тебя за тридевять земель, и затем в течение всей ночи и дня я представлял себе, как ты трясешься в душном и тесном металлическом ящике, как на протяжении нескольких дней, я вижу, ты будешь сидеть взаперти в этом вонючем, пыльном купе, и не сомневаюсь, что у тебя в первый же день от всего этого разболится голова. После твоего отъезда в моей жизни образовалась огромная пустота. И хотя на меня свалилось сразу так много дел и хлопот, все равно я все это время остро ощущал, как мне тебя не хватает. Когда бы я ни бродил по улицам, я видел вокруг себя все те же витрины и вывески магазинов, возле которых мы останавливались во время наших с тобой прогулок, и я проникался к тебе благодарностью за эти сладостные воспоминания, одновременно и такие печальные, поскольку уже принадлежат прошлому. Из-за этого я ощущал себя ужасно одиноким… а еще я умирал от тоски. И теперь, когда звонит телефон, в душе у меня ничего не екнет, ведь я знаю, что это не ты. Во мне практически не осталось любопытства.

Тебя нет всего четыре дня, а мне это время уже показалось вечностью. Даже город – и тот стал каким-то не таким. Зима прошла. Скорее, он напоминает мне не Нью-Йорк, а Лондон: дни стоят темные и хмурые, вечно моросит дождь и на улицах – подумать только – хлюпает грязь! Наш укутанный снегом парк стал неузнаваем. Последние слои грязного снега и льда растаяли, и поэтому в воздухе ощущается какая-то затхлая сырость.

Откровенно говоря, мне больше не хочется здесь оставаться. Последнее время я сделал много интересного, желая выскочить из наезженной колеи, – исследовал не известные мне уголки города и возвращался домой далеко за полночь. Как-то вечером я наведался в небольшой французский ресторан, куда мне давно хотелось тебя сводить. Это между Восьмой и Девятой авеню – пол там посыпан опилками, а повар готовит изысканнейшие французские блюда: чудеснейшие паштеты, цыплят, тушенных целиком в горшочке, великолепные крестьянские супы; и когда переступаешь порог, тебя приветствует легкий аромат французского табака. Как жаль, что этой зимой мы с тобой ни разу не наведались сюда, – не получилось, как, впрочем, и многое другое. Затем, чуть позднее тем же вечером, меня взяли с собой в греческий квартал, и мы пошли в весьма необычный ночной клуб, где мы пили узо и смотрели, как отвратительные гречанки исполняли под арабскую музыку танец живота. Посетители были, главным образом, греки, такие потные и уродливые, и столь не похожие на жителей Нью-Йорка, что создавалось впечатление, будто они каким-то чудом перенеслись сюда из бедных афинских кварталов.

Прошлой ночью – то есть уже совсем поздно – меня пригласили в одно место, где молодые люди, похожие, скорее, на стаю скворцов, танцуют в обнимку парами под мелодию музыкального автомата. По-своему потрясающее зрелище! До этого я ходил на закрытый просмотр самого трогательного и прекрасного французского фильма «Le Diable au Corps» («Дьявол во плоти») с Жераром Филиппом, тем самым молодым человеком, которым мы восхищались и «Идиоте», где он играл роль шестнадцатилетнего мальчика, влюбившегося в девушку старше себя и вынужденного взять на себя ответственность за то, что она умирает от родов. Этот молодой человек был неподражаем. Уже давно не видел я такой прочувствованной, проникновенной игры. Жерар выглядел гораздо более юным и уродливым, чем в русской пьесе. Такие фильмы получаются лишь один раз в двадцать лет… И в этом нет ничего странного. Каждая его деталь будит воображение и бередит душу. Я был глубоко потрясен, буквально тронут до глубины души – несомненно, некоторые сцены воссоединения возлюбленных были созвучны моим собственным переживаниям.

Все люди, с которыми я встречался, крайне встревожены новым наступлением русских. По мнению многих, если мы не дадим России решительный отпор, рано или поздно нас ждет второй холокост. Об этом просто страшно подумать. Мы не должны забывать, что непозволительно терять время и что, не теряя головы, мы, однако, вполне способны насладиться счастьем.

