Текст книги "Барракуда"

Автор книги: Хелена Секула

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

БЕЙ

Он сидел у подножия колонны в вестибюле Сорбонны. За его спиной постоянно хлопали три пары двойных стеклянных дверей, а напротив выстроились бюсты: гениальные мозги нескольких столетий.

Парень лопал багетку.[7]7
  Багетка (от фр. baguette – булка) – бутерброд на длинном узком хлебце.


[Закрыть] С куском ветчины, сыра или каким-нибудь из бесчисленных паштетов, этот чудовищных размеров сэндвич сросся с пейзажем парижских улиц, как жареные каштаны или картофельные чипсы. Их продавали на каждом углу с лотков, тележек и столиков в Латинском квартале, в зданиях университета можно было купить в автомате, как и мерзкий кофе – единственный плохой кофе в Париже! – или водянистое какао.

Парень рвал зубами свежую багетку и читал книгу, пристроенную на коленях. Толпа студентов, словно река, обтекала цоколь, куда парень пришвартовался. Иногда кто-нибудь останавливался и смотрел на кусок ватмана, приклеенный к колонне. Еще один из бесчисленных плакатов, которыми сплошь залеплен университет, – доморощенная доска объявлений, отражение интересов и потребностей студенческого микромира.

На белом листе черные каракули провозглашали по-польски:

Интеллигентный студент ищет друга для разговоров на польском языке. Жду ответа под объявлением.

Чтобы не было сомнений, черная стрелка, похожая на пикирующий бомбардировщик, указывала вниз, на автора.

– Это ты у нас интеллигентный? – тронул я его за плечо.

Парень проглотил последний кусище булки, закрыл толстый том. «Малый словарь польского языка» – расшифровал я облезлое золото букв на потрепанной обложке.

– Я! – подал он голос. – Корабль лавировал-лавировал – и не вылавировал. Шла Саша по шоссе и сосала сушки. На дворе трава, на траве дрова.

– Классно. А что ты еще умеешь?

– Почти замечательно – язык пассивно. Много читаю. Беда – произношение и беседа.

– Да тут вагон и маленькая тележка лекторов по славянским языкам. Чего тебе еще надо?

– Они учат литературному языку.

– А тебе надо болтать по фене, на уличном жаргоне и базарном диалекте?

– И это сгодится, но я хочу говорить, как посконный… исконный поляк, чтобы никто меня не отличил от истинного. Я хочу знать дух страны, а это может только человек, который живет в Польше. Ты всегда живешь в Польше?

– Если бы я там жил постоянно, меня бы тут не было.

– Оно понятно, но ты, как научишься, будешь обратным. Я это хотел сказать.

– Буду обратным, – охотно пообещал я. – Только отдай швартовы, потому, что мне надо купить провиант, а не то размножится дракон, который завелся у меня в пузе.

– Вавельский дракон?

Видать, кое-что об истории моей страны он все-таки знал.

Парень вытащил из торбы еще два драконовских размеров бутерброда и один протянул мне.

– Я тут все время голодный, – пожаловался он, накидываясь на очередной кусок. – Пошли отсюда, поговорим. – Он перешел на французский, говорил совершенно без акцента.

– Ты француз?

– Американец. Меня зовут Этер-Карадок Станнингтон. Бесполезно искать мое имя в Библии и цивилизованных святцах. В течение трех поколений в моей семье всего пять мужских имен. Мы страшно древний род, отец говорит, что наша фамилия записана в Red Book. Ты про нее, наверное, даже не слышал.

– Красная книга, – перевел я буквально. С английским я кое-как справлялся, основы в меня вколотили отцы методисты в Варшаве.

– Официальный реестр лиц, занимающих придворные должности и получающих от короля пенсии. Уже четыре поколения, то есть с тех пор, как мой первый предок прибыл в Америку якобы на судне «Мейфлауэр», – это такая же истина, как и наша фамилия в Red Book, – мужчины в моей семье носят исключительно пять имен: Пендрагон, Артур, Эней, Этер или Карадок.

