Текст книги "Все звуки страха (сборник)"

Автор книги: Харлан Эллисон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 35 страниц)

Ясноглазый стоял, охваченный неудержимой дрожью – казалось, каждую жилку его тела трясет жестокая судорога. Шишковидная железа так и пульсировала. А внутричерепной нарост – присутствие которого в человеческом мозгу означало бы мгновенную смерть – нарост, что полностью повелевал согласованными мыслительными процессами Ясноглазого и увеличивался впятеро, стоило ему сосредоточиться – так, что левый висок вздувался от напора, нарост этот теперь сжался, спал, всосался обратно в серое вещество мозга, втянулся в глиому. Понемногу, постепенно, пока жуткий огонь, исходивший из глаз, снова смягчался, к Ясноглазому стало возвращаться самообладание.

– Много же тысячелетий миновало с тех пор, как это последний раз потребовалось, – лишь прошептал он и ненадолго задумался о тех силах, которыми обладала его раса – о многих силах, давным-давно преданных забвению.

Теперь, когда все было кончено, гигантский крысюк пристроился на боку и принялся зализывать мех там, где зияла рана, – там, куда одна из бешеных тварей все-таки успела запустить клыки и вырвать клок мяса.

Ясноглазый подошел к крысюку.

– Что за несчастные существа! Ведь они совсем одиноки!

А Томас методично продолжал зализывать раны.

Несколько суток спустя, все приближаясь и приближаясь к месту назначения, они вышли к берегу большой реки.

Когда-то здесь неслись бурные воды, разгоняющиеся в сокрушительный, полный звуков и красок поток; теперь же река вяло проталкивалась к морю, с трудом пробиваясь по собственному руслу и застаиваясь в заломах. Заломы были из трупов.

Чудовищно раздутые, белые, как опарыши, тела, давно потерявшие человеческий облик, заполняли всю реку от берега до берега. Неисчислимые тысячи тел, нагроможденные бесконечными кучами, переплетенные и приплюснутые друг к другу так, что реку запросто можно было перейти по верхнему слою безбородых мужских лиц, белых женских грудей и животов, скрюченных детских ручонок. Все трупы словно долго вымачивали в кипятке.

Так оно, впрочем, и было.

И вверх, и вниз по течению – насколько позволяли видеть изгибы реки жуткая картина не менялась. Никакого движения. Только трупы слегка покачивались от хилого напора воды. А смрадная вода едва просачивалась сквозь груды плотно наваленных тел. И все же река еле слышно журчала и булькала, лаская гниющее мясо в отвратительной пародии на себя же, – как журчала и булькала она некогда, омывая и полируя гальку и валуны.

Именно это и казалось самым жутким в реке мертвецов – то, что течение – пусть хилое и затрудненное продолжалось вопреки всему. Продолжалось с самого зарождения мира. Ибо мир никуда не делся. И он был безразличен к происходящему.

Ясноглазый молча смотрел на мертвую реку. У подножия небольшого. откоса, где кончалась береговая линия, тела валялись беспорядочными грудами. Тогда Ясноглазый втянул в себя воздух – напряженно, с усилием, – и дрожь вновь охватила его. Когда дрожь еще усилилась, во влажно-гниющем русле реки началось какое-то шевеление. Тела вдруг задвигались. Заворочались, будто под напором непрестанного и все усиливающегося потока– А потом – одно за другим – стали отлепляться друг от друга и выстраиваться рядами. По всей длине реки тела как бы сами собой поднимались, перекатывались – и понемногу двигались. Потом откуда-то издалека, где их размеренного перемещения уже не увидеть, донесся рев высвободившейся из заломов воды – она хлынула вперед, вырвавшись из-за стен некогда человеческой плоти.

Пока Ясноглазого не отпускала дрожь, его хрупкое тело так и сочилось силой – глаза, казалось, источают пульсирующие токи страшной энергии. Наконец река трупов вырвалась из заломов, поток снова стал– свободен.

