Текст книги "На пороге надежды (сборник)"

Автор книги: Ханс-Георг Ноак

Соавторы: Макс фон дер Грюн,Вольфдитрих Шнурре,Зигрид Крузе,Сузанне Килиан,Теодор Вайсенборн,Ирене Родриан,Гина Рук-Поке,Гудрун Паузеванг,Мириам Пресслер,Фредерик Хетман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– А что может случиться? Пусть он сперва придет сюда, а там уж разберемся.

Они сидели на кроватях в напряженном ожидании. Господин Шаумель заставлял себя ждать. Он появился лишь через пять минут, и с ним был господин Катц.

– Что все это значит? – спросил господин Катц строго.

– Это значит, что мы не собаки, – ответил Йоген – и сам удивился своей смелости. – Мы не хотим этого больше терпеть. Мы никакие не Боксеры, Пудели, Терьеры, Таксы, Пинчеры и кто еще там. У нас настоящие имена есть. Хотя бы их господин Шаумель мог нам оставить.

Договаривая последнюю фразу, он подошел к своему шкафчику и содрал с него фото из календаря. Затем принялся за соседнюю фотографию. Рядом с ним был уже Свен, и они мгновенно очистили дверцы шкафчиков от собачьих физиономий.

– Во всем виноват один Йегер, господин Катц, – с нажимом произнес господин Шаумель. – Лучше всего, если мы сначала побеседуем с ним. Остальные просто поддались на его провокацию. Боксер, пройдите в мой кабинет!

– Пока вы зовете меня Боксером, вам придется долго ждать! У меня имя есть.

– Довольно, – сказал господин Катц спокойным и трезвым голосом. – После обеда мы вернемся к этому делу. А сейчас – на занятия. Господин Шаумель, прошу вас до поры до времени ничего не предпринимать по данному вопросу. Йегер, сразу после обеда зайдешь ко мне, ясно?

– Ясно, господин Катц.

Они взяли из шкафчиков – вторая полка снизу – свои школьные сумки, сбились в кучу, внезапно оробев, бочком протиснулись мимо стоявших в дверях господина Катца и господина Шаумеля и по переходу направились в здание школы.

…Господин Шаумель сидел у себя в кабинете и перечитывал черновик очередной характеристики. «И. трудно приспосабливается, упрям. Неоднократно задававшиеся ему сочинения свидетельствуют о слабом осознании причин, повлекших за собой наказание. Оказывает негативное воздействие на группу. Отзывы из школы говорят о недостаточном усердии. Тесная дружба со Свеном К., в свете предыстории последнего, в моральном отношении сомнительна. Так как Й. умнее, чем большинство в его группе, он чувствует свое превосходство. Один воспитанник сообщает, что Й. время от времени отправляет тайком неконтролируемую почту. (На эти действия парикмахера я неоднократно начальству указывал.) Поскольку педагогическому влиянию Й. не поддается, стоит подумать о его переводе в другую группу, учитывая и опасность, которую он собой являет, для внутреннего и внешнего порядка в интернате. Родителям Й. в любом случае необходимо посоветовать не отказываться в ближайшее время от ДНН».

Да, тут все правда, ни прибавить, ни убавить. Господин Шаумель был столь добросовестен, что лишний раз.перепроверил: не водило ли его пером сиюминутное раздражение? Нет, характеристика была справедливой, в ней ничего нельзя истолковать превратно. Каждая фраза подкреплялась в случае нужды обилием деталей. Йегеру не должно казаться, что с ним поступают несправедливо, а справедливость – это, безусловно, качество, которым воспитатель должен обладать в первую очередь.

