Текст книги "Колеса ужаса"
Автор книги: Хассель Свен
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)
Моторы хохотали и выли. Пели погребальную песнь. Погребальную песнь над Двадцать седьмым (штрафным) танковым полком.
Мы молча сделали из гранат связки. Если нас ждет смерть, нужно продать жизнь подороже.
Было сумасшествием продолжать сражаться – и таким же безумием прекращать. В любом случае нас ждало одно и то же. Смерть под гусеницами или от пулеметного огня.
– Вот и конец нашей войне, – прорычал Порта. – Всего в трех тысячах километров от Берлина. Что ж, ничего не поделаешь. Порта ждет вас в аду. Мне эта беготня надоела.
– Долго ждать тебе не придется, – хрипло сказал Малыш. – Я скоро последую за тобой, только прихвачу одного из красных ублюдков.
– Аллах велик, но что тогда сказать об этих чудищах? – произнес Легионер и указал на множество кативших к нам окрашенных в белый цвет танков.
– Осторожно! – крикнул фон Барринг. – Вот они!
Штеге хотел вскочить и побежать, но мы со Стариком удержали его.
Заработали пулеметы. Солдаты начали гибнуть. Ефрейтор из Сто четвертого полка сел, держась за голову, потом сложился пополам, как перочинный нож.
Лейтенант Бендер выбежал вперед и бросил в ближайший танк связку гранат, но она не долетела, и он погиб под гусеницами.
Несколько человек пустились наутек. Фон Барринг в отчаянии закричал:
– Лежите наподвижно, пусть они проедут над нами. Забросаем их сзади гранатами. У них нет защитных приспособлений от пехоты!
Но страх перед танками охватывал все больше и больше людей. Они неуклюже бегали взад-вперед, пока их не скосили русские пулеметы.
Порта приготовил свою самодельную бомбу, поцеловал ее и бросил. Она попала под гусеницы ближайшего танка. Танк дернулся и остановился.
За ним бросил свою бомбу Малыш, она тоже попала в цель. Он восторженно хлопнул Порту по плечу.
– Теперь пусть нас давят. Мы заслужили у дьявола самый теплый прием!
Старик закричал:
– Стойте, стойте, это немецкие танки! Смотрите, на башнях кресты!
Мы, разинув рот, уставились на них. Старик был прав. Необузданная радость. Мы замахали маскхалатами и касками. Башенные люки открылись. Танкисты замахали нам в ответ.
Мы, плача, принялись обниматься.
От всей боевой группы уцелели тридцать четыре рядовых вкупе с младшими командирами и всего один офицер, гауптман фон Барринг.
Генерал-майор Беке, невысокий, кряжистый, спрыгнул с танка и подошел к нам. Крепко пожал всем руки, потом махнул, и Первая танковая дивизия двинулась к Черкассам, чтобы расширить брешь, проделанную нами в кольце. Внутри него все еще отчаянно сражались девять дивизий.
Обер-лейтенант Вебер погиб. Его раздавил немецкий «тигр». Никогда уже он не будет никому угрожать трибуналом.
Мы словно заводные куклы поплелись по дороге к селу, где надеялись получить подкрепление.
16. КАРТОФЕЛЬНОЕ ПЮРЕ СО СВИНИНОЙ
– Дам я вам этот рецепт, неотесанная деревенщина, – великодушно пообещал Порта. – Это настоящая амброзия олимпийцев.
И тут, разумеется, русские прервали нашу прекрасную гастрономическую фантазию.
Двадцать седьмой полк отвели на спокойную позицию в нескольких километрах от Попельны на опушке леса. По ней велся лишь легкий артогонь, о котором не стоит упоминать.
Наше отделение отправили в лес на разведку; мы шли, дымя сигаретами и небрежно взяв автоматы на ремень.
Порта предложил немного отдохнуть.
– Эта проклятая война никуда не денется, если мы ненадолго остановимся здесь.
Легионер и Малыш радостно поддержали его.
Старик пожал плечами.
– Мне все равно. Здесь нет никаких русских, иначе б мы их давно увидели.
Мы, двенадцать человек, уселись на стволе упавшего дерева, будто ласточки на телеграфном проводе.
Порта принялся объяснять, как готовить его любимое блюдо – картофельное пюре с нарезанной кубиками свининой.
– Самое главное – готовить это достойное богов блюдо с чувством. Без чувства ничего не получится.
Его перебил Малыш.
