Текст книги "На пороге надежды (сборник)"

Автор книги: Ханс-Георг Ноак

Соавторы: Макс фон дер Грюн,Вольфдитрих Шнурре,Зигрид Крузе,Сузанне Килиан,Теодор Вайсенборн,Ирене Родриан,Гина Рук-Поке,Гудрун Паузеванг,Мириам Пресслер,Фредерик Хетман
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

Посылки он еще не получил, и от Акселя не пришло ни строчки, хотя Йоген писал ему за это время трижды. Но Аксель не отвечал.

Когда все расселись и начали завтракать, Свен достал из нагрудного кармана маленький плоский сверток, завернутый в папиросную бумагу, и положил его Йогену на тарелку:

– Тебе, Йоген, на день рождения!

Шесть фломастеров в пластмассовом футлярчике: красный, синий, зеленый, желтый, коричневый и черный.

– Большое спасибо, Свен. Не стоило этого делать. Ведь последние две недели ты почти не получал карманных денег. Но я ужасно рад, правда!

Лицо Свена озарилось улыбкой.

В последние недели ему, так же как и Йогену, очень не везло с карманными деньгами. Воспитанники получали по марке в неделю, если все было хорошо. Это значит, что у тебя не должно быть ни одного минуса в журнале у Шмеля, а ставили их по любому поводу: плохо начищенные туфли, опоздание к столу, громкий разговор во время еды, грязные ногти на руках… Полностью карманные деньги выдавались редко. Каждый минус означал десять пфеннигов долой – вот почему Йогену за целый месяц удалось наскрести всего девяносто пфеннигов. У Свена дела обстояли не лучше. Он действительно экономил каждый грош, не мог себе позволить даже самую маленькую пластиночку жвачки. И все равно ему не хватало сорока пфеннигов. Вчера он из-за этого продал точилку для карандашей и ластик. Их взял Пудель. У этого всегда было денег чуть больше, чем у остальных, и никто не знал откуда.

После обеда господин Шаумель позвал Йогена к себе в кабинет: пришла посылка от матери и Йоген должен был распаковать ее в присутствии воспитателя.

Очевидно, мама обошла весь продуктовый магазин господина Меллера. Гора сладостей, кексов, колбас, ветчины, рыбных консервов и прочих деликатесов производила и впрямь внушительное впечатление.

Лишь однажды господин Шаумель поднял брови, взял в руки коробочку заспиртованной вишни в шоколаде и с сомнением произнес:

• Так ли уж это хорошо для вас? Знаешь, я не уважаю алкоголь. Вам это не на пользу.

– Но, господин Шаумель, там ведь в самом деле чуть-чуть!

– Любой дурман начинается с первого глотка, и незачем вам знать вкус этой отравы. – Но потом он все же положил коробку обратно и лишь предупредил: – Только не съешь все сразу!

Предупреждение было излишним уже потому, что стоило Йогену выйти из кабинета воспитателя, прижимая к груди гастрономические сокровища, как на него со всех сторон устремились жадные взгляды. В этот день во время занятий все жевали, чавкали, сосали, а у Кайзера Рыжая Борода, видимо, не было никаких предубеждений против заспиртованной вишни: когда Йоген его угостил, он взял сразу две штуки. А вот господин Шаумель предпочел шоколадки с нугой. И то поколебавшись несколько секунд: принимать что-либо от ребят противоречило его принципам. Они тогда слишком легко уверялись, будто своим угощением покупают расположение воспитателя на будущее.

На урок зашел даже директор, господин Катц, он тоже поздравил Йогена. Показывался он не часто, был до того загружен работой, что успевал лишь просматривать дела ребят. Но в дни рождения он появлялся самолично, торжественно поздравлял именинника и, как правило, дарил книгу.

Йоген к чтению относился равнодушно, поэтому он довольно вяло поблагодарил Кайзера Рыжая Борода, когда тот положил ему на парту книжку карманного формата. Хотя мама и говорила всегда: в доме должны быть книги.

Она считала, что от чтения еще никто глупее не стал, а кое-что шло на пользу. Она говорила это с интонацией рыболова, который за целый день ничего не поймал, но все же надеялся на последнюю попытку. Кто потратил слишком много прикорма, больше не верил в то, что клюнет.

