Текст книги "Джон Кеннеди"

Автор книги: Хью Броган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Что-нибудь меньшее, чем дух товарищества сената США, трудно было представить. Приложив множество усилий, Кеннеди все же не смог найти общего языка с Хрущевым, поэтому неторопливая беседа, приправленная юмором, в чем он был мастер, оказалась невозможной. Хрущев начал с того, что отбросил свои обычные причитания о том, что ядерная война может произойти в результате ошибки в расчетах с той или с другой стороны. «Ошибка в расчетах? Все, что я слышу от ваших людей, ваших журналистов и ваших друзей, – это проклятое слово «ошибка» в расчетах… Мы не делаем ошибок. Мы не начнем войну по ошибке» [105]105
  Там же. С. 196.


[Закрыть]. Он не сказал ничего дельного о ядерных испытаниях: «Мы никогда первыми не нарушим мораторий. Нарушите вы, и это заставит нас возобновить испытания» [106]106
  Там же. С. 221.


[Закрыть]. Берлинский вопрос заставил его напустить на себя напыщенность и ярость. Он прибег к еще нескольким угрозам, которых не было ранее, настаивая, что пришло время подписания мирного договора, по которому Восточная Германия признавалась законным государством и ей передавался контроль над Восточным Берлином (Западный Берлин должен был остаться «свободным городом»), но теперь он это делал, оказавшись лицом к лицу с президентом Соединенных Штатов, похлопывая по столу, кидая свирепые взгляды и говоря с силой: «Мне нужен мир. И если вам нужна война, то это ваша проблема. Если Соединенные Штаты не пойдут на некоторые уступки, то в декабре Советский Союз подпишет мирный договор с Восточной Германией. «Если это правда, – сказал Кеннеди, – то зима будет холодной» [107]107
  Там же. С. 223–224.


[Закрыть].

Он уехал из Вены, погруженный в уныние, раздражение и беспокойство, но ситуация была менее серьезна, чем он полагал. Он остался тверд, не пойдя на уступки Хрущеву, и в то же время не дал себя в обиду: не его вина, что русские не поняли, что он не тот человек, которого можно запугать. Он мог не знать этого, но Хрущев, ни на йоту не уменьшив своего давления, видимо, почувствовал к нему симпатию. Он побудил советского лидера согласиться на его уступку, которая хотя и мало значила для Хрущева, в то же время много дала Кеннеди: как они договорились, Лаос был одним из важных вопросов в открытой дискуссии двух супердержав. Это сходство взглядов отразилось на лаосцах, но означало, что между США и СССР стало меньше возможных взрывоопасных моментов, а у республиканцев – меньше поводов упрекнуть президента. И он понял, почувствовал: все, что ему нужно знать о личности Хрущева, – это то, что он никогда не согласится встретиться с ним снова. Как только к нему вернулось его обычное хорошее расположение духа, он смог убедиться, что эта конференция, в итоге, ничего не изменила: западные союзники остались в Берлине, НАТО было по-прежнему прочно. Де Голль вполне мог оказаться прав: если судить не по словам, а по делам Хрущева, то реальная опасность войны была мала. Он не обманывался относительно того, что берлинский кризис был предотвращен, но он отказывался говорить об этом. По возвращении в Соединенные Штаты он выступил в своей яркой и ясной манере, дав отчет американскому народу, в котором он был (по британским стандартам) удивительно откровенен, но не обратил особого внимания на трудность, связанную с берлинским вопросом. Вместо этого он сделал предположение, что соперничество между Востоком и Западом в следующем десятилетии развернется в странах «третьего мира», и использовал эту идею в подтверждение развертывания своей программы помощи другим государствам, которая была отдана на рассмотрение в конгресс. После этого он вернулся к основной теме: он не давал пресс-конференций в течение трех недель: когда он встретился с журналистами, то сделал твердое продолжительное заявление по берлинскому вопросу: «В Германии и Берлине – мир. Если там кто-то обеспокоен, то это прямая ответственность советской стороны» [108]108
  ПД. С. 477. Пресс-конференция президента 28 июня 1961 года.


