Текст книги "Вахтангов"

Автор книги: Хрисанф Херсонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

МАСТЕРА УЛЫБАЮТСЯ

 
Не добиться знахарства – добиться разума!
Хорошее дело – посмеяться.
 

Народное

Пока не сделаете хорошо, не выпущу

Не всегда важно, что говорят, но всегда важно, как говорят.

М. Горький

Жизнь учащихся в школе Адашева, что называется, бьёт ключом. Так всегда бывает там, где для общих целей соединяется талантливая молодёжь и тем более когда общение между молодыми людьми постоянно пронизано духом артистизма, юмором, весёлой импровизацией, утверждением радости жизни и творчества.

Руководители занятий, умудрённые опытом артисты Художественного театра неуклонно поддерживают это импровизационное самочувствие учеников. И нельзя провести резкую черту, где кончаются собственно уроки и начинается остальное времяпрепровождение. Педантам и доктринёрам многое может показаться здесь легкомысленным, не имеющим прямого отношения к делу. Уроки проходят без ложного академизма. И ничуть не меньшее значение в художественном воспитании актёров имеют весёлые студийные вечера, где особенно ценятся самостоятельная остроумная выдумка, ничем не ограничиваемое проявление таланта.

В октябре 1909 года группа старших учеников устраивает в школе весёлый вечер под названием «Чтобы смеяться». Сбор идёт на оплату учения. В числе исполнителей Вахтангов.

В первом отделении он появляется в маленькой бессловесной роли экзекутора в сатирической поэме Алексея Толстого «Сон советника Попова» в постановке Н.В. Петрова. Сюжет поэмы незамысловат: «Приснился раз, бог весть с какой причины, советнику Попову странный сон: поздравить он министра в именины в приёмный зал вошёл без панталон…» Актёрам предстояло найти острые характерные черты для гостей, собравшихся у министра, «…тесней все становился круг особ чиновных, чающих карьеры… и все принять свои старались меры, чтоб сразу быть замеченными…» Среди них появляется и экзекутор. «В себя втянули животы курьеры, и экзекутор рысью через зал, придерживая шпагу, пробежал…»

По рядам зрителей прокатился дружный смех, зашумели аплодисменты, люди спрашивали друг друга: «Кто это?..» – «Вахтангов», – сообщали дежурные тихо, чтобы не мешать исполнителям. И зрители повторяли незнакомую фамилию: «Вахтангов… Вахтангов…» Мгновенно созданный им образ чиновника, который, придерживая шпагу, поспешает, устремлённый в погоню за карьерой, был резок, точен, интересен.

Среди зрителей В.И. Немирович-Данченко, В.И. Качалов, И.М. Москвин, В.В. Лужский, Н.Ф. Балиев и другие. Они запомнили Вахтангова. Но это оказалось ещё не все…

Во втором отделении идёт сценка: экзамен в драматическую школу. На подмостки без приглашения стремительно выбегает молодой кавказец, читает с бурным темпераментом «По горам, среди ущелий тёмных…» и так же внезапно исчезает, как появился. Выходят две девушки-провинциалки. Они приехали из Шуи. Одна из них Лидия Ивановна Дейкун. Они, шепелявя и картавя, читают что-то сентиментальное. Невидимый экзаменатор спрашивает: «С кем вы занимались дикцией?» Дейкун отвечает: «С Качаловым». Василий Иванович сидит тут же, в первом ряду, среди публики. Но вдруг из-за сцены раздаётся невозмутимый качаловский голос: «Ничего подобного, я её никогда в жизни не видел». Голос невероятно похож. Зрители замерли. Поражённый В.И. Качалов непроизвольно поднялся и шагнул на сцену: «Покажите мне его!» Вышел Вахтангов…

Позже у него появляются новые и новые эстрадные шутки.