Вода неслась громадной пенной волной – все дальше и дальше по руслу вдоль заваленных трупами берегов. Вырвалась из глубокого каньона слева от Ясноглазого будто дикий зверь, которого долго держали под запором, а потом вдруг выпустили на волю. Река булькала и бурлила – кидалась вперед мимо стоявшего на берегу Ясноглазого – и уносилась вдаль, скрываясь в извиве русла.

Ясноглазый чувствовал, как дрожь проходит. А река становилась все полноводнее и с каждой секундой текла все ровнее. Она равнодушно погребала гнилые и вздутые человеческие останки, что погружались теперь в темные мутные глубины.

Глаза дрожащего существа, глаза гигантского крысюка, глаза безразличного дня освобождались наконец от жуткого зрелища распада и смерти.

Все эмоции одна за другой стирались теперь с лица Ясноглазого исчезали с той же быстротой, с какой река хоронила свою скорбную добычу. С лица пропадали следы страшной тоски – той тоски, распознать которую не было дано, ни одному человеческому существу.

Наконец Ясноглазый повернулся и вместе с крысижом направился вверх по течению реки. Навстречу утру.

Само Солнце помрачнело, когда над ними пролетали истекающие кровью птицы. Громадные, бесформенные, несколько угловатые тучи птиц – всех видов и размеров. Летели они безмолвно. Пересекая широкое серое чело неба, они почти затмили Солнце – и летели все дальше – в никуда. Вдруг сделалось холодно, будто в склепе. Летели птицы, впрочем, на восток. Но не к теплу, влекомые инстинктом или ведомой им целью, – а просто куда-нибудь – в никуда. Пока не слабели, не гибли – и не падали. Какая там манна! Просто дерьмо! Полуживые отбросы, что падали сотнями вонючих комков из отчаянно бьющих крылами стай.

Многие падали, уже едва-едва подрагивая крыльями словно сделались слишком слабы, чтобы сражаться с воздушными потоками. Словно вещество их крошечных примитивных мозгов оказалось разжижено – стало студнем, неведомой силой раздавлено в гнойную муть, дождем капающую у них из глаз… Жизнь как будто больше их не заботила – и еще меньше заботил их этот отчаянный и бессмысленный полет на восток – в никуда…..и они истекали кровью.

Настоящий дождь больной и обесцвеченной птичьей крови. Моросящий дождь. Капли падали и на Ясноглазого, и на жесткую шкуру крысюка, и на деревья, и на безмолвно-недвижную темную землю.

Только ровное и мертвое беззвучие миллионов крыльев – все машущих и машущих…

Ясноглазый вдруг всем телом вздрогнул – и отвернулся от жуткого зрелища птичьих стай. Почувствовал, что больше не может на это смотреть – и не способен справиться с этим подобно тому, как справился со сворой диких псов или с рекой трупов. Тогда он стал искать отдушину в собственных видениях.

И вот что Ясноглазый увидел…

В самом сердце того места, где ему пришлось так долго прожить, он спал, ощущая вокруг себя еле заметное изменение токов воздуха. Куда менее различимое, чем жужжание автоматики, от которого слегка вибрировали стены, – но и не столь тонкое, как смена пространственной ориентации. Скорее похоже на некий мягкий «сдвиг» частичек всего-всего вокруг Ясноглазого. На краткое мгновение все-все как бы вышло из ритма – до странности невнятно и неопределенно – и Ясноглазый тут же проснулся. Происходило нечто, предустановленное расой Ясноглазого тысячелетия тому назад. При этом странному самовозбуждению тех самых частичек следовало произойти лишь по завершении неких событий.

Происшедший «сдвиг» пробрал ознобом все существо Ясноглазого и заставил его насторожиться. Хотел бы он умереть раньше, чем это наступит! Но вот – теперь это на самом деле случилось – и Ясноглазый ждал следующей фазы.

Она не заставила себя долго ждать. Вновь видение.

Воздух вокруг Ясноглазого сделался совсем мутным, напоминая облако сгущающихся ртутных паров. И вот из этой странной туманности выкристаллизовался облик последнего из Хранителей. (Был это некий внешний образ – или сама реальность – или какое-то мозговое явление? Этого Ясноглазый толком не знал, ибо не был специально подготовленным адептом, а оказался лишь последним из своего рода – и многое из того, что знала и умела его раса, так и осталось для него загадкой.)