[Закрыть]. Однако он еще не провозгласил никакой политики, и казалось, что журналисты в целом интересовались другими вопросами. Но, оставшись вдали от глаз, президент лихорадочно изучал кризис во всех его аспектах.

Жаль, что, переключившись на Кубу и Лаос, он действовал не так быстро, позволив русским захватить инициативу, которые не упустили такой возможности. 10 июня они вновь повторили свою угрозу подписать сепаратный мирный договор с Восточной Германией, хотя Кеннеди дал ясно понять, что подобное действие приведет к основному кризису в отношениях Запада и Востока. Возможно, они думали, что Кеннеди блефует. Если так, то они сильно ошибались. В конце июля подписание документов начало оборачиваться тем, что Вашингтон стал готовить похожий случай, и 25 июля Кеннеди обратился по телевидению «к городу и миру». Раньше он предоставлял другим широкое поле деятельности, когда принял президентство – теперь же он сам постарался захватить командование.

Проводя линию, согласованную со всеми союзниками, Кеннеди настаивал на том, что если для установления мира требовалось угрожать, то это была целиком заслуга советской стороны: «Мир знает, что сегодня для берлинского кризиса нет причины, и если он разовьется, то это произойдет благодаря попытке Советского правительства посягнуть на права других и усилить напряженность» [109]109
  Там же. С. 514. Пресс-конференция президента 19 июля 1961 года.


[Закрыть]. Он старался по возможности доступно объяснить, что западные союзники, и Соединенные Штаты в частности, намереваются защитить эти права. Программа была подана на рассмотрение в Сенат и требовала более трех миллиардов долларов на дополнительную оборону и добавку в 207 миллионов долларов на гражданскую оборону. Это означало, что будет набрано больше человек в армию и флот, призваны резервные части, гражданским лицам придется больше работать, самолеты и суда, у которых кончается срок эксплуатации, продолжат службу, и появится дополнительное обеспечение в виде неядерного вооружения, боеприпасов и снаряжения [110]110
  Там же. С. 535–536. Радио и телевыступление перед американским народом по берлинскому кризису, 25 июля 1961 года.


[Закрыть]. Обращение было более чем ясно. Кеннеди придерживался трех основных положений, начало которым дала администрация Эйзенхауэра: воздушный и наземный доступ на территорию Берлина, остающееся там западное военное присутствие и свобода Западного Берлина [111]111
  Бечлосс. Кеннеди против Хрущева. С. 149.


[Закрыть]. На этом настаивало НАТО, и в результате необходимое было успешно достигнуто; но кое-что в то же время упустили. В. В. Ростов однажды заметил: «Кеннеди был готов рискнуть, решившись на войну, чтобы защитить Западный Берлин, но не поддерживая свободное сообщение между советским и западными секторами» [112]112
  Дуглас Бринкли. Дин Ачесон: годы «холодной войны», 1953–1971. Нью-Хейвен (Коннектикут), издательство Йельского университета, 1992. С. 145. В результате рассуждений Бринкли становится ясно, что эту позицию разделяла вся команда США, включая Ачесона.


[Закрыть], хотя эго сообщение было достаточно большим для законных прав Запада, как и для других трех вопросов. В своей телевизионной речи Кеннеди упомянул Западный Берлин четырнадцать раз, как будто остальные части города не представляли для него интереса.

В этом выступлении он был откровенен с американским народом, но также, возможно, ненамеренно, открыл свои планы русским [113]113
  Маловероятно, что он перепутал «Берлин» и «Западный Берлин», но если вспомнить, что в 60-х годах он говорил «Вьетнам» вместо «Южный Вьетнам», то это могло иметь место.