– Секунду, Порта, я хочу записать этот рецепт.
Он попросил у Штеге карандаш и бумагу, тот с усмешкой удовлетворил его просьбу.
Малыш улегся на живот, послюнил карандаш и сказал Порте, что он может продолжать дальше.
– Прежде всего отбирается хорошая картошка. Ее можно украсть в поле или найти в погребе. В общем, когда отберешь, садишься на хороший стул. Если заднице жестко, подложи подушечку. Потом начинаешь картошку чистить. Плохие места, если такие окажутся, вырезаются аккуратно и любовно.
– Что плохого можно найти на картошке? – спросил Малыш.
– Неужели ни разу не видел картошку с сифилисом?
– Нет, я не знал, что картофелины трахаются.
– Ну, ты много чего не знаешь, – снисходительно ответил с раздражением Порта. – Но делай, как я говорю. Вырежи сифилис. Налей в кастрюлю прекрасной холодной ключевой воды и опусти туда очищенные картофелины с игривым всплеском, какой издают девушки в речушке весенним вечером, когда комары резвятся в кустах.
– Господи, Порта, да ты поэт, – засмеялся Старик.
Порта зажмурился.
– Что значит «поэт»? Это имеет какое-то отношение к бабникам?
– Среди бабников возможно найти поэта, – ответил с усмешкой Старик. – Но ладно, продолжай свою кулинарную лекцию.
– Когда вся картошка будет в воде, варить ее. Потом аккуратно, по всем правилам толчешь, пока она не превратится в кашу. А теперь слушайте внимательно. Это очень важно. Идите в поле или в деревню, к скотине, которую найдете по аромату. Отыщите корову. Думаю, вы знаете разницу между коровой и быком. Если нет, поднимите хвост, только отверните при этом нос. Потому что из-под хвоста выходят выхлопные газы.
Когда найдете нужное животное, надоите пол-литра молока из молочного резервуара. Это аппарат под животом, похожий на электрический штепсель. Вылейте молоко в толченую картошку, только во имя святой Елизаветы смотрите, не подоите ослицу или козу. Налить молоко ослицы в прекрасную картошку будет трагедией, потому что его используют для мытья в ванне.
– Тьфу ты, черт, – выкрикнул Малыш. – Ив обычной воде мыться скверно, а в молоке, должно быть, и вовсе ужасно. Лучше я буду ходить в грязи, пока ее не соскоблит с меня похоронщик. Порта, ты врешь. Откуда ты это взял?
– Прочел, мой мальчик. Некогда жила-была шлюха по имени Поппея Сабина [57]57
Поппея Сабина (ок. 31—65 гг.)—любовница императора Нерона. В 62 году Нерон, расставшись с женой Октавией, женился на этой красавице. Она была причастна к убийству Октавии и Агриппины, матери Нерона. – Примеч. пер.
[Закрыть]. Итальянская красотка. Она увела императора Нерона у старой ведьмы по имени Октавия. Эту Поппею император нашел в каком-то борделе. У нее, само собой, появилась мания величия, и она стала мыться в ослином молоке. Так что смотрите: в картошку ослиное молоко не должно попадать ни в коем случае. Картошка – не канализационный коллектор. Когда выльете чистое коровье молоко в толченую картошку, хорошенько все размешайте. Потом возьмите щепотку соли и аккуратно ее посолите, но, ради Бога, с чувством, и, ради святой Гертруды, все время помешивайте деревянной ложкой. Если такой ложки нет, можно воспользоваться штыком. Не забудьте стереть с него кровь или смазку. Потом разбейте десяток яиц и старательно размешайте их с сахаром. Сахар стащите у интенданта, но – ради голубых глаз святого Моисея! – мешайте медленно, дорогие друзья, медленно!
– Почему медленно? – поинтересовался Малыш.
– Тебе что до этого, тупой плоскостопый стервятник? Мешай медленно, как я говорю, и больше не перебивай. Вечно ты поднимаешь шум. Варите все на медленном огне. Только не используйте в качестве топлива кизяк. От него идет вонь!
Порта умолк и свирепо посмотрел на Малыша, поднявшего руку, будто школьник.
– Что тебе еще? – спросил он сердито.
– Я только почтительно спрашиваю, герр великий повар Порта, можно ли топить березовыми дровами, смоченными в бензине, украденном из машинного парка Гитлера?
– Конечно, можно! Еще вопросы есть? Если да, спрашивай сейчас.