Хранитель же был адептом пятой ступени и, разумеется, последним из посвященных в расе Ясноглазого. Носил он пурпурно-синие одеяния – цвета и различия какого-то могущественного Дома, которые Ясноглазый распознать не сумел. Заметил только, что мантия гостя несколько укорочена по отношению к тогдашним – безмерно давним – канонам. Поднятый клобук Хранителя открывал суровое, полное мрачной скорби лицо. Чувства, разумеется, не были выражены столь откровенно, ибо все Хранители лишь исполняли свои обязанности, но Ясноглазый почему-то не сомневался, что как раз этот адепт голосовал против решения уйти. И все же именно ему выпало передать Ясноглазому наставления.

Непривычно для их расы обутый, Хранитель молча стоял в нежно-расплесканной голубизне и снежно-белой воздушности спальни Ясноглазого. Дав Ясноглазому время окончательно пробудиться ото сна, Хранитель заговорил:

– Того, что ты перед собой видишь, нет уже множество столетий. И я последний из нашей расы – не считая, разумеется, тебя. Передо мной поставили задачу и дали этот «сдвиг» моего существа. Мне предписано передать тебе, что именно от тебя потребуется. Итак, если соответствующие знамения заставят мой «сдвиг» предстать перед тобой – молю, чтобы этого никогда не случилось, – то ты должен идти в город тех, с шерстью на голове – тех, что пришли вслед за нами – тех, что унаследовали Землю – в город людей. Ты должен идти в их город, набрав мешок черепов нашей расы. Что с ними делать, ты узнаешь в свое время.

Помни, Ясноглазый, – мы уходим добровольно. Хотя кое-кто из нас – и я в том числе – не столь добровольно, как остальные. Как большинство. И все же именно такое решение представляется единственно верным. Те, что придут за нами, – Люди – получат свой шанс под звездами. Другого подарка к их дню рождения мы предложить не можем. Любой другой дар и для них, и для нас смысла не имеет. Они должны попытаться использовать предоставленный шанс поэтому мы и ушли туда, где теперь обитаешь ты. Но к тому времени, как я тебе явлюсь если это вообще случится – никого из нас уже не останется. Таков единственный путь – грустный, но неизбежный. И ты, последний из нас, проделаешь остаток пути. А теперь я кое-что тебе покажу, Хранитель поднес руки к лицу – и они, словно обретая прозрачность, засияли внутренним светом. Зримой энергией. Лицо Хранителя буквально пылало пламенем, пока он вызывал нужное Ясноглазому видение.

Наконец оно возникло из ярко-багровых силовых линий прямо в воздухе рядом с Хранителем. Видение ужаса и разрушения. Всесокрушающее пламя порождение человеческих рук – пламя немыслимого адского могущества. Словно гигантский паук, грозный в своей ужасающей силе, дьявольский огонь разрушения стирал и размывал видение… Когда оно наконец исчезло, Ясноглазый упал навзничь, до глубины души потрясенный увиденным.

– Если то, что я показал, когда-нибудь произойдет, перед тобой предстанет «сдвиг» моего существа. И если однажды ты услышишь меня, как слышишь сейчас, то иди в город с мешком черепов нашей расы. И ни в чем не сомневайся. Ибо если я явлюсь тебе, это будет значить, что все было зря – и те из нас, кто был менее чист в своих побуждениях, окажутся правы.

Мерцающее вещество – нечто, как бы врастающее само в себя, колеблющийся и словно трепещущий воздух – трепет, что сопровождал перемену, – и вдруг Хранитель исчез. Ясноглазый встал и взял из склепа черепа. А потом…

Ступни без пальцев. Мягкие ступни, поросшие мехом. Шаги звучали тихо, меховые подошвы мягко ступали по холодным чернильно-черным коридорам. Того места, что стало обиталищем Ясноглазого еще раньше, чем время сделалось чем-то более или менее реальным. Он шел сквозь тьму – прочь.