Был в Москве знаменитый своей рассеянностью профессор, который вечно путал слова и говорил «до-мер нома», «бухарева сашня», «знако лицомое, а где помнил, не вижу», «саленькая мобачка вертиком хвостит». Евгений Богратионович встречал этого профессора в жизни. Под общий хохот Вахтангов изображает разговор профессора по телефону.

Второй вечер «Чтобы смеяться» был посвящён главным образом протесту против снятия со сцены Московского Художественного театра пьесы Леонида Андреева «Анатэма». Святейший синод усмотрел в спектакле нечто оскорбляющее церковь и добился запрещения постановки пьесы. На этот раз Вахтангов сам придумывает сценарий и тексты.

Юмор, способность к весёлой импровизации, к лёгкой и острой шутке, изобретательность, отзывчивость, заразительная жизнерадостность Вахтангова быстро сближают его с другими учениками. «Старички» школы Л.И. Дейкун, С.Г. Бирман, Н.В. Петров привлекают его к своей поездке на рождество в Шую.

В Шуе заведует детским приютом мать одной из учениц, и туда уже проложена дорога для собственной «антрепризы». В Шуе сыграли водевили «Спичка между двух огней» и «Горящие письма». В концертном отделении Вахтангов под аккомпанемент рояля играет на мандолине. Он с нею не расстаётся.

Вылазки учеников-адашевцев, вызванные необходимостью поддержать своё существование, происходят довольно часто – то в клубы Москвы, то в другие города. Вахтангов, неизменный участник – актёр, организатор и режиссёр, быстро забирает инициативу и общее руководство «труппой» в свои руки. У него уже большой опыт в таких делах и неистощимая энергия.

У молодых актёров тёплые, товарищеские отношения. В поездках – общий быт. В Москве они тоже почти не расстаются, вводя лёгкую, чуть-чуть приподнятую интонацию артистизма, импровизации, дружбы и любви в общении друг с другом. Эпиграммы, шутки, пародии, мнимая и настоящая ревность, ирония и наивность, игра в «отцовские» и «братские» отношения – все это не сверкало бы такой жизнерадостностью, если бы участники незаметно сложившегося кружка не были серьёзно и глубоко захвачены и объединены одним делом, одной страстью – театром.

В этом кружке в ходу альбомы; они каждый день пополняются экспромтами, рисунками, стихами собственного сочинения, остротами, карикатурами. Часто между авторами возникает на страницах альбома остроумный диалог или один продолжает тему, подброшенную другим. Но живее всего идёт соревнование в остроумии и выдумках во время репетиций и на занятиях. Это испытание на себе всевозможных актёр-. ских состояний. За кажущейся лёгкостью и непритязательностью таких опытов скрывается подчас взыскательное воспитание характера и выработка актёрского мастерства.

Иногда, отталкиваясь от узкопонятого мещанства, артисты впадают в модное тогда декадентство. Оно привлекает внешней новизной и кажущейся значительностью, которая якобы скрывается за таинственным смыслом символов, иносказаний, неотчётливых настроений.

Это направление в искусстве, родившееся от растерянности и страха перед действительностью, охвативших в годы жестокой общественной реакции буржуазную интеллигенцию, вызывает у Вахтангова противоречивое отношение. Иногда он сам пишет стихи и прозу в стиле декадентов. Так, например, его нигде до сих пор не опубликованная поэма о Иолле и Эдде, посвящённая близкому другу этих лет Лидии Ивановне Дейкун, полна отзвуков литературного модернизма. Кусок этой поэмы – «обращение к морю» – Лидия Ивановна не раз читала на концертах под аккомпанемент самого автора на рояле. Но иной раз Вахтангов с отвращением отворачивается от декадентства, чувствуя, что за его кокетливой и претенциозной формой кроется духовная опустошённость и отталкивающее любование собственным страданием и неопределённостью мыслей.