Иногда она приносила Йогену книги, напечатанные на толстой бумаге, с яркими обложками. На суперобложке обычно сообщалось, что читателя ожидает необычайно увлекательная история. Бывало, Йоген ловился на эту удочку – начинал читать, но вскоре ставил книгу на полку к остальным, точь-в-точь таким же.

В них ватаги ребят занимались поисками древнего клада, который, разумеется, был зарыт именно в том месте, где их свели летние каникулы. Судя по этим книжицам, весь мир был буквально нашпигован кладами.

Порой в них ребята преследовали преступника. Он хоть и был немыслимо коварен, но в то же время настолько глуп, что так и норовил угодить в какую-нибудь примитивнейшую ловушку, – куриные мозги, упакованные в приплюснутый череп.

Или там вовсе и не пахло приключениями. В классе появлялся новичок, с виду невзрачный, и весь класс отворачивался от него. Но потом этот новенький совершал что-нибудь из ряда вон выходящее: спасал жизнь бедняжке Хайни, или делал свиную отбивную из первого в школе силача, который мучил маленькую собачку, или совершал еще нечто благородное. После чего всем становилось немножко стыдно и новичок переставал быть новичком, а остальные от избытка чувств готовы были нести до дома его портфель.

Большинство книг Йоген быстренько откладывал на полку, потому что терпеть не мог ребят, которые в этих историях действовали. Все они были такие образцово-показательные и за письменные работы получали сплошные пятерки. А уж когда начинали говорить, казалось, что сперва они все это написали, а потом заучили наизусть. Родители стоили своих чад. Отцы были строги, но справедливы, а матери с улыбкой поправляли деткам воротнички, когда те возвращались домой, переполненные впечатлениями. И никогда родители там не разводились.

Полка была плотно заставлена и благодаря разноцветью корешков воспринималась в комнате как предмет украшения. Небольшой книжный шкаф в гостиной отличался от нее тем, что стоявшие там книги в толстых благородных переплетах производили более солидное впечатление. А если случалось, что кто-то из гостей брал в руки книгу – из маминого шкафа или же с Йогеновой полки, – ему, перелистывая, приходилось разнимать страницы.

Мать считала, что тот, кто не читает, остается дураком; духовная пища нужна не меньше, чем витамины. У нее, к величайшему сожалению, слишком мало времени, чтобы читать книги, но вот Йоген в свои тринадцать лет буквально умирает от безделья. Ему бы следовало набираться ума-разума, пока еще не поздно.

Но Йоген не верил ни книжной жизни, ни маминым словам. Если книги и в самом деле так важны, почему же мама сама хотя бы время от времени не брала их в руки?

А жизнь – это гвалт в школьном дворе, ликование от забитого гола на футбольной площадке, ярость на беговой дорожке, тиканье секундомера. Жизнь – это игра с собакой, плаванье в речке, пощипывающий в носу дымок костра, пробежки босиком по горячему песку. Жизнь – это пыль, пристававшая вместе с потом к лицу и рукам, но не та пыль, что покрывала книжные страницы.

Вечером своего четырнадцатого дня рождения Йоген лег в кровать, сжевал еще два кекса, посмотрел на подаренную господином Катцем книгу, потом взял небольшую книжку, которую получил от Кайзера Рыжая Борода. Шнурре – значилось на ней. Имя показалось Йогену очень подходящим для человека, пишущего книги. Он прочитал несколько первых попавшихся строк: «…Он не признался им, что был тайным королем и правил между Медным Рудником и Шпрее – самым молчаливым, замечательным и покорным народом: Империей Ночная Свеча, провинцией Лопух, страной Крысиная Серость…»

Йоген пролистнул назад и прочитал название: «Штеппенкоп». Необычное название. Посмотрим!

«Было начало первого; школьный двор примыкал к учебному плацу одной из казарм. Несмотря на то что окна были закрыты, сквозь унылое поскрипывание стальных пружин отчетливо доносились команды…»

Йоген начал читать в нерешительности, потом увлекся. Он понимал тайного короля империи, который оставался для всех других недоступным. Он понимал даже человека, который не мог любить Штеппенкопа, но со временем привязался к нему.