– Эней – предок Брута Троянца, первого легендарного короля бриттов, – блеснул я эрудицией.

Мне было двадцать три года, я считал себя непревзойденным интеллектуалом и был чванлив, как молодой лось.

– Именно. В нашей семье всем дают только древнебританские имена, а поскольку их кот наплакал, то в могилах лежит уже несколько Энеев, Артуров и даже один Этер-Карадок. А в доме полно фальшивых семейных реликвий. Фальшивых фотографий и документов, не наших миниатюр и не наших туалетных приборов из слоновой кости. Чужих фаянсовых сервизов и дагерротипов, шпаг и серебра, треуголок, которые антиквары с Мэдисон-авеню собирали по всему миру, чтобы никто не сомневался в принадлежности нашего рода к старой английской аристократии.

Так что я тебя сразу честно обо всем предупреждаю, потому что, если ты возьмешься учить меня польскому, тебе не миновать страшного сноба – моего отца. И чтоб ты знал, как мне тошно от фальшивых генеалогий и дурацких имен.

– Не бери в голову, нас не спрашивали, когда выбирали нам имена. Мое не лучше.

– Бей? – оживился он. – Это же татарский титул. Ты татарин?

– Сокращенное от Бартоломея. Образчик моды на исконные, квасные имена. О татарах в моей семье никому не известно, но не исключено, что какую-нибудь мою бабку догнал татарин. Моя страна лежит на скрещении всех дорог Европы, несколько раз в столетие по ней маршируют с востока на запад и обратно смертоносные войска, а при случае разрушают наши дома, насилуют женщин, убивают стариков и детей. А вот мужчины наши умирают исключительно на поле боя. По крайней мере, так нас учат на уроках истории.

На улочке греческих ресторанчиков, которые открывались после полудня и приглашали гостей всю ночь, витали запахи терпких специй и жареного мяса. Вдоль тротуара открытые окна манили выставленными на подоконниках толстыми косами чеснока и лука, острым перцем и пучками трав.

Улица дорогая, рассчитанная на туристов, которым кажется, что это и есть атмосфера Латинского квартала, а на самом деле – только тоска здешних греков по трактирам Пирея.

– А, это для болванов, – Этер обвел рукой натюрморты витрин и вывески над входами. – Тут туристов ощипывают, как каплунов, да и кормят паршиво. Но я живу близко и часто захожу в «Ахейский щит». Ко мне относятся как к постоянному клиенту и дают есть по-человечески. Пошли, дернем за встречу! – добавил он по-польски почти совсем без акцента.

В «Ахейском щите» Этера радостно приветствовали, а он заказал устриц и бутылку шабли. Мне стало не по себе.

– Ты, часом, не Рокфеллер инкогнито?

– Нет, хотя мы с ним одной крови. Мы тоже занимаемся нефтью. Можно сказать, у нас большая бензозаправка в выгодной точке.

– Но у меня бензоколонки нет, поэтому закажи попроще, побольше и подешевле.

– Да тут совсем недорого!

– Для меня дорого.

– Но я тебя приглашаю!

– Увы, на такое же ответное приглашение меня не хватит.

– Ничего, на том свете угольками рассчитаемся, – снова сказал он по-польски. – Теперь правильно?

Мы расхохотались и стали пожирать моллюсков. Холодное сухое шабли, вместо того чтобы подчеркивать изысканный вкус деликатесов, вызывало жуткий аппетит. Можно подумать, у нас его не было!

– Кто тебя научил этим словечкам?

– Твой земляк. Последователь Диогена, бездонная бочка. Он вечно страдал от похмелья и требовал «подлечиться». Я ходил за лекарством, случалось, несколько раз за вечер. В него спиртное впитывалось, как в губку.

– Как ты его нашел?

– Меня привела к нему консьержка. Он крепко задолжал за квартиру, и она хотела получить с него долги, не прибегая к грубой силе. Кстати, твои условия?

– Я не даю уроков и денег не беру.

– Твой предшественник брал.

– Но я не мой предшественник.