Когда Вахтангов пытался поразить своего учителя Леопольда Антоновича Сулержицкого этюдами-импровизациями в выспреннем декадентском стиле, получался полный конфуз. После одного из таких опытов Вахтангов, чувствуя на себе строгий и иронический взгляд Сулержицкого, пришёл в ужас и чуть не убежал из комнаты. Леопольд Антонович его не отпустил, заставил ещё раз повторить этюд перед всеми и сказал:

– Это вышло плохо потому, что вы хотели меня потрясти. Идите обратно, и, пока вы не сделаете хорошо, я вас не выпущу со сцены.

Вахтангов быстро приготовился и показал неожиданный этюд. По традиции актёры обязательно брали «трагические» моменты: смерть ребёнка, развод с мужем, человек сходит с ума и т. д. То, что показал Вахтангов, было полной противоположностью. Вахтангов естественно и просто показал тончайшие переживания человека, тоскующего без всякой видимой причины. Бывает такая тоска, беспредметная, безысходная, неопределённая. Ученикам это казалось недоступным для сцены. Это какая-то новая грань, новая ступень актёрской работы.

Ещё зимой 1909/10 года Вахтангова переводят на второй курс, а весной он уже переходит на третий.

Летом 1910 года Евгений снова во Владикавказе – у жены и маленького сына.

Мечтает поставить силами студенческого кружка «Юлия Цезаря» Шекспира, подражая спектаклю Художественного театра. Эта работа не сладилась. Но традиционный студенческий бал прошёл под его режиссёрством необычно.

В летнем саду Коммерческого клуба, на скамьях перед раковиной для оркестра, так называемой ротондой, расположилась пёстрая городская публика, привлечённая зазывающей афишей: «Вечер чтобы смеяться» (Кабаре). Среди оживлённых лиц, полных задорного ожидания студентов и курсисток, гимназистов и гимназисток, поблёскивают пенсне, золотые цепочки на жилетах, жемчуг на шеях, серебряные офицерские погоны, маячат бородки клинышком чиновников всех ведомств и солидные заросли на щеках под картузами… По случаю дня молодёжи взрослые настроены либерально. Ждут легкомысленных новинок.

Первым номером афиша обещала выдать «Тоску по сверхчеловеку». Это злободневная тоска. Многие из зрителей знают: ею не на шутку заболела часть поэтов и писателей, те, кто после подавления революции 1905 года отшатнулись от народа и провозгласили свой идеал «сверхчеловека», – ему нет преград, он отбрасывает всякую мораль и плюёт на требования человеческого общежития, знает только свой закон: «я так хочу». А во что вылились хотения этих людей? В разгул разнузданной похоти, в «свободу» для тёмного, низменного в человеке, превращающего его в животное. Впрочем, кое-кому в публике идея «сверхчеловека» казалась соблазнительной… Так смотрите же, смотрите! На эстраду, ковыляя под тяжестью старенькой шарманки, выходит смешной, тщедушный субъект. Небрежная причёска «свободного художника». Гордо закинутая голова. Топорщатся усы. На выпяченной груди кричащий галстук. Надменные «гляделки» метнули из-под взъерошенных бровей взор на публику. Маэстро закрутил ручку, и засвистели, захрипели, спотыкаясь, звуки тоскливого, давным-давно всем известного мотива… Поднялся смех. Маэстро, фанфаронясь, осмотрел публику гневным взглядом. Смех перешёл в хохот. Злая карикатура точно била в цель, подчёркивала пустую и глупую претензию упадочного искусства, жалкую немощь «сверхчеловека».

Это сам Вахтангов задал тон своему кабаре.

И через минуту снова он, уже без грима, – окрылённая, энергичная походка, скромные, мягкие движения, умные глаза, – читает стихи Саши Чёрного, бичующие мещанство. Затем – пародии, шутки, эксцентриада… Юмористическая «трагедия в шести актах Росмунда» (каждый «акт» из двух-трех слов) в сопровождении оркестра: рояль, две скрипки, барабан, дудочка, свистулька, кукушка. Далее Вахтангов имитирует Качалова и Сару Бернар. Исполняется комическая опера в одном действии «Сказка о золотом яичке», дирижёр Вахтангов, и пр. и пр.