Малыш покачал головой.
Мы, лежавшие поблизости от него, увидели, что он записывает большими детскими буквами: «Можно использовать березовые дрова и краденый бензин».
– Свинина жарится на березовых углях, – быстро добавил Порта и взглянул на Малыша, высунувшего язык в усилии сосредоточиться на этой трудной конторской работе. – Потом старательно нарезается кубиками и кладется в пюре. Делать это нужно с любовной тщательностью и с чувством. Самое главное – вкладывать свою католическую душу в эту работу.
Малыш заорал:
– Нужно быть католиком, чтобы готовить картофельное пюре?
– Конечно, – ответил Порта. – Это установленный со времен Тридцатилетней войны [58]58
Общеевропейская война 1618—1648 гг. – Примеч. пер.
[Закрыть]факт.
– Ладно, – сказал Малыш. – Найду католика, чтобы он делал мне пюре по моим указаниям.
– Напевая русскую осеннюю песню, – продолжал Порта, – нарезаете немного зеленого лука и с победной улыбкой посыпаете им пюре. Немного паприки тоже будет очень кстати. И не пренебрегайте половиной гильзы перца. Но, ради святого Иосифа, не оставляйте кастрюли на огне слишком долго. Видите ли, мальчики, это блюдо называется «Пылающая любовь». – Он предостерегающе посмотрел на Малыша. – Не смей говорить никаких непристойностей во время этого священнодействия!… Перед тем как станете есть эту манну, как следует вымойте ложку в горячей воде. Есть такое пюре грязной ложкой будет поистине смертным грехом. Для кубиков непременно используйте мясо белой свиньи; перчите черным перцем, ни в коем случае не красным. Это было бы кощунством.
Он приподнял зад и, громко испортив воздух, положил конец лекции. Лесная тишина усилила впечатление.
Немного погодя Старик отбросил окурок сигареты, и мы поплелись дальше.
Дорожка перешла в узкую тропинку, вьющуюся между елями и соснами.
Мы подошли к крутому повороту. И внезапно оказались лицом к лицу с группой русских. Для них это явилось такой же неожиданностью, как и для нас.
Несколько секунд мы стояли и таращились друг на друга, изо рта у нас свисали сигареты, автоматы были на ремне.
Никто из нас не подумал о стрельбе. Изумление было слишком сильным. Обе группы повернулись и побежали – русские в одну сторону, мы в другую.
Порта намного опередил нас.
Малыш вопил от страха, ноги его работали, как у велосипедиста на гонке «Тур де Франс». В испуге он потерял автомат.
Мы задохнулись бы в беге, если б Порта не споткнулся о корень и не полетел вниз по крутому пятиметровому склону. Вопил он, как лошадь, за которой по пятам гонятся волки.
Мыс трудом подняли его. Потом разгорелся бурный спор на тему, сколько русских нам встретилось.
Старик и Штеге утверждали, что роту.
– Роту! – заорал Порта. – Вам, должно быть, попал в глаз лесной голубь. По меньшей мере батальон!
– По меньшей мере, – подтвердил Малыш. – Лес кишел русскими.
– Ma foi [59]59
Клянусь честью (фр.) – Примеч. пер.
[Закрыть], они стояли сотнями среди деревьев, вращая глазами, – сказал Легионер. – Вы можете оставаться здесь, но лично я ухожу.
В штабе роты мы нагло доложили, что встретились с батальоном противника. Это сообщение тут же передали в штаб полка.
Все полевые телефоны были заняты. В дивизии подняли тревогу. На передовую отправили три штурмовых батальона. Семьдесят шестому артиллерийскому и Сто девятому минометному полкам был отдан приказ открыть огонь. Выдвинулись вперед два батальона легкой артиллерии.
Снаряды и мины дождем падали на то место, где мы встретили «батальон» противника.
Русские тоже стреляли вовсю. Должно быть, и они получили преувеличенные сведения о численности врага – и теперь сидели в траншеях, как и мы, восхищаясь мощью артогня.
Провожая взглядом в ночь ревущий грузовик с крупнокалиберными снарядами, Порта мечтательно сказал:
– Приятно сознавать, что весь этот праздничный фейерверк – наша работа.
17. ОТПУСК В БЕРЛИНЕ
Она была стройной, красивой. Темноволосой и страстной. Самой опытной любовницей, о какой изголодавшийся по женщине мужчина может мечтать.