– Поляки странные люди…

– Странные. Они не делают выводов после знакомства с одним пьяницей и одним студентом. А вообще-то поляки не лучше и не хуже остальных.

– Бизнес есть бизнес. Я буду платить за время, которое ты мне уделишь. Это будет справедливо. Тебе же надо заработать на жизнь, обычное дело. Так или иначе зарабатывают все студенты во всем мире. Почему ты так расточительно хочешь подарить мне свое время? Не понимаю. Время – деньги.

– Зануда ты, мон ами. Не хочу я быть как мой предшественник. Понимаешь, мне, как и большинству моих земляков, кажется, что Бог доверил нам честь польского народа. Иррациональное ощущение, но я чувствую себя в ответе за того пьяницу.

– Потому что бог знает, что про нас подумают! – Этер процитировал моего предшественника. – Напрасно я тебе про него рассказал. Он, кстати, вполне симпатичный алкоголик и кое-чему меня научил.

– Ладно, поговорим о деньгах, когда я тебя чему-нибудь научу.

– Поговорим сейчас. Пятьдесят франков в час – порядок?

– Ты всегда заключаешь такие выгодные сделки?

– По сделкам специализируется мой отец.

Этер не хотел говорить о своем родителе. Он помрачнел и сменил тему. Я не догадался о причинах, но, если он хотел жить среди нормальных людей как нормальный человек, не следовало признаваться, что в семье такая куча денег. Люди жутковато реагировали: ненавидели его, раболепствовали, завидовали или клянчили деньги.

Когда мы немного сблизились, он рассказал о погибших дружбах и неродившихся романах, потому что его положение в обществе действовало на людей как проклятие. Они безжалостно его использовали и доили. Он убегал от них с обидой, презрением, отвращением. Он боялся, что наступит день, когда он примет для себя девиз отца: все имеет свою цену.

А я лучше? Я не чувствую излишней страсти к вещам, прежде всего ценю независимость, и всякое паразитирование мне противно.

Я никогда не задумывался, как выглядит молодой миллионер. Когда я взялся учить Этера, то мало что о нем знал. Студент, каких много в Париже, взбунтовался против мещанства и снобизма богатой семьи, но не настолько, чтобы не пользоваться ее средствами. Мыслящий, поэтому очень одинокий и отзывается на малейшее проявление доброжелательности.

Тогда я жил в старом восьмиэтажном доме, в глубине узкого, как кишка, дворика. На чердаке каморки-берложки.

По другую сторону символической стенки, непрочность которой скрывали обои, квартировал гигантский швед чудовищной силы и несказанной кротости характера. И влюбчивый, как кот. Его богатая любовная жизнь противоречила слухам о холодности мужчин северных краев.

Молодой златокудрый викинг с синими васильками глаз и телом гладиатора обожал не без взаимности женщин Востока, смуглых и совершенно черноволосых.

Впоследствии он женился на марокканке, хрупкой и тонкой, как фарфоровая статуэтка. У них двое черноволосых детишек с голубыми глазами и кожей цвета персика. С тех парижских лет мы не потеряли друг друга из виду.

Тогда, в Париже, ничего не зная друг о друге, мы почти одновременно въехали в соседние клетушки чердака. Ночью меня разбудил металлический визг, назойливо вгрызающийся в уши.

В первое мгновение я не мог понять, почему не в силах выбраться из постели. Когда же зажег свет и выкопался из-под руин картона и рваных обоев, то обнаружил припаркованное рядом ложе с никелевыми шарами, на нем – прелестную девушку цвета шоколада и белокожего великана, который натягивал исподнее.

– Свен, – представился гигант, прикрыв срам. – Мы соседи, – он показал на дыру, словно надо было объяснять, откуда он тут взялся. Гигант был очень огорчен. – Мошенники! Мало того, что сдают нам клоповники с кошачьим дерьмом на полу, где сто лет не убирали, так еще и стены из бумаги делают!

Его обширное ложе – солидное сооружение, изготовленное в начале столетия, когда еще верили в неизменность мира, – было снабжено колесиками. Игры скандинавского красавца с арабским цветком лотоса превратили лежбище в транспортное средство, чему способствовал легкий наклон пола. Приобретя разгон, кровать протаранила картонную стенку и вкатилась в мое жилище, сломав по пути стул и умывальник.