Вахтангов, к общему удовольствию, неутомим. Он с воодушевлением ещё имитирует Тито Руффо (поёт «басом» прутковское «Однажды попадье заполз червяк за шею…») и исполняет «шансонетку для детей, юношей и старцев (поёт песенку „Коля и Оля бегали в поле“). Программа развернулась „грандиозная“…

Кончилось кабаре. Военный оркестр грянул мазурку, вальсы, падеспань. Закружились пары. А для тех, кому не по силам движение, – лото и синематограф…

Надежда Михайловна кружится в вальсе, положив руку на плечо Евгения, и по-прежнему с наслаждением чувствует, как он легко и энергично ведёт её в танце – совсем как когда-то Женя вёл Надю. Но в этом году сердечные нити туго натянуты. Вальс. Вальс. Вальс… Странная семейная жизнь: почти всё время далеко друг от друга.

Этим же летом во Владикавказе Вахтангов ставит с любителями оперетту своего земляка М. Попова «Оказия, в доме господина Великомыслова приключившаяся».

Летние тёплые дни на юге ещё не кончились, неожиданно приходит телеграмма из Москвы, от Лидии Дейкун. Она готовится к экзамену-показу для вступления в труппу Художественного театра. Её партнёр заболел. Дейкун просит приехать Вахтангова. Евгений Богратионович, прервав отдых в семье, тотчас уезжает…

Подтекст телеграммы дорог Евгению Богратионовичу. Среди актрис, окружавших Вахтангова в Москве, он не встречал другого сердца с такой расточительной самоотдачей и щедрым даром доброты. Лидия Ивановна всегда готова согреть и поддержать окружающих друзей. Актриса светлого таланта, она не поражает зрителя властным темпераментом, но трогает и привлекает чувствительностью и мягкой человечностью, открытой всем ветрам. А в рассеянный, несколько легкомысленный образ жизни актёрской богемы она вносит, словно играя, неостывающие устои товарищеского, как бы семейного очага. И недаром ученики-адашевцы в своём дружеском кругу хором называют Лидию Ивановну «мамой», а иногда шутливо даже «папой».

По приезде в Москву Вахтангов вдвоём с Дейкун под руководством Леопольда Сулержицкого готовит для показа выбранную ею инсценировку «Гавани» («Франсуаза») Мопассана, опираясь больше на текст в пересказе Льва Толстого.

Вернувшись из дальнего плавания, матрос Селестен Дюкло проводит в портовом притоне часы с проституткой. Внезапно он узнает от неё, что она его родная сестра. Горе, бешенство, слезы, ярость, проклятия судьбе, искалечившей им жизнь, сплетаются в течение коротких мгновений в трагический клубок…

В.И. Немирович-Данченко, посмотрев эту работу, тут же предлагает Вахтангову вступить в труппу театра. Вахтангов отказывается. Он хочет сначала окончить школу. В этом решении его поддерживает и Сулержицкий.

В конце августа Вахтангов и Дейкун показывают «Гавань» в публичном спектакле в Сычовке.

Они не поддаются соблазнительным эффектам мелодрамы, не хотят «выплёскивать нервы» под ноги себе и зрителям, играют суровую и тем более выразительную человеческую трагедию. Позже Вахтангов возвратится к «Гавани», воспитывая своих юных учеников и учениц.

Так шутки, пародии, улыбки таланта, актёрские игры сочетаются у Вахтангова с серьёзными задачами в жанре психологической драмы. Овладевая всем разнообразием артистической палитры, Вахтангов оттачивает своё понимание искусства актёра. Позже оно с необычайной щедростью дарования раскроется в спектаклях, которыми он обессмертит своё имя. Краски юмора и горькой трагедии, усмешка и глубокая мысль у Вахтангова не просто соседствуют одно с другим, но органически сливаются в единое художественное целое. Это психологическое единство будет уже не только «настраивать» зрителей соответствующим образом, но и потрясать их глубиной мысли и темпераментом.