[Закрыть]. Эгон Бар, один из коллег Вилли Брандта, позднее мэр Берлина, упоминая об этих трех основных положениях, напрасно возражал: «Это же почти приглашение Советам делать то, что они хотят, с Восточным сектором» [114]114
  Бечлосс. Кеннеди против Хрущева. С. 243, прим. Бечлосс цитирует Бара, который упомянул «Западный сектор», но это сводит на нет поправку, которую я вставил, чтобы это исправить.


[Закрыть]. И так думали не только западноберлинцы. Советскому правительству было ясно, что НАТО было готово предоставить Восточному Берлину положиться на судьбу. И в полночь 12 августа 1961 года коммунисты начали строить то, что позже стало пресловутой Берлинской стеной. Таким образом русские охраняли свои собственные интересы.

Постройка Берлинской стены вызвала волну страха и возмущения на всем Западе. Она тут же превратилась в зловещий символ коммунистической тирании и оставалась таковой в течение тридцати лет до падения режима в Восточной Германии. Ее дурная репутация укрепилась после того, как множество людей пыталось ее преодолеть: они были убиты, ранены или схвачены пограничниками под самым носом у Запада, и их судьба постоянно побуждала ассоциировать Западный Берлин со свободой, а Восточный – с ненавистью и беззаконием. Хрущев не помог делу, пожимая плечами: «Я ожидал подобной неприятности», и называл стену «пограничным контролем» [115]115
  Никита Хрущев. Хрущев вспоминает. Лондон, Бук Клаб Ассошиэйтс, 1971. С. 456.


[Закрыть]. За долгое время своего существования стека объединила мнения Запада, отказав Восточной Германии в любой законности, и внесла вклад в развенчание Советского Союза в глазах Запада (и в то же время добавив романтизма относительно маоистского Китая и Кубы Фиделя Кастро). Но ни одно из этих соображений не оправдывало молчаливого согласия Кеннеди с постройкой Стены.

И все же было трудно придумать, что еще он мог сделать. Верно, что соглашения 1945 года, которые узаконили британское, французское и американское присутствие в Западном Берлине, также предусматривали создание единого правительства Берлина: «железный занавес» не собирались устанавливать непосредственно перед Брандербургскими воротами. Но на практике власти Запада уступали Восточный сектор коммунистам – российским и немецким, как это было и в 1953 году, когда Запад отказался поддержать берлинское восстание, и в 1956 году, при отказе в помощи Венгрии. Теоретически Запад мог не признать существование Германской Демократической Республики (ГДР), но практически ему пришлось бы это сделать. Берлинская стена просто придала этому факту видимость с помощью колючей проволоки и бетона. Кеннеди не считал, что право на свободное передвижение между секторами может привести к войне или к риску ее возникновения: примечательно, что никто из его советников, даже упорный Дин Ачесон, никогда не предположил обратного. Все они понимали, что престиж и сила Советов очень зависят от того, насколько постоянен режим Ульбрихта, и допускали, что в случае необходимости Хрущев пойдет на решительные меры. И когда в июле поток беженцев с Востока на Запад достиг уровня 10 тысяч человек в неделю, было трудно не понять, что время пришло. Немцы же в действительности держали ситуацию под контролем.

Несомненно, тревога по поводу кризиса, желание уехать, пока можно, несколько увеличила поток эмигрантов, но не было причины считать, что миграция совсем прекратится, потому что Хрущев ничего не предпринял, или потому что она началась в результате кризиса: скорее, кризис возник вследствие роста миграции. Кеннеди и Хрущев с января наступали друг другу на мозоли, но именно Ульбрихт настоял, что необходимо что-то сделать с тем, что вызвало появление стены, и Хрущев не мог ему что-либо противопоставить без того, чтобы не подвергнуть опасности собственную политическую позицию. Неясно было даже, будет ли дальше работать эйзенхауэровская тактика уверток, которая более или менее была успешна на первой фазе берлинского кризиса; как бы то ни было, выборы 1960 года привели демократов к власти, и все они, от Ачесона до Эдлея Стивенсона, выразили свое неодобрение внешней политикой Эйзенхауэра. Они не верили в «помутнение сознания», и Хрущев вздохнул с облегчением, когда направления наконец были четко определены. В то же время обычная осторожность советской дипломатии была очевидна: постройка стены была наименее агрессивным действием, которое могло бы произойти. Установился статус-кво, который Кеннеди всегда обещал соблюдать. За короткое время это не привело к ослаблению ни одной из сторон, но отдалило день, когда вопрос об объединении Германии был решен. Как заметил один историк [116]116
  К огромному сожалению, я не могу вспомнить, кто.


[Закрыть], призрак Большого Альянса все еще не ушел со сцены. Ни Восток, ни Запад в действительности не хотели немедленного объединения Германии; даже федеральное правительство в Бонне не желало этого; и никто не хотел, чтобы ядерная война послужила причиной объединения Германии или спасения Берлина. Эти факты обусловливали происходящие события – неоспоримые, но о которых не упоминалось: они убедительно объясняли происходящее. Сделка по берлинскому кризису (с течением времени упоминания об этом постепенно исчезли из заголовков газет и больше никогда не появились) всех прекрасно устраивала, за исключением негодующих берлинцев.

И все же, так как они очень много потеряли, следует спросить, был ли возможен какой-то другой выход: вероятнее всего, ответ будет отрицательный, ветераны берлинской блокады, такие, как Ачесон, всегда были склонны верить, что русские отступают всякий раз, если их ждет достаточно холодный прием, но пустые угрозы Ачесона, как мы видели, не всегда совпадают с его рекомендациями президенту. Полагаться на европейских союзников было бесполезно; как сказал Соренсен: «французы были против любых переговоров, и немцы с приближением у них осенних выборов были против этих позиций, и, видимо, вообще против всего» [117]117
  Соренсен. Кеннеди. С. 590–591.


[Закрыть]. После смерти брата Бобби Кеннеди вспоминал о французах как о тех, кто особенно сопротивлялся сотрудничеству: «Французы выступали по этому поводу и отказывалась беседовать с Хрущевым. По фундаментальным вопросам: что вы будете делать, если самолет собьют с земли… будете ли вы атаковать эти наземные военные сооружения и какие виды бомб примените; если самолеты атакуют вас в то время, когда вы нападаете на наземные сооружения, вызовете ли вы подкрепление; если вызовете, то в каком количестве; если самолет будет сбит другим самолетом, что вы сделаете – и по всем этим основательным вопросам людям, которые были готовы на решительные меры в случае, если русские или коммунисты предпримут действия против нас, всегда противостояли французы. Они делали публичные заявления о том, что встанут на защиту Берлина и не уступят им ни на йоту. Но когда это наконец дошло до действительно неприятной части всего предприятия, они не спешили его отстаивать» [118]118
  РК. Выступления. С. 274.


[Закрыть]. Операция Бей-оф-Пигз привила обоим Кеннеди глубокое отвращение к недостаточно продуманным романтическим проектам, и во время берлинского лета они ничего не слышали кроме того, что выбранный ими курс может противостоять осмотрительным вопросам, которые будут км заданы. У нового главы штаба военно-воздушных сил, Кертиса Ле Мэя, на все проблемы был только один ответ: «Да завалите их всех бомбами!» [119]119
  Там же.


[Закрыть]. Это подтверждало сомнения Джека Кеннеди относительно своих генералов.

Но на его плечи легло и другое бремя, которое никто не мог разделить, даже Бобби и которое редко оставляло его внимание. Будучи, согласно конституции, главнокомандующим США, он и только он один из всех американцев мог, сделав ошибку, дать начало ядерной войне и разрушению всего мира. Это заставило Ачесона оглянуться далеко назад, в те дни, когда в Берлин по воздуху перебрасывались войска: у Советского Союза тогда не было ядерного оружия. Это устраивало генерала Де Голля, нового хозяина ударных соединений, который говорил о явно вызывающем поведении России, которое он хотя и не мог сломить, но, по крайней мере, мог как-то укротить.

Примечательно, что три первые ядерные державы – Соединенные Штаты, Британия и Советский Союз – оставались по-разному, но самыми осторожными во время всего спора. Кеннеди был твердо убежден, что он ошибался относительно осторожности, и убедил в своих взглядах Макнамару и Раска [120]120
  Соренсен. Кеннеди. С. 590. Энн Туса говорит, что ради справедливости следует указать, что Ачесон старался привить понимание того, что только балансирование на грани войны может удержать русских. Кеннеди пришлось осознать эту правду, когда произошел ракетный конфликт.


[Закрыть]. Кеннеди считал, что суть кризиса заключена в восприятии Хрущевым Соединенных Штатов. Если он считает, что американская позиция слаба, он мог впасть в ошибку, инициировав однажды войну: «Если Хрущев хочет облить меня грязью, то он это сделает». Если советский лидер считал, что Кеннеди пытается задеть его, то он в равной мере мог ответить и губительным открытым вызовом. Некоторому здравому смыслу Хрущев все же был научен, но «это животное не обращало внимание на слова. Ему нужно было увидеть ваши действия» [121]121
  Шлезингер. СД. С. 363.


[Закрыть]. Для Кеннеди это был самый поучительный аспект берлинского дела, который год спустя принес неоценимые плоды. Что касается берлинцев, Кеннеди принес им извинения и был готов для них сделать все, что в его силах: но всю берлинскую ситуацию он рассматривал как неудачную историческую аномалию, непредвиденным и нежеланным последствием второй мировой войны и определенно неподходящей причиной для развертывания третьей. Он обвинял западных немцев в том, что они сделали из Берлина мелодраму: «Что ж, если они думают, что мы ввяжемся в войну из-за Берлина исключительно потому, что сочтем это нашей последней отчаянной попыткой сохранить альянс НАТО, то пусть они лучше подумают о чем-нибудь другом» [122]122
  Кеннет О’Доннел и Девит Ф. Пауэрс, с Джо Маккарти. Джонни, мы плохо тебя знали. Бостон, Литтл, Браун, 1972, С. 300.


[Закрыть].

Оглядываясь назад, берлинский кризис можно рассматривать как один из двух драматичных эпизодов (другой эпизод – военный ракетный конфликт на Кубе), ставший началом второй фазы «холодной войны», а ее можно назвать киссинджеровской – по имени государственного деятеля, который был ее ведущим теоретиком и практиком. «Холодная война» уже стала государственным институтом как на Западе, так и на Востоке и оказала разнообразное влияние на жизнь народов мира. Кеннеди было предназначено судьбой стать частью поколения государственных деятелей, завершавших переход от первой фазы, фазы Ачесона. Они уже забыли некоторые уроки. Немного времени прошло с тех пор, как Джон Фостер Даллес говорил о возврате коммунизма: когда бы западные государственные деятели ни собирались на закрытых совещаниях, вопрос об объединении Германии обсуждался как непосредственная перспектива; Кеннеди в это не верил [123]123
  Там же. С. 299.


[Закрыть], но однажды в разговоре упомянул о «свободной Кубе» так, как будто это вскоре могло произойти [124]124
  См. С. 146.


[Закрыть]. Постепенно появилось осознание того, что «холодная война» больше не является движущей силой, но остается болезненным вопросом. НАТО и страны Варшавского Договора были непременными фигурами пейзажа, коммунизм не мог продвинуться западнее Рейна, не говоря о Ла-Манше; западная демократия вернула бы большевизм к границам Советского Союза. Во времена Киссинджера обе стороны поняли, что не следует ожидать или искать что-то другое, кроме небольших достижений, и что военная угроза все же привела к некоторому сотрудничеству по основным позициям между супердержавами. В целом это была западная, даже американская логика, и именно администрация Кеннеди первой внушила это Востоку. И она оставалась в действии, пока экономическая и политическая слабость Советского Союза не привела к третьей и последней фазе «холодной войны» – фазе Горбачева.