Она преподала мне то, чего я не знал о женщинах.
Мы занимались любовью жадно, словно последний раз в жизни. Когда до меня дошло, что я могу быть наказан за расовое преступление, я смеялся от всей души, и друзья смеялись вместе со мной.
В Лемберге мне пришлось ждать поезда несколько часов. В зале ожидания было холодно. Мороз забирался мне под шинель. Шел снег, дул сильный восточный ветер.
Россия неприветливо встретила меня после четырех дней отпуска – четырех прекрасных, незабываемых дней. У всех отпусков есть только один недостаток. Их отравляет мысль о возвращении на фронт.
Ты должен помнить все, что делал. Не забывать ничего. Они обо всем хотят услышать, твои друзья, вытащившие пустышку, когда разыгрывался единственный на всю роту отпускной билет. Фон Барринг положил в каску двести нарезанных листков бумаги, но сто девяносто девять из них были пустыми. Номер 38 означал поездку в отпуск, и его вытащил я. Друзья поздравили меня, чувствуя комок в горле. Скрыть разочарование и зависть было трудно. Я был готов отдать билет Старику, но тут, словно прочтя мои мысли, он сказал:
– Хорошо, что билет не достался мне. Тогда снова бы пришлось забывать, как хорошо дома.
Он так не думал и понимал, что я это понимаю. Ему очень хотелось в отпуск.
Малыш был честен и прям. Сперва он угрожал мне побоями, если я не отдам ему билет. Когда другие приняли мою сторону, предложил заплатить за него. Порта перебил цену; но я отказался продать. Они знали, что я его не продам. Но сделать попытку имело смысл – вдруг выигравший крупный куш человек спятил от радости.
Порта, Плутон и Малыш пытались напоить меня, все еще надеясь купить билет, и перед тем, как я сел в кабину грузовика, чтобы ехать на станцию, Малыш сделал еще одну попытку. Предложил очередные десять билетов за тот, что был у меня.
Я покачал головой и уехал под их пение:
Путешествие до Берлина было быстрым. Я сел на санитарный поезд в Житомире, а в Брест-Литовске пересел на прямой поезд для отпускников. Таким образом я получил дополнительный день.
Когда я ехал обратно, поезд на Минск подали ночью. Все вагоны были забиты солдатами. Они лежали повсюду. На багажных полках, под сиденьями, в коридорах, в туалетах.
На рассвете мы миновали пограничный Брест-Литовск и поехали к Минску. Прибыли туда поздно вечером.
Я был таким усталым и озлобленным, что едва мог идти. В Минске мне нужно было явиться в военно-транспортную комендатуру. В документах, которые я получил в Берлине, говорилось: «Берлин – Минск через Брест-Литовск».
В отделе меня принял унтер-офицер. Взглянул на какие-то списки, проштамповал мои документы и сказал:
– Поедешь в Вязьму. Там придешь в комендатуру станции, получишь новый маршрут, но поторапливайся – твой поезд стоит на седьмом пути.
В Вязьму я приехал на другой день в самом начале четвертого. И голодный, усталый, мокрый насквозь поплелся в комендатуру.
Унтер-офицер с моими документами скрылся в одном из кабинетов. Вскоре появился снова с полным, пожилым гауптманом. Гауптман встал передо мной, расставив ноги и, уперев в бедра руки в кожаных перчатках, неприязненно посмотрел на меня и спросил:
– О чем ты, черт возьми, думаешь? – Он каркал, как хриплый ворон. – Что делаешь здесь, объехав половину России? Побыл в отпуске, а теперь тянешь время?
Я стоял, вытянувшись в струнку и невидяще глядя прямо перед собой. В печи треснуло полено. Из нее пахло березовыми дровами.
– Он что, немой? – прокаркал гауптман. – Отвечай, живо!
(Выбирай ответ как следует, Свен. То, что ты скажешь, может решить твою судьбу. Как несет от этого гауптмана потом и жиром!)
– Так точно, герр гауптман.
– Что это значит, черт возьми? – заорал он.
Огонь весело плясал в печке, создавая уют и тепло. (Твой отпуск кончился, он уже позади.)
– Почтительно докладываю, герр гауптман, что объехал половину России.
– А, признался, крыса. Разумно. Возьми этот стул, десять прыжков в приседе, потом еще десять. Быстро, фронтовая скотина!
Я с трудом присел, взял тяжелый конторский стул и, держа его в вытянутых руках, запрыгал по комнате.
