Текст книги "Негласная карьера"

Автор книги: Ханс-Петер де Лорент

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Товарищи! Мне хочется сделать небольшое примечание. Возможно, это покажется мелочью, о которой не стоит говорить особо. Но сегодня я вновь обратил внимание на то, что мы сплошь и рядом пользуемся штампами. Так, в политическом докладе раз двадцать повторилось словечко «считать»: «руководство считает», «я считаю», «партийные органы считают». До чего же однообразно: я считаю, что ты считаешь, он считает, они считают – и так далее. Это лишь один пример. Плохо, что так мы говорим не только между собой, но и обращаемся к другим. Перечитайте обе последние листовки или вспомните наши выступления на общем собрании. Вряд ли кто усомнится в нашем отношении к Советскому Союзу, но зачем твердить: нерушимая дружба с великим Советским Союзом, проникнутая духом пролетарского интернационализма? Все это верно, но к чему напыщенность? Разве это поможет нашему делу? Привлечет к нам хотя бы еще одного из тех, кто пока в стороне? Не думаю. Словом, я так не считаю.

Феликс понаторел в ораторском искусстве. Вот и сейчас свое критическое замечание он закончил шуткой, которой он показывал, что не противопоставляет себя остальным. С критикой же Рюдигер не мог не согласиться, он и сам не раз замечал такое. Он нередко ходил на собрания, но свыкнуться с их языком не мог. Говорили будто на иностранном. Иногда Рюдигеру казалось, что ораторы недалеко ушли от него, но стараются ради пущего эффекта говорить непонятно. Кое-кто делал вид, что после букваря сразу же стал зачитываться «Манифестом Коммунистической партии». Короче, Феликс говорил именно о том, о чем с некоторых пор думал и сам Рюдигер.

Этот эпизод лишний раз подтверждал, что Бастиан – опасный противник. Феликс мыслил не шаблонно, он способен на большее, чем повторение затверженных фраз, и это усиливало его влияние даже среди тех студентов, которые не слишком интересовались политикой. Не случайно Бастиан стал председателем всеобщего студенческого союза.

Поммеренке вспомнил еще один пример. В комнате студенческого союза повесили к предвыборной кампании плакат. На красном фоне – портреты Маркса и Энгельса. Под плакатом надпись «От Маркса и Энгельса никому не уйти!» И: «В студенческий парламент – марксистов!»

Феликс, в котором заговорила старая футбольная страсть, подписал фломастером «От Маркса и Энгельса никому не уйти!» – «А Либуда уйдет!»

Поммеренке забыл тогда всю свою неприязнь к Бастиану и чуть не рухнул от смеха. Кое-кто решил, что приписка Феликса бестактна. Другие (в глазах Рюдигера они просто оторвались от жизни) не поняли шутки, 'потому что не знали, каким отличным дриблингом владел Либуда. «Он способен замотать любого противника», – писали спортивные журналисты. Рюдигер слышал, как Феликс совсем безыдейно оправдывался:

– Я думал, будет смешно. И чего вы так разволновались?

«Поезд прибывает на главный вокзал Кёльна».

Поммеренке расплатился и направился к выходу.

12

Забастовка на психологическом факультете действительно состоялась. Ежедневно шли собрания, студенты называли их «тичин». Рюдигер ходил пока на занятия социологического факультета, так как там тоже начинали с изучения статистических методов. Математику он недолюбливал, но занятий не пропускал и даже выполнял домашние задания. А кроме того, старался бывать на всех политических собраниях. Он многого не понимал, но общая наэлектризованность коснулась и его. Забастовочный комитет отправился по профессорским кабинетам. Шашлык из Гавлика не сделали, но письменный стол его заняли, перерыли бумаги, разговаривали с профессором свысока. Гавлику это, разумеется, не понравилось. Он, как узнал Рюдигер, был не только избран представителем преподавательского коллектива, но и деканом философского факультета. Минут через десять после того, как Гавлик ретировался из своего кабинета под восторженные крики студентов, прибыли наряды полиции. Они окружили здание, повыкидывали оттуда студентов, а на шестом этаже попросту взломали забаррикадированные двери. С помощью брандспойтов и пожарных топориков сопротивление было подавлено. А мебели оказалось порублено столько, что самим студентам это было бы не под силу, даже если бы они поставили себе такую цель и набрались терпения. Но разве в этом дело?