И все же господин Шаумель не испытывал удовлетворения. Эта вспышка бунта за завтраком была не рядовым взбрыкиванием – с этим человеку его профессии приходилось мириться как с данностью, ибо такие взбрыки случались неизбежно, время от времени, но вскоре гасли без следа, так как в принципе каждый сознавал, что умение приспосабливаться облегчало жизнь и повышало шансы на освобождение. В лае ребят слышна была не только непокорность – в нем звучала ненависть. Господин Шаумель спрашивал себя озадаченно, чем он мог заслужить такую ненависть. Но вот ведь что еще: ненависть эта была далеко не бессильной, как можно было допустить, принимая во внимание обстоятельства, ее вызвавшие. Она была предвестником настоящего мятежа, который уже игнорировал все заповеди и запреты. Он противопоставлял контролирующей силе свою собственную, и господин Шаумель не знал, как обуздать ее. Вопреки его категорическому приказу, подростки завтракали. Они открыто нарушали запрет, пропускали мимо ушей приказ, будто он их вовсе не касался; воспитатель растерянно заметил, что никаких средств против этого он не знал.

На стук в дверь он не ответил, и, когда в кабинет вошел практикант, который считался со вчерашнего дня выбывшим и явился, видимо, чтобы забрать оставшиеся вещи, воспитатель лишь кивнул ему с отсутствующим видом.

Молодой человек собрал несколько книг и тетрадей и, пока просматривал их, произнес, не поворачивая головы, как бы сам себе:

– Я слышал, у вас сегодня утром были некоторые осложнения?

Господин Шаумель попытался изобразить снисходительную усмешку:

– Осложнения? Ах, знаете ли, когда тянешь эту лямку столько, сколько я, то прекрасно понимаешь, что такие трудности – неизбежная часть работы. Они, так сказать, входят в программу. Как, скажем, заработная плата. Никуда от них не денешься. Надо всегда помнить, с каким контингентом имеешь дело.

На этих словах господин Винкельман обернулся и увидел, что вид у господина Шаумеля был отнюдь не такой безмятежный, как его речь.

– Между прочим, зачинщиком был, конечно же, этот Йегер. С первого дня я знал, что он будет источником беспокойства. Умные всегда опасны. Но он у меня еще попляшет! Я его укрощу, можете не сомневаться!

Молодой практикант сел напротив своего старшего коллеги – впечатление было такое, будто они поменялись ролями.

– Не знаю, господин Шаумель, моего ли это ума дело. Вы старый практик, а я по-настоящему и не начинал, и мне еще учиться да учиться. Что, разумеется, дает вам право тыкать меня носом, я на это не обижусь. Но считаю: все, связанное с Йогеном Йегером, вы оцениваете неверно. Вам не следует столь уж трагически воспринимать утренний инцидент.

– Не столь трагически? Тогда, может, вы мне объясните, коли вы так умны, о каком таком воспитании может идти речь, если я просто закрою глаза на то, что группе наплевать на любой авторитет?

– Вы перед этим сказали, господин Шаумель, что укротите Йогена Йегера. Я думаю, именно тут и кроется ошибка. Эти парни здесь не для того, чтобы мы их укрощали. Они как раз должны раскрепощаться. Они же растут, и если их укрощать, то как они научатся утверждать себя в жизни? Ведь укрощать – значит унижать! И сегодня утром Йегер не захотел быть униженным. Он выразил свой протест. Что ж в том плохого?

Господин Шаумель движением руки решительно отмел сказанное.

– Не унижать? Выразил протест? Да этот Йегер просто отомстить хотел, только и всего. А причина вам так же хорошо известна, как и мне. Я всыпал ему по первое число из-за этой истории с туалетной дверью…

– …в которой его вины нет.

– Но он скрыл от меня, что знал обо всем, а это тоже наказуемо. Он упрям, как осел, и его упрямство надо сломить. Иначе к чему это все приведет? Лишь к тому, что эти шельмецы возомнят, будто все в их руках и, как они пожелают, так оно и будет; заповеди, запреты, установления, законы – это все бумажная ширма, которую можно легко пропороть с разбега. Строго говоря, многие именно поэтому сюда и попали!