– Вот за то же самое меня выгнали с предыдущей квартиры, – горько пожаловался викинг и стал собирать остатки стенки.

– А тебе не пришло в голову открутить колесики?

– Пришло. Но ведь это не моя мебель!

– Излишнее уважение к чужой собственности. Надо снять колесики, иначе на таких койках-самоходках ты объедешь весь Париж, и квартиры кончатся.

Мы перенесли шоколадную красавицу на мою постель, потому что это было единственное свободное место после того, как ко мне подселили их кровать. Девушка сделала себе из простыни эффектный бурнус, а мы тем временем перегнали никелированный катафалк на прежнее место, попутно лишив его самоходных свойств. Наутро мы восстановили переборку, оклеив ее похожими обоями.

Так мы познакомились со шведом и со временем сделали из переборки что-то вроде японской раздвижной стены. Дыра послужила международному общению в теплой и дружественной атмосфере. Убирая переборку, мы превращали наши комнатушки в залу для приема гостей, а возможность быстро и незаметно оказаться у соседа была незаменима, если кто-то из нас страдал безденежьем и квартирными долгами.

Свен вообще-то был при деньгах, но никогда не платил за квартиру. Раз в несколько месяцев к нему приезжал кто-нибудь из родни, им-то он и предоставлял печься о своем жилище, неизменно повторяя одни и те же слова:

– Хотите сделать мне приятное? – Родственники, как правило, хотели. – Так заплатите за мою квартиру! – И родственники платили.

Только однажды какой-то выродок не захотел платить. Он оказался о-о-очень дальним родственником.

Иностранцам, которые учатся во Франции, позволено работать, но трудно найти работу, которая не противоречит расписанию лекций в университете. Благодаря Свену я получал работу в бистро – два раза в неделю мыл посуду и убирал помещения. Никого не касалось, в каком часу ночи я приду, главное – чтобы в шесть утра забегаловка блестела.

Контракт с хозяином возобновлялся раз в году. Поскольку шведу не надо было работать каждую ночь, да он и не рвался, Свен поделил работу между мной и Отокаром, македонцем, который учился на отделении романской филологии и не получал помощи из дому.

Этер прибился к нам, приходил часто, иногда ночевал. Ключи мы оставляли под соломенным ковриком, он всегда мог войти и часто этим пользовался. К себе он не приглашал. Этер не объяснял почему, но создавалось впечатление, что свой дом он считал последним местом, где можно общаться с людьми и вообще жить.

Иногда Этер пропадал из виду, не говоря ни слова, и так же неожиданно возвращался. Мы не спрашивали, где его носило, как не спрашивали никого из наших. Мы не терпели любопытства, нас не удивляли странности – их столько было в Париже!

* * *

– Ты не мог бы поехать со мной в Швейцарию? – Этер заявился в неприлично ранний час и вытащил меня из постели.

– «В кантоне Грисон, должно быть, уже выпал снег, в Давос съезжаются лыжники». – Пусть заспанный, но я всегда эрудит.

Никогда не видел этой страны, не ощущал трепета, изучая географию, но меня неизменно зачаровывали названия, прочувствованные с книгой Томаса Манна.

– У меня есть дела в Лаго-Маджоре.

Эх, какой смысл метать бисер перед свиньями! Занятый собственными делами, Этер не обратил ни малейшего внимания на мою начитанность. А мне, в свою очередь, не пришло в голову, что именно мне доверили самое сокровенное.

– Когда ты хочешь ехать?

– Сейчас. Там Артур, мой брат. Вчера я узнал о его существовании.

– Тогда вперед!

Еще до полудня мы приземлились в Локарно. Арендовали автомобиль и двинулись в сторону итальянской границы, дальше дорога сворачивала в горы. Серпантин вился все выше по склону горы, пока не привел на плато, откуда вверх поднимался только фуникулер. Мы вышли на конечной остановке на зеленом плоскогорье. Перед нами среди альпийского леса лежала колония стеклянных павильонов.