Ночная тьма была знакома Ясноглазому. Но и день был ему известен…

Истекающие кровью птицы давно улетели. Ясноглазый двигался сутки напролет – все дальше и дальше. Пришлось ему миновать край содрогавшихся гор, что подбрасывали громадные плиты и швыряли их прочь – будто эпилептики, трясущиеся и рвущие на себе одежды. Горы дрожали, раскалываясь и грохоча, – казалось, сама земля взбесилась от страшных мелодий разрушения, которых она не писала.

Попалась Ясноглазому и равнина мертвой травы засохшей, заваленной бесчисленными грудами дохлых насекомых, что сбились в кучи в месте своего последнего пристанища. Равнина мертвой травы походила теперь на выцветший гобелен с нанесенными на него крапинками груд дохлых насекомых и въедливым кисло-сладким запахом муравьиной кислоты, что висел в воздухе этой безветренной и безмолвной пустыни подобно выдоху безумного гиганта. И еще как будто еле слышные звуки рыданий..?

Наконец Ясноглазый добрался до города.

Томас туда не пошел. Извилистые струйки дыма, неустанно карабкавшиеся в черное небо. Страшный треск ломающегося железа. Грохот рушащейся на пустынные улицы каменной кладки. И смрад склепа. Нет, Томас туда не пошел.

Но Ясноглазый должен был идти. Туда – в эпицентр всемирной катастрофы. Туда, откуда все и пошло.

Повсюду валялись трупы, упирая молочно-белые глаза в то будущее, что никогда не придет. И каждый мертвец беззвучно вопрошал: за что? Ясноглазый брел, ощущая внутри себя нарастающую пульсацию хаоса. Вот. Вот к чему все пришло.

Вот ради чего ушла вся его раса. Ради того, чтобы эти, с шерстью на голове, назвавшиеся Людьми, смогли править Землей. Какой же жалкой оставили они эту Землю! Какой жалкой! Какой дохлой и грязной! Вот и конец их мира гибель. Прах и смерть.

Дальше по улице – женщина – даже мертвая молит о снисхождении.

Дальше – где прежде был парк – старик – нелепо скорчился в безуспешной попытке спастись.

Дальше – мимо городских строений. Фасады сорваны так, будто их начисто соскребли ногтями. Отовсюду торчат обугленные, пятнистые ручонки детей. Крохотные ладошки.

Дальше – к другому месту. Нисколько не похожему на то, откуда Ясноглазый пришел. К месту его последнего назначения. Никаких особых примет. Просто к некоему месту. Этого было вполне достаточно.

И вот тогда – там – Ясноглазый рухнул на колени и зарыдал. Слез этих никто не видел с тех пор, как люди вышли из пещер. Слез этих не знал и сам Ясноглазый. Он рыдал– Оплакивал уже ставшие призраками существа с шерстью на голове – оплакивал людей. Оплакивал человечество. Каждого человека. И все человечество, что так нелепо и безвозвратно покончило с собой. Стоя на коленях, Ясноглазый скорбел о тех, что жили здесь – и навсегда ушли, оставив его наедине с ночьюНаедине с безмолвием и вечностью– Один на один с грядущим. И плач его звучал музыкой, которую уже некому было услышать.

Потом Ясноглазый аккуратно разложил черепа. Прямо в мягком белом пепле. Бесчувственная, умирающая Земля приняла тягостное завещание.

Ясноглазый был последним из расы, обрекшей себя на вымирание, а его на жизнь в непроглядной тьме. И все – ради спасительной и печальной надежды, что раса, пришедшая ей на смену, сумеет лучше распорядиться этим миром. Но вот и они ушли – все до единого – ушли, забрав с собой мир и грязная сделка! – оставив взамен склеп.

Оставив и Ясноглазого – в одиночестве.

Бессмысленно уничтоженной оказалась не только раса людей, но и его раса – столетия обратились в грязь и алмазы в их безымянных могилах. Их уход был бесполезен. Все – от начала и до конца – все впустую.

И Ясноглазый – вовсе не человек – остался на планете последним. Хранитель безмолвного кладбища – безответное надгробие дурости и абсурду. Памятник, исполненный безгласного величия.

О вы, маловерные

Нивен судорожно ощупывал стену у себя за спиной. Ногти скребли крошащийся камень. Стена изгибалась. Нивен молил, чтобы она изгибалась. Она обязательно должна была изгибаться, обходя кругом чашу, в которую он попался. Или ему конец. Вот так просто – конец и все. Кентавр подобрался еще метра на два, постукивая по темно-красному грунту золотыми копытами, давно потускневшими под грязно-бурой патиной.

Багровые глазки-буравчики мифического существа по цвету мало отличались от той земли, которую оно топтало. Не конь и не человек – что-то из полузабытых детских сказок, И теперь оно преследовало Нивена. Преследовало неотступно. Нивену вдруг пришла в голову до дикости нелепая мысль. Ведь лицо этого животного поразительно напоминает физиономию актера Джона Берримора. И только багровые глазки разрушают все сходство. Багровые, злобные. Полные не только хлещущей ненависти, но и чего то еще – чего-то первобытного, сохранившегося с тех времен, когда по Земле еще не ступала нога человека. Когда планетой владели кентавры и их собратья по мифам.

И вот теперь непонятно как, нелепым, неописуемым способом Нивен – самый обычный человек, лишенный каких-то особых талантов и способностей, – оказался заброшен крест-накрест и по наклонной через миры в некое время-и-место, в некий континуум (на Землю или куда еще?) – туда, где до сих пор бродит кентавр. Где кентавр этот мог наконец сполна посчитаться с одним из тех существ, что выжили его со света. Для гомо сапиенс настал час расплаты.

Нивен пятился все дальше и дальше – а стена все так же крошилась под ногтями. В другой руке он держал подобранную во время бегства от кентавра дубину и что было силы ею размахивал. Но без конца размахивать тяжеленной дубиной Нивен не мог – пришлось ее ненадолго опустить. Неистовое лицо кентавра мгновенно вспыхнуло. Он прыгнул. Собрав последние силы, Нивен махнул дубиной – и вслед за ней сам невольно развернулся на пол-оборота. Кентавр глубоко зарылся золотыми копытами в землю, но успел застыть в каком-нибудь полуметре от широкого дугового маха дубины. Нивена довернуло до упора – и спасительная дубина, врезавшись в стену, разлетелась в щепы.

Позади человека тут же раздался полный радости и торжества хриплый рык кентавра – и по спине у Нивена заструился холодный пот. Удар о стену здорово его потряс, а левая рука совсем онемела. Но этот же бесполезный, казалось бы, удар и спас Нивену жизнь. В стене оказался пролом – узкая щель в каменной чаше. Щель, которую беглец наверняка бы не заметил, пяться он к ней спиной. Наконец-то появилась хоть какая-то надежда на спасение.

Пока могучий кентавр изготавливался к последнему прыжку, намереваясь всем своим громадным телом обрушиться на Нивена и размазать человечишку по стене, тот юркнул в щель. Миг – и Нивен уже внутри.

Потом он бросился бежать со всех ног. Свет того оставшегося за спиной рокового места – мутно-голубой от клубящейся пыли – мерк прямо на глазах и погас мгновенно, стоило Нивену со всего размаху налететь на резкий поворот коридора. Теперь кругом царила кромешная тьма, и все, что успел разглядеть беглец, – это вылетевшие у него из глаз искры. Тут же ему вдруг захотелось увидеть хоть какой-то свет – даже тот, что остался позади. Увидеть тот клочок голубого с трупно-желтыми пятнами неба. Неба, что никогда не было крышей ни одного из известных ему миров.

А потом Нивен падал.

Совсем внезапно, даже не успев понять, в чем дело, он оступился и полетел куда-то вниз. Все ниже и ниже крутясь и кувыркаясь. Влажные каменные стены, холодные и невидимые, кружились вокруг Нивена, пока он отчаянно пытался хоть за что-нибудь зацепиться.

Кончики пальцев страшно заныли, и боль вскоре стала невыносимой, а он все беспомощно цеплялся и цеплялся за стену. Но боль мигом прошла, стоило Нивену с мучительным воплем отчаяния, отбив себе плечи и чуть не свернув шею, рухнуть в черную пучину – вязкую и бездонную. Тошнотворная жижа сомкнулась над Нивеном, мгновенно набив ему полный рот настоящим дерьмом. Ослепший и оглохший, он сквозь могильный холод медленно проникал в подрагивающее тело этой влажной любовницы. Страшной подруги, беспощадной в своей ревности и ненасытности.

