Текст книги "Атомная база"

Автор книги: Халлдор Лакснесс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Бог

Мне часто кажется, что эти люди, живущие в долине, актеры: они скрываются за выдуманными ролями, даже их собственная судьба воспринимается ими скорее как сага, как народное сказание, а не как их личное дело. Это заколдованные люди, люди, превращенные в птиц или в каких-то смешных зверей, – они живут в этом колдовском образе с тем же стоическим спокойствием, благородством и достоинством, которые нас, детей, восхищали в сказках о животных. Может быть, они с бессловесной тревогой животных подозревают, что если их лишить этой сказочной шкуры, то сказке конец, а с ней конец и их спокойной в своей уверенности, идущей от саг жизни. Тогда начнется обычная человеческая жизнь со всеми ее неприятностями, жизнь, может быть, даже в городе, где нет ни природы, ни миражей, где порваны связи с народными преданиями и прошлым, где не найдешь старых заросших горных тропинок, спускающихся к реке, бегущих по равнинам, не найдешь мест, знакомых по сагам; там их ждет только беспрерывная погоня за бесплодными наслаждениями, притупляющими ум.

– Как ты надеешься, отец, – сказала я, когда пастор и строители церкви ушли, – прожить с сорока пятью овцами, когда знаешь, что одна овца дает тебе в год не больше, чем рабочий зарабатывает за день. Ну хорошо, сорок пять дней ты проживешь на это, но ведь остается еще триста двадцать дней.

– Мы живем, – ответил он, – мы живем.

– И всего две жалкие коровы, дающие так мало молока. Да и то каждая доится только полгода. В газетах пишут, что фермеру в Америке за день нужно скосить сто возов сена и накормить и выдоить сто двадцать коров.

– Если верить газетам, то в Америке сорок миллионов человек будут разорваны на мелкие клочки в первый же день атомной войны. Сколько бы они ни надоили молока – оно им не поможет. Так что уж лучше жить в Эйстридале, лечь в сухую могилу и в неповрежденном виде восстать из мертвых у своей церкви.

– Неужели вы живете только затем, чтобы лечь в сухую могилу?

– Я знаю, что по законам арифметики и логики немыслимо жить в забытой богом долине, имея такое количество овец и две тощие коровы. Но мы все же живем. И вы, дети, жили здесь. У твоих сестер в далеких поселках растут здоровые ребятишки. И тот, кого ты носишь во чреве своем, дочка, тоже будет жить. Мы говорим ему «добро пожаловать!» наперекор арифметике и логике. Здесь люди будут по-прежнему жить, имея всего одну корову и несколько овец, дитя мое, и тогда, когда Париж, Лондон и Рим превратятся в поросшие мхом развалины.

– Как бы там ни обстояло дело с атомной бомбой, дорогой отец, я считаю, что тебе следовало бы продать одного жеребца и построить уборную.

– Я знаю, у них на Юге есть уборные, но нам они ни к чему. У нас есть природа. Если смотреть на человеческую жизнь проще, то природа – лучшая уборная. А кони, детка, пусть гуляют в горах.

– Мне рассказывали на Юге, что ты, дорогой отец, веришь в божественность этих лошадей, живущих на подножном корму.

– Наши друзья в городе иногда очень странно выражаются. Но верно, что в наших местах привыкли судить о достоинстве человека по его лошадям. Тот, кто не мог выбрать себе приличного жеребца, когда надо было ехать в город, никогда не считался здесь хорошим хозяином. А как приятно смотреть летом на табуны коней; жеребец – чудесное создание!

– Тем более непонятно, зачем людям, использующим природу как уборную и поклоняющимся лошадям, строить церковь.

– Человек – земное животное, которое ездит верхом на лошадях и имеет бога.

– Строит для бога, а лошадей оставляет под открытым небом, – добавила я.

– Лошади сами о себе позаботятся, а бог – домашнее животное.

– Бог?

– Да, бог. Снорри Стурлусон считает бога существом среднего рода. А я не думаю, что я умнее Снорри.