– Хм, – только и сказал Рыжая Борода и сделал одну из своих самых длинных пауз. – Давайте предположим, что вы правы. Тогда передо мной встает вопрос: почему Йоген выбрал именно такую форму бунта? Почему именно этот лай? Ведь это была не какая-то случайная непроизвольная выходка! Это был протест против того, чтобы с ним, с этим самым Йегером, которого вы кличете Боксером, обращались, как с собакой. Он считает, что вы видите в нем собаку, и соответственно повел себя по-собачьи, желая сказать.этим лишь одно: он человек и хочет, чтобы с ним обращались по-людски. Допустим, остальные действовали по его наущению. Но в принципе они поддержали его лишь потому, что испытывали те же чувства и были рады, что один из них смог это выразить. Ну, сами скажите, господин Шаумель, к чему эти собачьи имена? Почему – Боксер и Такса, Пудель и Терьер с Пинчером?

– Стоит ли из-за такой ерунды на стенку лезть? – отмахнулся господин Шаумель. – Подумаешь, безобидные прозвища, как и всякие другие. Зайдите-ка ради интереса в соседнюю группу. Думаете, там у ребят прозвищ нет? Одного зовут Джанго, другого Цорро, третьего Бэби. И фотографии на шкафчиках висят – преимущественно звезды эстрады, в основном женского пола, или какие-нибудь сцены из фильмов ужасов. И уж там прозвища такие, каких я терпеть не могу; вот они и впрямь оскорбительны. У одного кличка Коршун, потому что у него нос кривой. Маленького толстяка обзывают Жировиком. То есть просто-напросто подчеркивают какие-то обидные физические свойства. Это, на мой взгляд, пагубно, вот почему у себя я ввел иной принцип. Уж не полагаете ли вы, что я сделал это, не подумав? Ну, понятно: большинство практикантов убеждено, будто они снабжены рецептами на все случаи жизни, только… на практике все выглядит несколько по-другому, нежели записано в учебнике или заучено на семинаре.

– Согласен. Но вы ведь сегодня утром не могли не почувствовать, что в ваших действиях была какая-то ошибка. А ошибку, раз уж она замечена, надо исправлять.

Господин Шаумель, перекладывая бумаги на столе и не поднимая головы, сказал:

– Я бы в самом деле хотел знать, где тут собака зарыта, Винкельман! У меня, слава богу, глаза есть. И я видел – ребята общались с вами совершенно не так, как со мной. Ладно, отчасти это объяснимо тем, что вы тут человек временный и не успели приесться, контактируя с ними круглые сутки. Наверняка свою роль играет и то, что вы значительно моложе меня. В вас они видят еще своего рода взрослого брата. Но и я ведь стараюсь не за страх, а за совесть. В принципе они мне даже дороги, эти парни. А иногда, знаете ли, среди них встретится и такой, что невольно подумаешь: он мог бы быть твоим сыном, и уж тогда б его тут не было. Мне всегда хотелось иметь сына, Винкельман. Но я никогда не был женат. К концу войны был я не так уж молод. Жениться-то еще мог, это верно, да на ногах крепко не стоял, чтоб семью создать. И потом скудное жалованье… Какое-то время сам себе внушал, что зато у меня тут много сыновей. За все годы их несколько сотен набралось. Но им вовсе не нужно, чтобы я заменял им отца, потому они никогда и не стремятся ко мне в сыновья. Возьмите, к примеру, Терьера. Я очень к нему расположен. Он, правда, не блещет интеллектом, но и заведи я собственных детей – нет никакой гарантии, что у них непременно будет светлая голова. Нутром чую: парень в основе своей не испорчен. И мне бы действительно хотелось относиться к нему по-отцовски. А как этот сорванец ведет себя? Если его тут что-нибудь травмирует, он даже и не подумает обратиться ко мне. Я б и рад ему помочь, чем могу. Но я ему не нужен. Он сбегает к своему отцу-алкоголику, который как раз и виноват в том, что сын тут оказался. Он бежит к этому пропойце, к этому скандалисту, хотя прекрасно знает, что его там ждет. Вы видели, каким он сейчас вернулся? До полусмерти избитый. Но ко мне Терьер все равно не пойдет, а как собачка побежит к этому жестокому буяну. Почему? Можете это объяснить, раз вы такой ученый?