Гауптман довольно заулыбался.
– Быстрее, быстрее!
И стал отбивать ритм линейкой.
– Раз, два, раз, два, прыжок повыше – раз, два, прыжок повыше!
Двумя десятками прыжков он не удовольствовался, но три десятка счел достаточным.
И под громкие аплодисменты подчиненных приказал:
– А теперь обратно, ленивая скотина!
Получив сильный удар противогазной коробкой по затылку, я запрыгал обратно. В глазах у меня потемнело. Кровь стучала в висках. Издалека доносилось карканье ворона:
– Живей, живей, нерадивая собака!
Кто выкрикнул: «Встать, смирно!»? Я машинально подскочил, вытянул грязные руки по швам и уставился на портрет Гитлера. Он качался? Или качался я?
Голова болела. Перед глазами плясали красные пятна. Портрет то появлялся, то исчезал.
Тишину разрезал бритвенно-острый голос:
– Что здесь происходит?
Молчание. Огонь весело плясал. Лизал березовые поленья. Они чудесно пахли лесом и свободой. (Березы друзья. Друзья березы. А, чушь!)
– Вы все онемели, господа?
Снова тот же холодный голос.
– Герр оберст, гауптман фон Вайсгейбель, назначенный дежурным по станции, почтительно докладывает о наказании артиллериста, который слонялся без дела за линией фронта. Наказание окончено.
– Где этот артиллерист, герр гауптман фон Вайсгейбель?
Голос был резким, но вежливым.
Гауптман, невысокий, толстый, лоснящийся от пота, указал толстым пальцем на меня. Ко мне обратилось холодное, спокойное лицо под белой меховой шапкой.
– Вольно!
Моя левая нога сама собой отодвинулась чуть в сторону. Руки слегка расслабились. Но все мышцы были готовы моментально вернуться к стойке «смирно», если прозвучит команда из маленького рта. Из рта оберста. Оберста с множеством крестов, с белым, черным, красным и синим.
– Артиллерист? Подойдите сюда, герр гауптман. Где вы?
Гауптман подбежал, свирепо глянул на меня и переступил с ноги на ногу. Ноги были короткими, в слишком больших сапогах.
– Почтительно докладываю, герр полковник, этот человек – башенный стрелок.
– Думаете? – Полковник сдержанно, угрожающе улыбнулся. – Забыли эмблемы немецкой армии?
Длинный палец, обтянутый кожей перчатки, коснулся пряжки моего ремня.
– Докладывай, солдат!
– Герр оберст, я фаненюнкер Хассель из Двадцать седьмого (штрафного) танкового полка, пятой роты, возвращаюсь по окончании отпуска из Берлина через Брест-Литовск и Минск в свою часть. В Минске мне приказали ехать через Вязьму. Почтительно докладываю, что прибыл на станцию в пятнадцать часов семь минут поездом номер восемьсот семьдесят четыре.
– Вольно, фаненюнкер!
Властно протянулась рука.
– Документы.
Топот сапог по деревянным половицам. Щелканье каблуков. Доклады почтительными голосами. Оберст молчит. Он читает бумаги с красными и зелеными пометками, перебирает билеты, вставляет в глазницу монокль и разглядывает печати. Монокль исчезает в кармане между третьей и четвертой пуговицами. Оберст оценивает ситуацию.
Приказы вылетают стрелами. Гауптман дрожит. Унтер-офицеры трясутся. Писарь стоит у письменного стола и с трудом сглатывает.
Только солдат-фронтовик, мечтающий о том, чтобы здесь оказались его друзья, не прислушивается к происходящему. Потеху над ним прекратил боевой офицер, едущий во фронтовой штаб. Невысокий, однорукий оберст с безжалостным, спокойным, красивым лицом. Оберст с омертвелой душой. Оберст, который ненавидит всех, потому что все его ненавидят.
Писарь садится за пишущую машинку. Оберст, пружиняще расхаживающий взад-вперед перед ним, диктует. Пустой рукав свободно свисает.
Оберст берет вынутый из машинки листок. Двумя пальцами протягивает гауптману.
– Подпишите; вы именно этого хотели, правда?
– Так точно, герр оберст, – бормочет гауптман, чуть не плача.
Оберст кивает.
– Прочтите вслух, герр гауптман.
