Текст книги "На пороге надежды (сборник)"

Автор книги: Ханс-Георг Ноак

Соавторы: Макс фон дер Грюн,Вольфдитрих Шнурре,Зигрид Крузе,Сузанне Килиан,Теодор Вайсенборн,Ирене Родриан,Гина Рук-Поке,Гудрун Паузеванг,Мириам Пресслер,Фредерик Хетман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Пипель огляделся, нет ли поблизости кого из учителей. Нет, школьный двор был пуст.

– И знаете, что он тогда сделал, этот Кренцке? – Голос Пипеля задрожал. – Он выпрямился, протер большим пальцем очки и так сверкнул на директора глазами, как будто хотел прожечь ему в затылке дыру. «Я не ослышался? – говорит хрипло так. – Вы хотите, чтобы я игнорировал столь серьезную провокацию? Господин директор, вы за кого меня принимаете?» Директор медленно от окна отвернулся. Мне показалось, он чуть постарел за это время. «Что ж, – говорит тихо, – хорошо. Что я могу вам сказать, коллега? Будут приняты необходимые меры. Штайнхефель, – это он мне, – приготовься к тому, что тебе придется оставить школу».

Адам сжал кулаки:

– Я с Кренцке поговорю, не может человек так поступать.

– Этот может, – сказал Пипель.

И действительно, уже на другой день состоялся педсовет.

Единственный, с кем мы еще могли говорить по-прежнему, был наш завхоз, господин Пите. Мы сложились и поднесли ему коробку маленьких сигар.

– Я бы для вас и так все разузнал, – сказал он, когда мы встретились после уроков в глухом конце двора за спортзалом. – Вот, значит, какое дело, ребятки. – Он сорвал травинку и стал ее жевать. – Вопрос решен. Единогласно.

– Наши учителя оказались предателями, – сказал Эдди. – Чему они теперь еще смогут нас научить?

– Кое-чему смогут, – сказал господин Пите. – Знаете вы, например, что в туалете господин Кренцке вздыхал и охал?

– Пипелю от этого много толку! – Адам в бешенстве сшиб головку репейника.

А Эдди поинтересовался, что господин Пите хотел этим сказать.

– Что трусу тоже не так легко дается эта роль. – Господин Пите оглядел каждого из нас по очереди. – Ребята, до сих пор у нас в школе были демократические порядки. Теперь нас хотят от демократии отучить. Господин Кренцке, к примеру, никак этого не поймет. Иначе бы он так не усердствовал.

Адам сплюнул под ноги господину Пите, он прямо-таки взвыл:

– Чхал я на ваши объяснения, так и знайте!

Как бы то ни было, домой мы возвращались порядком измученные.

Я был не прочь потолковать обо всем этом с отцом, но стоило мне только упомянуть господина Кренцке, как отец тут же переводил разговор на другую тему. Только ночью, когда мы уже легли, мне удалось застичь его врасплох.

– Я знаю, – сказал он в темноте. – Я все про него знаю.

– Но он же был социал-демократом, как ты, – сказал я.

Отец уставился в потолок. Световая реклама из-за окна окрасила его лоб в лиловый цвет.

– Тут дело не в политике. Тут чисто человеческая проблема.

– Ах, человеческая!

Отец откашлялся:

– Пойми, мальчик, мы все теперь должны что-то решать.

– Ну, допустим, – сказал я. – И почему же я должен решать против Пипеля?

– Ты этого не должен. Ты свободен выбирать. – Отец приподнялся на локте, за ним в окне теперь отчетливо была видна световая реклама «Саротти». – Свободен, – сказал он. – Слышишь?

– Не глухой, – сказал я.

– Вот и хорошо. – Отец снова лег на спину.

А на другое утро произошло нечто неслыханное. Мы договорились не отвечать господину Кренцке на его «хайль Гитлер», а на пустую парту Пипеля положить табличку с надписью: «Невинная жертва расправы». Адам, кроме того, предложил, как только откроется дверь, тихонько, с закрытыми ртами запеть «Интернационал». Но большинство его не поддержало. Эдди правильно заметил, что тогда в класс наверняка заглянул бы кто-нибудь из учителей, а зачем нам тратить свой порох на других?

Так что мы просто теперь молчали и ждали, когда раздастся звонок.