Мама как– то сказала, что порой в книжке сам себя находишь. Йоген хоть и не нашел себя, зато обнаружил там человека, ставшего неожиданно в его глазах самым важным человеком на свете. Ужасно волновало, будут ли повиноваться ему крысы, подчинятся ли ему соколы.

Йоген читал и ни разу не почувствовал, будто его свысока похлопывают по плечу. Тот, кто это все написал, и не подумал изображать все с той прозрачной ясностью, когда происходящее можно понимать лишь однозначно. Он как будто и не собирался рассказывать читателям какую-то историю. Он рассказывал ее себе самому, в душе надеясь, что читающий все же воспримет ее. Видимо, он очень доверял читателям.

Слова выстроились чередой, как и в его красочных книжках на полке. Но они были написаны человеком, который умело стер с них пыль, так что они казались новорожденными.

«Хайни дрожал; он уперся кончиками пальцев в землю и весь сосредоточился на прыжке. Теперь он не был королем; он был детенышем грифа, с туловищем леопарда и головой хищной птицы. И вот он прыгнул».

– Так, а теперь свет выключается, – громко сказал господин Шаумель.

Йоген поднял голову от книги.

– Еще одну минуточку! – попросил он и опять уткнулся в книгу.

Почти невероятно, но Шмель и впрямь оставил свет на пятнадцать минут. Только пробурчал:

– Ладно уж, раз день рождения…

Жизнь – это, оказывается, еще и вопрос: что случится с соколиным птенцом? Это предательство солнцем своего властителя Штеппенкопа. Жизнь – это тишина после заключительных фраз: «Весь обратившись в слух и зрение, он поднял голову – не появятся ли откуда-нибудь соколы? Небо было чистым».

– Книжный червь? – спросил господин Шаумель, зайдя через пятнадцать минут.

– Да нет, – признался Йоген. Господин Шаумель повертел в руках книгу.

– Вообще это совсем не для детей, – сказал он. – Но может, именно поэтому…

Впервые за последние дни Йоген засыпал с радостным чувством. Завтра можно будет снова открыть книгу: в ней еще много рассказов.

Жизнь – это жадный интерес к неведомой действительности, сотворенной человеком, который прекрасно разбирался в жизни.

А день рождения? В принципе он прошел очень хорошо.

6

Уже на следующий вечер все ребята с первого взгляда заметили, что Шмель взбешен. В такие минуты лицо его становилось белым, губы сжимались в тонкую ниточку, уголки губ начинали подрагивать, будто гнев так и рвался наружу, и сдержанность его стоила больших усилий. Обычно воспитатель ждал, пока все поужинают, а потом давал выход своему гневу. Но на сей раз сразу же после молитвы он резко выкрикнул:

– Боксер!

– Я. – Йоген оторвался от бутерброда с сыром, который он как раз вынимал из фольги.

– Разве я тебе не сказал в первый же день, что не потерплю в моей группе скотства?

– Сказали, – ответил Йоген невозмутимо, но с чуть заметным удивлением.

– Будь добр, встань, когда я с тобой разговариваю!

Йоген встал и вопросительно посмотрел на воспитателя.

– Как ты посмел расписывать туалетную дверь гнусными выражениями?

– Туалетную дверь? Я?

– Да, ты! Только не вздумай выкручиваться. Насколько мне известно, ни у кого, кроме тебя, зеленого фломастера нет.

– Но я ничего не писал на туалетной двери. Я в такие игры не играю.

Взгляд Шмеля оставался ледяным.

– Я знаком с твоим личным делом, равно как и со всевозможными играми, в которые ты уже успел поиграть. Или ты думаешь, что я тут за вами не наблюдаю? Твое личное дело, потом твоя тесная дружба с Таксой, который тоже далеко не херувим, плюс ко всему зеленый фломастер. Надо быть глупцом, чтобы не сделать верные выводы из всего этого. Будешь неделю дежурить в подвале, твой первый выход в город на выходной отменяется, карманные деньги за две недели высчитываются. Я все могу понять, только не такое свинство. Вы же как-никак люди, а не животные. И я не допущу, чтобы один свинтус испортил мне всю группу. Садись!