И, кроме того, актёру необходимо спасительное чувство юмора для борьбы со штампом.

Существует в душевных состояниях артиста на сцене почти неуловимая черта. Она требует особого внутреннего слуха. Чуть переступишь эту роковую черту, и твоя жизнь в образе того или иного героя неминуемо начинает терять свежесть открытия. Неприметно превращается в банальность. Становится штампом. И вот ещё заранее, когда актёр начинает приближаться к этой черте, должна действовать чуткая система сигнализации. Тут приходит на помощь чувство юмора. Стоп! Дальше запретная зона. Начинай все сначала. Ищи других, свежих, более естественных и интересных, а стало быть, и более умных путей к точной правде!

Шутка, ирония, улыбка, остроумие – верные союзники художника-актёра для того, чтобы вовремя обнаружить его смертельных врагов – пошлость и сентиментальность, и в его борьбе за точную правду на сцене – за умную и тонкую художественную правду.

С.Г. Бирман вспоминает: «Самый юмор Вахтангова говорил о его высоком интеллекте. Ведь в шутках Антоши Чехонте была близость с Антоном Чеховым. И в Жене Вахтангове в самые заурядные моменты повседневности проглядывал Евгений Вахтангов».

Капитан, певец, бродяга

Настоящая радость… в гордом сознании, что мы крепки, и наши кулаки крепки, и сердце крепко. Радость в любимой работе, радость в работе на ниве всего человечества.

Ромен Роллан

Ничто так не помогло Вахтангову понять цену улыбки артиста, когда она рождается из деятельной любви к жизни, как встреча с Сулержицким.

Увидев яркую одарённость Вахтангова, его вскоре переводят в старшую группу школы Адашева, где он сразу становится любимым учеником Леопольда Антоновича.

Этот человек навсегда входит в жизнь Вахтангова как самый близкий старший друг и наставник. Более того, существо возникших между ними отношений не покрывается словами «друг» и «дружба» в их стёртом, житейском смысле.

Бывает так, что из глубоких недр жизни народа поднимаются необыкновенно одарённые и обаятельные, по-особому настроенные, воодушевлённые люди, о которых хочется сказать: «большое сердце», «светлая душа», «друг народа», «друг жизни»… Такие люди духовно сродни скромным и весёлым, милым богатырям из русских былин. Они предельно просты, непосредственны, открыты в общении с другими. Таким человеком среди русской художественной интеллигенции тех лет был Леопольд Антонович.

Станиславский называл его своим нежно любимым другом и считал гениальным. Дружба с Леопольдом Антоновичем согревала Льва Толстого. Им восхищался Максим Горький…

Содержание дружбы с Сулержицким становилось для молодого Вахтангова все более глубоким.

Сулержицкий не был ни актёром, ни профессиональным режиссёром, но принёс в театр свой более редкий и часто недостававший артистам талант. Этот «мудрый ребёнок», по определению Льва Толстого, этот «революционер, толстовец, духобор; Сулер – беллетрист, певец, художник; Сулер – капитан, рыбак, бродяга, американец», как говорит о нём в своих «Воспоминаниях о друге» Станиславский, имел необыкновенный, неиссякаемый вкус к жизни.

Станиславский пишет о нём: «Сулер принёс с собой в театр огромный багаж свежего, живого, духовного материала прямо от земли. Он собирал его по всей России, которую он исходил вдоль и поперёк с котомкой за плечами. Он принёс на сцену настоящую поэзию прерий, деревни, лесов и природы. Он принёс девственно чистые отношения к искусству, при полном неведении его старых, изношенных и захватанных актёрских приёмов, ремесла, с их штампами и трафаретами, с их красивостью вместо красоты, с их напряжением вместо темперамента, сентиментальностью вместо лиризма, с вычурной читкой вместо настоящего пафоса, возвышенного чувства».

Жизненный опыт Сулержицкого толкнул его к искусству, которое, как говорит К.С. Станиславский, «было нужно ему постольку, поскольку оно позволяло ему выявлять сущность его любящей, нежной и поэтической души».