Удивительное это было состояние: все ребята молча повернулись к пустой парте Пипеля, а за окном сияло солнце, отражалось в трепетных листьях тополя, и на дворе внизу слышно было, как чертыхается господин Пите, уронивший корзину для бумаг, наверно опять полную выброшенных бутербродов.

Вот раздался звонок.

Точь– в-точь как всегда, рывком отворилась дверь, вошел господин Кренцке.

Никто из нас не шевельнулся.

Но и с господином Кренцке что-то произошло, мы все это заметили. Он, державшийся всегда так подчеркнуто прямо, шел как-то смешно согнувшись, и очки у него запотели так, что не видать было глаз.

Он аккуратно положил портфель на кафедру и что-то пробормотал.

Лишь тут до меня вдруг дошло: господин Кренцке, войдя, не сказал «хайль Гитлер».

Я незаметно оглянулся. Многие, видимо, ждали, что он это приветствие сейчас вспомнит.

Но господин Кренцке и не помышлял об этом. Он просунул за стекла очков большой палец левой руки и протер их. Затем начал писать на доске слова, оказавшиеся особенно трудными в последнем диктанте.

Похоже было, что господин Кренцке щадит правую руку. Он всегда мог одинаково писать и правой рукой, и левой; сегодня он писал только левой.

Оглянувшись, чтобы проверить, пишем ли мы вслед за ним, он заметил табличку на парте Пипеля. Подошел и уставился на нее; желваки напряглись на его скулах.

С задней парты, оттуда, где сидел Адам, донесся чей-то глубокий вздох. Вздох прервался на середине, и вновь стало слышно лишь, как во дворе господин Пите граблями ровнял гравий вокруг мусорного бака.

– Н-да, – только и сказал господин Кренцке. А потом опять вернулся к доске.

Внезапно я понял, что с ним произошло. Тут дело было в Пипеле. В господине Кренцке заговорила совесть, он теперь пробует что-то исправить.

Мне вдруг захотелось за него вступиться. Конечно, Пипелю от этого легче не будет, ему теперь не так просто поступить в какую-нибудь другую школу. Но ведь и господин Кренцке по-своему рисковал, отказавшись требовать, чтобы мы кричали ему «хайль Гитлер». Разве не так?… Я возбужденно огляделся.

Мне показалось, что многие подумали то же, что и я. Это было видно по их глазам. Они смотрели на него без прежней настороженности и недоверия.

Только Адам не хотел ничего слышать. На школьном дворе он опять начал свое:

– Ну, не вскинул он руку – что из того? Пипелю лучше от этого? Или, может, теперь его отца не вызовут на допрос?

– Дело не в том, что он просто не вскинул руку, – сказал я. – Дело в том, что за этим поступком кроется.

– Бруно прав, – заметил Эдди. – Я вам всегда говорил: тяжелей всего эту историю пережил сам Кренцке. Теперь он так больше не может. И нам показывает, что можно из игры выйти.

– Задавил человека и дал задний ход, – скривился Адам. – Знаете, как это называется? Подлостью это называется, я так считаю.

– Заткнись, – сказал я. – То, что происходит с Кренцке, тоже не пустяки.

– Сам заткнись, – взъелся Адам. – Ради Пипеля ты небось пальцем не шевельнул.

Мы дрались, наверное, минут пять. Дрались всерьез, поэтому остальные нас загораживали.

К сожалению, внизу оказался я. И те, кто был на моей стороне, конечно, сразу заколебались: если человек так отстаивает свою правоту, как Адам, за этим должно что-то быть.

Но когда господин Кренцке и на следующее утро опять не вскинул руки, только пробормотал что-то невнятное, а потом весь урок писал левой рукой, как будто правую замарал этим самым гитлеровским приветствием и потому должен ее, так сказать, сначала проветрить, это убедило последних сомневающихся – кроме Адама, разумеется.

Адам пересел с последней парты вперед, на опустевшую парту Пипеля, и оттуда устремлял теперь на господина Кренцке взгляд, который сам назвал «напоминанием о Пипеле», что, однако, господину Кренцке совсем не мешало, потому что очки у него бывали чаще всего запотевшими.

Если бы только на сей раз не вмешался директор! Мы сразу, конечно, поняли, что он явился к нам исключительно ради господина Кренцке.

У директора было обыкновение стучать в дверь и тут же, одновременно, ее открывать, так что этим еще можно было объяснить, почему господин Кренцке, застигнутый врасплох, не сразу ответил на директорское «хайль Гитлер».