Главное, утвердить авторитет администрации.

Рюдигер пока плохо разбирался в событиях. Он разрывался между лекциями по статистике, собраниями забастовщиков и перебранками студентов с полицией, которая охраняла здание от бунтарей.

В эту пору кромешной неразберихи Рюдигер и стал отцом.

Ночью Барбара несколько раз ходила в туалет. Вроде бы болел живот. Потом начались схватки, и они повторялись через равномерные и короткие промежутки.

Барбара растолкала Рюдигера, которому снились какие-то кошмары, и попросила отвезти ее в больницу. Схватки уже повторялись через каждые пять минут. От одной мысли, что прямо в машине ему придется принимать роды вместо гинеколога и акушерки, Рюдигер запаниковал и как сумасшедший понесся в клинику. Там дежурная сестра успокоила молодую пару. Барбару увели, потом она вернулась уже в больничной рубахе, чтобы пойти в родильное отделение.

– Придется подождать, – сказала сестра. – Может, даже несколько часов. Пускай муж едет домой, здесь он только мешается.

Рюдигер уехал. Однако едва он опять заснул, как раздался телефонный звонок. Рюдигер услышал голос Барбары, но ничего не понял. Пока он снова гнал машину в клинику, из головы у него и вовсе выскочило услышанное, тем более что ни в граммах, ни в сантиметрах он не разбирался. Родился мальчик. Это единственное, что до него дошло.

Через час Рюдигеру вручили в родильном отделении запеленутого младенца. Корнелиус кричал, и Рюдигер толком не знал, что нужно делать. Барбара выглядела измученной, а он, беспомощный, стоял с плачущим сыном на руках.

Он не сомневался, что на месте Барбары не перенес бы родов. Он испытывал физическую боль, если всего лишь думал об этом. От слов «промежностное сечение» его и вовсе мутило, и Рюдигеру пришлось пустить в ход все свое умение отключаться в неприятных ситуациях.

Барбару с ребенком выписали через десять дней. Начался период стресса. Ни одной ночи Рюдигеру и Барбаре не удавалось выспаться. Рюдигер не мог себе даже представить, что будет так тяжело. Корнелиус плакал через каждые четыре часа, и чем старше он становился, тем громче кричал. По утрам Рюдигер чувствовал себя совершенно разбитым. Правда, ночью к ребенку вставала Барбара, – не мог же он кормить малыша грудью, – но просыпался и Рюдигер. А ведь ему с утра в университет.

Рюдигер уступил машину Барбаре, чтобы она ездила за покупками и возила ребенка. Сам пользовался трамваем. Время от времени он напоминал жене о своей жертве. Университет стал для Рюдигера настоящим прибежищем. Он не во всем еще там разобрался, коротая время на немногочисленных лекциях и семинарах, которые шли, несмотря на забастовки; продолжал он ходить и на собрания, митинги. Рюдигеру хотелось участвовать в студенческой жизни, пусть еще не совсем понятной. «Студенты всегда против чего-нибудь бунтуют», – говорила бабушка Вегенер. Теперь Рюдигер сам был студентом или пока скорее зрителем, который наблюдал за этими, так сказать, сражениями гладиаторов.

Одним из главных действующих лиц на арене был его давний друг Феликс Бастиан, роль которого для Рюдигера еще не вполне прояснилась. Феликс входил в руководство Всеобщего студенческого союза, состоявшего из различных политических группировок, которые, хотя и враждовали, но держались вместе с 1968 года, когда им впервые удалось одержать «историческую победу» над правыми силами. Рюдигер не разбирался в различиях между ними, поэтому все оставалось для него туманным.