Господин Винкельман долго молчал, словно и не очень хотел отвечать, но потом все-таки произнес:

– Мой отец не многим отличается от отца Клауса, которого вы называете Терьером. Ну просто-таки никакой разницы. И меня тоже бивали неоднократно, уж поверьте; частенько я и понятия не имел – за что. А я все равно шел к своему отцу, если что-то было не так. Я и сегодня хожу к нему. Сейчас он меня, разумеется, кулаками не бьет, но вот словами – случается… Почему я иду к нему? По-настоящему, всерьез я об этом никогда не задумывался. Но вы задали вопрос… Я думаю, штука в том, что во мне живет такое чувство, будто я вправе что-то спросить с моего отца. Мы же одно целое, пусть он и не желает этого признавать. И еще… Может, тут примешиваются воспоминания – и у Клауса, и у меня. Ведь не всегда же были побои. Ведь были же когда-то и порывы нежности, ласковые слова, которые грели душу. Вот и не расстаешься с надеждой, что однажды ты их услышишь снова.

– Ласковые слова, нежность… Красиво звучит! Вполне возможно, тут есть какая-то сермяга. Но у меня на шее шестнадцать гавриков, а не один или два. Я не ухожу на работу и не возвращаюсь домой по вечерам, они целыми днями, за вычетом школьных занятий, вращаются вокруг меня. Они не выходят в один прекрасный день из переходного возраста, становясь, быть может, лучше, чем мы о них думали, нет, они просто выбывают, освобождая место для следующих. Переходный возраст становится хроническим состоянием. Нежность, ласковые слова? Поверьте, Винкельман, когда я только начинал тут работать, я иной раз испытывал сострадание к этим мальчикам, которые напоминали брошенных кутят. И я был готов просто обнять кого-то из них, дать выплакаться на моем плече. Советую вам: если в дальнейшем вы решите идти по этой линии – выкиньте подобные сантименты из головы. Не делайте этого! В нашей профессии приходится на каждом шагу ставить границы – себе и ребятам. Изматывающее.занятие. А мне, как ни крути, пятьдесят три набежало. Силы уже не те, как у всякого, кто трубит на таком месте. Все время поступают новые ребята, и с каждым возникают все новые проблемы, которые я могу решать лишь в том случае, если установлю твердый порядок и буду его неукоснительно поддерживать. Таково реальное положение. Тут бесполезно распинаться, заливаться соловьем. Тут никакие ласковые слова, как вы говорите, не помогут.

Практикант согласно кивнул:

– Думается, я могу это понять. И все же попробую найти какой-то иной подход. Поступают все новые ребята. И с каждым у вас новые проблемы. Я бы. предпочел говорить так: у каждого из них свои проблемы. Здесь пролегает главное различие. Почему все это называется «социальное обеспечение»? Да, мы обеспечиваем ребят. У них есть питание, и даже неплохое. Они обуты, одеты и могут выходить на люди; им дается образование, хотя далеко не всегда такое, какое следовало бы. Но это все обеспечение. А опека? Как мы печемся о них? Вот попадает к нам парень, всегда считавший своего отца самым главным и лучшим, а теперь этот отец сидит в тюрьме за мошенничество.

У другого какие-то личные проблемы, связанные с переходным возрастом. Третий же вовсе стоял на стреме, пока отец и старший брат занимались грабежом. А еще кого-то все время дразнили, потому что он заикался и уступал другим в умственном развитии, пока вдруг не обнаруживал, что на кулаках ему равных нет. Не нуждается ли каждый из них в качественно иной опеке? В сугубо индивидуальном подходе? А что делаем мы? Стрижем всех под одну гребенку, устанавливаем границы, решаем за них все до последних мелочей, полностью лишая их самостоятельности, сбиваем в безликую массу. Да, мы стараемся не за страх, а за совесть и добиваемся своего. Но что же это за парень, который боится иметь собственное лицо? Вот каково реальное положение вещей, господин Шаумель. Вот что нам надо изменить, иначе вся наша система перевоспитания – одно лицемерие и обман, иначе в ней нет того смысла, о котором мы любим разглагольствовать. Она ни одному из ребят не помогает расти и мужать, а только лишь защищает остальных граждан от поступков тех, кого мы изъяли из общественной жизни и кого вернем обратно лишь при условии, что они перестанут быть свободно развивающимися существами, а превратятся в лучшем случае в односортные парниковые плоды. Это положение пора менять. – И после небольшой паузы он добавил: – Но такое впечатление, что тешить себя надеждами на этот счет пока не приходится.