Но вот прошло добрых полминуты, а господин Кренцке все еще не отвечал. И тогда директор не вытерпел:

– Я сказал «хайль Гитлер», коллега.

Господин Кренцке прочистил горло; ему пришлось еще отправить под язык леденец от кашля.

– Как, – пробормотал он, – разве я не сказал «хайль Гитлер»?

Как будто сам не знал, что это не так. Директор провел пальцем вокруг шеи, расслабляя воротничок. Чувствовалось, что ему не слишком приятно вести с господином Кренцке подобные беседы при учениках.

– Нет, вы даже не подняли руку!

Господин Кренцке прикусил нижнюю губу. Сперва у него покраснели скулы, потом все его бледное угреватое лицо со взъерошенным светло-рыжим хохолком начало наливаться кровью. Он был похож на школьника-старшеклассника, пойманного на воровстве.

– Но я ведь уже здоровался с вами сегодня утром!

– Вы поздоровались со мной как с коллегой, господин Кренцке. – Директор говорил теперь очень тихо. – Но я не слышал от вас германского приветствия. Между прочим, и другие замечали, что вы им пренебрегаете.

– А мы не замечали, – вставил тут Эдди. – Для нас всех это дело уже привычное. Правда, ребята?

Мы энергично закивали. Только Адам не кивнул – он смотрел на господина Кренцке и криво усмехался.

Тот раз– другой сглотнул слюну, его кадык при этом так и ходил ходуном.

– Солидарность – это, конечно, прекрасно, – проговорил он.

Меня так и кольнуло: явная ирония слышалась в этих словах.

Директор так поднял брови, что они почти коснулись волос. Что он этим хотел сказать?

У нас тут свои разговоры, – ответил господин Кренцке.

– А мне вы больше ничего сказать не желаете?

– Почему же, – возразил господин Кренцке. Он тщательно прочистил горло, потому что голос у него опять охрип. – Я был бы вам признателен, господин директор, если бы вы могли освободить меня от этого… от этого германского приветствия

Адам на какой-то миг так и застыл с разинутым ртом. Директор сделал глубокий вдох:

– Думаю, эту тему мы с вами обсудим после уроков, коллега.

Он вскинул руку в гитлеровском приветствии, кто-то из ребят открыл перед ним дверь, давая ему выйти.

– Небольшая перемена, – сказал господин Кренцке и нащупал позади себя стул.

Что и говорить, теперь он выходил победителем по всем статьям – для нас это, во всяком случае, не подлежало сомнению. Что касается педсовета, то о нем мы узнали позднее от господина Пите, когда встретились с ним, как обычно, в глухом конце двора, за спортзалом. И дело предстало перед нами в другом, более щекотливом свете, чем мы могли предположить.

– Да что же это такое? – недоумевал Эдди. – Пусть они там все плевали на свои убеждения, но ведь нацистов среди них нет. Все друг друга знают. Можно бы проявить немного великодушия. Разве не так?

– Так-то оно так. – Господин Пите еще раз, прикрыв глаза, понюхал свою сигарку и наконец закурил. – Да только что им было делать, если поступил донос?

– От кого? – спросил Адам.

– От кого-то из учеников, – сказал господин Пите и выдохнул дым.

– Не понимаю, – удивился Эдди.

– Объясни ему, – сказал господин Пите Адаму, – вот ты и объясни.

Адам раздраженно огляделся:

– Почему именно я?

– А ты подумай.

Что– то в Адаме дрогнуло.

– Но я сделал это только ради Пипеля!

– В том-то и глупость, – сказал господин Пите, – что лучше от этого теперь никому не будет. Зато господину Кренцке ты удружил. Ведь самим учителям до лампочки, вскидывает там кто-нибудь свои конечности или нет. Но раз уж в дело вмешались ученики, без официального расследования теперь никак не обойтись.

Адам заревел. И вовремя, не то бы мы все на него набросились.

Господин Пите положил руку ему на плечо:

– Ну, будет тебе. Ты ведь не думал, что так выйдет. Ошибиться может каждый. Доносчики вы неопытные. Глядишь, и накинулись не на того.

– А если его предупредить? – спросил я.

Господин Пите выдохнул дым мне в лицо.