– Санаторий? – догадался я.

– Да. Он, говорят, слишком породистый и оттого не в себе, – неуверенно усмехнулся Этер.

Но все оказалось значительно хуже.

С неподвижной, плохо вылепленной физиономии смотрели мутные глаза, кляксы цвета мазута, совершенно невыразительные. Над ними высился массивный непропорциональный лоб. Темные волосы старательно подстрижены, чтобы сгладить несовершенство пропорций, но в результате казались скальпом, снятым с обычной головы.

Огромное тело, словно вздувшееся тесто, обтянутое поплиновой блузой, лежало в паутине из блестящих трубок. Конструкция играла роль кровати, коляски, шезлонга и кресла. Единственный металлический предмет в комнате, обставленной с большим вкусом, где пол устилал старый персидский ковер.

– Ессе Homo![8]8
  Ессе Homo (лат.) – се человек! Фраза, которую Понтий Пилат произнес при виде Христа.


[Закрыть] – прошептал потрясенный Этер.

На ум ему невольно пришли слова из молитвенника бабки, хотя водянистое тело, колышущееся на эластичном матраце, ничем не напоминало распятого Назаретянина. Подобно огромному крабу, он постоянно лежал на солнышке, не чувствуя запахов, звуков и не видя одного из самых прекрасных пейзажей.

– Бедный гомункул!

Лицо Этера кривилось, он боролся со слезами.

Я отвернулся и зашагал к стеклянной стене. Ее огромные секции вращались вокруг оси, открываясь на террасу, уставленную роскошными растениями. За террасой громоздились Альпы.

Их покрывал легкий туман, снежные шапки сверкали на солнце, на склонах росли альпийские ели. Внизу искрилось озеро Лаго-Маджоре с ниткой шоссе по берегу.

Видел ли больной все это? Неизвестно, мог ли он вообще видеть. Быть может, он воспринимал окружающий мир как горсть стеклышек из разбитого калейдоскопа? На мертвом лице не отражалось никаких чувств.

– Брат! – Этер опустился на колени возле колыбели из хромированных трубок, обнял лежащего. – Брат! – шептал он и плакал.

Плакал над обретенным братом, над собой, над своим отцом – чудовищем, которого так страшно покарала судьба, что старшего сына он вынужден прятать, как позор.

Отклика не было. Не дрогнул ни один жирный наманикюренный палец. Руки безвольно лежали вдоль туловища.

– Не надо отчаиваться, он не несчастен, – произнес женский голос.

Появилась монахиня-бенедиктинка. Она положила руку на плечо Этера. Над ее головой крылья велона качались, как лепестки лилии.

Я не слышал, как она вошла. Все они тут ходили в обуви на мягкой подошве, почти беззвучно, по стерильным коридорам и роскошным коврам, по ячейкам, где жили самые убогие существа из богатейших семей, которым хватало денег на оплату камеры хранения генетических отбросов, расположенной в самой роскошной местности и стыдливо прозванной санаторием.

– Он не осознает своего состояния – добавила монахиня.

– Он не получает никаких впечатлений?

– Он чувствует тепло, холод, голод. Его радуют еда и солнечный свет. На свой лад он узнает санитаров.

– Венец творения! – Этер не мог примириться.

– Только люди в своей гордыне называют себя так.

– А у него тоже есть бессмертная душа? – Этер явно хотел досадить бенедиктинке.

– Есть. А теперь я вынуждена попросить вас удалиться. Наступило время кормления и туалета.

Монахиня открыла дверь ванной, выложенной кафелем, с бассейном в полу. Повернула: краны.

– Га-га-га, – забулькало создание в коляске, заслышав шум воды.

На расплывшемся лице появилось что-то вроде улыбки.

Младенческое гульканье взрослого мужчины показалось страшнее телесного уродства, паралитичной неподвижности и бессмысленного взгляда.

– Подумать только, он лежит камнем тридцать два года! Страшно. Я понятия не имел о его состоянии. Иначе не подвергал бы тебя такому испытанию. Прости.