Йоген запротестовал:

– Это не я, и я не хочу, чтоб меня наказывали за то, в чем я не виноват.

– Тебе сказано – садись. Если будешь продолжать препирательства, я увеличу наказание.

Йоген сел, отставил тарелку в сторону и не притронулся к еде. Пудель одобрительно кивнул и придвинул порцию Йогена к себе. Он редко наедался досыта.

Сразу же после ужина Йоген отправился к господину Шаумелю.

– Ну, чего тебе еще? Хотелось бы в ближайшее время как можно реже видеть твою физиономию!

– Господин Шаумель, я ничего на туалетной двери не писал, и я этого так не оставлю. Я буду жаловаться господину Катцу!

Господин Шаумель подскочил как ошпаренный. На лице – выражение глубочайшей обиды.

– Хочешь жаловаться! На меня? На такое еще никто не решался, голубчик, я бы и тебе не советовал. Не то увидишь, у кого тут самая длинная рука! Характеристики пишу я, и от этого зависит, когда ты отсюда выйдешь!

– Но это несправедливо, господин Шаумель!

– Час от часу не легче! Теперь ты меня еще и в несправедливости обвиняешь. Именно ты! Когда подумаешь, что там в твоем деле написано и как ты здесь уже успел отличиться, то просто диву даешься! И он еще осмеливается говорить о справедливости! Каким бы агнцем ты тут ни глядел, меня это мало трогает. Я вас насквозь вижу! Уж если вам грозит расплата, вы никогда не сознаетесь в том, что натворили!

– Я ничего такого не натворил и не хочу, чтобы вы меня перед всеми позорили. Даром не надо!

Господину Шаумелю стоило усилий взять себя в руки.

– Вот как? Тебе это даром не надо! В таком разе я тебе просто-напросто докажу, что этим пачкуном был ты. Да и ни у кого другого зеленого фломастера нет. Я ведь видел, как твой друг Свен подарил их тебе на день рождения. А теперь пошли со мной в подвал, посмотрим! Нет, стой! Сперва ты мне напишешь несколько слов на этой бумажке – печатными буквами. Пиши: «Ищу друга». Теперь пиши: «Полночь». Хватит. А теперь – пошли.

Йоген все спокойно написал и не менее уверенно последовал за воспитателем в подвал. На лестнице они встретили Кайзера Рыжая Борода, который присоединился к ним.

В туалете Шмель рывком открыл одну из дверей и прокурорским тоном отчеканил:

– Вот, смотри… – И осекся. Никакой надписи на двери не было. – Но ведь здесь только что… – Он открыл – и с тем же результатом – соседнюю дверь, несколько растерялся.

– То, что тут было написано, я недавно стер, господин Шаумель! – сказал практикант. – С лакированной поверхности фломастер легко отходит.

Шаумеля всего перекорежило.

– Какое вы имели право просто-напросто уничтожить улику, господин Винкельман? За моей спиной! Не спросив меня! Вам, очевидно, не ясно, что вы здесь исполняете роль воспитателя – по крайней мере, еще два дня, пока ваша практика не кончится, – а не пособника этих паразитов?

Рыжая Борода мягко возразил:

– Не следует ли вам, господин Шаумель, в присутствии мальчика взять иной тон.

Со стороны могло показаться, будто воспитатель хочет броситься на него.

– Что это вам взбрело? Вы мне еще будете указывать?! У меня несколько больше опыта, чем у вас, уж поверьте. И я запрещаю вам вмешиваться в мои методы воспитания!

– Я полагаю, что наилучший метод в данном случае – это просто взять и стереть надпись, а не устраивать сцену на тему «Преступление и наказание». Да и какой во всей этой истории криминал? Кто-то из ребят накорябал что-то на туалетной двери. Этого быть не должно, нет слов. Но поджог был бы в тысячу раз хуже. Не вижу повода для волнений. Считаю просто недостойным устраивать целое представление из-за такой чисто детской выходки.

– Об этом нам лучше потолковать с глазу на глаз. Можешь идти, Боксер!