Но то, насколько далек был Советский Союз от принятия такой точки зрения, показывает не только оптимистичность взгляда Хрущева в связи с берлинским вопросом (он рассматривал его как чистую победу советской политики), но также то, как 28 августа Кеннеди воспринял новость о том, что Советский Союз готовится возобновить ядерные испытания в атмосфере. «Опять, черт возьми!» – таковы были слова президента Соединенных Штатов [125]125
  Бечлосс. Кеннеди против Хрущева. С. 291.


[Закрыть]. Он был взбешен, и, как полагали его советники, взбешен этим предательством более, чем каким-либо другим надувательством со стороны Советов за все время его президентства. Он полагал, что мораторий является достаточным политическим гарантом (большинство граждан считало, что ему также следует возобновить испытания), он верил обещанию Хрущева о том, что СССР не начнет испытания первыми; его глубоко заверили в том, что будет уменьшена угроза ядерного оружия и радиоактивных осадков, и вот Хрущев демонстрирует, что он предпочел развивать советское вооружение, удовлетворить аппетиты своих военных и показать всему миру, что Советы могут соперничать с Западом (возможно, в качестве компенсации за то, что из берлинского дела удалось извлечь столь немногое) [126]126
  Там же. С. 293–295. Относительно всего.


[Закрыть]. Кеннеди отозвал американского представителя со ставшей теперь бесполезной конференции по разоружению в Женеве. 4 сентября, после трех больших испытаний в атмосфере, проведенных Советами, он дал согласие на возобновление подземных испытаний США. Чтобы смыть с себя вину, Кеннеди совместно с британским премьер-министром Гарольдом Макмилланом выдвинул предложение о запрещении проведения в будущем ядерных атмосферных испытаний ядерными державами; до сих пор Хрущев его отвергал. Даже сейчас Кеннеди неохотно шел на то, чтобы вновь начать испытания в атмосфере. Когда 25 сентября он появился перед генеральной ассамблеей ООН, в своем обращении он сделал основной упор на предложения по разоружению, но это не принесло пользы. 30 октября Советский Союз, проигнорировав последнее заявление Кеннеди, провел испытание бомбы в 50 мегатонн: в тот же день Кеннеди отдал приказ подготовиться к испытаниям в атмосфере. Возможно, это было необходимо для американской безопасности, а если не для нее, то для американского народа.

На первый взгляд, первый год управления американской внешней политикой для Кеннеди нельзя назвать успешным. Бей-оф-Пигз стало бедствием, и другие его инициативы также не были триумфальны. Самое большее, на что он мог претендовать, это поддержание мира и западного альянса, когда он од-повременно дал ход новой оборонной программе, которая очень укрепила Соединенные Штаты. Это было не совсем тем, что он обещал в своем инаугурационном обращении. Но за этим стояло многое. Кеннеди изучил правила сложной игры, в которой он теперь принимал участие, и набирался силы на будущее. Хрущев мог считать его зеленым юнцом, ко тем, кто недооценивая Джона Ф. Кеннеди в прошлом, пришлось платить в будущем. Кроме того, постоянные кризисы усилили влияние Кеннеди на американское общественное мнение. Американцы могли или не могли быть в большей безопасности в январе 1962 года, чем в январе 1961-го, но они чувствовали, что находятся в хороших руках. Кеннеди убедил их и большинство стран в мире, что, пока Советский Союз не обошел его тактически или в военном отношении, он искренне будет стремиться к переговорам, к тому, чтобы мирными средствами разумно разрешать спорные вопросы. Это личное влияние постоянно возрастаю в течение последующих двух лет и стало ценным качеством, с чем Хрущев не мог сравниться или чему противостоять. Вряд ли Кеннеди достиг бы этого так быстро, если бы ему не пришлось извлечь столько уроков в 1961 году.