– Не будь ослом.

Мы возвращались к фуникулеру.

– В детстве у меня был ужасно умный осел, его выкормила моя польская бабка, потому, что с его матерью что-то случилось, как и с моей. Потом она воспитала и меня.

В его воспоминаниях ожила старушка, украдкой дымившая «Монте-Кристо спесьяль», длинной и тонкой сигарой светлого табака, пьющая крепкий смолистый кофе и растившая в Калифорнии лен. Женщина простая, неграмотная и незаурядная.

Ожили Вигайны, какими они были сто лет назад, край ее ранней юности, которого нет и никогда не было, село, родившееся из ностальгии в сердце одинокого человека, с корнем вырванного из родимых мест.

Свое аркадское видение родины она привила внуку, а он, когда ему невмоготу бороться с проблемами дня сегодняшнего, убегает на планету своего детства, в несуществующую страну. Так я тогда подумал.

– Я даже не знаю, кто я.

– А кем ты хотел бы быть? – не понял я. Мне показалось, что он говорит о своем месте в жизни.

– Может, я ребенок из пробирки. До недавнего времени я даже не знал, откуда родом были мои дед с бабкой, хотя в нашей семье есть целый некрополь с позолоченной крышей, а на стеле бабки вырезали слова, передрав с надгробия Шопена. Я отнюдь не уверен, что остальные, чьи имена высечены на мраморных плитах, существовали на самом деле или мирно покоятся в своих могилах. Наверняка их тела остались на нефтеносном участке, откуда пошло все наше богатство. Переносить прах – удовольствие из дорогих. Какая разница, есть в могиле горсть праха или нет? Только кусок полированного мрамора, соответствующая надпись и обязательный портрет придают покойнику респектабельность и достоинство.

Пытаясь докопаться до тайны своего происхождения, Этер упрямо исследовал историю семьи. Начал он с каменистого нагорья, где первые Станнингтоны, Ангус и Дебора, разводили коз на кислых пастбищах Съерра-Мадре.

Этер знал, где располагалась их ферма. Ему было десять лет, когда отец привез его туда и показал истоки богатства. Место это ничем не напоминало имения из отцовских рассказов. Неизвестно даже, где проходила граница участка, поскольку давным-давно на множество километров вокруг простерся консорциум «Стандард Ойл».

Монотонный пейзаж.

Все пространство до самого горизонта было усеяно журавлиными шеями насосов, гнавшими нефть. Реки труб стекались в узлы, а от них бежали другие трубопроводы, еще толще. Крекинги, очистители, огромные цилиндры на опорах высотой в несколько этажей. Тишина и полное отсутствие людей. Вот что он запомнил из той поездки.

– Старое Роселидо было большим поместьем, – с гордостью говорил отец.

Хозяйство, ипотеку которого Этер с огромным трудом раскопал в нотариальном архиве в Берминг-Сити, вообще не имело названия и значилось только под номером кадастра.

Отец рассказывал о доме первых Станнингтонов, словно провел там детство, хотя дом был разрушен задолго до его рождения. Этот никогда не виденный им дом он описывал сыну как истинно английское поместье, словно перенесенное из Англии восемнадцатого века из-под дартмурских лесов.

«Они разводили коз». Пендрагон Станнингтон не любил рассказывать о том, чем зарабатывали на жизнь потомки пионеров с «Мейфлауэра», коз старался не вспоминать, зато в его рассказах в конюшнях ржали чистокровные лошади, грум под уздцы подводил коня, а под опекой псаря заливалась свора гончих.

И в эту старинную британскую картинку – врезка из совершенно другой страны, иного времени. С ковра вскакивает легавая, приходит холоп в льняной свитке и низко кланяется: «Ясновельможный пан!»

Только став взрослым, мальчик обратит внимание на эту несуразность. Словно две гравюры наложились одна на другую в воспоминаниях отца.