– А наказание как же?

– Оно остается в силе. Второго зеленого фломастера в группе нет.

Рыжая Борода вмешался еще раз:

– Не могу представить, чтобы это сделал Йоген. Он бы не написал «полдень» с дефисом и через «и».

– Я сказал, ты можешь идти, Боксер!

Йоген пошел в спальню, где никого, кроме Свена, не было. Свен сразу усадил его на край кровати и зашептал, с опаской поглядывая на дверь:

– Йоген, сдается мне, я знаю, кто это сделал. Пудель сказал, что Терьер брал из твоего шкафа футляр с фломастерами. Я посмотрел: там его и вправду нет.

– Где ж этот гад?

– Пошел со всеми к ограде. Пудель и тебя хотел одной угостить.

– Ну, я ему устрою! Будет помнить! Но сначала пойду к Шмелю.

Свен с трудом удержал Йогена за рукав и горячо зашептал:

– Не советую тебе, Йоген. Мы в группе чего только не вытворяем – пусть. Но продавать кого-то Шмелю – на это никто не пойдет. Если ты это сделаешь, тебя за человека считать не будут.

– Думаешь, я должен неделю корячиться в подвале, не выходить в город, не получать карманных денег – и все из-за Терьера?

– Невезуха. – Свен криво улыбнулся. – Но я голову даю на отсечение, что завтра утром Терьер сам к тебе подкатится. И деньги свои отдаст, и вкалывать за тебя предложит. Свободный день, конечно, накрылся. Но и Терьер никуда не пойдет, посмотришь. И я, между прочим, тоже, раз тебе нельзя.

Йогена все это не переубедило, но спорить он не стал, так как появились ребята. Они проходили мимо кабинета воспитателя, вытягивая шею и прислушиваясь к доносившимся оттуда громким голосам, после чего, успокоенные, направлялись в спальню.

Йоген схватил проходившего мимо Терьера за рубашку.

– Мои фломастеры еще у тебя? Говори!

– У меня? Твои фломастеры? Спятил, что ли? На фига они мне?

– Подержи-ка его, – сказал Пудель. Он подскочил к шкафчику Терьера, опытными движениями прошелся по всем вещам и с победным видом выудил откуда-то пластиковый футляр с фломастерами. – Держи свое добро, – он кинул Йогену футляр. – Сам, поди, знаешь, Терьер, что тебя теперь ожидает.

Когда после душа Йоген взялся за уборку, к нему пристроился Терьер и молча стал помогать. Вид у него был очень смущенный; и после того, как все было закончено, он робко сказал:

– Слышь, Боксер, может, поговоришь с ними? Я эти штуки и не думал воровать. Честно! Почиркал малость, а потом забыл… С кем не бывает.

– И на двери в уборной тоже ты почиркал, и ни слова не сказал, когда Шмель меня за это взгрел.

– Не мог я, Боксер. Никак не мог. Эх, если б ты знал, чего только в моем деле не написано! Мне тогда вообще гроб с музыкой – характеристики для освобождения в жизни не получить. А ты тут новенький, и для тебя это совсем не смертельно. Так скоро они тебя все равно не выпустят. Успеешь еще получить вагон хороших характеристик. А я здесь уже. четыре года. И если, наконец, теперь отсюда не выйду, меня переведут учеником в спецучилище…

– Нечего плакаться! Обо всем этом раньше надо было думать!

– Ты говоришь, как Шмель. Сам-то всегда заранее думал обо всем, что делал?

Йоген замялся:

– Нет, не всегда. Но и такой подлянки никому не сделал. – Он повернулся и пошел в спальню.

Терьер промолчал, но, когда он вслед за Йогеном пришел в спальню, на нем лица не было. Лишь после того, как свет потушили, он чуть слышно произнес:

– Если вы так хотите, я пойду к Шмелю и сознаюсь.

Никто ему не ответил.