Ночные видения. Отголоски небытия. Нивен бился в самом жерле водоворота полной отключки. Все воспоминания, что таились в своих склепах где-то в глубине его памяти, все они теперь вырвались на свободу. Брызжа пеной и бессвязно бормоча, они волчьей стаей ринулись на Нивена. Он снова оказался в лавке старика предсказателя. А разве это не было лишь за считанные мгновения до того, как его загнал в ловушку красноглазый кентавр? Разве не стоял он несколько минут назад перед лавкой предсказателя в грязном проулке на окраине Тихуаны – беспечный турист с девушкой под ручку и колкостью на языке? Не было ли это «давным-давно» лишь мгновение назад, лишь отголоском какого-то прежнего давным-давно, когда тьма расчленила и поглотила его, – как теперь его поглощала эта стигийская пучина?

Huaraches, гласила вывеска, и Serapes.

Поверх своего "Тома Коллинза" Берта заинтересованно посматривала на Нивена. А он и взглянуть на нее не мог.

Все игрался с соломинкой от коктейля и негромко насвистывал. А потом, рассеянно прикусив нижнюю губу, пробежал взглядом по Авенида-Революсьон. Тихуану буквально крутило и мотало в подводном течении разврата и вседоступности. Все, что только пожелаешь. Десятилетние девственницы и девственники. Самые что ни на есть натуральные французские духи. Причем без всякой пошлины. Травка. Соломка. Шляпки пейота. Барабанчики бонго, резной Дон Кихот, сандалии, коррида, пелота, скачки, пари на тотализаторе и без, твоя фотография в сомбреро верхом на усталом осле. Осел на осле. Этюд в навозных тонах. Стриптиз-шоу, где вся соль состоит в демонстрации pudendum прямо со стойки бара. Все для удобства трапезы. Частные шоу со здоровенными кобелями, маленькими господинчиками и бабищами с грудями, как пара дынь. Браки, разводы, удобные чехлы для автомобильных сидений. А еще – быстрый аборт.

Чистым безумием было для них с Бертой туда закатиться. Но куда денешься? Берте требовалось прочиститься. А теперь уже все было позади, и она чувствовала себя "замечательно, спасибо – просто замечательно". Тогда они решили ненадолго задержаться и что-нибудь выпить. По идее, Берте следовало бы отдыхать в мотеле на полпути от СанДиего до Лос-Анджелеса. Но Нивен знал, что ей страшно хочется кое о чем поговорить. И вот пожалуйста. Сидят они в этой уличной кафешке – и он ничего не может ей сказать. Даже взглянуть на нее не может. Не может объяснить ей, что он, Нивен, человек, загнанный внутрь самого себя. Для Берты это, конечно, не секрет, но, как и всем женщинам, ей требуется выманить Нивена из самого себя ровно настолько, чтобы она смогла разделить его страхи. Ровно настолько, насколько он неспособен. Берте непременно нужно, чтобы Нивен сказал кое-какие слова и попросил если не о помощи, то хотя бы о поддержке в пути по стране своих воображаемых кошмаров. Но не может Нивен дать Берте то, в чем она так нуждается. Не может отдать ей себя.

Роман их развивался по давно накатанной колее. Море веселья, море страсти – а потом она вдруг забеременела.

И тогда в их взаимоотношениях – пусть ненадолго возникла какая-то глубина. Впервые в жизни у Нивена появилась возможность уцепиться за кого-то и обрести при этом не только разочарования, унижения и горести, а что-то реальное. Что-то живое, реальное. И немного покоя.

Но Берта решилась на аборт. Он, конечно, дал деньги – и вот они сидят тут. Берта, естественно, хочет, чтобы он наконец заговорил. Но безгласный, намертво запертый в своем сомнительно реальном мире – в мире, где он вынужден был жить, – Нивен отчетливо чувствовал, что именно здесь, сейчас упускает Берту.