– Так что же это за бог?

– Объяснить бога – значит не иметь его, дочка.

– Вряд ли это бог Лютера.

– Исландцам всегда внушали, что лютеранство им навязано немецким вором Христианом Третьим, королем Дании. Его датские фогты обезглавили Йоуна Арасона.[47]47
  Йоун Арасон (1484–1550) – последний католический епископ Исландии. Вел упорную борьбу с датчанами, за что был ими обезглавлен вместе со своими двумя сыновьями.


[Закрыть] Мы, жители исландских долин, мало интересуемся богом, которого выдумали немцы и огнем и мечом насаждали датчане.

– Может быть, это бог папы?

– Лучше бог Йоуна Арасона, чем бог немца Лютера и датских королей. И все же это не он.

Я спросила, не хочет ли он превратить церковь в жилище Тора, Одина и Фрейра.[48]48
  Боги древнескандинавской мифологий.


[Закрыть]

Мой отец медленно и задумчиво повторил их имена, и черты его лица просветлели, словно он вспоминал о забытых друзьях.

– Тор, Один и Фрейр. Хорошо, что ты назвала их. Но это не они.

– Я думаю, ты сам не знаешь, во что веришь, дорогой отец.

– Знаю, дочка. Я верю в своего бога, мы верим в нашего бога, – ответил этот лишенный фанатизма верующий и улыбнулся. – Это не бог Лютера или папы и еще меньше – Иисус, хотя его чаще всего упоминают в проповедях, которые читаются по приказу. Это не Тор, не Один и не Фрейр. Это даже не племенной жеребец, как думают на Юге. Наш бог – это то, что останется, когда назовут всех богов и на каждое имя ответят: не он, не он!

Глава двадцатая

Страна продана

Стук молотков, нарушая тишину горной долины, сливался со своим собственным эхом. По-прежнему посвистывала ржанка. Почему бы не прожить всю жизнь здесь, в мире и покое, ходить за водой к ручью, а не брать ее из крана в доме? Можно обойтись без миксера для сбивания сливок и без настоящей уборной.

К сожалению, покой и мир на лоне природы возможны только в стихах, которые создают для горожан крестьяне, застрявшие в городе в поисках заработка, крестьяне, которые отравлены городом. Это не современные поэмы, а стихи Йуонаса Хатлгримссона. Разве стук молотков на строительстве церкви в отдаленной долине и пенье ржанки тронут струны сердца какого-нибудь современного поэта? А наш ласковый ветер, дующий с гор, какого не бывает на Юге? Разве найдется сейчас поэт, чувствующий его?

И вдруг тишина нарушается. Приближаются выборы. Политические деятели начинают кричать во всю глотку. Это отвратительное общество, освобождение от которого хоть на время воспринимаешь как великое благо, снова врывается к нам. Ругань и взаимные обвинения в преступлениях нарушают тишину нашего молчаливого поселка. История повторяется; и хотя крестьяне с утра до ночи слышат, как политические деятели обвиняют друг друга в бесчисленных преступлениях и всегда неопровержимо доказывают это, им и в голову не приходит верить подобным заявлениям, как не приходит в голову верить тому, что говорит в проповеди пастор. Крестьянин, зарезавший чужую овцу, после своей смерти не будет занесен в генеалогическую таблицу, и потомков его заклеймят на двести лет. Поэтому нет ничего удивительного в том, что крестьяне с недоверием относятся к тем страшным обвинениям, которые бросают друг другу политические деятели. Скандальные предвыборные истории они слушают так же, как саги, герои которых перегрызают горло, плюют в лицо и вырывают глаза у своих противников. И поскольку крестьяне сами не совершают преступлений – потому ли, что им не представляется для этого случай, или потому, что они святые от природы, – они так же легко прощают преступления, как с трудом верят в них. И когда кандидаты в депутаты альтинга заканчивают свои предвыборные речи, крестьяне, улыбаясь, здороваются с ними, как с самыми обыкновенными людьми.