Бедный Алекс Корда вернулся вымотанным и усталым. Мне пришлось немало помучиться, работая с ним, так как он то и дело меняет точку зрения. В какой-то момент он в восторге от того, что я буду работать с Хичкоком, а в другой момент может заявить следующее:

«Нет, я ни за что не соглашусь играть вторую скрипку при ком бы то ни было. Ты у меня получишь то, что заслуживаешь».

В конце концов мы не пришли ни к какому определенному решению, если не считать того, что он мне сказал, что я, мол, всегда могу рассчитывать на крышу над головой. Он сказал, что если ты действительно серьезно намереваешься подписать с ним контракт (речь идет о фильме «Двуглавый орел»), то он, не теряя времени, приступит к работе, однако выразил сожаление, что твой агент «вынужден был уехать на Бермуды», хотя и отзывался об этом с явной издевкой. По-моему, самое главное то (и это уже можно утверждать почти наверняка), что ни при каких обстоятельствах тебе не придется играть вместе с Кьероном Муром. Я в шутку готов поклясться, что Алекс до сих пор пытается уверить самого себя и остальных, будто этот ирландский детина способен сыграть на экране чувствительного любовника. Он (Корда) ужасно упрям. Кое-кто из моих знакомых, что работает на него в Лондоне (Кларисса Черчилль), написала мне сегодня утром: «Бедный, бедный Алекс!»

Это просто трагедия, когда человек такого ума вынужден нести бремя ужасающих ошибок, так до конца и не осознав, что же, собственно, произошло. А еще большая трагедия заключается в том, что никто не способен и никогда не будет способен помочь ему – ни советчик, ни друг, – поскольку он несет на себе проклятье.

Он дал мне почитать сценарий «Орла». Это пока еще только наброски, и в них пока еще сильно заметно, что это, экранизация пьесы, – и все равно там много замечательных сцен! Вот если бы ты могла вдохнуть в них жизнь, чтобы все стало так, как нужно. Романтичная и загадочная, ты привнесешь в картину недостающую ей теплоту и человечность. Я уповаю на это. По-моему, фильм получится замечательный! Я сказал ему (Корде), что ты бы хотела, чтобы сценарием занялась миссис Фиртель, и по его мнению, это нетрудно организовать, и он непременно так и сделает, если это тебя обрадует. Хотя он сам лично считает, что вышеназванная дама не слишком сильна в диалогах.

Я ужасно без тебя скучаю. Полагаю, что ты постепенно привыкнешь к своему новому окружению, проникнувшись теплыми мыслями о преданном тебе друге.

Сесиль».

В ответ на это письмо ему в отель принесли телеграмму без подписи: «Благодарю и люблю тебя».

* * *

Сесиль задержался в Нью-Йорке еще на несколько дней, после чего тоже отправился в Калифорнию.

«Чтобы сделать мою зимнюю победу окончательной, я знал, что мне нужно увидеться с ней в ее доме. Мне было необходимо провести с ней несколько дней подряд, с утра и до позднего вечера, и чтобы при этом она не бросила взгляд на часы, говоря при этом: «Мне пора идти».

Счастье само шло в руки Сесилю. Убедив самого себя, что Гарбо хочет его видеть, Битон планировал провести у нее четыре дня. Он не торопил ее. «Вог» заказал Битону несколько фоторабот, согласившись взять на себя все его расходы. Его поездка на Западное Побережье продолжалась с 3 по 15 марта, но для журнала он работал лишь в последние дни. Когда он уезжал в Калифорнию, все еще существовала опасность того, что Гарбо не захочет его видеть или же нежданно-негаданно туда нагрянет Шлее и расстроит все его планы.

Сесиль оказался под ослепительно голубым небом Беверли-Хиллз – приятный контраст с промозглым и серым Нью-Йорком. Что еще лучше – Гарбо встретила его на автобусной остановке и отвезла к себе домой. И хотя она нервничала, не зная, как Сесиль поведет себя у нее дома, сам Битон был в восторге. Он разглядывал ее Ренуаров, ее Модильяни, ее Руо, ее Боннара и гордился тем, что оказался в «святая святых».

Сесиль обнял Гарбо.

«Поддавшись нахлынувшей на меня нежности, я заключил ее в объятия и никак не хотел отпускать. Неожиданно мы испуганно посмотрели друг на друга, не веря собственным глазам.

«Неужели тебе хочется прямо сейчас, рано утром?»