За обедом господин Шаумель сказал:

– Йоген, не забудь, что сразу после еды ты должен отправиться к господину Катцу!

Все навострили уши. Шмель сказал «Йоген».

8

Вызов к господину Катцу чаще всего не сулил ничего приятного: Кот накладывал самые строгие взыскания, играл роль палочки-выручалочки, если воспитатель не мог справиться с каким-нибудь подростком. О переводе в другую группу также сообщал только господин Катц. С другой стороны, к нему вызывали и в тех случаях, когда должны были объявить о предстоящем освобождении.

Для Йогена ситуация была яснее ясного. Направляясь к зданию администрации, он ничего хорошего не ожидал. Страх и упрямство боролись в нем, когда он входил в приемную.

Практикант заполнял статистические карточки; он взглянул на Йогена чуть ли не сочувственно, ткнул большим пальцем на дверь за своей спиной и сказал:

– Давай загребай! Шеф тебя уже ждет. Ни пуха!

Господин Катц, полупривстав со своего кресла, протянул Йогену через стол руку и указал на свободный стул. Потом порылся в кипе бумаг и писем, вытащил из нее несколько сшитых скрепками листков, неспешно проглядел их и только после этого взглянул на Йогена, который мысленно подготовил длинную оправдательную речь в связи с утренним боксерским восстанием, а теперь сидел совершенно обезоруженный. Но господин Катц начал разговор с неожиданности:

– У меня тут письмо, полученное от адвоката доктора Гернау. Самое главное я тебе сейчас прочитаю, чтобы ты понял, о чем идет речь. Доктор Гернау пишет: «За последние недели мой сын неоднократно получал письма от вашего воспитанника Юргена-Йоахима Йегера. Ваш воспитанник подбивает моего сына Акселя на то, чтобы тот содействовал его вызволению из специнтерната, который он характеризует в выражениях отчасти шокирующих, отчасти компрометирующих. Из некоторых формулировок, употребляемых в том или ином месте Йегером, можно вынести впечатление, что он ожидает от моего сына помощи в организации побега. Я потребовал от сына объяснений, призвав его говорить только правду, и в результате выяснил следующее: Аксель хоть и знаком – шапочно – с этим Йегером, однако же не находит объяснений тому факту, что ваш воспитанник адресуется именно к нему и, очевидно, еще рассчитывает на помощь указанного рода. Мой сын сказал мне, что не ответил ни на одно из этих писем и не собирается делать этого впредь. По моему настоянию он передал мне все до сих пор полученные им письма. Прилагаю их, дабы вы могли ознакомиться с ними, и хочу надеяться, что тем самым оказываю вам услугу. Был бы весьма признателен, если бы вы строго-настрого запретили вашему воспитаннику предпринимать любые попытки переписки с моим сыном. Вы не можете не понимать, что подобные личные или письменные контакты моего сына не могут быть мне безразличны, и я уверен, вы позаботитесь о пресечении оных в доступных вам пределах. С почтением…»

Господин Катц несколько секунд смотрел поверх письма, не выпуская его из рук, и смог убедиться, что Йоген потрясен и подавлен.

– Прочитал я и твои письма к этому Акселю и должен сказать: впечатление, которое сложилось у доктора Гернау, подтверждается полностью. При этом меня не особенно волнует в каких выражениях ты отзываешься о нашем доме: «собачий питомник» и «тюрьма» – далеко не самые крепкие из них. Но я не могу поверить, что ты и в самом деле едва знаком с этим Акселем. Случайному знакомому таких писем не пишут, не правда ли? Тут кроется нечто большее, лично я в этом абсолютно уверен, тем более господин Шаумель сказал мне, что в регулярных письмах к своей матери ты постоянно утверждаешь, будто тебе тут очень нравится и ты хотел бы остаться. Не хочешь ли ты мне толком рассказать, откуда ты знаешь этого Акселя Гернау и в каких вы были отношениях до того, как ты попал к нам?