Никакая сила в мире не заставит моего отца поверить, хотя бы это и было неопровержимо доказано, что в Исландии есть люди, которые через год после провозглашения республики хотят лишить страну суверенитета или, как это говорится на современном языке, продать страну иностранцам. Правда, в старину Гиссур Торвальдссон и его сообщники уступили все права иностранцам и продали страну.[49]49
  Речь идет о покорении Исландии Норвегией в 1262–1264 гг.


[Закрыть] Это преступление, которому жители долины отказались поверить в 1262 году, они теперь, после семисот лет борьбы за независимость, простили. Точно так же ныне они не верят в то, что современные политики хотят продать страну, и точно так же их потомки снова простят это преступление после того, как еще семьсот лет будут бороться за независимость.

Политики в это лето клянутся на Севере так же торжественно, как зимой клялись на Юге:

«Исландия не будет продана, народ не будет обманут, атомная база, от бомб которой за один день могут погибнуть все исландцы, не будет построена! Самое большее, что будет разрешено, – это строительство на Рейкьянесе транзитного порта для иностранных благотворительных миссий».

Они клянутся родиной, народом, историей, клянутся всеми богами и святынями, в которые якобы верят, клянутся своими матерями. И прежде всего клянутся своей честью.

И я понимаю, что все уже произошло.

В этом убедила меня и возобновившаяся болтовня политиков о том, что пришла пора выкапывать кости. Они выступали с трогательными речами о Любимце народа, называли его сыном нашей долины, говорили, что вся его жизнь была посвящена борьбе за свободу исландского народа, и заклинали сделать все, чтобы найти его прах, выкопать кости из чужой земли и положить камень на могилу того, кто при жизни не имел хлеба.

Тот, кого не могут понять строители церкви, и наш депутат альтинга

По мнению строителей церкви, представители различных партий говорили хорошо и когда они расписывали преступления друг друга, и когда, сговорившись между собой, произносили клятвы. Конечно, политические деятели в их глазах были более или менее храбрыми морскими разбойниками, хитрыми грабителями, которые дерутся за чужое добро, пуская в ход выдуманные обвинения и ругательства вместо меча и копья; они были своего рода героями саги, современной саги, хотя она гораздо бледнее саги об Эгиле и саги о Ньяле. Это современное сказание нужно читать с той же невозмутимостью, как и древние саги. Строители церкви знали всех кандидатов, всех понимали и всем прощали, за исключением коммуниста. Эти люди, живущие в фантастическом мире саг, отказывались понимать человека, утверждавшего, что он защищает бедных. Они считали для себя оскорбительным заявление о том, что существуют бедные люди. Они знали не только саги об Эгиле и Ньяле, но и саги о древних временах. Они были потомками не только героев саг, но и доисторических королей. Они сами были переодетыми викингами с невидимыми мечами, они управляли сказочно прекрасными морскими кораблями-конями. Поэтому такой гнев вызывали у них речи коммуниста. По их мнению, этому человеку надо было запретить выступать. Может быть, они подозревали его в союзе с волком Фенриром,[50]50
  По скандинавской мифологии, волк Фенрир должен уничтожить царство богов.


[Закрыть] жившим в них самих, угрожая сорвать их приклеенные бороды, взятые из саг, отобрать невидимые мечи и невидимые корабли у них, современных викингов, которые, запыхавшись, ищут овец по склонам гор и никогда не видели моря.

– Наш депутат альтинга тоже клялся? – спрашиваю я.

– Он говорил очень понятно и просто, наш благословенный избранник, – ответили мне.

И я вдруг представила себе ту маску, какую, подобно старому бесполому епископу, надевал этот избранник, выступая перед своими усталыми бедными избирателями в северной долине. Им никогда не понять, что он слишком утомлен роскошной жизнью, чтобы хоть чем-нибудь интересоваться, что он слишком образован, чтобы его могли задеть какие-либо обвинения, что он считает человеческую жизнь нелепым фарсом или несчастным случаем и что ему просто скучно.