Заснуть он не мог. К тому же он слишком хорошо знал, что означает это молчание, и ему было страшно. Он не мог забыть, как выглядел Пудель около года тому назад. Ночью вся группа напала на него за то, что он украл у одного из ребят печенье, присланное ко дню рождения. Почти две недели Пудель провалялся в изоляторе, и Шмель не очень-то старался найти виновных. «В конце концов, вас сюда взяли на исправление, – сказал он, – и я не вижу причин вмешиваться, если в подобных случаях вы прибегаете к своим методам воспитания». Но, помедлив, все же добавил: «Тем не менее телесное повреждение также действие наказуемое, запомните это на будущее». Терьер ничуть не сомневался, что о последнем замечании Шмеля никто больше не вспоминал.

И никуда не денешься. Они наверняка набросятся. Но когда? Возможно, и не этой ночью. Оттянут месть, чтоб заставить жертву ждать и мучиться. Рассчитывать на их забывчивость не приходилось.

Исчез Терьер. За завтраком его место осталось пустым.

– Струхнул – и в кусты, – спокойно заметил Свен. – Они его скоро найдут. Возможно, что и сегодня. Только свою характеристику опять подпортил; все равно ведь вломим, да еще перед этим дома схлопочет.

Господин Шаумель тоже воспринял факт пропажи Терьера без волнения. Он снял трубку и позвонил господину Катцу, доложив, что его воспитанник в очередной раз исчез и забрать его следует, скорее всего, по известному адресу.

В этом отношении Терьер, не создавал никаких проблем. Он удирал чаще всех, но всякий раз достаточно было позвонить в полицию – и его тут же ловили. На настоящий побег у него даже фантазии не хватало.

Естественно, время от времени кто-то из ребят исчезал. Их разыскивали по всей стране и даже в значительной части Европы. Так, в прошлом году один беглец добрался на поезде, без билета, до Генуи, другого обратно до границы препроводили сотрудники западногерманского посольства в Париже. Порой их странствия продолжались две-три недели, но ловили их всех до единого.

Терьер не испытывал тяги к дальним странствиям. С ним происходило то же, что с собакой, которую неодолимо тянет лишь к своему хозяину. Когда он чувствовал опасность, когда ему угрожало наказание, когда он страдал от несправедливого обращения или просто не мог больше выносить пресного однообразия и изматывающей принудиловки, тогда он пускался в бега, и бежать ему до цели было совсем недалеко. Он сбегал домой, каждый раз ища защиты именно там, где для него никакой защиты не было. Среди своих семи братьев и сестер он с давних пор считался мальчиком для битья. Родителей вполне устраивало, что одним едоком в семье стало меньше, и когда Терьер появлялся дома, то нарывался лишь на побои. Били его за то, что своими вечными побегами он позорил семью и только усложнял всем жизнь: каждый раз за ним являлась полиция. Иногда и полиции не требовалось, просто отец брал своего парня за шиворот и на трамвае лично доставлял в учреждение господина Катца. При этом он обычно громогласно выговаривал господину Катцу: они тут, видать, даже за ребячьей оравой как следует приглядеть не в состоянии; и за что только людям деньги платят; и не думают ли они, что ему больше делать нечего, как бегать за собственным оглоедом, которому и воспитание в закрытом заведении – словно мертвому припарки; и кто ему возместит расходы на трамвайные билеты; и уж в другой раз он этого так не оставит – министру жаловаться будет. После чего Терьер опять появлялся, его стригли наголо, отправляли на три дня в карцер. Затем он возвращался в группу. Днями напролет сидел в стороне, ни с кем не разговаривал, только скулил да поносил своих родителей, к которым снова сбегал, как только чувствовал, что над его головой сгущались тучи.

– В этот раз мы ему тоже вломим, – заверил Свен.

Йоген возразил:

– Ну зачем так! Сам посуди, Свен, у него, бедняги, еще более собачья жизнь, чем у нас. Меня сюда отдала мама, факт, но если б я слинял, просто не выдержал бы, то не думаю, чтобы она меня отволокла в полицию. И потом: Терьер – лопух. Тут он не виноват. Он же из-за этого ничего для себя толком сделать не может, иначе он бы не сбегал, как заведенный, все домой да домой, зная наперед, что его поджидает. Зачем же еще нам его лупить, его уже и так достаточно отлупили, Свен.

Свен не успел ничего ответить, так как к друзьям подошел Шмель.