Любовь Сулержицкого к народу и требование свободы и нравственной правды ставили его неизбежно в оппозицию к царизму и церкви. Он распространял противоправительственную и антипоповскую нелегальную литературу, его преследовала, ловила полиция, он скрывался и прятался для того, чтобы где-нибудь снова вынырнуть и неустанно протестовать против строя, официальная мораль которого основана на социальной несправедливости, лжи и насилии.

Власти требовали, чтобы он шёл на военную службу. Он отвечал: «Я не могу». Он исходил из убеждения, что человек должен быть человеку другом, а то, что становилось его убеждением, он всегда превращал в прямое действие. И за это был сослан, просидел годы в крепости, в Кушке. Выйдя из заточения и находясь под надзором полиции, тайно по поручению Льва Толстого перевозил духоборов в Америку, а затем по поручению Горького скрытно доставлял через границу социал-демократическую литературу.

Это был гуманист в самом чистом, самом непосредственном значении этого слова. И что бы он ни делал, он невольно действовал на людей своим отношением к жизни. Моральные побуждения были в нём так сильны, что он покорялся им, не считаясь с внешними препятствиями, не считаясь со «здравым смыслом». И в то же время по своей натуре это был природный артист.

М. Горький писал о нём: «Что он сделает завтра? Может быть, бросит бомбу, а может – уйдёт в хор трактирных песенников. Энергии в нём – на три века. Огня жизни так много, что он, кажется, и потеет искрами, как перегретое железо».

Все он делал легко, радостно, празднично. Он не походил на толстовцев. Не было в нём ни капли постничества, скуки и резонёрства. К Толстому его привлекала критика лицемерного общества. И без всякой позы, без подчёркнутого «подвижничества» и самолюбования. Сулержицкий не только пропагандировал идеи Толстого, но и сам косил, пилил, строгал, пахал, беседовал с крестьянскими детьми, бродяжничал. Мария Львовна Толстая пишет в одном письме (1894 г.): «Пришёл Сулер, голодный, возбуждённый, восторженный. Рассказывал о том, как он провёл лето. Он живёт на берегу Днепра у мужика. За полдня его работы хозяева его кормят, утром он пишет картины, днём работает, вечером собираются мужики и бабы, и он им читает вслух книжки „Посредника“, по праздникам учит ребят. Все это он рассказывал с таким увлечением, с такой любовью к своей жизни тамошней, что нам было очень приятно с ним. Он много расспрашивал, возмущался на попов, властей и т. п.».

С такой же непосредственностью Сулержицкий увлекался образным художественным отображением наблюдённого. Его «экспромты, рассказы, пародии, типы, – говорит К.С. Станиславский, – были настоящими художественными созданиями»: «праздничный день в американской семье, с душеспасительной беседой и едва заметным флиртом», «американский театр и балаган, знаменитый хор иа „Демона“ – „за оружие поскорее“, который он пел один за всех; его танцы, очень высоко оценённые самой Дункан; „английский полковник“, которым заряжали пушку и затем стреляли в верхний ярус театра на „капустнике“, как назывались вечера в Художественном театре, на которых артисты веселились вместе с гостями, показывая программу из самых разнообразных шутливых номеров.

Сулержицкого многое влекло к театру. Но главное, чему Леопольд Антонович посвятил всю свою работу в театре, было стремление использовать искусство как. действенное средство морально-этического и вместе с тем эстетического воздействия на зрителя. Театр для Сулержицкого был прежде всего массовой трибуной воспитания, общественного воспитания – могучим орудием духовной культуры. Этой задаче Леопольд Антонович отдавался со всею страстью, на какую был способен, а это был прежде всего страстный человек, действовавший с полной самоотдачей и высокой требовательностью к себе.

Естественно, что для выполнения театром такой роли нужно было прежде всего подготовить коллектив артистов, воспитать самого актёра.