– Да, он просил передать привет тебе, Угла, доброй мачехе своих детей, – сказал отец. – Перед отъездом в Рейкьявик он собирался побывать у нас в долине, посмотреть нашу церковь.

Я не стану говорить о тумане, застлавшем все передо мной; силы оставили меня, целый день я была сама не своя. Всю ночь мне снилось, что он деревянным ковшом черпает воду из колодца. Из какого колодца? Здесь нет никакого колодца. На другой день я слышала только удары молотков, птицы уже не пели, и я сказала матери:

– Если он придет, я убегу в горы.

– Что ты будешь делать в горах, дочка?

– Не хочу, чтобы он видел меня с большим животом.

– У тебя такой отец, что ты можешь смело смотреть в глаза любому, что бы с тобой ни случилось. Да и мать, я надеюсь, не хуже.

Какое облегчение я почувствовала, когда узнала, что наш депутат срочно улетел на Юг по важному делу. А на другой день пришел человек из поселка и принес мне письмо. На конверте было написано: «Угле».

Визитная карточка без адреса, но с новым телефоном – вот и все письмо, и на карточке карандашом второпях нацарапанные слова: «Когда приедешь, приходи ко мне. Все, что ты попросишь, я дам тебе».

Глава двадцать первая

Все, что ты попросишь

Все, что ты попросишь, я дам тебе… Маленькая Гудрун родилась в середине августа, или, по счету моего отца, в семнадцатую неделю лета. Мать сказала, что девочка весила восемь фунтов. Она появилась на свет так, что я и не заметила. Должно быть, я из тех, кто может восемью восемь раз рожать, не испытывая ничего такого, о чем стоило бы говорить. Когда мать показала мне Гудрун, я подумала, что совсем ее не знаю, но сразу полюбила девочку потому, что она была такая маленькая и в то же время такая большая. Мой отец, который никогда не смеется, увидев ее, засмеялся.

Пока я лежала, закончилась наконец и постройка церкви. Из сарая привезли старый алтарь, где он находился с прошлого века. Во времена моего детства алтарь валялся там среди разного хлама, и, хотя он был уже очень стар – лики святых можно было только воображать себе и лишь кое-где разобрать полустертые латинские слова, – все же я очень боялась этой старинной вещи, которая в моем представлении связывалась каким-то таинственным образом с папой. Когда я пришла в церковь, алтарь был уже установлен под языческим широким окном и покрашен красной краской, под которой исчезли и святые, и латынь.

Второй достопримечательностью церкви был медный светильник с тремя подсвечниками, сломанный в трех местах; я связала его веревками, так что, если его не трогать, он сможет послужить еще долго. И наконец, жестяные щипцы для снимания нагара со свечей. С таким вот имуществом мы собирались начать новую духовную жизнь в долине.

Пастор хотел окрестить маленькую Гудрун и одновременно освятить церковь. Но я сказала, что боюсь всякого колдовства и заклятий, и спросила, не считает ли он, что берет на себя слишком большую ответственность, собираясь крестить невинного ребенка в церкви, которая вот уже две тысячи лет является главным врагом человеческой природы и ярым противником всего живого? Не лучше ли держаться от бога подальше?

Пастор только улыбнулся, потрепал меня по щеке и шепнул:

– Не обращай внимания на то, что я буду читать. Я окрещу ее для радости жизни.

Представительницы женского союза притащили картину, изображающую бога датского масла, выходящего из бочки сливок. Но в церкви не нашлось места для этого произведения искусства, и им пришлось унести его обратно. Зато они принесли другие вещи, гораздо более важные для освящения церкви: гору великолепного печенья, которое в деревне делается из муки, маргарина и сахара, кофе и громадный торт величиной с чемодан. Если эти произведения кулинарного искусства и не были совершенны, все же они способствовали тому, что торжественная церемония прошла на высоком моральном уровне, поскольку было холодно, шел дождь, а водки было море разливанное. А ведь никто из жителей поселков и не рассчитывал на угощение за то, что они сколотили дом для бога.