Словно в трансе, я поднялся наверх через гостиную по винтовой лестнице в ее бледно-голубую с бледно-серым и цвета бордо спальню. Мы были счастливы в нашем нетерпении, и временами нами обоими овладевали какие-то совершенно необузданные чувства. Мы так долго не видели друг друга. Наше воссоединение было бурным и страстным, а закончилось оно полным умиротворением, что пошло на пользу нам обоим. Мы спустились вниз, как нежные друзья».

Вечером, когда потянуло ночным холодом, Гарбо приготовила Сесилю ужин.

«Когда я снова поднялся в комнату Греты, у меня не попадал зуб на зуб. Я был весьма благодарен ей за грелку в постели, а затем за умиротворяющее тепло ее обнаженного тела».

Но даже теперь Грета не позволила Сесилю оставаться у себя в спальне всю ночь. Тем не менее Сесиль был на верху блаженства.

«В этот день я вступил во врата Рая».

В течение нескольких идиллических дней Гарбо работала в саду; они вместе ездили на рынок, а по вечерам обедали вместе. Их прежние энергичные прогулки по Центральному парку сменились не менее энергичными променадами по пляжам Санта-Моники. Сесиль был счастлив. Вдыхая ароматы апельсинового дерева, он заявил: «Это все то, ради чего я преодолел столько препятствий».

Он пытался сохранить память об этих днях на будущее. Вот какие строчки появились в его дневнике:

«Если снова случится война, мне будет о чем вспомнить, а именно – об экстазе этой ночи».

На другой день он купался нагишом, хотя Гарбо, по его мнению, «была уже не столь расположена к нежностям и в более будничном настроении. Но ведь невозможно поддерживать блаженство ночи ad infinitum[6]6
  ad infinitum (лат.) – до бесконечности.


[Закрыть]. Когда «Драконши» (горничной Гарбо) не было дома, Гарбо тоже загорала нагишом и обливалась водой из шланга. Но страсть, затаясь, поджидала их. «После небольшой сиесты мы оба неожиданно прониклись страстным желанием совершить очередное восхождение в спальню, чтобы выпустить «животный» пар. Сила нашего желания была просто пугающей, и я дивился тому, что вот-вот неизбежно произойдет с нами. Наши порывы казались столь чисты и естественны».

Иногда она ходила в гости к кому-нибудь из старых знакомых, например, навещала чету Мендлей или актера Клифтона Уэбба. В такие моменты Сесиль чувствовал себя в тени своей знаменитой подруги. Он предпочитал проводить время наедине с ней; Битон зажигал сигару и, лежа вместе с Гарбо на софе, делал неспешные затяжки.

В понедельник 8 марта Сесиль приступил к работе для журнала «Вог», отчего у него о Голливуде сложилось следующее мнение – «вульгарный, жестокий, безжалостный». Он спешил обрести отдохновение в стенах дома Гарбо. Но в один прекрасный день пришли дурные вести – Корда сообщил телеграммой, что не сможет приступить к съемкам «Орла», однако предложил Гарбо попробовать свои силы в «Вишневом саде» у Кьюкора. Гарбо со вздохом заявила, что Чехов кажется ей нудным.

Сесиль и Гарбо разлучились только на один вечер. Гарбо обедала с Мендлями и Мэри Пикфорд, в то время как Битон имел встречу с Гарсоном Капином и Рут Гордон. В пятницу 12 марта они с Гарбо отправились в студию «МГМ», посмотреть «Анну Каренину» с ее участием.

«Ну-ну, – сказала Гарбо, – Битону наконец удалось вытащить меня в студию впервые за шесть лет».

В целом это оказалось большей неожиданностью, чем приподнесенный Кордой сюрприз. Они обедали с Залькой Фиртель и ее мужем, и Сесиль досадовал, что не сумел раньше обсудить сценария с любимой сценаристкой и другом Гарбо.

Оставшись с Гарбо наедине, он ощутил в ней некоторую тревожность и задал вопрос:

«Ты меня любишь?»

После чего они поднялись наверх, чтобы использовать последнюю возможность перед отъездом Сесиля домой.

Некоторое время спустя, когда уже опустились сумерки, Гарбо сказала:

«Ты не хочешь рассказать мне одну маленькую историю?»