Сам язык политических дискуссий был ему непонятен. «Накопление капитала» – это еще ясно. Об экономике Рюдигер кое-что слышал. Но что значит – «человек как производительная сила»? Или «рабочая сила как товар»? Кто объяснит разницу между «производительными силами» и «производственными отношениями»? Впрочем, Рюдигеру и в голову не приходило спросить кого-нибудь, особенно на собрании. Не хотелось обнаруживать свое невежество.

Ораторы запросто пользовались мудреными терминами, а по публике не скажешь, что ей чего-либо непонятно. Так что приходилось и дальше внимать загадкам вроде «отрицание отрицания» или «экспроприация экспроприаторов»; Рюдигер с уважением поглядывал на докладчиков, которые запросто толковали, например, о «репрессивной сублимации».

К Феликсу Рюдигер испытывал двойственное чувство. Феликс говорил иначе. Он не злоупотреблял иностранными словами или вкратце объяснял их значение. Рюдигер легко ухватывал его мысль, говорил ли Бастиан о сотрудничестве с профсоюзами или подчеркивал роль рабочего класса и его союза со студенчеством. Но именно это Рюдигера и злило – слишком уж здорово Бастиан умел выступать, на все у него находился ответ, он имел четкое представление о самых жгучих проблемах: о перспективах, о стратегии и тактике. Успех Феликса на митингах я собраниях лишь усиливал у Рюдигера ощущение собственной неполноценности.

А тут еще странный недуг, который заявил о себе сейчас, но потом еще несколько лет мучил Рюдигера, так и не сумевшего узнать его диагноз.

Ему не удавалось упорядочить свою повседневную жизнь. Дома его донимал детский плач, и Рюдигер сбегал оттуда, однако университетская жизнь до сих пор оставалась чужой. Уйти с головой в учебу тоже не получалось. Статистика доконала его. Под психологией и социологией Рюдигеру представлялось раньше совсем иное.

Однажды поздней осенью он опять постарался уйти из дома пораньше. Корнелиус уже три недели болел коклюшем, кашлял ночами, то и дело просыпался, надсадно плакал. Да и днем сын заходился кашлем и капризничал от недосыпания.

Ехать до университета было минут двадцать. Но до городской электрички нужно еще пройти минут десять, потом столько же отшагать от вокзала до университета. Рюдигер шел с вокзала не торопясь, ничего особенно радостного его не ожидало.

Метров через двести у него схватило желудок. Собственно, тяжесть в животе Рюдигер почувствовал еще в поезде, но теперь внутри что-то заурчало, забулькало, как перед извержением вулкана, и неожиданно все внутренности свело, будто судорогой. Его пронзила резкая боль, а главное – тяжесть переместилась в кишечник и сделалась почти невыносимой.

Неспешный поток нес с собою Рюдигера от вокзала к университету. Почти никто не прибавлял шагу. А если какой-либо пешеход и обгонял другого, то он либо не был студентом, либо принадлежал к редкому числу тех, кто еще не свыкся с победой антиавторитарного движения, которое осудило пунктуальность и обязательную явку на занятия как буржуазный пережиток.

Рюдигер постарался вспомнить, нет ли поблизости туалета. Нет, придется терпеть до университета. Он пошел быстрее…

Последние метры Рюдигер почти в панике побежал по лестнице, хотя в то же время старался делать не слишком громадные шаги. Конечно, со стороны был ужасно смешон этот ускоренно-замедленный шаг, но все опасения затмевал страх перед возможной катастрофой.

Расталкивая недоумевающих студентов, он ринулся в кабинку и захлопнул дверцу. Успел… Но отпустило далеко не сразу. Рюдигер долго сидел, уткнув голову в ладони. Он страдал от унижения, от того, что был похож на малыша, которому еще неподвластны элементарные функции собственного тела.