Сразу после легенды отец переходил к рассказу о бизнесе, и на сцене появлялся замечательный дед Джон. Человек действия, человек дела! И сразу наступал тысяча восемьсот девяностый год, огромным фонтаном била нефть, которую тогда называли каменным маслом, и оказывалось, что Старое Роселвдо плавает на сказочном богатстве, в самой середине нефтеносных полей, являть центральной, но крохотной точкой огромных залежей.

Но этот божий дар надо было еще получить, И это сделал феноменальный дед. Он не позволил выдрать у себя кусок земли за символическую плату. Из более чем двух тысяч мелких землевладельцев в консорциум вошло только трое, и одним из них был дед Джон, self-made man – человек, который сам себя создал, мудрый, хотя необразованный, понимающий толк в нефти.

Чтобы не вкладывать все состояние в нефть, он предусмотрительно размещал деньги в других отраслях промышленности, купил землю, которую тоже назвал Роселидо, и приказал построить дом и семейный некрополь. Он сам лег туда в возрасте девяноста восьми лет. На плите еще при своей жизни велел высечь надпись, которая во веки веков трубила бы ему славу: «И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что ни делает, успеет».

В воспоминаниях отца дед был добрый, справедливый, великодушный… Но Этер помнил и деда Джона из рассказов бабки, и два образа не соприкасались. Этер долго не мог выяснить, откуда вообще взялся этот человек.

Он не фигурировал в земельных книгах с фамилиями фермеров, которые продали или сдали в аренду землю, пока она не превратилась в нефтяной консорциум. Там он нашел только Ангуса, мужа Деборы, а еще Сару Станнингтон. Это имя напомнило ему эпизод из детства.

Случилось это в Лос-Анджелесе, когда Этеру было лет одиннадцать. Он оказался на вечеринке в честь чьего-то дня рождения, где встретил девочку чуть младше себя. Ее звали Эми Станнингтон.

– А я не знала, что ты приглашаешь ублюдков, – фыркнула маленькая дама после того, как юный хозяин представил ей Этера, и демонстративно отвернулась от мальчика.

Этер тогда страшно презирал всяких баб, к девочкам относился как к бесполезным домашним животным, а потому, недолго думая, врезал нахалке по шее и добавил, дернув за локоны.

Она завизжала и бросилась на него с когтями, он врезал ей еще. Теперь Эми вопила в полный голос:

– Ублюдок несчастный!

Рев девчонки донесся до гостей, которые в соседнем салоне играли в бридж.

– Замолчи! – резко осадила девочку мать, услышав ее слова.

Но Эми к «ублюдку» добавила еще «польское отродье».

– Замолчи сейчас же! – подняла голос мать.

– Ты же сама их так называешь! – недипломатично огрызнулась Эми. На что мать отвесила ей пощечину и выволокла за дверь.

– Эми Станнингтон наша родственница? – спросил Этер отца через несколько дней.

Поведение девочки озадачило его. О драке он не упомянул.

– Мы не поддерживаем с ними близких контактов.

– Но мы родственники? – не сдавался Этер.

– Прабабушка этой девочки, Сара, была женой двоюродного брата твоего прадеда, поэтому трудно считать нас родственниками.

Сведения он черпал в старых подшивках местной газеты. Современный большой город Берминг-Сити до открытия месторождений нефти был крохотным городком, но все-таки административным центром, поэтому в нем были суд, тюрьма, коронер, полиция и газета, «Семь дней Берминг-Сити», основанная за пятнадцать лет до появления в ней первого упоминания о дедушке Джоне.

В конце прошлого века еженедельник рассказывал о неизвестной доселе тропической лихорадке, которую занесли вглубь континента иммигранты с Филиппин. Эпидемия косила население. В газете помещали имена умерших и некрологи.

Несчастье коснулось обеих ветвей рода Станнингтон. Эпидемия унесла Джонатана, фермера и члена стражи общественного порядка, и трех его дочерей, оставив вдову Сару и двух малолетних сыновей.

Жертвой мора стали Ангус и Дебора Станнингтон, в живых осталась только их единственная дочь Бекки. Джона Станнингтона газета не называла.