Пастор и епископ произнесли по две речи каждый. Трезвые клали то левую ногу на правую, то правую на левую и, покачивая ногами, считали сначала от одного до тысячи, а затем обратно, от тысячи до одного, – и так целый день, пока речи не окончились и церковь не была освящена. Потом пастор окрестил маленькую Гудрун для радости жизни, как мы и договорились. После богослужения испачканные цементом деревянные скамьи были вынесены из церкви и позже использованы на топливо. Церковь, с еще влажными стенами, с закрашенными святыми и латынью, пропитанная запахом известки, опустела.

А когда закрыли дверь, сколоченную из старых упаковочных ящиков, такую прочную, что она может простоять сто лет, оказалось, что на ней выведено черной краской: «Маргариновый завод "Сунна"». С наружной стороны дверь была заколочена доской, потому что государственных ассигнований на замок не хватило. Бог словно не желал, чтобы его здесь беспокоили в ближайшем будущем.

Северная торговая компания

Дождь лил как из ведра. Около полуночи мы избавились наконец от последних гостей, присутствовавших на освящении; некоторых увезли друзья, перебросив через седло. При свете стеариновой свечи я развешивала в комнате мокрую одежду. Дождь хлестал через порог, в открытую дверь доносился запах прелого сена, неотделимый от первых осенних темных вечеров. Я давно уже слышала отчаянный лай собаки, но думала, что она лает на пьяных гостей, скачущих по долине. Вдруг в двери появился человек. Сначала я услышала его шаги по выложенной камнями дорожке, и вот он здесь.

– Кто там?

Он достал из кармана фонарь, более яркий, чем моя свеча, и направил свет на меня.

– Добрый вечер.

Ноги мои словно приросли к полу, и я сердито ответила, как и следовало ответить ночному непрошеному гостю:

– Добрый вечер.

– Это я.

– Ну и что?

– Ничего.

– Ты напугал меня.

– Извини.

– Уже далеко за полночь.

– Да. Я не мог прийти раньше. Я знал, что здесь полно людей. Но мне очень хотелось посмотреть на свою дочь.

– Войди, – сказала я и протянула ему руку.

Он не сделал попытки обнять или поцеловать меня, вкрадчивость и лесть были ему чужды. Такой человек не может не вызывать доверия.

– Разденься, ты совершенно мокрый. Откуда ты?

– «Кадиллак» стоит по ту сторону ручья.

– «Кадиллак»? Ты тоже стал вором?

– У меня призвание.

Я попросила его объяснить, что он имеет в виду, но он сказал, что объяснить призвание невозможно.

– Ты ушел из полиции?

– Давно.

– На что же ты живешь?

– Денег у меня достаточно.

– Достаточно, – повторила я. – Если их достаточно, то они получены явно нечестным путем. Но все равно, входи в комнату или лучше в кухню. Я посмотрю, есть ли еще огонь в очаге, а то придется разжечь: надо же тебя угостить кофе, хотя я и не уверена, что ты останешься здесь ночевать.

Кухня находилась у самого входа, комната для гостей, где помещались мы с Гудрун, налево, комната, где спали родители, направо.

– Где моя дочь?

Я вошла с ним в комнату и посветила свечкой над девочкой, спавшей в большой постели для гостей, у стены; мое место было с краю. Он смотрел на нее, а я на этого чужого человека. Очевидно, я все-таки потомок тех людей, которые не признают связи между отцом и ребенком. Я никак не могла постичь, что он отец ребенка больше, чем другие мужчины, или что мужчины вообще могут иметь детей. Он долго смотрел на девочку, не произнося ни слова. Я приподняла перину, чтобы он мог увидеть ее всю.

– Ты чувствуешь, как она благоухает? – спросила я.

– Пахнет?

– Дети благоухают, как цветы.

– Я думал, что от них пахнет мочой.

– Это потому, что ты свинья.

Он посмотрел на меня и торжественно спросил:

– Скажи, ведь это я ее отец?

– Да, если ты не отрекаешься от нее, хотя это не имеет никакого значения.

– Никакого значения?