С этого Сулержицкий и хотел начать. К этому же, с другой стороны, исходя из художественного опыта самого театра, пришёл и К.С. Станиславский. Эти два человека стали не только близкими друзьями, но и сотрудниками. В то время когда Вахтангов поступил в школу Адашева, К.С. Станиславский, опираясь на огромный и взыскательный труд на сцене, начал теоретически подытоживать свои наблюдения и выводы. Пошли разговоры о стройной «системе» К.С. Станиславского в воспитании актёра. Сулержицкий помогал великому мастеру осознавать и последовательно излагать найденные элементы «системы». Для этого К. С. Станиславский нуждался также в лабораторном, экспериментальном подтверждении выдвигаемых им положений. Сулержицкий был ему очень полезен, используя свои занятия с учениками в школе Адашева.

Евгений Вахтангов пришёл вовремя в эту школу. Он оказался у истоков складывавшегося учения. Став любимым учеником Сулержицкого, он непроизвольно сделался доверенным участником его творческой работы. А через Леопольда Антоновича он проник и в лабораторию мысли Станиславского.

Так волею счастливого случая Вахтангов заново начал с азов, он заново проверял каждую выношенную театральную мысль. Проверял приёмы актёрского искусства на себе самом и на своих товарищах. Пройденный им ранее путь актёра и режиссёра гарантировал его от дилетантских увлечений, от успокоения на малом. Теперь он хотел в совершенстве овладеть точным и изощрённым мастерством. И всю свою неудовлетворённую жажду знаний, всю наблюдательность, интуицию, вкус, энергию он сосредоточил на этом.

Вот почему он не торопится вступить в труппу. Его сейчас больше всего интересует изучение психологии и философии игры актёра.

В день десятилетия МХТ, в 1907 году, К. С. Станиславский заявил, что Художественный театр, идя от принципа реализма и следуя за эволюциями в нашем искусстве, совершил полный круг и «теперь возвращается к реализму». Если эту мысль расшифровать с помощью других высказываний К.С. Станиславского, то получится сложная картина внутреннего развития МХТ, в которой предстояло разобраться Е.Б. Вахтангову.

Первые спектакли Художественного театра тесно связаны с протестом против штампованных актёрских и режиссёрских приёмов, в которых не было подлинной правды переживания – её заменяла наигранная псевдоромантическая условность, обратившаяся в худший вид ремесла. Но реализм МХТ на этом этапе был, по сути дела, не глубоким. Подлинная правда жизни нередко подменялась внешним правдоподобием. И перед МХТ встала проблема углубления метода. «Реализм», как оказалось, может быть разным.

На пути к такому реализму, который полнее, глубже отражает действительность и прежде всего внутреннюю жизнь людей, и рос МХТ, опираясь на драматургию Чехова, Ибсена, Гауптмана. Тем не менее театр прошёл некоторый этап увлечения условностью. Попытка передать духовное содержание путём условным наиболее ярко выразилась в спектакле «Жизнь человека» Л. Андреева.

На шестнадцатилетии МХТ К.С. Станиславский, повторяя мысль о пройденном «круге», говорил: «Мы искали с самого первого дня жизни нашего театра. Искали правду, правду подлинных переживаний, мы думали найти её в театре реальном, в театре философском и в театре условном. От того внешнего реализма, которым отмечен первый наш период, мы подошли теперь (1913 г.) к реализму духовному».

«Духовный реализм», или, точнее говоря, реализм в изображении духовной жизни человека, его психологии, – вот чего, по существу, добивался К.С. Станиславский и тогда, когда он в 1909—1911 годах формулировал основы своей «системы» воспитания актёра. «Система», по словам самого К.С. Станиславского, явилась результатом всей его жизни.

Основную идею «системы» можно выразить кратко так: актёр должен не представлять переживания, а подлинно переживать на сцене; не представлять действия, а подлинно действовать.