«А затем пояснила, что я еще ни разу не любил ее так, как нынешней ночью, что поначалу я был грубоват, а теперь я нежен и полон понимания, и поэтому наконец-то достигнут желаемый результат. Я чувствовал себя на седьмом небе от счастья, и был доволен собой, и чувствовал громадное удовлетворение от своей искушенности в роли любовника. После этого я поторопился к себе, поскольку Грета устала. Мы нежно помахали на прощанье друг другу в темноте. И пока я перемещал в пространстве свое изнуренное тело домой, я мучил себя вопросами: удалось ли мне сделать хотя бы несколько шагов к заветной цели – браку с Гретой, или хотя бы добился ли я для нее фильма, приблизил ли ее поездку в Англию, – и должен откровенно признать, что нет. Тем не менее это была счастливейшая, идиллическая интерлюдия, и я не смогу прийти в себя от изумления, что провел несколько этих долгих безмятежных дней с моей возлюбленной, и на протяжении этих проведенных вместе часов мы всегда проявляли друг к другу тепло и участие, хотя большую часть этого времени были одержимы страстью».

Не все прошло так, как задумывал Сесиль. Гарбо не позволяла ему рисовать себя, а с тех фотографий, что ему удалось сделать, на нас смотрит женщина средних лет, лишенная свойственного Гарбо очарования. В их последний день вместе они навестили Катерину д'Эрлангер и фотографа Джорджа Платта Лайнса, а также весьма противоречивую писательницу Кэтрин Энн Портер. В своих личных беседах с Гарбо Сесиль чувствовал себя неуверенно, оттого что она воспринимает его как несерьезную личность. «В этом есть крупица истины, поскольку до тех самых пор, пока я не встретил ее, как плохо я осознавал, что не способен глубоко заглянуть в скрытый смысл вещей».

Вернувшись к Гарбо домой, они снова остались наедине.

«Я представлял ее кем-то вроде святого Себастьяна, подвергаемого мучениям, – голова закинута назад, руки высоко подняты, пальцы сжаты в кулаки. У меня есть ее профиль на фоне красных отблесков камина на стене возле ее кровати.

Я помню, как она поворачивает голову и бросает на меня печальный взгляд. Завтра мне уезжать. Это наша последняя с ней ночь. В прихожей мы не выпускали друг друга из объятий, а затем разыграли настоящий спектакль, махая друг другу на прощанье сначала в дверях, а затем из окна. Шагая к себе, я мучился вопросом: «А не лучше ли для меня, что я уезжаю уже завтра?»

Сесиль чувствовал себя опустошенным насыщенностью их отношений. Гарбо недосыпала, усталость начинала сказываться и на ней. В отличие от Гарбо, Сесиль одновременно горел желанием и был вынужден работать, чтобы как-то поддержать мать и попробовать рассчитаться с долгами.

«Я так долго бездельничал, и поэтому, как мне кажется, мне надо серьезно браться за остальные дела. На протяжении последних четырех месяцев я только тем и занимался, что всего себя без остатка посвящал Грете».

На прощанье Сесиль купил своей возлюбленной огромный букет цветов. Он пришел к дому Гарбо.

«У меня было такое чувство, словно мне предстоит подвергнуться какой-нибудь операции, например, ампутировать ногу, однако мой голос был ясен и холоден».

Неожиданно эмоции взяли над ним верх. Грудь его дрогнула, и он разразился рыданиями. Слезы беспрепятственно катились по его щекам. Сев в такси, он бросил взгляд на Гарбо, «похожую на усталое, печальное дитя шестнадцати лет, глядевшее на меня с бесконечной жалостью и страданием». Шофер такси попытался заговорить с ним, но Сесиль никак не мог сосредоточиться. По его собственному признанию, он, подобно ребенку, сотрясался от слез и рыданий. Ему предстояло долгое путешествие на поезде в Нью-Йорк. Все время, пока Битон трясся в вагоне через всю Америку, он прилежно заносил в дневник невообразимые обстоятельства своего романа.

Выехав 15 марта из Калифорнии поездом, Сесиль через несколько дней прибыл в Нью-Йорк. Он оставался в городе еще целую неделю и отплыл в Англию 27 марта. У него нашлось время черкнуть одно письмо Гарбо. Как всегда, оно было написано в воскресенье утром: