Текст книги "«1212» передает"

Автор книги: Хануш Бургер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Я пошел к выходу, но мама Ивердонж решила не отпускать меня. Широко раскинув руки, она бросилась к двери.

Маргарита сердито крикнула сверху:

– Оставь его, мама… Это такие типы…

Теперь очередь дошла до мамы. Зарыдав, она упала в свое кресло:

– Вальтер никогда бы так не поступил… – услышал я, когда был уже внизу.

Только никакой паники!

Шонесси смерил меня взглядом, который, казалось, говорил, что судьба моя решена и меня ждет по крайней мере военный трибунал. Майор стоял перед картой и неопытной рукой чертил желтые линии на целлофане. Вальтер Шель, тоже сильно возбужденный, бросил на меня взгляд, полный презрения. Полковник сидел на ящике, который, видимо, предназначался для наших секретных бумаг.

Нарисованная Шонесси картина была ужасной. На севере желтые линии доходили почти до Намюра, на юге – до Меца и Нанси. Освобожденные французскими вооруженными силами районы Эльзаса и Лотарингии оказались за линией фронта. Неужели немцы за одну ночь успели захватить их? Люксембург лежал как бы на полуострове.

Шонесси обратился к полковнику:

– То, что вы здесь видите, пока еще не случилось. Это лишь возможные траурные перспективы на будущее. На севере немцы находятся тридцатью километрами южнее Лютгиха. Если они форсируют Маас, их уже нельзя будет удержать. Нам остается рассчитывать на самое худшее. Значит, двадцать первая группа армий должна отойти назад, так как второго Дюнкерка мы допустить не можем. Итак, нам нужно сократить линию фронта, то есть линию обороны: Намюр – Монс – Роубанкс. Жаль Брюсселя…

Я машинально вытащил свой блокнот. Заметив мое движение, Шонесси вдруг рявкнул:

– Уберите свой чертов блокнот! Все это совершенно секретно! Вальтер, после нашего разговора сотрите все карты немедленно! Я позвал вас, сержант, чтобы вы почувствовали, насколько серьезно наше положение. В любой момент может прийти приказ ликвидировать этот хаос. И вы несете за это ответственность, понятно? И как старший по званию вы не должны болтаться где-то по городу! Итак, – он снова повернулся к карте. – Северное крыло двенадцатой группы армий, которая отрезана от нас, отходит во Францию. Все преимущества осенней кампании летят ко всем чертям! Главное сейчас, чтобы наши парни жертвовали собой как можно дольше! Что же касается юга, то там дела еще хуже.

«Значит, положение на севере он не считает таким уж плохим», – подумал я.

– Тут сыграли свою роль проклятые политические мотивы. Эти «лягушатники» хотят удержать Эльзас. Во что бы то ни стало! По соображениям престижа! Сюда прибыл старик, чтобы отговорить их от этого. Последнее слово еще не сказано, но они уже у нас в руках. Иначе мы не дадим им больше ни одного патрона! Какой из всего этого вывод? Как только они начнут отходить, мы сразу же окажемся в ловушке. И это решится сегодня ночью! Нужно быть готовыми закрыть нашу лавочку, сжечь все, что может пролить свет на нашу операцию, и как можно быстрее выехать в Верден, а если потребуется, то в Шалон или Версаль. Главное – никакой паники! – закончил Шонесси.

Значит, наши войска, находящиеся севернее Арденн, во избежание больших потерь должны отойти к югу! Судьба Бельгии никого не интересовала. Гитлеровцы вернутся обратно, гестаповцы и бельгийские коллаборационисты вылезут из нор и сотворят страшный суд над своими соотечественниками, которые помогали союзникам. Бельгийцы уже трижды попадали под германский сапог! Они, конечно, будут стараться избежать беды. И снова дороги будут забиты беженцами.

Положение дел на юге оказалось гораздо хуже, чем объяснил Шонесси. Но главное – никакой паники! Раздумывать было некогда. Каждый знал, что должен делать. В саду стояли наши машины с полными баками горючего. Водители в своем вагончике попивали грог и играли в покер. В кухне мадам Бишет рассказывала полицейскому Жерару, что Шонесси обещал взять ее с собой, так как она превосходно умеет готовить, и что ей до слез жаль обоих югославов, которые должны были здесь остаться: оба парня так полюбились ей.

Чтобы как-то развеяться, я вышел на улицу. Было уже поздно, но спать не хотелось, так как я уже привык ложиться далеко за полночь.

Стояла тишина. С северо-запада отчетливо доносился приглушенный шум фронта. Танкам Рундштедта сопутствовал успех. В последних донесениях говорилось о тяжелых боях за узел дорог в Бастонье, где части и подразделения Десятой американской танковой дивизии должны были держаться до тех пор, пока Сто первая воздушно-десантная дивизия не деблокирует город и не укрепится в нем.

Если быть откровенным, то отнюдь не бессонница и не желание выйти на свежий воздух были истинными причинами моей ночной прогулки. Мне не давало покоя поражение в Арденнах и наше внезапное отступление в эту ночь на 18 декабря.

Долгожданный мир, который все мы связывали с поражением гитлеровского рейха, отодвигался в далекую неизвестность.

С удивлением я думал о русских. Откуда они берут силы, если могут не только устоять перед таким натиском, но еще и наносить контрудары?

Какова же тогда цена нашей моральной стойкости?

Сильвио перед отъездом запасся зубной пастой, бумагой для писем и табаком. После обеда в столовой царило подавленное настроение. Отдельные взрывы смеха воспринимались как юмор отчаяния. Все говорили о случаях дезертирства в последние дни. Называлось такое число дезертиров, что просто не верилось. Правда, не всегда речь шла о настоящем дезертирстве. Иногда это были всего лишь легкомысленные отлучки из части, например, с целью продать похищенный бензин. Однако как бы там ни было, называли цифру восемнадцать тысяч человек.

Что это? Трусость? Во многих случаях – да. Но это была и непостижимая безответственность перед товарищами, которые лежали в заснеженных Арденнах, сдерживая натиск Шестой танковой армии СС, Пятой танковой и Седьмой гитлеровских армий.

Что же, собственно, случилось? Во время высадки в Нормандии наши солдаты проявляли большое мужество. Я сам тому свидетель. Теперь же этого мужества не было и в помине.

Видимо, тогда перед солдатами стояла ясная цель. Они знали, за что сражаются.

Теперь же, находясь на Западном фронте, солдаты этой цели не видели. И никто не пытался объяснить им сущность германского фашизма! Никто не пытался объяснить, что в случае победы Гитлера их жизни тоже будет угрожать опасность! Гитлер был для них почти комической фигурой. Никто из наших солдат не мог сказать, как же будет выглядеть послевоенная Германия. Они понимали, что нужно восстановить электростанции, транспорт и распустить нацистскую партию. Все это хорошо. А что будет потом? Пример Аахена, крупного немецкого города, управляемого американскими военными властями, не предвещал ничего хорошего. Слухи о коррупции и назначении бывших нацистов на крупные административные посты уже давно просочились в наши ряды.

Занятый такими грустными мыслями, я незаметно удалился от нашей виллы. Неожиданно до меня донесся какой-то шум, и я увидел в темноте две фигуры, которые тоже испугались меня. Это были Фридмен и Бинго.

Они тоже находились под впечатлением последних событий, но только смотрели на них с несколько иной точки зрения. Я невольно подумал, что, сидя в вилле на улице Брассер, мы все же много знали – Фридмен и Бинго, например, были хорошо информированы о боях за Бостонью. Там упорно сражались солдаты Сто первой авиадесантной дивизии и, конечно, не догадывались о намерении высшего командования оставить Бельгию, Эльзас и Саар.

Мимо нас на джипе проехал патруль. Двое патрульных, вооруженные автоматами, соскочили на землю и потребовали предъявить документы.