Первый след деда Этер отыскал в окружном архиве актов гражданского состояния, где хранились все документы минувшего столетия. Метрические книги в год эпидемии хранили запись о заключении брака между Бекки Станнингтон и Джоном Станнингтоном из деревни Титусвилл в Западной Пенсильвании. Джону тогда было двадцать семь лет, а его юной жене – восемнадцать. Брак был заключен через два месяца после смерти родителей Бекки.

Второй из ранних следов деда Джона в Берминг-Сити встретился Этеру в виде нотариальной записи, по которой имущество супругов признавалось нераздельным, а в случае смерти одного из них второй наследовал все. Бекки внесла в качестве приданого постройки, шесть тысяч акров земли, не заложенных в ипотеку, а Джон – только что купленный участок, прилегающий к ферме жены, и тысячу долларов на счету в банке Берминг-Сити. Купленная Джоном земля была неурожайной пустошью, проданной после эпидемии неутешными наследниками. Досталась она ему по дешевке.

Ни в одной из местных церквей – англиканской, пресвитерианской, католической – в книгах не было записи о церковном венчании Джона и Бекки.

Неужели они не принадлежали ни к какой церкви? Или попали под влияние одной из сект, которые стремительно размножались в конце прошлого столетия и так же быстро канули в Лету?

В Роселидо хранилась старая Библия, напечатанная на пергаменте в Англии в конце семнадцатого века, – с заставками ручной работы, расписанная золотом и пурпуром, оправленная в телячью кожу с золотой застежкой с коралловыми инкрустациями.

Семейная Библия, как утверждал отец. На последнем чистом листе значились имена Бекки, ее родителей, братьев и сестер. На свидетельства об их смерти Этер наткнулся во время поисков в окружном архиве. В Библии были записаны даты рождения и преждевременной смерти детей, возле их имен стояли крестики. Только дату кончины Бекки вписали другим почерком, а чернила еще не поблекли, как на ранних записях.

Семейную хронику открывала еле различимая запись о дне бракосочетания Ангуса и Деборы Станнингтон, которое состоялось в штате Нью-Хэмпшир в Новой Англии, в пресвитерианской церкви.

Если верить в подлинность записей на последней странице старого фолианта, родители Бекки принадлежали к реформатской, умеренно пуританской церкви.

Если верить… потому что эту дорогую Библию мог купить дед или отец Этера. Многие антиквары разыскивали в Европе по заказу богатых клиентов подобные памятники старины.

Подделка семейных записей тоже не являлась исключением. Специалисты подбирали почерк и старили чернила в соответствии с требованиями клиентов.

Афоризмы, семейные девизы, первосортные портреты предков… Только дед Джон был слишком необразован, поэтому подделку портретов первых Станнингтонов доверил какому-то халтурщику из Стокерсфилда, который срисовал картинки из иллюстрированного журнала, хотя, надо признать, изысканного и английского.

Судя по именам, предки были протестантами.

А вот у Гранни на стене висели две мадонны. Обе смуглолицые, с узкими раскосыми глазами. Одна в золотом, усеянном драгоценными камнями одеянии, в короне, с младенцем на руках, написанная анфас. Вторая – в лучистом нимбе, богатом серебряном окладе – смотрела на молящегося в три четверти.

Польские мадонны с темными ликами византийских икон. Им молилась бабка по скромному молитвеннику в черной коже, заложенному картонными иконками. Библии у нее не было, она ее не читала.

Иногда она ездила в католический храм в Стокерсфилд и тогда покрывала голову ценным подарком сына, замечательной испанской мантильей. Скрещенные на груди два крыла черного кружева мягко стекали вниз, до самых ног старушки. Садясь в машину, она заботливо поправляла роскошную ткань.

Через много лет Этер еще увидит в краю своей бабки женщин, которые спешат к утренней мессе, прикрыв головы кружевными шалями точно так же, как бабка. Гранни оставалась верна неизменной в течение многих поколений деревенской моде.

– Бог всюду, – говорила она, объясняя внуку, почему так редко ездит в храм. – Он видит наши сердца и наши поступки, сидя на небесном троне своем.