– Нет.

– Не пойми меня превратно, Йегер. Мне важен не Аксель и тем более не улики против него. Я тебе хотел бы помочь, но сделать это могу лишь в том случае, если буду хорошо знать тебя и твои мысли. Ты сам себе только поможешь, если будешь предельно откровенен со мной. Разве это трудно понять?

Йоген упрямо мотнул головой, и господину Катцу достаточно было видеть на лице подростка застывшую маску, чтобы уяснить явную бесперспективность дальнейших расспросов.

– Ладно, как знаешь. – Он отложил письмо и.снял с полки папку, на которой аккуратными черными буквами было выведено от руки: «Юрген-Йоахим Йегер». – Все собранное на сегодняшний день в твоем личном деле поистине не свидетельствует в пользу того, что с тобой можно говорить как с человеком разумным. «Упрям», стоит здесь, «недостаточно осознал», «не поддается педагогическому влиянию», «опасен для внутреннего и внешнего порядка в группе». Все это звучит не очень-то приятно, мне кажется. А ты что скажешь?

Он встал, обошел письменный стол и сел на стул, стоявший неподалеку от Йогена, у небольшого круглого столика.

– Кажется мне, – произнес он, – ты не совсем верно оцениваешь свое положение. Это впечатление еще более усугубляется твоими сочинениями, которые ты писал по заданию господина Шаумеля и где ни в одной строке нет ни малейшего намека на то, чтобы ты хоть что-нибудь осознал. Ты попал к нам по добровольному ходатайству о назначении надзора, иными словами – по просьбе твоей матери. Следовательно, она имеет право в любой момент прервать твое пребывание здесь, стоит ей только этого захотеть. Но если она женщина благоразумная, в чем я не сомневаюсь, то она, не посоветовавшись с нами, этого делать, разумеется, не станет. По некоторым выдержкам из личного дела, которые я только что зачитал, ты можешь и сам предположить, как мы к этому отнесемся, если она нас спросит. Или ты, чего доброго, полагаешь, что я со спокойной совестью мог бы рекомендовать твоей матери забрать тебя домой?

Господин Катц замолчал, словно ожидая ответа, а поскольку его не последовало, он продолжал:

– Вот видишь, дело обстоит именно так, а не иначе. Не в моей власти тут что-либо изменить. Все целиком и полностью зависит от тебя. Если ты приложишь усилия к тому, чтобы твоя характеристика в ближайшем будущем выглядела поприятнее, то твое пребывание у нас может существенно сократиться. В противном случае оно станет гораздо длиннее, чем ты это представлял себе до сих пор. Что наверняка не в твоих интересах. Я тебе могу посоветовать лишь одно: приноровись, войди в общую колею. Постарайся, чтобы у тебя сложились лучшие отношения с твоим воспитателем. – Он снова вернулся на свое место за письменным столом. – Представление, которое ты устроил сегодня утром, вряд ли, как мне кажется, продвинет тебя на этом пути. Я сейчас вовсе не собираюсь дознаваться, как ты пришел к такой вздорной, детсадовской идее. Со своей стороны, я весьма невысокого мнения о подобных вещах. Да и потом, как это скажется на твоей характеристике и тем самым на твоем освобождении… На сегодня все. Можешь идти.

Йоген встал, обозначил головой намек на поклон и шагнул к двери.

– Кстати, Йоген… – окликнул его господин Катц, и когда Йоген обернулся, то увидел первую за время этого одностороннего разговора улыбку. – Хотел тебе еще сказать: господин Шаумель очень любит собак. Больше того – он просто помешан на собаках, но тут он, к сожалению, держать собак не может. Правилами внутреннего распорядка это запрещено. Но вполне могу допустить, что Боксер, Терьер или Такса – для него скорее ласкательные имена, а не обидные клички. Тем не менее я попросил его в будущем не употреблять их. Теперь все, ступай.