В последующие недели эти мучения повторились вновь. И каждый раз Рюдигер едва успевал добежать до туалета. Потом он неизменно чувствовал себя униженным, разбитым… Для него наступил период, когда едва ли не все в его жизни отошло на задний план перед этим недугом – учеба, семья, политические сражения. И чего он только ни предпринимал, ничто не помогало.

В конце первого семестра возникла еще одна проблема. Барбара пожаловалась, что его стипендии и денег, которые она получала от отца, им все-таки не хватает. Конни, хотя совсем еще малыш, обходится дороже, чем они предполагали, а из намерения Рюдигера давать консультации по налогам ничего путного не вышло. Да, он помог составить две-три налоговые декларации, но получил за них гроши. А кроме того, консультации требовались только в начале года, к сроку подачи деклараций.

– Одному из нас надо подрабатывать, – трезво констатировала Барбара.

– Постараюсь что-нибудь найти, – сказал Рюдигер, быстро сообразив что к чему.

Ведь работа – это хороший предлог для новых отлучек из дома в часы, свободные от университетских занятий. Если работать пойдет Барбара, то ему придется сидеть с ребенком, чего Рюдигер никак не хотел. В роли «кормилицы» он мог рассчитывать от Барбары и на кое-какие льготы по домашним делам.

Рюдигер слышал, что студентам в любое время года предоставляли работу на почте. На следующий же день он отправился туда и всего через час вышел служащим Немецкой федеральной почты с удостоверением, которое надлежало без напоминания предъявлять вахтеру, и талонами на питание в столовой.

На более или менее продолжительный срок свободными оказались лишь места в телефонной справочной. Рюдигер подрядился отработать шесть недель за каникулы, а за учебный период – по двадцать часов еженедельно. Как прикинула Барбара, заработанных денег им должно хватить.

Первые дни ушли на краткий вводный курс. До сих пор Рюдигер никогда не задумывался, как функнионирует справочная служба. Подписывая трудовое соглашение, он представлял себе, что обложится толстенными телефонными книгами и будет рыться в них, разыскивать нужные номера.

Все оказалось иначе. Наставница отвела Рюдигера и еще четверых студентов в просторное, но темноватое помещение, оборудованное кондиционером.

– Здесь у нас находится больше сотни рабочих мест.

На столах длинными рядами стояла аппаратура. Тут же ящички с пронумерованными роликами микропленки.

– На каждой микропленке умещается несколько сотен страниц телефонной книги. Аппарат увеличивает кадрик, и информацию можно считывать с экрана. Надо вложить микропленку в аппарат и проворачивать ее, пока на экране не появится нужное место из телефонной книги. Через наушники вы слышите от абонента вопрос, для ответа пользуйтесь микрофоном. Руками крутите пленку.

Возле ящичка с микропленками имелась кнопка, нажав на которую принимаешь вопрос, а если он чересчур сложный, то можно передать его в особый справочный стол.

Рюдигеру понравилась работа. Он с нетерпением ждал конца подготовки и тренировок, чтобы сесть за аппарат. Работали сменами круглые сутки, так как в справочную звонили и ночью. Через два часа устраивался перерыв, чтобы отдохнуть, покурить, перекусить и выпить кофе.

Когда работа поутратила свою новизну, Рюдигер довольно быстро почувствовал, как необходимы эти перерывы. Глаза уставали от экрана; шум голосов в зале, напряженный поиск запрошенных номеров – все это утомляло. Через несколько недель Рюдигер уже знал наизусть множество номеров, которые требовались особенно часто. Абоненты порой удивлялись, когда он моментально отвечал на их вопросы безо всяких поисков.

– Единственное средство от однообразия и стресса – невинные шутки, – поведал Рюдигеру Томас.