Возможно, все окончилось бы благополучно, если бы не сильный немецкий акцент Бинго. Оба патрульных немедленно среагировали на это. Они щелкнули затворами автоматов, и нам пришлось поднять руки вверх. Патрульные ловко обыскали нас, стараясь найти спрятанные кинжалы или пистолеты, а затем безо всяких разговоров сунули в джип и повезли в штаб.

Штаб располагался где-то за городом, на автобусной станции. Нас допрашивал лейтенант, по говору – уроженец юга. Он сразу же заявил нам, что его принцип – сначала стрелять, а потом спрашивать – еще никогда не подводил его. По его виду можно было понять, что и на этот раз он не собирается отступать от своего принципа. Наше положение было слишком серьезным.

У патрульных был очень гордый вид: ведь им удалось схватить сразу трех участников операции «Кондор»! Трое в американской форме, с безупречными документами, что было лишним доказательством нашей подозрительности! Фридмена, с нашивками капитана, допрашивали первым. Отвечать на какие бы то ни было вопросы он наотрез отказался и требовал, чтобы лейтенант немедленно позвонил нашему командованию. Однако лейтенант не собирался никуда звонить. Как выяснилось позже, телефон у него был неисправен.

Потом допрашивали Бинго. По-английски он говорил с сильным саксонским акцентом.

– Ваши документы нас нисколько не интересуют, – оборвал его лейтенант. – Их легко достать. Все шесть парней, которых мы только что поставили к стенке, тоже имели безукоризненные документы. А знаете, что у них было не в порядке? Их головы! Ну, например, это! – И лейтенант подозрительно уставился на Бинго. – Что делает сегодня Малыш Эбнер? А?

Малыш Эбнер был центральной фигурой целой серии рассказов в картинках, которые печатались в американской газете «Старз энд страйнс». Ловушка была хорошая, так как даже самый подготовленный диверсант не мог бы знать, что выкинет этот крестьянский парень Эбнер в сегодняшнем номере газеты. Любому солдату на Западном фронте это, конечно, было известно.

Я это тоже знал. Знал это и Фридмен. Однако Бинго был слишком горд, чтобы читать ежедневную чепуху из этого комикса. Он пробормотал что-то о том, что уже три дня не брал в руки газет. Я и Фридмен пытались как-то помочь ему, но лейтенант приказал нам заткнуться. И тут ему в голову пришла великолепная идея – и как это он раньше не додумался! – допрашивать нас по одному.

Четыре дюжих молодца вывели меня и Фридмена на улицу, на декабрьский мороз. До нас доносился рев лейтенанта, и нам от этого было отнюдь не весело.

Через несколько минут двое солдат вывели Бинго. Усмехаясь, он хотел было сообщить нам, о чем его спрашивали, но солдаты не собирались шутить с нами. Следующим к лейтенанту ввели меня.

Лейтенант между тем уже вошел в раж. Для меня он, по-видимому, приготовил нечто более талантливое, чем спрашивать о каком-то комиксе. С мрачным видом он сначала обошел вокруг меня и только потом обрушился с вопросом:

– Что гласит третья строфа из гимна?

Это поистине могло кончиться скверно, так как я не имел об этом ни малейшего представления. Как и всякий солдат, первую строфу гимна я знал. Из второй в моей памяти уцелело всего несколько слов, но третья!

Лейтенант казался неутомимым. Он ловко крутил в руках пистолет, как это обычно делают ковбои в многочисленных кинобоевиках, и никто не мог гарантировать, что в конце концов терпение лейтенанта не лопнет и он не прикажет поставить нас к стенке.

Я осмотрелся. Кругом настороженные физиономии.

– Ну так как там? – не уступал лейтенант.

Я готов был поклясться, что ни один из сидящих передо мной солдат не мог бы прочитать все три строфы, а лейтенант вряд ли назвал бы и первые две.

Лейтенант сдул пыль с пистолета. Я затаил дыхание.

– Третьей строфы я, к сожалению, не знаю, – произнес я и хотел было уже просить, чтобы лейтенант позвонил полковнику Макдугалу, однако сделать этого мне не удалось, так как ситуация резко изменилась. Лейтенант сунул пистолет в кобуру. Солдаты громко рассмеялись.

– О'кей, – сказал лейтенант, – ни один идиот не знает третьей строфы. Американский солдат, который бы знал ее, был бы слишком подозрителен. Тебе повезло…

На следующее утро выяснилось, что исчез наш капитан второго ранга. Жерар видел его на шоссе, ведущем в Верден. Англичанин вскочил в какую-то американскую машину. Шонесси не скрывал, что Мак Каллен уехал без всякого на то разрешения.

– От этого мы отделались, – обрадованно сказал полковник.

Казалось, они оба, полковник и майор, вздохнули с облегчением. Их беспокоил лишь возможный донос англичанина командованию отдела по ведению психологической войны. Им было далеко не безразлично, как в верхах будут судить о деятельности радиостанции «1212». Для такого человека, как Шонесси, операция «Анни» была слишком многообещающей, поэтому он не был заинтересован в ее отмене сверху. Майор ходил мрачным и несколько раз порывался поехать в Париж вслед за британцем. Однако полковник оставил его здесь. В Париж с толстым пакетом был послан Вальтер Шель.

На вилле становилось все более неуютно. Меня и Алессандро мадам Бишет время от времени подкармливала тонкими блинчиками. То и дело выли сирены. Немецкие самолеты появлялись часто и неравномерно. Разрывы бомб, казалось, приближались все ближе и ближе к складам горючего.

Увеличился поток раненых. Их отправляли в тыл вместе с беженцами. Дальнобойные орудия противника по ночам покидали свои укрытия и осыпали нас снарядами. Жители Люксембурга скитались по убежищам.

Американским солдатам было строго запрещено посещать общественные питейные заведения, так как под впечатлением паники у местных жителей росли антиамериканские настроения. А ведь три месяца назад этот город встречал нас с распростертыми объятиями! Стремление американского командования вывести свои войска из-под удара воспринималось населением как предательство и измена.

После обеда оба югослава затащили меня в свою комнатушку и объявили, что не намерены сидеть здесь сложа руки. Они решили уйти в лес к французским маки. У них не было оружия, и они надеялись на меня: ведь я чех и могу понять их намерения.

Отговаривать было бессмысленно. Результаты переговоров с французскими генералами пока держались в секрете, и я, разумеется, ничего не мог сообщить югославам об этом. Одному из югославов я отдал свой пистолет, который не числился за мной, и пообещал к утру достать оружие и для другого. Мне все же удалось убедить их подождать еще сутки. Я надеялся, что к тому времени придут вести с Южного фронта и станет ясно, будет или нет двенадцатая группа армий удерживать Люксембург.

Никогда в жизни у меня не было такого душевного состояния. Мне невыносимо было бездействие. Когда же я обратился к полковнику с просьбой послать меня с одной из частей на север, он лишь посмеялся надо мной.

Настроение Шонесси с каждым днем ухудшалось. Мы знали, что на Рождество он рассчитывал оказаться в Париже, но теперь все его планы рухнули. В десять вечера полковник сообщил нам, что союзникам не удалось уговорить французских генералов «сократить» Южный фронт, то есть не удалось уговорить французов оставить освобожденные районы Эльзаса и Саара. Значит, Люксембург нужно во что бы то ни стало удерживать!

В ночь на 21 декабря на вилле появился один из офицеров и попросил меня пройти в комнату для подслушивания. Офицер был бледен как полотно.

Из приемника доносилась приглушенная французская речь. Это работал новый, еще не зарегистрированный нами передатчик. Работал он на средних волнах, и, следовательно, его передачи можно было ловить обычным приемником и, возможно, даже самым примитивным детектором.

Голос из приемника звучал властно и твердо: «…Германская военная машина снова пришла в действие! Спасайтесь от мести эсэсовцев! Всех, кто помогал англо-американцам, ждет военный трибунал!.. Внимание! Внимание! Жители Сен-Юбера, немецкие войска наступают из Теннвиля. Единственная дорога, по которой вы можете покинуть город, ведет в Феконь…»

За моей спиной скрипнула дверь. Это вошел Шонесси. На нем был турецкий халат, полурасстегнутый на груди. Из-за спины майора выглядывал Алессандро Блюм.

Передатчик повторил свое предупреждение, затем последовал грохочущий марш.

Это работали немцы. Они явно выгоняли бельгийцев на улицу, рассчитывая запугать эсэсовцами. Жители городка могли в панике броситься по дороге, по которой передвигались американские войска, и таким образом помешали бы их продвижению. Все это было придумано чертовски умно, но прежде всего – эффектно!

Шонесси направился к выходу:

– Подслушивать всю ночь и все детально фиксировать! Возможно, шельмы научились у нашего британца. А может быть, это даже его собственный передатчик, кто знает…

Последние слова он сказал с усмешкой и уже на ходу. Разумеется, Шонесси и сам не верил тому, что говорил. Но от его слов мороз пошел по коже. Ведь с тех пор как исчез британец, не прошло и двадцати четырех часов…

Привет из прошлого

Решение не бросать на произвол судьбы Саар и Эльзас сразу подняло настроение жителей Люксембурга. Они воочию убеждались, что воинские части не отводятся на запад, а штабные лимузины оливкового цвета стоят у здания люксембургского стального треста. Последнее обстоятельство успокоило жителей больше всего.

Продвижение Мантейфеля и Дитриха в Арденнах еще не было остановлено. Катастрофа на севере все еще не была ликвидирована. Только американская сто первая авиадесантная дивизия в Бастонье держалась с удивительным мужеством, перерезав главную гитлеровскую артерию, питающую их наступление.

Слабым местом союзников была нехватка бензина. Все чаще и чаще американские танкисты получали приказы продвигаться, пока хватит горючего, а затем закапывать машины в землю. Однако это вовсе не мешало американским солдатам продавать бензин бельгийцам или французам, которые рассчитывались золотом.

Полковник Макдугал бушевал, генерал Зиберт издавал многочисленные приказы, придумывая всевозможные чудовищные наказания за хищение горючего, но это мало помогало. Больше того, одного ретивого капитана, который за воровство бензина отдал своих водителей под суд военного трибунала, в ночь на 23 декабря в городском парке избили до полусмерти.

Командиры ремонтных мастерских пытались было бороться с хищением горючего, но натолкнулись на такое сопротивление, что вынуждены были понемногу уступить, чтобы полностью не потерять своего авторитета среди подчиненных.

Дезертирство принимало порой самые удивительные формы. Так, например, один капрал из моего подразделения явился в лазарет и заявил, что у него расстроены нервы. Таких «больных», как он, набралось двадцать три человека, все они требовали отправить их в тыл. Один унтер-офицер и трое солдат пятеро суток отсиживались в крестьянском доме на французско-люксембургской границе якобы из-за того, что у них что-то случилось с машиной.

На улице Брассер дел было не ахти как много. Днем я собирал документацию, читал доклады ОКВ, слушал солдатский радиопередатчик «Кале» или же допрашивал пленных. При этом я заметил, что солдатам из армии Рундштедта в большинстве перевалило за сорок, а то и за пятьдесят. Ганс Хабе в своих листовках называл их не иначе, как «старики гренадеры». Среди них было много физически неполноценных, штрафников и даже целое подразделение так называемых политически неблагонадежных.

Днем перед Рождеством я ехал по улице. Перед одним из домов стоял приземистый «ситроен», на ветровом стекле которого был нарисован красный крест. Коренастый мужчина копался в моторе. Услышав шум моего автомобиля, он вышел на середину дороги и стал мне что-то объяснять на ломаном английском языке. Я обратился к нему по-французски.

Это был врач Баллоу. Он ехал на вызов к тяжелобольному, но – вот беда! – кончился бензин, и теперь он просил подвезти его. У больного он находился не более чем с четверть часа. Его пациента нужно было срочно отвезти в больницу.

По дороге доктор беспокоился:

– Больница переполнена, но я надеюсь, что, если персонал увидит военных в американской форме, это, несомненно, поможет…

Это действительно помогло. На обратном пути доктор молчал, но когда мы остановились перед его домом, он пригласил меня на чашку кофе.

Вилла доктора была обставлена с большим вкусом. Сын хозяина, мальчик лет двенадцати, обратился ко мне по-английски.

В передней нас встретила хозяйка дома – красивая темноволосая женщина с овальным лицом и высоко поднятыми бровями. На ней был шерстяной свитер цвета морской волны и темно-синие брюки. Она говорила по-французски. Приятным гортанным голосом она пригласила меня пройти в гостиную.

Комната была покрашена в темный цвет. Занавеси на окнах показались мне чересчур массивными. В комнате стояло несколько бронзовых статуэток. Стены были увешаны картинами. Заметив мой интерес к картинам, хозяйка дома опустила шторы затемнения и зажгла свет.

Над роялем висели картины, выдержанные в духе раннего импрессионизма. В алькове я увидел несколько миниатюр в рамках из слоновой кости…

И вдруг мои колени задрожали. С картины без рамки на меня с легкой насмешкой смотрели холодные голубые глаза! Стройное тело, узкие ладони обхватили колени, полуоткрытая папка на столе еще более подчеркивала белизну тела женщины…

Перехватив мой взгляд, фрау Баллоу спросила: – Вам нравится эта картина? Ее оставили у нас друзья из Праги. Они – беженцы. Одна супружеская пара, муж – довольно известный врач. Вот уже два года, как от них нет никаких вестей. Мы опасаемся, как бы нацисты не схватили их во Франции и не упрятали в концлагерь, как и многих других. Видимо, эта картина была очень дорога им, раз они оставили ее здесь. По-видимому, на картине нарисована какая-нибудь их знакомая. Спрашивать их об этом было просто неудобно, поскольку женщина на картине обнаженная. Как видите, мы здесь, в Люксембурге, в некоторой степени викторианцы…

Женщина засмеялась и, извинившись, вышла за кофе. Я подошел к картине поближе, чтобы заглянуть в насмешливые глаза Евы.

В душе я пейзажист. Фигуральные вещи мало интересуют меня. Однако Ева – это совсем другое. Но мне все же удалось сделать несколько удачных набросков с нее. Когда мой эскиз через четыре дня увидел Богуш, он улыбнулся и сказал:

– Ева Штербова. Она сейчас как раз сдает экзамены за пятый семестр на медицинском факультете. Безнадежное дело…

– Экзамены за пятый семестр?

– Нет. – Богуш усмехнулся. – Безнадежно ухаживать за Евой. Голова у нее забита одной медициной. Я вижу ее каждый вторник. Она слушает анатомию у Йршабека.

Богуш был скульптор и слушал анатомию.

Я тоже начал посещать занятия по анатомии под предлогом, что и это может пригодиться пейзажисту.

Голова у Евы на самом деле была занята только экзаменами. Однако после сессии мне все же удалось установить следующее: во-первых, она очень любила танцевать и танцевала искусно; во-вторых, она была членом левой студенческой организации, и, в-третьих, на ее носике было шесть крохотных веснушек, которые она тщательно запудривала.

Через три года Ева стала ассистенткой врача в университетской клинике, а мне все еще никак не удавалось написать с нее приличный портрет, так как ее родители вовсе не собирались отпускать свою дочь в свободное время в мастерскую какого-то неизвестного художника.

В то время я работал художником сцены. Дело это не любил и получал смехотворно низкий оклад, которого едва хватало, чтобы заплатить за мастерскую. Тогда мне было все равно чем заниматься: обстановка летом тридцать восьмого года была настолько тревожной, что мне, как офицеру запаса, приходилось со дня на день ждать призыва в армию.

Но, несмотря ни на что, для нас с Евой это было великолепное лето. Наши каникулы мы провели в палатке на берегу Сазавы, неподалеку от лагеря для детей рабочих. Теперь я знаю, что это место Ева не случайно выбрала для отдыха. Тогда же я во многом еще не разбирался.

Это был лагерь «Солидарность», который не только не пользовался поддержкой правительства, но даже всячески преследовался им. Худенькие детишки со вздутыми животами и огромными глазами! Здесь можно было услышать не только чешскую, но и немецкую, венгерскую, польскую речь.

Ева предложила лагерю свои услуги медика на время нашего отпуска. Лагерный врач, перегруженный работой, был очень благодарен своей коллеге из Праги.

– Это наше последнее лето, – тихо и неожиданно сказала мне как-то ночью Ева.

Я ничего не ответил. Мы понимали, что следующее лето может быть совсем другим. Я буду находиться где-нибудь на фронте, а Ева…

– Этих детишек нужно будет эвакуировать в Восточную Словакию. Кто-то должен о них позаботиться. Они не дадут нам очерстветь, не так ли? Утром я поговорю с Йошкой…

Йошка был начальником детского лагеря.

Так мы оба стали членами «Солидарности». И после возвращения в Прагу мы не порывали контактов с этой группой.

Фрау Баллоу вернулась в комнату, неся на подносе чашечки и блюдца. Доктор Баллоу тем временем успел переодеться и подсел к нам.

– Как увидели эту картину, вы будто онемели, – заметила наблюдательная хозяйка. – Картина очень мила, даже если это и не шедевр. Наш сын тоже заглядывается на нее, когда нас нет в комнате. Жаль, что она полностью не закончена.

Да, я не закончил эту картину. Случилось это через три недели после нашего отпуска, в сентябре. Как-то после обеда я неожиданно вернулся домой. Было еще довольно жарко, и Ева как раз принимала душ. Она не заметила моего прихода и, загорелая, стройная, мокрая, быстро промелькнула в комнату.

Я вырвал листок из блокнота и стал рисовать. Ева замерзла и растирала тело руками…

Часа через два я сделал набросок маслом, а через три дня на скорую руку написал картину. Это был всего лишь набросок. Ева не дала мне закончить портрет и этим, возможно, помешала испортить его.

– Неужели я и вправду такая? – спросила она, когда я положил кисти. – Ты меня такой видишь? Ты меня идеализируешь, не так ли? Жаль, что мои родители не видят этой картины. – И она тихо рассмеялась. – Вот был бы семейный скандал. Они, наверное, даже отказались бы от меня.

– Вот тогда уж ты была бы у меня в руках, – пошутил я.

Ева стала совсем серьезной:

– Ты не знаешь моих родителей. Это люди совсем другого поколения. Они никогда не должны увидеть эту картину, разве что после моей смерти…

– У вас есть друзья в Праге? Возможно, вы знали семью Штербов? – не унималась фрау Баллоу.

– Совсем немного, – коротко ответил я и торопливо стал прощаться.

На улице Брассер меня ожидала сенсация: из Парижа вернулся Вальтер Шель.

Когда он выпрыгнул из машины, мне показалось, что там сидит кто-то еще – в шинели, надвинув каску на самые глаза.

Увидев меня, Вальтер подошел вплотную и зашептал:

– Петр, я рад, что встретил именно тебя. Ты должен мне помочь! Произошло нечто невероятное!..

Вальтер был сам не свой. До сих пор я знал его как очень осторожного парня, который всегда заботился о своем послевоенном будущем. Сейчас же передо мной стоял совсем молодой человек, неистовый, со сверкающими глазами. История, которую он мне рассказал, могла случиться только в дни Второй мировой войны, в дни великого переселения народов.

Париж его встретил холодно и печально. Вальтер быстро отнес толстый пакет в штаб. Найти место для ночлега не составило особого труда. И теперь в его распоряжении были целые сутки! Он не знал, чем заняться, и пошел бродить по улицам. Недалеко от Венсенских ворот его внимание привлекла какая-то пожилая женщина.

Она шла с трудом, опираясь на палку, то и дело останавливаясь. Старушка показалась Вальтеру знакомой. Это была мать его школьной подруги Рут.

В шестнадцать лет Вальтер был безумно влюблен в пятнадцатилетнюю Рут. Их дружба продолжалась до начала тридцать четвертого года, когда родители Шеля эмигрировали в Америку.

Год спустя семья Зондхеймеров сбежала в Швейцарию. Там вскоре умер отец Рут. Когда иссякли последние средства к существованию, фрау Зондхеймер вместе с дочерью выслали из Швейцарии. Они переехали во Францию, где скитались по не занятой немцами южной части страны.

В ожидании визы на выезд в Соединенные Штаты мать Рут работала в Марселе поварихой в ресторанчике для эмигрантов. Рут к тому времени исполнилось уже двадцать два года. Она была очаровательным созданием. Свои музыкальные способности Рут вынуждена была применять в «женском оркестре» матросского клуба в Тулоне: выбирать что-нибудь более приличное не приходилось.

В сорок втором году в ходе новой крупной волны арестов, жертвами которых стали в первую очередь иностранцы, Рут была арестована и помещена в лагерь под Лионом. Во время одного налета американских бомбардировщиков у нее случился шок и она потеряла дар речи. Но воля к жизни победила! Разбитая и глухая, Рут бежала из лагеря на юг Франции, где пристроилась на положении бесплатной работницы в одном имении. Постепенно речь снова вернулась к ней, но девушка продолжала притворяться глухонемой, боясь, как бы «благодетель» не выдал ее немцам. После освобождения Франции мать Рут кое-как добралась до Парижа. Сколько находчивости, настойчивости и ловкости пришлось проявить этой старой женщине, чтобы попасть в столицу! В Париже она ежедневно обивала пороги различных бюро для беженцев, надеясь напасть на след дочери. Рут в свою очередь через немногих знакомых разыскивала мать.

И вот старушка получила чудом дошедшее до нее письмо от дочери. От счастья она чуть было не лишилась чувств. Но как добраться до Рут? На железнодорожный билет денег у нее не было. К тому же дочь писала, что их имение лежит высоко в горах, в стороне от дороги.

В это время и встретил Вальтер мать своей Рут. Он посадил старушку в джип, и они поехали на юг Франции.

К вечеру того же дня Шель стал свидетелем трогательной встречи матери и дочери. О том, как приняла его Рут, Вальтер умолчал. С дрожью в голосе он говорил о худом сарайчике, который три года подряд, в жару и в стужу, служил убежищем бедной девушке, где она в прошлом году родила мертвого ребенка. Хозяин имения, по всему видно – заядлый фашист, был неожиданно поставлен перед фактом потери дармовой работницы. Он пробормотал что-то о плате за питание и жилье, но американская форма Вальтера произвела на него должное впечатление.

Раздумывать было некогда. На следующий день Вальтер устроил мать Рут поварихой в лагерь для военнопленных, во главе которого стоял знакомый Шелю офицер. Поняв, что дочь ее находится в безопасности, старушка была согласна на что угодно. Вальтер стал для нее ангелом-хранителем.

Шель надел на Рут свою шинель, на голову напялил ей каску и усадил на заднее сиденье джипа.

И тут появилось первое препятствие – запротестовал водитель. Он ничего не имел против относительно незаконной поездки по освобожденной Франции, но сейчас он вдруг отказался везти «эту еврейку» в Люксембург.

Вальтер хотя и был только капралом, но показал, что скроен из прочного материала. Он тут же напомнил водителю, как тот за сутки до общего наступления незаконно продал в Люксембурге двадцать галлонов бензина.

Минуя многочисленные контрольные пункты, они помчались назад. Часовые лишь изредка бросали мимолетные взгляды на худенькую фигурку солдата в каске на заднем сиденье. И вот они в Люксембурге: капрал Вальтер Шель и немка Рут Зондхеймер, одетая в грубый солдатский френч и простую блузу.