Дорогой Аксель,

я сейчас был у нашего директора, и он мне прочитал, что ему написал твой отец. Не бойся: больше я тебе писать не буду. И вообще не бойся. Абсолютно. Мы лишь шапочно знакомы, как ты сказал своему отцу. А шапочные знакомые меня нисколько не интересуют. Я их даже не продаю.

Й.

В тот же день после обеда во дворе разгорелась жестокая драка – из тех, что случались здесь время от времени, без каких-либо видимых и объяснимых причин. Слово за слово, обмен любезностями перешел в рукоприкладство, добровольные помощники присоединились к непосредственным участникам, и вскоре уже целая орава ребят сбилась в один дерущийся, горланящий, кусающийся, пинающийся, царапающийся клубок, в который через некоторое время с трудом вклинились воспитатели, хватая и разнимая дерущихся. А те стряхивали пыль со штанов и рубашек, бросали друг на друга злобные взгляды, но очень скоро переключались – вполне миролюбиво – на какое-то постороннее занятие.

На сей раз было очевидно, что зачинщик,,.этой стычки – Йоген. Без видимого повода он бросился на парня из другой группы, сбил его на землю и принялся колошматить обеими руками, а все остальное разыгралось по уже известному в таких случаях сценарию.

Пока шумно пыхтящие и отдувающиеся драчуны расходились в разные стороны, Йоген осматривал свое колено, на котором появилась глубокая, сильно кровоточащая ранка.

– Лучше сразу к сестре пойти, – сказал Свен. – Иногда туда грязь попадает, еще гноиться начнет.

Медсестра была миловидной, полноватой женщиной, уже пятнадцать лет проработавшей здесь и очень всеми любимой. Ей это место нравилось, и, когда ее знакомые спрашивали, как ей не надоело возиться с такого сорта публикой, при том, что умелые медсестры везде нарасхват, она искренне не понимала этих вопросов.

– Да какие такие особые сложности с нашими ребятами? – недоумевала она. – Это все кривотолки. За пятнадцать лет у меня с ними практически не было осложнений. Однажды какой-то сорванец попытался украсть из аптечки мензурку со спиртом, но я его поймала с поличным, и потом он был тише воды, ниже травы. А в остальном? Ко мне они приходят со своими болячками. И тогда они вовсе не дикие, грубые, отчаянные сорвиголовы, а вполне кроткие, даже похныкивающие дети. Они морщатся и преувеличенно стискивают зубы, когда приходится снимать с ранки пластырь, и в точности знают, какие из таблеток против бронхита самые вкусные. Они буквально светятся от счастья, если я их укладываю на пару дней в изолятор в тот момент, когда в школе или в группе их ждет что-нибудь неприятное.

Колено Йогена она осмотрела со сдержанным интересом, продезинфицировала рану и ласково улыбнулась Йогену, когда тот поморщился от сильного жжения в колене. Потом она задумалась, что в данном случае лучше – пластырь или повязка, предпочла все-таки сделать повязку, которая затрудняла ходьбу и служила свидетельством того, что ее владелец во время крупной потасовки никоим образом не остался в стороне.

Заполняя медицинскую карту, она внимательно посмотрела на Йогена и сказала:

Такое впечатление, что у тебя богатырское здоровье. Ты один из немногих, кто еще ни разу не был здесь.

– У меня никогда ничего не болит, – не без гордости ответив Йоген.

– Даже немного жаль, – улыбнулась сестра. – Я всегда рада приятным пациентам. – Она провела растопыренными пальцами по его черным локонам, которые уже так сильно отросли, что Йоген каждое утро обильно смачивал их водой и прилизывал, чтобы не привлекать лишний раз внимание Шмеля. Лучше уж оттянуть приказ идти стричься до последнего.

Йоген вернулся от медсестры в тот момент, когда Шмель разыскивал его. Он ни словом не обмолвился о случившемся во дворе, только сказал с каменным лицом:

– Почиститься, причесаться, вымыть руки. И немедленно к господину Катцу.