Это по-военному краткий, немногословный рапорт о переводе. Когда гауптман читает благодарности оберсту фон Толксдорфу за его заботу о столь быстром переводе гауптмана фон Вайсгейбеля и личного состава комендатуры в пехотный батальон, глаза его едва не выкатываются на лоб.
Спокойно, совершенно равнодушно оберст кладет в карман сложенный втрое рапорт. Судьба личного состава комендатуры решена.
Несколько минут спустя я сижу в поезде, идущем в Могилев.
Паровоз толкает перед собой груженную песком товарную платформу. Предосторожность от мин. Может ли она помочь, знают только Всевышний и немецкая служба безопасности железных дорог.
Морозные узоры на оконном стекле превращаются в лица. Они появляются и исчезают. Вспоминаются Берлин: рестораны «Faterland», «Zigeunerkeller» [61]61
«Отчизна», «Цыганский погребок» (нем.). – Примеч. пер.
[Закрыть]и прочие места, где мы бывали, – она и я.
Она подошла ко мне, когда я стоял на вокзале Шлезишер в Берлине.
– В отпуске?
Спокойно, твердо смерила меня взглядом.
Непроницаемые, серые с легкой голубизной глаза, сильно подведенные тушью. Это была женщина, та, какая нужна каждому солдату в отпуске. Заполучить такую женщину было моим долгом.
Мысленно я раздел ее. Может быть, она носит такой пояс, как девица на открытке Порты, – красный. Я чуть не задрожал. Может быть, у нее черное белье?
«Смерть и ад», – выкрикнул бы Порта на моем месте.
– Да, у меня четырехдневный отпуск.
– Пошли со мной, покажу тебе Берлин. Наш прекрасный, втянутый в нескончаемую войну Берлин. Член партии?
Вместо ответа я показал ей свою нарукавную повязку с надписью «Специальная служба» между двух изображений черепа.
Женщина негромко засмеялась, и мы быстро пошли по улице. Мои шаги заглушали приятное постукивание ее высоких каблуков.
– Курфюрстендамм – замечательная! Фридрихштрассе – мрачная, но красивая. Фазаненштрассе – чудо. Лейпцигер-платц и наконец Унтер ден Линден. Прекрасный, вечно юный Берлин!
Лицо женщины было спокойным; красивым, несколько жестким, но привлекательным. Подбородок был надменно задран над элегантным меховым воротником.
Она погладила длинными пальцами мою руку.
– Куда, мой любезный герр?
С легким заиканием я ответил, что не знаю. Куда может повести элегантную женщину солдат-фронтовик? Солдат-фронтовик с пистолетом, противогазом, каской, в тяжелых сапогах…
Она вопросительно-поглядела на меня. В ее холодных глазах мне почудилась улыбка.
– Офицер не знает, куда сходить с женщиной?
– Прошу прощенья, я не офицер, лишь фаненюнкер.
Женщина издала смешок.
– Не офицер? На этой войне происходит много всякого. Офицеры становятся рядовыми, рядовые – офицерами. Офицеры становятся висящими в петле трупами. Мы великая, вымуштрованная, исполняющая приказы нация.
Что это нашло на нее?
Поезд резко затормозил. Почти остановился. Протяжный гудок, и он снова стал набирать скорость. Рат-тат-тат-тат. Морозные узоры снова превратились в картины отпуска, который теперь казался таким далеким…
«Zigeunerkeller» с негромкой музыкой. Скрипки плакали по цыганским степям. Эта женщина знала многих людей. Кивок, понимающая улыбка, разговор шепотом – и на нашем столике появилось много бутылок с дефицитными напитками.
Пояс у нее был красным, белье – прозрачным. Она была ненасытна в своей эротической необузданности. Она коллекционировала мужчин. Была наркоманкой, эротической наркоманкой. Мужчины были ее наркотиком.
Мне было что рассказать друзьям на фронте, в бункере. За четырехдневный отпуск можно получить множество впечатлений. Может открыться новый мир. Старый может сгинуть.
В последнюю ночь она попросила мой Железный крест. Я отдал его. И он упал в ящик стола среди других наград и знаков различия, полученных от мужчин, которые приходили к ней.
Она назвалась Хелене Штрассер. Произнесла мне это имя со смехом. Показала аккуратно завернутую в шелк желтую звезду. Запрокинула голову, встряхнула волосами и рассмеялась.
– Это моя награда.
Она смотрела на меня, ожидая бурной реакции. Но я остался равнодушным. Однажды какой-то эсэсовец пытался запретить Порте сидеть на скамье с надписью «Только для евреев». В живых этого эсэсовца уже не было.