– Я слышал, – сказал он, – что на сей раз у Терьера была вполне определенная причина для побега. Такие вещи трудно утаить. Почему же ты мне не сказал, Боксер, что знал, кто испоганил туалетную дверь?

– Да я только вчера узнал это, и потом, мы хотели уладить все сами.

– Так-так.

– Но раз вам это известно, значит, наказания отменяются?

Господин Шаумель только развел руками:

– Отменяются? С чего ты взял?

– Но вы же теперь знаете, что это был не я!

– Верно. Но я также знаю, что ты не соизволил поставить меня об этом в известность. Я требую от своих воспитанников посильного сотрудничества. Ты меня обманул… Нет, не возражай. Ты ничего мне не сказал, это так, но и умолчание может быть ложью, в этом мы, полагаю, солидарны. И я не вижу никаких причин отменять наказания. Ты ведь уже десять раз сдавал одно и то же сочинение, которое иначе как вопиющим хамством не назовешь. Ты продолжаешь утверждать, будто попал сюда по вине матери. Признайся, это не говорит о том, что ты хоть что-нибудь осознал. И я на все это должен смотреть сквозь пальцы?

Он повернулся и пошел. Свен, следивший за Йогеном, видел, как у друга резко выступили на лице желваки, как он сжал кулаки и готов был броситься на воспитателя.

– Не дури, – сказал Свен, – он ведь может сделать с нами все, что захочет.

…Терьер явился в тот же день, истерзанный и зареванный. Ребята видели его лишь мельком – он сразу же отправился в карцер.

После того как Йоген поговорил с ребятами, темную Терьеру решили отменить. Только Пудель поначалу противился:

– А меня вы в прошлом году разве не отдубасили? А то, что я сделал, во сто раз безобиднее. Из-за меня тогда никого не наказали. И я молчал в тряпочку. А Терьера вам жалко. Мне этого не понять.

Йоген улыбнулся и хлопнул его по плечу:

– Так и меня тогда тут не было, Пудель, не то я и тебя бы защитил. Нам, Пудель, тут заодно держаться надо, а не доканывать друг друга. К чему все это приведет? Шмель хочет из нас веревки вить – это ясно. И он добьется этого тем скорее, чем больше мы сами будем ему помогать.

Кое– кто кивнул и пробормотал нечто одобрительное.

– Терьер по-свински поступил, чего уж там. Но ведь пострадал один – я. И мы, бывало, вели себя по-свински. Да если б нас за это всякий раз лупили, мы б сегодня еще в гипсе лежали. Скажешь, нет, Пудель? Или ты, Свен? Мы же все успели дров наломать, и, поди, не всегда нарочно или со зла. Вот и с Терьером такая же история. За это мы тут и торчим. А такой дядечка, как Шмель, считает нас поэтому последним отродьем. Если нам и надо от кого-то защищаться, так от Шмеля. Сами, что ли, не видите?

Все согласились, и, когда Йоген набросал им первоначальный план действий, ребята единодушно признали: им уже давно следовало предпринять что-то в этом духе. И они в любом случае его поддержат – на это Йоген может положиться.

– Это будет боксерское восстание, – возгласил, улыбаясь, Свен, но остальные не уловили, в чем соль этой шутки.

7

Молча застыли они позади своих стульев, как и каждое утро. После побудки встали, строем спустились в умывальню, обмотав шеи полотенцем, вымылись под бдительным оком воспитателя, вытерлись, почистили зубы, сполоснули зубные щетки и поставили их обратно в цветные пластмассовые стаканчики так, чтобы все чистящие поверхности смотрели строго в одну сторону; они застелили постели – чтобы у подушек был вид, будто в них вставлены доски; осмотрели шкафчики – чтобы удостовериться, все ли там соответствует инструкции, железному, неизменному распорядку: крупные вещи внизу, нательное белье сверху, все аккуратно сложено стопкой; в нижнем отделении обувь, носками наружу, почищена накануне вечером, выходной костюм под целлофановой накидкой; они стояли перед своими кроватями, пока господин Шаумель совершал обход; по его знаку – кивок головы – вытянули перед собой руки на уровне пояса, чтобы воспитатель мог осмотреть ногти на пальцах; дежурные принесли из кухни кофе, хлеб, маргарин, джем, приборы; окинув взглядом стол, господин Шаумель убедился, что все шло, как и каждый день, по заведенному порядку. Дежурный по цветам полил кактусы, ответственный за рыбок насыпал в аквариум прикорм. И вот они стояли молча, позади своих стульев, положив руки на спинки, и смотрели на воспитателя.