Томас уже пятнадцать лет был студентом-синологом. В справочном бюро он работал три года. Время от времени Томас куда-то уезжал. В столовой, среди солидных почтовых служащих, он выглядел ярким экзотическим растением. Длинная рыжая грива до плеч, рыжая борода до груди. В пестрых широких штанах, майке и разноцветной жилетке Томас садился за стол и, прихлебывая чай, рассказывал о путешествиях по Азии. Рюдигер с удовольствием слушал эти истории, и земной шар казался ему совсем маленьким. Томас и научил его кое-каким шуткам, которые скрашивали жизнь. Например, ночью, особенно по субботам, им часто звонили подвыпившие люди и спрашивали, где находится ближайшая дежурная автостанция, чтобы купить там в ночном буфете бутылку спиртного.

– Алкашам я всегда даю телефон Армии спасения. Жалко только, что нельзя потом подслушать разговор.

Томас рассказывал занятные случаи с чудаками.

– Сегодня позвонила одна старуха и говорит: у меня есть вопрос.

– Пожалуйста, задавайте ваш вопрос. Для того мы здесь и сидим.

– Знаете, мы живем, у самой телебашни. Я вот хочу узнать, почему там не горит фонарь. Обычно его всегда там зажигают.

– Видите ли, говорю, у них фонарщик заболел. На следующей неделе выйдет на работу и зажжет.

– Ах вот в чем дело. Спасибо.

Вскоре и Рюдигеру нашлось, что порассказать. Странные бывали звонки…

– Вы не могли бы сказать, почему сегодня вывешены флаги? – спрашивала какая-то женщина.

– Никак не могу решить задачу, – жаловался школьник. – Вот послушайте: условный проход поршня составляет…

– Извини, здесь телефонная справочная… Я даю справки только о телефонных номерах.

– А на прошлой неделе мне помогли.

– Наверное, ты говорил с кем-то, кто изучает математику.

– Переключите разговор на него.

– Нас тут человек восемьдесят. Как я его найду? Да и нельзя переключать разговоры с аппарата на аппарат.

Рюдигер быстро уяснил себе, что именно не нравилось ему в новой работе. Особенно его раздражали секретарши, которые хорошо знали свои права.

– Ваш номер? – спрашивали они с самого начала разговора, и это сразу же настораживало. Тем самым ему намекали, что если им останутся недовольны, то жди жалобы. Хотя, вообще-то, они были правы. Согласно инструкции полагалось самому называть свой номер.

После столь грозного вступления секретарши обращались с Рюдигером так, будто он был диктофоном или компьютером.

– Мне нужны три номера. Первый…

Они точно знали, что за один раз можно спросить три номера. Рюдигера возмущало, когда с ним так обращались. Раздражала и самоуверенность секретарш.

Ко второй категории неприятных клиентов Рюдигер относил всех тех, кто своей бестолковостью затруднял работу, а порою задавал такой вопрос, на который вообще нельзя ответить. Правда, зато этими звонками можно было посмешить коллег в столовой.

– Алло, мне нужен телефон моего старого друга.

– Как его зовут?

– Как зовут? Я и сам все время вспоминаю, а вспомнить никак не могу.

– Но это же ваш друг, вы должны знать, как его зовут.

– Да я знаю. Мы его звали Куддель. Но вам-то небось фамилия нужна?

– Конечно. Или дайте адрес. Я назову всех абонентов в доме, и вы, может, вспомните фамилию.

– Каких-таких абонентов?

– Людей, у которых есть телефон. Вы помните, где живет ваш друг?

– Ясное дело. На самой окраине. Знаете, за трамвайной линией. Там еще от бензоколонки идет дорожка…

– А улица какая?

– Черт, как же она называется…

Тут уж бедняга Рюдигер совсем не знал, что делать. А клиент еще минут пятнадцать мучил его, а затем требовал начальника смены. Впрочем, и тот ничем не мог помочь.

Или взять разговор с одной пожилой женщиной.

– Барышня, соедините меня с фрау Янсен.

– А где живет фрау Янсен? – нарочито забасил Рюдигер.

– Видите ли, барышня, она живет там же, где когда-то жила и я. В Ноймюнстере, Килерштрассе, 6.