– Не понимаешь? У меня еврейская звезда.
– Да, ну и что?
– Тебя посадят, – засмеялась она, – за то, что спал со мной. Оно того стоило?
– Да, но почему ты на свободе? И живешь в Берлине?
– Связи, связи.
Она показала мне партийный билет со своей фотографией.
Поезд громыхал по степи мимо забытых Богом деревень. Сонные охранники-венгры смотрели на невероятно грязные товарные платформы и допотопные пассажирские вагоны.
Один из моих друзей, сын оберста, курсант военного училища, вынужден был покинуть Германию из-за того, что прадед его жены был евреем. Официально они были в разводе, но продолжали жить вместе. Мы отвезли их к швейцарской границе на штабном «мерседесе» с треугольным флажком на крыле и эсэсовскими номерными знаками. Мой друг перешел границу с женой, предки которой были евреями, и в лесу под Донауэшингеном мы заменили эсэсовские номерные знаки на вермахтовские.
В Могилеве я делал пересадку. На платформе меня остановил офицер-транспортник и спросил о здоровье. Угостил сигаретой, обратясь ко мне «герр фаненюнкер».
Я очень удивился. Меня почти пугала эта неожиданная вежливость. На офицере был кавалерийский мундир с толстыми желтыми аксельбантами и высокие блестящие сапоги с серебряными шпорами, звеневшими, как колокольчики саней. Он доброжелательно посмотрел на меня в монокль.
– И куда вы держите путь, мой дорогой герр фаненюнкер?
Я щелкнул каблуками и ответил по-уставному:
– Герр ротмистр, фаненюнкер Хассель почтительно докладывает, что возвращается в свой полк через Могилев и Бобруйск.
– Знаете, когда отходит поезд на Бобруйск, дорогой друг?
– Никак нет, герр ротмистр.
– Я тоже не знаю. Попробуем догадаться.
Он воззрился на мчащиеся серые тучи, словно ожидал, что с неба упадет расписание. Потом сдался.
– Так-так, давайте разберемся. Вам нужно в Бобруйск, мой дорогой фаненюнкер? У вас есть знамя [62]62
Первая часть слова «фаненюнкер» – от нем. Fahne, т.е. знамя. – Примеч. ред.
[Закрыть]?
Я удивленно вытаращился на него. Он что, потешается надо мной? Он сумасшедший?
Я огляделся по сторонам. Увидел только двух станционных служащих, стоявших в дальнем конце платформы.
Офицер широко улыбнулся, вынул монокль и стал его протирать.
– Где ваше знамя, дорогой друг? Знамя любимого полка?
И начал цитировать Рильке:
Положил руку мне на плечо.
– Дорогой Райнер Мария Рильке. Ты герой, гордость кавалерии. Великий король наградит тебя.
Он прошелся взад-вперед, плюнул на шпалы и продолжал фальцетом, указывая на рельсы:
– Здесь вы видите железную дорогу. Она называется так потому, что состоит из двух параллельных стальных брусьев. В справочнике для железнодорожников они называются рельсами. Насыпь, которую вы видите под ними, сделана из гравия, щебенки и дробленого камня. Путем научных изысканий установлено, что это наилучший способ укладывать шпалы на расстоянии семидесяти сантиметров друг от друга. На эти замечательные, тщательно нарезанные шпалы укладываются рельсы и привинчиваются встык болтами. Расстояние между рельсами называется в справочнике шириной колеи. У русских ширина колеи особая, потому что они некультурны. Однако национал-социалистическое немецкое армейское государство меняет всю русскую железнодорожную сеть по мере того, как наша освободительная армия входит в Россию, чтобы принести свет во тьму.
Он подался ко мне, с важным видом похлопал глазами, поправил ремень и с удовольствием качнулся на каблуках.
– Двадцать седьмого сентября тысяча восемьсот двадцать пятого года англичане имели неслыханную наглость открыть первую железную дорогу. По точным сведениям, добытым нашей разведкой, поезд состоял из тридцати четырех вагонов, весящих девяносто тонн. Расстояние между станциями он прошел за шестьдесят пять минут.
Я осмелился спросить, каким было это расстояние.