– Боксер – молитву!

Молчание.

Удивленный взгляд, затем еще раз:

– Боксер – молитву! – Голос звучал резче, с едва уловимой угрозой.

Йоген молчал, лица остальных напряглись. Казалось, что ребята втянули головы в плечи, как при внезапном ураганном порыве или при грозящем ударе.

– Ты меня не понял, Боксер? Ты должен прочитать застольную молитву! – Голос уже звучал на пределе, что было испытанным оружием, которое пускалось в ход в тех случаях, когда следовало сломить сопротивление.

Еще какое-то мгновение Йоген колебался, но чувствовал, что остальные, не решаясь повернуть к нему голову, наблюдают за ним уголками глаз, что они с волнением ждут, сделает ли он в действительности то, о чем говорил накануне, или же это было простым бахвальством. Если сделает, то порвет отношения со Шмелем окончательно, это как дважды два. Если не сделает, то прослывет трепачом и трусом, в этом тоже не было ни малейшего сомнения. И вот Йоген, облизав пересохшие губы, сказал ясно и четко:

– Гав, гав!

Несколько секунд стояла гробовая тишина. Потом кто-то прыснул, но тут же, испугавшись, осекся.

– Я, наверное, плохо расслышал? – вопросил господин Шаумель. – Что это было?

– Гав, гав, гав! – повторил Йоген, но уже враждебно, вызывающе, агрессивно – сигнал, который подхлестнул остальных.

Раньше всех яростным лаем к нему присоединился Свен. Пудель тявкал, Коккер скулил, Пинчер визжал, Дог гавкал, Такса выл, а остальные поддерживали как умели. Стоял чудовищный гвалт, будто на псарне заходилась от ярости свора осатаневших собак. При этом подростки не трогались с места, все так же держа руки на спинках стульев. В первую минуту на некоторых лицах блуждала кривая усмешка, но потом она пропала – лица исказились ненавистью и злобой. Ребята скалили зубы, они рычали и лаяли, чуть наклонив головы вперед, впившись глазами в воспитателя. А тот побледнел, на какое-то время растерялся, не зная, как себя вести, но потом взял себя в руки и крикнул:

– Тихо! Немедленно прекратить! Уймитесь вы, в конце концов! Сказано – прекратить!

Свора не дала себя заглушить, хотя кое-кто и пригнулся, как собака под ударом плетки. Лаем они выражали воспитателю свой гнев, свое презрение, ненависть, протест против постоянного унижения.

Шмель заорал, перекрывая чудовищную вакханалию:

– Всем разойтись по комнатам! Живо! Завтрака сегодня не будет!

Лай притих, совсем умолк. Ребята смотрели на Йогена. Он заварил кашу, он теперь и должен подсказать, что делать дальше.

Йоген подсказал. Он не чувствовал ни малейшей растерянности. Ребята не бросили его! Все поддержали, как один! Что теперь Шмель им сделает?

– Завтрака не будет? – спросил Йоген, растягивая слова. – Кто это сказал? – Он сел и начал намазывать хлеб джемом, другие последовали его примеру.

Господин Шаумель схватил первых двух ближе всех к нему сидящих парней, сдернул их со стульев и завопил:

– Вы что – не слышали? По комнатам, я сказал!

Оба подчинились. Господин Шаумель подскочил к следующим. Но тут встал Йоген, держа в руке бутерброд. Он откусил как следует и сказал с полным ртом:

– Сделаем ему одолжение. Дозавтракать можно и там. – После чего вышел, за ним последовали другие.

Господин Шаумель за ними не пошел, и когда ребята собрались в палате – их боевой пыл улетучился.

– Что ж теперь будет, Йойо? – спросил Пудель, и все выжидающе, посмотрели на Йогена.