Рюдигер быстро просмотрел список абонентов в Ноймюнстере, но фрау Янсен не нашел.

– Алло, вы слушаете? Извините, но никакой фрау Янсен там, к сожалению, нет.

– Она там живет, говорю я вам. С шестьдесят четвертого года живет.

– И фамилия у нее Янсен? Посередине «с» или «з»?

– Да Эльфрида Янсен. Только она давно вышла замуж Янсен – это ее девичья фамилия.

– А как ее фамилия теперь?

– Не знаю, барышня. Но вы смотрите на урожденную Янсен.

Этим диалогом вполне можно развлечь коллег за обедом, однако обращение «барышня» разозлило Рюдигера. Но у Томаса и вовсе был хриплый бас, тем не менее звонившие и его называли «барышней» или «девушкой». Так что дело не в голосе Рюдигера, который кому-то показался женственным.

Через год работа окончательно приелась. Двадцать часов в неделю вдобавок к университетским занятиям всерьез тяготили Рюдигера.

Да еще с почты уволили Томаса. Дело в том, что работу студентов специально проверяли, чтобы держать их, так сказать, в постоянном страхе. Еженедельно, два, а то и три раза, к линии безо всяких уведомлений подключалась одна из контролерш, которые сидели в отдельном помещении. Никто не замечал подключения, о нем нельзя было как-то догадаться заранее или предупредить товарищей по ходу проверки. Производилась получасовая запись разговоров на магнитофон, затем следовал их разбор. Студента-оператора приглашали для беседы и указывали ему на ошибки, нелюбезность или нерасторопность. Этих проверок все опасались. Томас советовал не обращать на них внимания и не переживать из-за них:

– Я уж дважды попадался. Поругают, конечно. Но ничего серьезного с тобой не сделают. Во всяком случае, до увольнения дело не дойдет, не бойся.

И вот его уволили. Проверку устроили неделей раньше, чем ожидалось. Томас любил поболтать, чтобы слепка отвлечься, особенно с женщинами. Однажды он протрепался так целых два часа. Рюдигера это даже восхищало. Ведь целых два часа! Самому Рюдигеру даже найти тему для разговора и то было трудно. Он не знал толком, как обратиться по телефону к незнакомой женщине. Томас же был завзятым говоруном. Контролерша подключилась к линии как раз в тот момент, когда Томас угадывал внешность собеседницы. Старухе Зиберт, самой вредной контролерше, впору было оглохнуть. Она терпела не меньше получаса. Томас все еще продолжал беседу со своей новой знакомой, когда Зиберт появилась у него за спиной.

– Все равно пора уходить из этой лавочки. Тут ведь слежка почище, чем у ведомства по охране конституции, – сказал потом Томас в столовой.

Подобные проверки не нравились и Рюдигеру. Некоторые из студентов пытались даже протестовать. Он знал этих ребят из окружения Бастиана. Здесь, за стенами университета, они на практике осуществляли сотрудничество с профсоюзами. Подписав трудовое соглашение, многие сразу же вступили в профсоюз почтовых служащих, тем более что студентов, даже если они работали временно, принимали туда полноправными членами. Эти активисты говорили об утомляемости глаз от экранов, требовали удлинить перерывы или сократить рабочее время. Они же выступили и за отмену проверок.

Одного из них (он учился на педагогическом факультете и дружил с Бастианом, Рюдигер знал это) избрали в производственный совет, где студент добился принятия некоторых требований. После трудных переговоров перерывы удлинили. Причем за счет рабочего времени. Ночную смену сократили на полчаса. Да и с проверками кое-что изменилось. По новому положению контроль, хотя и сохранялся в качестве средства для улучшения работы, однако теперь полагалось уведомлять о каждой предстоящей проверке. Конечно, работать стало легче. В том числе и Рюдигеру. Но все же ему претило, что улучшений добились именно эти активисты. Он таких людей не любил.