К господину Катцу? Йогену стало не по себе: его опять вызывали к директору! Такого происшествия, как драка во дворе, было явно недостаточно для вызова в административный корпус. Эти вещи улаживали сами воспитатели, щедро раздавая какие-нибудь не слишком суровые наказания. И лишь тогда, когда кто-то считался совершенно безнадежным, когда малейшие его поползновения следовало решительно пресекать в зародыше, – лишь тогда подключался господин Катц. Неужели его дела настолько плохи? Даже если не кривить душой перед самим собой, Йоген не считал, что его поведение такое уж безнадежное.

Практикант по-прежнему занимался статистикой, он поднял голову, широко улыбнулся и сказал:

– Загребай! Шеф ждет!

Когда Йоген вошел в кабинет, господин Катц встал ему навстречу и сказал:

– Вот он, ваш мальчик, госпожа Йегер. Что ты сделал с коленом?

– Да так, царапина, – небрежно обронил Йоген и только после этого сообразил, что тут сидит его мама.

Она глядела на него с таким выражением, будто не знала толком, уместно, – позволительно ли ей сейчас улыбаться или нет.

– Мамочка! – В первый момент он вспыхнул от радости, но потом быстро переменился в лице и не бросился к маме, как хотел. С места не тронулся.

– Йоген ведет себя вполне прилично, – сказал господин Катц. Йоген просто ушам своим не поверил. – Поначалу всегда бывают неизбежные сложности, нам это известно, но в целом у меня совсем неплохое впечатление от вашего мальчика. Я думаю, мы его выправим, если позволительно так сказать. Еще пара месяцев, ну, полгода, а там, судя по обстоятельствам, можно и подумать, не пора ли нам ставить вопрос о его возвращении домой.

Полгода! Йогену стало не по себе. А Кот представлял все так, будто это ерундовый срок!

– Ну, а теперь я лучше оставлю вас наедине с сыном, госпожа Йегер. Нельзя ли попросить вас перейти в соседнюю комнату для посетителей? Разумеется, Йоген может показать вам наш дом, если захотите. А я похлопочу, чтобы вы имели возможность побеседовать с господином Шаумелем, его воспитателем. Господин Шаумель один из самых опытных наших работников, он расскажет вам о Йогене гораздо больше меня, ведь он все время с ребятами.

Господин Катц встал, открыл дверь в соседнюю комнату, кивком подсказал Йогену, что надо проводить маму, и закрыл за ними дверь.

Они стояли друг против друга, не зная, как себя вести, с чего начать разговор. Наконец мать села, поставила хозяйственную сумку на стол и принялась ее распаковывать.

– Я тут тебе кое-что принесла, Йоген.

Йоген с интересом наблюдал, как на столе росла гора из отборных деликатесов, но боялся хоть намеком выдать свою радость или благодарность.

– Ага, спасибо. Вообще-то у нас тут есть все, что нужно.

Мама подвинула ему второй стул.

– Я рада, что ты всем обеспечен.

«И как у нее только язык повернулся! Чем я тут могу быть обеспечен?»

– Значит, тебе здесь нравится?

– Даже очень. В нашей группе ребята – один другого лучше. Взять хотя бы Свена, моего друга. И Шмель, то есть господин Шаумель, он для нас просто как отец родной. И медсестра меня любит, и я ее тоже.

Мать видела по сыну, что он врал. Выражение его лица противоречило сказанному.

– Значит, по дому ты совсем не скучаешь?

– Скучаю по дому? – Йоген скривил рот. – С какой стати? Тут гораздо лучше. Всегда в большом коллективе, это все равно что у тебя вагон братьев. Ну, а дома-то у меня никого.

По тому, как это говорилось, было совершенно ясно: каждое слово направлено на то, чтобы причинить ей боль, и она правильно все истолковала, но для себя решила доверять не выражению глаз, а словам. Это облегчало ей задачу – сказать сыну то, с чем она сюда приехала.

– А воспитатели довольны тобой?

– Ты же слышала, что сказал Кот. Они мной очень довольны. Здесь ко мне никто не придирается. А в школе я первый ученик.