И ничем не может себе помочь.

– Слушай, Джерри… – Нивен знал, что Берта отчаянно пытается помочь ему заговорить. Собрался было притвориться, что не расслышал. Но, сам того не желая, вдруг взглянул на нее. Красавицей Берту, конечно, никто бы не назвал, но Нивену ее лицо нравилось. Лицо женщины, с которой можно жить. Она улыбнулась:

– Ну, Джерри, и что же дальше?

Нивен прекрасно знал, что именно следует ответить, чтобы угодить ей и завоевать ее руку и сердце, но сказал совсем другое:

– Ты о чем? Понятия не имею.

– Я только о том, что между нами больше нет ничего искусственного или нежеланного. Что связывало бы нас. Или разъединяло. Что же дальше, Джерри?

Нивен прекрасно знал, что именно следует ответить, чтобы угодить ей и завоевать ее руку и сердце, но сказал совсем другое:

– Будет то, что мы захотим. И не надо, детка, на меня давить.

Берта мгновенно вспыхнула:

– Пойми, Джерри, я вовсе на тебя не давлю. Я только спрашиваю. Мне тридцать пять – и все не замужем. Знаешь, уже просто страшно ложиться в постель одной. И никакой надежды на будущее. Как по-твоему, я неправа?

– По-моему, ты преувеличиваешь. И, между прочим, у тебя впереди еще не одна неделя воздержания.

– Джерри, мне уже не до смеха. Я должна твердо знать, есть в твоем сердце место для меня?

Нивен прекрасно знал, что именно следует ответить, но сказал совсем другое:

– В моем сердце, детка, едва хватает места мне самому. А если ты хотя бы представляла себе, что там творится, вряд ли тебе захотелось бы занять там место. Ведь перед тобой – последний из циников, последний из женоненавистников, последний из скептиков. Все, что я перед собой вижу, завалено отбросами даром растраченной молодости. У всех моих богов и богинь ноги оказались из дерьма – и все они теперь валяются как попало, подобно античным статуям с отбитыми носами. Поверь, Берта, тебе точно не захотелось бы найти место в моем сердце.

Лицо ее теперь как будто выражало смирение.

– Итак, если расшифровать твою очаровательную манеру выражаться, сказал ты примерно следующее: мы славно провели время и совершили маленькую ошибочку. Теперь она исправлена, а значит – иди куда подальше…

– Да нет же! Я хотел сказать…

Но она уже выскочила из-за стола и бросилась прочь – на ту сторону улицы. Нивен кинул банкноту на скатерть и устремился за Бертой.

Поначалу ей удавалось держаться впереди. В основном потому, что Нивен сам хотел дать ей время остыть. Когда они поравнялись с узеньким проулком, Нивен все же догнал Берту – а она позволила ему нежно взять себя под руку и отвести в тенистую прохладу проулка.

– Пойми, Джерри, всего-то и нужно – верить. Верить! Разве это так много?

– Верить! – отчеканил Нивен, давая выход неизменно кипевшей в нем ярости. Той ярости, что обычно скрывалась под тонким и фальшивым покровом галантности. – Верить! – рявкнул он. – Опять эта приторная блажь, которую одним деревенским олухам и долдонят! Верь в это, верь в то! Имей, наконец, веру – и ты спасешь свою жопу! Да, тут ты в точку попала! Я не верю!

– Как же тогда женщине поверить в тебя?

Ответ Нивена породило нечто большее, чем просто злоба. В нем заговорила циничная жестокость, что всегда исходит от беспомощности.

– А это ее – слышишь, ты? – только ее проблемы!

Берта вырвала руку и бросилась куда глаза глядят. В глазах у женщины стояли слезы. Вниз по лестнице с обшарпанными ступеньками, а дальше по тому же проулку, но уже ниже.

– Берта! Берта! – беспомощно окликал Нивен.

Huaraches, гласила вывеска, и Serapes.

Заурядная лавка на вонючих задворках приграничного городка, больше известного своими уличными шлюхами, чем древними и сморщенными предсказателями будущего, что вдобавок приторговывали уараче и серапе.