Офицер поковырялся в зубах серебряной зубочисткой, слегка повысасывал зуб. Покончив с уходом за зубами, доверительно прошептал:
– Двенадцать с половиной километров. Но я не сомневаюсь, что бомбардировщики герра люфтмаршала Германа Геринга уже уничтожили эту угрозу для нашего Священного Немецко-Римского государства [64]64
Намек на средневековую Священную Римскую империю, представлявшую собой союз немецких государств. По словам склонных к сарказму историков, она не была ни священной, ни римской, ни империей. – Примеч. пер.
[Закрыть]. Он сделал несколько глубоких вдохов и продолжал: – С помощью специальной взрывчатки из армейского арсенала в Бамберге можно взорвать любую из существующих железнодорожных линий. Но по законам природы это должны делать только немецкие войска во время войны и только в том случае, если нашей культуре угрожает опасность. Понимаете вы это, герр фаненюнкер Рильке?
Я тупо кивнул. Единственной мыслью у меня было: «Теперь знаю, из чего сделана железная дорога».
– Вы едете в Бобруйск. Полагаю, за знаменем.
Внезапно офицер разозлился и обругал меня за то, что я потерял знамя в Бобруйске, но почти сразу же вновь превратился в вежливого аристократа.
– Стало быть, вы едете в Бобруйск. В таком случае, вам важно не опоздать. Полагаю, вы хотите воспользоваться нашими превосходными национал-социалистическими поездами. Так-так, вы едете в Бобруйск.
Потом снова вышел из себя и закричал прерывающимся голосом:
– Какого черта вам нужно там?
Потом странно посмотрел на меня.
– Ха, я так и думал! Вы едете, чтобы взорвать всю железнодорожную линию? Помолчите, герр фаненюнкер, ваше дело нести знамя, старое, пропитанное кровью знамя. Держитесь подальше от Бобруйска. Оставайтесь здесь, со мной.
Офицер начал было насвистывать «Хорста Весселя» [65]65
Популярнейшая нацистская песня, неофициальный гимн национал-социалистической партии. – Примеч. ред.
[Закрыть], потом передумал и стал напевать что-то вроде:
Он, приплясывая, стал двигаться взад-вперед, потом остановился и восторженно заржал:
– Так-так, здесь черный гусар [67]67
В ряде европейских армий считается, что танкисты являются прямыми наследниками гусар. Кроме того, в данном случае офицер намекает на 1-й и 2-й лейб-гусарские прусские полки («черные гусары»), с конца XVIII в. имевшие своей эмблемой мертвую голову – так же, как и танкисты вермахта. – Примеч. ред.
[Закрыть], фаненюнкер Райнер Мария Рильке без своего знамени, треклятый негодник. Тебя ждет тюрьма, но мы повременим до тех пор, пока эта прекрасная война не кончится и опьяненные победой кавалеристы с топотом поскачут через Брандербургские ворота под овации наших замечательных женщин.
После краткой паузы убежденно добавил с жаром:
– И нашего мерзкого народа. Ну что ж, поезжайте в Бобруйск, фаненюнкер. Поезд отходит в четырнадцать двадцать одну с седьмой платформы. Его номер сто пятьдесят шесть, но да поможет вам Бог, если не привезете знамя. Полк без знамени все равно что железная дорога без поездов.
Я нервозно уставился на элегантного офицера, то ли сумасшедшего, то ли пьяного, то ли то и другое. Потом щелкнул каблуками и выкрикнул:
– Герр ротмистр, фаненюнкер Хассель докладывает: сейчас девятнадцать часов четырнадцать минут. Почтительно прошу подтверждения, что поезд отправляется от седьмой платформы.
Он качнулся на каблуках, скрипнув сапогами, закурил сигарету и выпустил клуб дыма.
– Вот оно что! Приходится нести этот крест. Вы не верите мне? Хотите сказать, что офицер из конной гвардии лжет?
– Никак нет, герр ротмистр.
– Замолчите и слушайте, фаненюнкер без знамени. – Он с отвращением плюнул. – Вы, вы, вы негодяй. Меня не интересует, который сейчас час. Понятно?
– Так точно, герр ротмистр.
– Герр фаненюнкер, все часы испортились. Поезд номер сто пятьдесят шесть отправляется на Бобруйск в четырнадцать часов двадцать одну минуту от седьмой платформы. Всё! И, клянусь святым Моисеем, он отойдет в четырнадцать часов двадцать одну минуту. Только сегодня или через год – вот где собака зарыта! Но мы должны блюсти дисциплину. Не нарушайте военных уставов.