– Директор обратился к нему перед всем педсоветом: «Скажите, коллега, чего вы, собственно, добиваетесь?» И знаете, что сказал этот Кренцке? Нельзя ли ему взять в рот леденец от кашля. «Пожалуйста, – говорит директор, а потом спрашивает: – Ну так что?» А Кренцке все сосет свой леденец. «Мне бы, – говорит этак хрипло, – не хотелось быть невежливым». – «Не бойтесь оказаться невежливым», – говорит ему директор. «Ну, все-таки, – говорит Кренцке. – Если позволите, я воздержусь от ответа на ваш вопрос». Тут между учителями прошел этакий шумок. «Спокойствие, господа!» И директор, подойдя вплотную к Кренцке, нервно прищурился и как можно тише говорит: «Но господи боже мой, дорогой коллега, теперь я обязан о вас доложить!»

Господин Пите пожевал погасший окурок и уставился отсутствующим взглядом куда-то возле правого уха; казалось, он совершенно забыл о нашем разговоре.

– Ну? – спросил я. – На это он ведь мог ответить!

– Он и ответил, – кивнул господин Пите. – А как же! «Делайте, что сочтете нужным» – вот что он сказал директору.

– Директор этого не сделает. – Эдди обмотал вокруг пальца травинку и теперь пытался ее снять. – Он все-таки был член партии Центра, наш Рэкс. Еще не все потеряно.

– Хотелось бы верить, – сказал господин Пите.

Вечером к отцу пришли несколько его старых товарищей. Они сидели на кухне и играли в скат. Я решил, что стоит с ними потолковать.

– Можете меня минутку послушать? – спросил я.

Отец слизнул с усов пивную пену и подмигнул мне.

– Похоже, тебе влепили кол за сочинение, а?

– Тут дело такое, – начал я. И рассказал им всю историю с господином Кренцке.

Отец был не очень доволен. И сказал своим приятелям, что напрасно я докучаю им своими школьными пустяками.

Те смотрели в карты.

– Дурацкая история, – пробурчал Альберт.

– Н-да, – протянул Карл.

Оттокар промолчал.

– А ты что скажешь? – спросил я отца.

Он протер рукавом буфет, к которому до этого прислонился головой.

– Мне кажется, есть простое решение.

– Ну-ка, – оживился я.

– Ваш педсовет свое дело знает, возьмут Кренцке в оборот, немного с ним потолкуют…

– Постой, постой, – перебил я. – Что-то я не очень тебя понимаю.

Усы отца чуть вздрогнули. Он откашлялся.

– Я думаю, если завтра он снова поприветствует вас, как положено, все может еще обойтись.

Оттокар кивнул:

– Это точно.

– Неплохая идея, – согласился я.

И все– таки что-то не давало мне покоя. Всю ночь я ворочался и думал, не уронит ли себя господин Кренцке, если начнет опять вскидывать правую руку. Наверное, нет, он ведь уже доказал нам, что на самом деле об этом думает. Можно ли требовать большего мужества!

Эдди, за которым я на другое утро зашел по пути в школу, думал так же.

– Но в классе, конечно, найдется достаточно идиотов, которые станут говорить, что Кренцке сдался.

Тут он был прав.

– А если попробовать им объяснить?

– Слушай! – воскликнул вдруг Эдди.

– Что случилось? – спросил я, потому что он внезапно остановился как вкопанный и лицо у него покраснело.

– Черт, черт, черт, – бормотал Эдди.

Я дернул его за рукав.

– Пошли, не валяй дурака, кругом люди.

Эдди едва плелся рядом со мной.

– А ты подумал, для кого он это делает?

– Ну, для себя, – сказал я. – Или, верней, для Пипеля. Потому что осознал.

– Он делает это для нас, – сказал Эдди. – И значит, считает, что нужно так делать и дальше. Ведь пример, который перестает быть примером, теряет смысл.

– Что-то слишком для меня сложно, – признался я.

– Да пойми же, надо ему наконец сказать, что мы его поняли, что мы им восхищены. Но что сейчас не нужно ради нас упорствовать до конца, лучше сохранить себя!

– Черт возьми, верно! – сказал я.

В тот раз мы впервые мчались в школу бегом. Мы надеялись перехватить господина Кренцке возле учительской.

Мы проторчали в коридоре, наверное, минуты три, когда мимо прошел господин Пите со стопкой папок.

– Мотайте, ребята, дело дрянь!

И в классе тоже что-то изменилось. Может, дело было просто в том, что первая парта, за которой когда-то сидел Пипель, вновь опустела. Потому что Адам решил доказать свою добрую волю и опять пересел на свое место к окну.

Но вот раздался звонок, и сразу стало ясно, какие дела имел в виду господин Пите: что-то случилось с господином Кренцке. Понимаете, еще ни разу с тех пор, как у нас преподавал господин Кренцке, он не появлялся до или после звонка: всегда он умудрялся открывать дверь точно в самый момент звонка.

И вот звонок отзвенел. Я глянул на Эдди. Он покусывал свою нижнюю губу и то открывал, то закрывал крышку чернильницы.

Другие тоже начали беспокоиться.

Тут в коридоре послышались шаги. Дверь толчком отворилась, и с бойким «хайль Гитлер» в класс вошел учитель Бедике.

Поднялся Адам.

– Вы ошиблись. У нас должен быть урок немецкого, господина Кренцке.

– Все правильно, мой мальчик. – Учитель Бедике положил на кафедру тетрадь. – Я просто его заменяю.

– А что случилось? – спросил я. – Он заболел?

– Нет, – сказал учитель Бедике.

– Значит, вы его видели? – спросил Эдди.

Вместо ответа учитель Бедике сказал, что сейчас он нам хочет прочесть одну очень интересную историю.

– Я говорю: значит, вы его сегодня видели? – повторил Эдди чуть громче.

Учитель Бедике отвел со лба невидимую прядь.

– Да, – сказал он.

– Ну? – спросил я. – Тогда где он сейчас? Не ушел же он домой? А может…

Учитель Бедике возбужденно заявил, что он не справочное бюро, а если кто еще будет задавать вопросы не по теме урока, тот дождется выговора.

Тогда встал Эдди:

– Можете записать мне первому, но я хочу знать, где сейчас господин Кренцке. Его допрашивают?

Учитель Бедике поджал губы.

– Как твоя фамилия? – спросил он и отвернул колпачок у авторучки.

– Ребята! – вдруг закричал Адам, тыча пальцем в окно. – Сюда! Скорее сюда!

Мы кинулись к окнам.

Внизу через школьный двор шли к воротам три человека. Двое были в кожаных пальто и в фетровых шляпах с широкими полями. Третий шел между ними. Он двигался немного наклоняясь вперед, на нем была спортивная куртка, а в его взъерошенном светло-рыжем хохолке отсвечивало солнце. Мы все узнали его.

– Бруно! – крикнул Эдди. – Скорее вниз!

Я двинул под ноги учителю Бедике, который попытался меня задержать, корзинку для бумаг и помчался за Эдди. Остальные – следом за нами.

Никогда я не был силен в беге, но в то утро обогнал даже Эдди.

На улице перед воротами школы, как всегда в это время дня, было сильное движение. Прошло какое-то мгновение, прежде чем я увидел черный автомобиль. Он стоял у самой канавы. Мотор работал. Один из тех двоих в кожаном пальто еще раз высунулся из машины, что-то подняв в руке. Это был портфель господина Кренцке. Он бросил его на заднее сиденье, а сам сел рядом с шофером. Потом он захлопнул дверь, и машина тронулась.

Я стоял и смотрел ей вслед. Я завидовал Адаму: тот наверняка сейчас снова разревется.

Потом в школе был порядочный шум. Нам всем записали по предупреждению и сказали, что, если такое повторится, нас могут и вовсе выставить.

Но, как справедливо заметил Эдди, чтобы такое повторилось, нужно было бы, чтобы среди учителей нашелся еще один такой же мужественный и стойкий учитель, как господин Кренцке, а об этом, похоже, и речи быть не могло. Напротив, все наши теперешние преподаватели старались полностью искоренить то, что они называли «методы господина Кренцке».

Да только с этим у них ничего не вышло.

Потому что Эдди придумал нечто сказочное. Каждое утро, когда раздавался звонок, мы все молча вставали и мысленно поминали господина Кренцке; и мы не садились до тех пор, покуда звонок не смолкал. Учителей это очень нервировало, но поделать они ничего не могли, ведь от урока мы этим время не отнимали. Тогда директор распорядился, чтобы господин Пите давал звонки покороче. Но господин Пите был давно в курсе наших дел и ответил, что, к сожалению, это невозможно, поскольку для школьных звонков существует строгая норма.

И получилось так, что поминать таким образом господина Кренцке постепенно стали и в других классах, ведь слух о нашей четвертьминутке молчания прошел по всей школе, а господин Кренцке преподавал не только у нас.

Но по– настоящему героем и мучеником он для нас только еще становился. Потому что чем меньше мы знали о его дальнейшей судьбе, тем сильней должны были ему сочувствовать, а чем сильней мы ему сочувствовали, тем более он в наших глазах преображался.

Честно сказать, мне порой даже казалось, что это уже слишком, что лучше бы помнить господина Кренцке таким, каким он был на самом деле.

Однажды я сказал это господину Пите, а тот вдруг прищурился и спросил:

– Ты это серьезно?

– А почему вы таким тоном спрашиваете? – обиделся я. – О нем я шутить не собираюсь.

– Да так, похоже на шутку, – сказал господин Пите.

Он вышел из своего маленького огорода, снял с себя фартук и внимательно огляделся, не видит ли нас кто-нибудь со двора. Потом быстро предложил:

– Заходи-ка сюда.

Потом отослал жену из комнаты, где она как раз вытирала пыль, и сунул в рот маленькую сигарку.

– Ну-ка, присядь, до конца перемены еще четыре с половиной минуты.

У него было довольно уютно. И все-таки я подумал, что лучше бы нам остаться во дворе.

Господин Пите как будто угадал мои мысли. Он отогнал дым от своего лица.

– Пора, пожалуй, поговорить. Кому-то из вас я должен это сказать. В конце концов, это ваше дело, не мое.

– Ну-ну, – попросил его я. – Давайте.

– Так вот слушай, – начал господин Пите. – Сижу я недавно у парикмахера – он меня намылил, бреет – и смотрю в зеркало. Вдруг вижу: открывается дверь и входит Кренцке. Похоже, он там постоянный клиент, потому что хозяин к нему сразу подскочил, помог снять куртку. А тот ужасно при этом, бедняга, охает. «Все хуже мне, – стонет. – Вы не можете себе представить, как это выматывает». – «Еще как могу, – отвечает хозяин. – Я, как парикмахер, просто не знал бы, что бы мне делать без одной руки! Тем более без правой».

Отчего– то у меня перехватило дыхание.

– Как вы сказали?

– Ты все правильно расслышал. – Господин Пите с отсутствующим видом постучал по аквариуму, где плавали золотые рыбки. Затем вынул изо рта свою сигарку и стряхнул с нее мизинцем пепел.

– Это был не протест, а просто-напросто ревматизм.

Где– то рядом фрау Пите громко заколачивала гвоздь в стену.

Да нет, это был не гвоздь, это стучало мое сердце.

– Вы думаете, он просто не мог поднять свою правую руку?

– Даже вот на столько, – сказал господин Пите. – «Вы не представляете, какая это боль, – стонал он в тот раз у парикмахера, – особенно вот тут, в локте и в плече. Иногда, ей-богу, такое чувство, будто мне конец». – «Ну, одно хорошо, – говорит хозяин и пододвигает ему кресло, – вы можете писать и левой». – «Тренировка, – кряхтит Кренцке, а сам усаживается осторожно, будто на гвозди. – Со мной это частенько случалось. Но так худо еще не бывало».

– Тогда почему же он ничего не сказал директору?

– Это я могу тебе объяснить точно. – Господин Пите внимательно рассматривал свои залатанные войлочные туфли, как будто мог там что-то увидеть. – Чтобы не распроститься со школой. Потому что однорукому учителю – можешь мне поверить – хорошего ждать не приходится. А он свою работу любил. Это было дело его жизни. – Господин Пите опять затянулся. – Без всякого преувеличения.

Я сглотнул слюну: я никак не мог избавиться от металлического привкуса во рту.

– Значит, убеждения тут ни при чем?

Господин Пите окутал себя облаком дыма.

– Вот ты и угодил в самую точку.

На дворе зазвенел звонок. В окно, через огородик фрау Пите, было видно, как спешат к дверям школы ученики. На душе у меня было скверно.

– Но вы же не думаете, что…

– Именно что думаю, – сказал господин Пите. – Он теперь коричневый [3] , как пирог в печи. Это и смутило его коллег.

Я встал. Мне показалось, что комната вдруг накренилась.

– Но почему же его тогда увели?! Он ведь мог просто объяснить, в чем дело!

Господин Пите, шаркая ногами, проводил меня до двери.

– Ты слыхал когда-нибудь про такую штуку: профессиональная гордость?

– Нет, – сказал я.

– Фантастическая штука. Заставляет делать величайшие глупости. Для Кренцке во всяком случае было бы полным поражением признаться на допросе, что у него ревматизм. – Господин Пите загасил свою сигарку о землю в цветочном горшке. – Вот такие дела. Теперь я все рассказал.

Он щурясь выглянул во двор.

– Путь свободен. Если спросят, почему опоздал, скажи, что тебе стало нехорошо и ты отлеживался у меня на диване. Вид у тебя достаточно зеленый, поверят.

– Спасибо вам, – сказал я.

– Ступай, ступай. – Он похлопал меня по плечу. – Скажешь мне, как вы там решите, чтобы мы действовали согласованно.

Я не сразу понял; я спросил, что он имеет в виду.

– О бог. мой! – Господин Пите возвел глаза к небу. – По-моему, ясно, какой стоит выбор: герой или незадачливый нацист?

– А, вон что! – сказал я. – Да, да.

Нет, в класс я не опоздал, хотя подниматься по лестнице мне было нелегко.

Урок истории у нас должен был вести учитель Бедике, а он всегда предпочитал являться к нам чуть попозже, поэтому в классе стоял изрядный шум.

Я сел рядом с Адамом.

– Что это с тобой? – уставился он на меня. – Что-нибудь случилось?

– Слышал новость? – спросил я. – Кренцке застрелился.

– Не трепись.

– Я тебе говорю.

Адам вскочил.

– Тише! Слушайте все! Они застрелили Кренцке!

– Да нет же! – закричал я среди шума. – Он сам!

– Заткнись, – сказал Адам. – Не такой он трус!

Эдди взобрался на парту. Он поднял руку; он умел успокоить всех лучше, чем Адам; тотчас наступила тишина.

Эдди сказал, что он не хотел бы здесь зря болтать языком, но ведь и так ясно, что надо делать нам всем, чтобы совесть, которую нынче попытались убить, осталась жить вопреки всему.

– Нам надо сохранить память о нем не только в наших умах, но и в сердцах!

Раздались бешеные рукоплескания.

Впрочем, совсем рядом кто-то всхлипывал. Сперва я подумал, что это Адам.

Нет, на сей раз это был я.

Теодор Вайсенборн

ПРЫЖОК В НЕИЗВЕСТНОСТЬ

Дневной свет в подвал не проникал. Свечка, приклеенная к полу, слабо рассеивала мрак, и подвальные своды тяжко нависли над бандой и Мартином. Толстая стена бывшей пивоварни приглушала уличный шум, который казался отсюда похожим на отдаленный гул подземного потока.

Сцепив руки за спиной и чувствуя на них холодную влагу, Мартин стоял у самой стены и глядел прямо в лицо босса, близкое, мертвенно-белое, с резкими тенями. Мартин впился ногтями в ладонь: «Нет, этого я им не скажу».

– Ну, так почему же ты не пришел? – Босс говорил настойчиво, нетерпеливо. Не дождавшись ответа, он хрипло пригрозил: – Последний раз спрашиваю!

Мартин молчал. Он не мог рассказать им о матери. Все что угодно, только не это. Мартин знал, что думали о нем ребята после урока физкультуры… Как ему хотелось доказать, что он не трус. С того самого урока Мартин ждал этой возможности. И вчера его приняли бы в банду. Он выдержал бы проверку… Если бы не мать. Мартин просто не мог не слушаться ее с тех пор, как все узнал… («Слышали про фрау Нойман? – сказала соседке на лестнице фрау Стрелов. – Она безнадежно больна». А та только и спросила: «Рак?» – «Рак».) Теперь об этом знал весь дом. И отец знал, и Мартин. Только мать ничего не подозревала. Мартин представил ее на кушетке под пледом с коричневым узором: «Мартин, помоги мне сегодня после уроков. Надо вымыть посуду и сходить в магазин. Фины почему-то нет, а вечером в гости придет доктор Штокен».

Мать всегда понимала Мартина. Но если бы он ей сказал: «Мне нужно уйти. Очень. Сегодня ребята принимают меня к себе», мать сразу же спросила бы: «Конни там будет? Ты ведь знаешь, я не хочу, чтобы ты с ним водился». А Конни и был главарем банды, ее боссом.

– Значит, молчишь, – проговорил босс. – Тогда пытка. Первой степени. «Г-три» и «Г-четыре», исполняйте!

Пауль и Герд, или гангстеры номер три и номер четыре, как их называли в банде, вскочили с мест и схватили Мартина за руки. От нескольких сильных пинков ноги у Мартина онемели от боли, и, когда его отпустили, ему пришлось прислониться к стене, чтобы не упасть.

Босс ухмыльнулся. В его голосе слышалась торжествующая издевка:

– Почему же ты все-таки не пришел?

Мартин закусил губу и промолчал. Он знал: в банде считается, что настоящий гангстер не моет посуду и не бегает с авоськой по магазинам. Разносить утренние газеты еще куда ни шло, но мыть посуду…

– Пытка второй степени! – приказал босс. – «Г-пять» и «Г-шесть», исполняйте!

Пауль и Герд держали Мартина за руки, а Герольд и Ханн связали ему ноги ремнями. Потом они схватили Мартина за волосы у самых висков и потянули вверх. Мартин со стоном привстал на цыпочки, чтобы ослабить оглушающую боль, но мучители крепко держали его. Банда поджидала Мартина возле школы и без лишних слов затащила в подвал. Он был слабее всех в классе. Любой мог справиться с ним, но разве это дает им право издеваться? «Пусть меня оставят в покое», – думал Мартин. На улице светило солнце. У себя дома Мартин даже радовался одиночеству. Он подходил к окну и смотрел вниз на сине-зеленую гладь озера в солнечных бликах, на скользящие по ней бокастые лодки, на летнее кафе со столиками под оранжевыми и фиолетовыми зонтиками, на серебристые переливы тополей. Звон посуды, смех и голоса гребцов, скрип уключин взлетали над деревьями и доносились до окна. Пахло липой, а по вечерам, когда загорались разноцветные фонарики…

– В записке говорилось, что явка обязательна! – Босс прищурил глаза. – Я требую абсолютного повиновения. Ты плохо начинаешь, голубчик.

Записка еще лежала у Мартина в кармане – листок из тетради в клетку, подкинутый на уроке математики. «К просьбе о приеме в банду. Прибыть сегодня в три часа дня к развалинам дома номер пять по Кассиусштрассе для испытания смелости. Явка строго обязательна! Ночные тигры». Подпись: «Конни Смит (босс)». Под нею стоял смазанный по краям отпечаток большого пальца босса. Записка была обрамлена черепами и скрещенными костями.

– Не мог я прийти, – с трудом выговорил Мартин. Боль в висках была нестерпимой: – Не мог!

– Довольно! – велел босс, и Мартина отпустили. – Ты просто испугался. Трус.

– Думай что хочешь. – Мартин утерся рукавом. От боли лоб его покрылся испариной. Может, теперь его отпустят?

– Ладно, – сказал босс. – Даю тебе последний шанс. – Он достал сигареты, спички, закурил и ухмыльнулся. – Испытание состоится сегодня. Сейчас.

Мартин глубоко вздохнул. Что с ним собираются делать, он не знал. Главное, появился шанс. Он выдержит испытания, и мучения прекратятся.

Пока «тигры», окружив босса, о чем-то шептались, Мартин стоял в стороне и ждал. «Испытание будет нелегким, это ясно. Но он покажет банде. Они перестанут его травить». Все началось с того, что Конни попросил у Мартина тетрадку по немецкому языку, чтобы сделать работу над ошибками, и Мартин отдал тетрадку, забыв в ней стихотворение, написанное им на каникулах у дяди Бернхарда поздно вечером после прогулки с мамой по темным полям. Коровы лежали на траве и жевали свою жвачку. Мартин с мамой почти неслышно подошли к ним по светлой песчаной тропинке, а коровы испуганно вскочили, тяжело топоча побежали вдоль ограды и еще долго смотрели с пригорка им в спину, черные, неподвижные силуэты на фоне серебристо-серого неба… Конни нашел стихотворение. На переменке Мартина окружила орава ребят с криками, насмешками: «Поэт! Поэт!» Они теснили Мартина с одного конца школьного двора на другой. Вскоре к этой потехе присоединился и параллельный класс. Перед самым звонком на следующий урок ребята притащили Мартина к доске объявлений, где между сообщением о родительском собрании и результатами последних спортивных соревнований висели его стихи, его «Вечерняя песня»…