Нивен следовал за Бертой, отчаянно стараясь выбраться из болота собственной невнятицы. Стараясь положить конец их бессмысленному препирательству – и все-таки спасти те жалкие крохи добра, что еще оставались в его засыпанном битым стеклом прошлом. Нивен хотел сказать Берте, что ему нужно что-то постоянное, а не просто славно проведенные минуты – не просто забава для их бренных тел, все тянущихся друг к другу, но так никогда друг друга и не обретающих. Хотел сказать и о том, что потерял веру в свой мир – в мир, похоже, неспособный придать его существованию хоть какую-то осмысленность, какую бы то ни было красоту и жизненность. Но одновременно Нивен прекрасно знал, что слова его, если такие слова вообще найдутся, придут вместе с едва сдерживаемой злобой – придут вымученные и раздраженные, придут, оскорбляя и унижая

Берту. А в итоге она опять уйдет. Как и сейчас уходит.

Он следовал за ней по проулку.

И тут из своей лавки выполз древний и сморщенный, сухой, как папирус, мексиканец, согнутый чуть ли не вдвое и подозрительно напоминавший синебрюхую ящерицу, – сама зоркость и хитроумие. Старик предложил предсказать молодой парочке ее будущее.

– Нет-нет, спасибо, – отрезал Нивен, как раз догоняя Берту.

Но девушка с вызовом кивнула и вошла в лавку, оставив своего преследователя в проулке. Впрочем, Нивен тут же последовал за Бертой, рассчитывая, что она вскоре вернется, а тогда уж он точно найдет те самые нужные слова. Но девушка уже глубоко ушла в мускусный полумрак лавки, и старик предсказатель начал раскидывать руны, принялся смешивать какие-то травы с кусочками внутренностей и еще невесть какой дрянью, что, по его уверениям, было непременным условием правдивости и ясности прозрений. Клок шерсти дикого пса. Кусочек мяса с пятки утонувшего младенца. Три капли менструальной крови проститутки-македонки. Круглая присоска со щупальца полипа. Раковина, что сама издавала звуки. Еще черт-те что. Что-то неописуемое, отдающее гнилью. Жуткое и безымянное.

А потом старый шарлатан вдруг заявил, что предскажет будущее не Берте, а… Нивену.

И там, в зловонной духоте лавке, истинные размеры которой терялись в дымном сумраке, старый мексиканец объявил, что Нивен – человек без веры, без религии и без убеждений. А посему он проклят. Он – человек обреченный и потерянный. Старик высказал все то смутное и мрачное, в чем Нивен никогда не осмелился бы признаться самому себе. И тогда, вконец одурев от этого урагана правды, сжигаемый неистовой злобой, Нивен наотмашь ударил старика. Размахнувшись над круглым столиком предсказателя, он со всей силой своего большого тела влепил сморщенному мексиканцу страшную плюху, а следующим движением смел с грязного столика все ингредиенты. Дикий визг Берты донесся уже словно откуда-то издалека.

И в тот же миг – беззвучный взрыв. Могучий удар вышвырнул Нивена из самого себя. В тот недвижный момент безвременья Нивен оказался "там"-не там. Абсолютно необъяснимым образом его куда-то переместили. В некую страну – в долину – в чашу – в то время-и-место, где лицом к лицу с ним оказался кентавр – мифологическое существо, порождение древних человеческих фантазий.

Huaraches, гласила вывеска, и Serapes.

Считанные мгновения назад Нивен стоял перед живым кентавром. Он видел существо, что покинуло мир задолго до того, как у человека, подобного Нивену, появилось имя. Кентавр был богом без поклоняющихся. Божеством в не верящем в него мире, перед не верящим в него человеком.

Ив это самое мгновение – как бы в какой-то преждевременный момент истины – Нивен оказался сразу всеми людьми, что бросили своих богов. Всеми теми, кто осмелился объявить миру о человеческом одиночестве, – и одновременно теми, кто этому поверил. И вот Нивену пришлось столкнуться с одним из таких брошенных богов. Столкнуться с божеством, искавшим возмездия для человеческой расы, что изобрела машины, изгнавшие его из реального мира.