К.С. Станиславский говорит: «Система распадается на две части: 1) внутренняя и внешняя работа артиста над собой; 2) внутренняя и внешняя работа над ролью. Внутренняя работа над собой заключается в выработке духовной техники, позволяющей артисту вызвать в себе то творческое самочувствие, при котором на него всего легче сходит вдохновение. Внешняя работа над собой заключается в приготовлении телесного аппарата к воплощению роли и точной передаче её внутренней жизни. Работа над ролью заключается в изучении духовной сущности драматического произведения, того зерна, из которого оно создалось и которое определяет его смысл, как и смысл каждой из составляющих его ролей».

«Система» К.С. Станиславского ищет сознательных путей к вдохновению, к такому «бессознательному» творчеству, когда на сцене легко, свободно действует, творит все существо человека-актёра.

К.С Станиславский нашёл целую систему приёмов, чтобы актёр насколько возможно приблизился к такому состоянию, как если бы он был не актёром, а самим действующим лицом в пьесе.

Приёмы эти на первый взгляд очень просты (потому их легко вульгаризировать), но чем больше их изучаешь на практике, тем дело оказывается сложнее. Л.А. Сулержицкий, от которого Е.Б. Вахтангов непосредственно, шаг за шагом узнавал о «системе», менее всего мог быть вульгаризатором. Напротив, сама «система» его интересовала лишь как одно из проявлений и средств высокой духовной культуры, и он относился к приёмам Станиславского как к опоре для сложнейшего процесса творчества.

Сулержицкий начинает работу с учениками с разгрома актёрского наигрыша, игры «нутром», ремесленных штампов. Леопольд Антонович прививает ученикам отвращение ко всему, что на сцене безжизненно и механистично. По существу, с этого начинается и воспитание художественного вкуса.

В чём же создатель «театра переживаний» К.С. Станиславский и вместе с ним Л.А. Сулержицкий видят цель и средство настоящего искусства? Может быть, в созерцательном переживании?

На этом предположении основана легенда о пассивных переживаниях, как основе учения К.С. Станиславского. Но Сулержицкий начинает изложение «системы» с утверждения, что «на сцене нужно действовать. Действие, активность – вот на чём зиждется драматическое искусство, искусство актёра». И уточняет: «На сцене нужно действовать – внутренне и внешне. Этим выполняется одна из главных основ искусства театра».

Но как действовать? Что значит «внутренне» и «внешне»? Какое место, наконец, занимают в действии «переживания»? На это Станиславский впоследствии ответил в своей книге так:

«Бессмысленная беготня не нужна на сцене. Там нельзя ни бегать ради бегания, ни страдать ради страдания. На подмостках не надо действовать „вообще“, ради самого действия, а надо действовать обоснованно, целесообразно и продуктивно …»

«Как, по-вашему, можно сесть на стул и захотеть ни с того ни с сего ревновать, волноваться или грустить? Можно ли заказывать себе такое „творческое действие“? Сейчас вы попробовали это сделать, но у вас ничего не вышло, чувство не ожило, и потому пришлось его наигрывать, показывать на своём лице несуществующее переживание. Нельзя выжимать из себя чувства, нельзя ревновать, любить, страдать ради самой ревности, любви, страдания. Нельзя насиловать чувства, так как это кончается самым отвратительным актёрским наигрыванием. Поэтому при выборе действия оставьте чувство в покое. Оно явится само собой, от чего-то предыдущего, что вызвало ревность, любовь, страдание. Вот об этом Предыдущем думайте усердно и создавайте его вокруг себя…» «Подлинный артист должен не передразнивать внешние проявления страсти, не копировать внешне образы, не наигрывать механически, согласно актёрскому ритуалу, а подлинно по-человечески действовать. Нельзя играть страсти и образы, а надо действовать под влиянием страстей и в образе».

Что для актёра значит – «подлинно по-человечески действовать»?

Этот вопрос сложнее всех остальных вопросов. Тут скрещиваются неразрешённые, запутанные проблемы. Может ли актёр полностью «перевоплотиться» в образ того, кого он играет?