– Не будем говорить об этом теперь. Пойдем в кухню. Я попытаюсь разжечь огонь.

Когда он сел, я обратила внимание, что на нем костюм из дорогой материи и новая шляпа. Его обувь не годилась для наших дорог – легкие коричневые ботинки были забрызганы грязью. Я предложила ему переодеться, но он и слышать об этом не хотел.

– Может, все-таки дать тебе хорошие шерстяные носки?

– Нет.

Он был молчалив, как всегда. Каждое слово из него приходилось вытягивать. Но даже когда он молчал, голос его продолжал звучать в моих ушах.

– Что нового в Рейкьявике?

– Ничего.

– Как поживает наш органист? – спросила я и сразу почувствовала, что сдаюсь, признавая существование какой-то связи между нами. Он тоже это заметил.

– Наш органист? Его мать умерла. Он выводит семь новых сортов роз.

– Это хорошо – сначала все забыть, а потом умереть, как эта женщина. Мир не может быть только злом, поскольку существует так много разных сортов роз. А вот и торт. Он нам достался от женского союза. Или лучше бутерброд?

Конечно, он предпочитал бутерброды.

Пока я готовила бутерброды и кофе, я все время чувствовала на себе его взгляд, хотя и стояла к нему спиной.

– А как Боги? – спросила я, продолжая рыться в шкафу.

– Они объявили войну Кусачкам, – сказал мой гость. – Они говорят, что Двести тысяч кусачек, когда он еще верил им, этим Богам, разрешил им пользоваться «кадиллаком», и утверждают, что у них есть документ, подтверждающий это, а теперь Двести тысяч кусачек дешево продал машину.

– А ты купил ее и отнял у этих бедняжек? Они так гордились ею, мне просто трудно представить Атомного скальда без «кадиллака».

– А мне совсем не жаль Богов. «Мне отмщение», сказал господь…

– Ну как, удастся «Фабрике фальшивых фактур» продать страну?

– Конечно. Двести тысяч кусачек уже вылетел в Данию за костями. «ФФФ» организует зрелище для народа – пышные похороны. Будут приглашены важные гости.

Так мы болтали о разных вещах, пока я накрывала на стол, пока он, глядя на мои руки, вдруг не спросил:. =

– Можно переночевать у тебя?

– Оставь меня в покое, я сейчас выздоравливаю и снова становлюсь девушкой.

– Это как же понять?

– Если девушку семь лет никто не трогает, она снова становится чистой. – Я поспешила отойти к шкафу, чтобы он не видел, как я покраснела.

– Осенью мы поженимся.

– Ты с ума сошел! Как это могло прийти тебе в голову?

– Это хорошо для нас обоих. Для всех.

– Прежде всего я хочу стать человеком.

– Я тебя не понимаю.

– Неужели ты не видишь, что я ничего не умею, ничего не знаю, что я – ничто?

– Ты – душа северной долины.

– Хватит и того, что я завела ребенка от первого встречного, так неужели еще нужно и замуж за него выходить!

– Почему ты в прошлом году захлопнула передо мной дверь?

– А как ты думаешь, почему?

– Может быть, появился другой, а я впал в немилость?

– Конечно. Другой, третий, четвертый – все новые и новые. Я просто не успевала спать со всеми.

– Зачем ты кривляешься?

– Расскажи мне лучше о Рейкьявике. Расскажи хоть, кем ты стал. Я ведь даже не знаю, с кем я разговариваю.

– Скажи, кем ты сама хочешь стать?

– Я хочу научиться ухаживать за детьми. – Ему первому я призналась в том, о чем уже давно мечтала.

– Ухаживать за чужими детьми?

– Все дети принадлежат обществу. Но конечно, нужно изменить общество, сделать так, чтобы оно лучше относилось к детям.

– Изменить общество? – насмешливо переспросил он. – Я устал от этой болтовни.

– Значит, ты тоже сделался преступником? Так я и думала.

– Когда я был мальчишкой, я, не прочитав ни одной книги, сам додумался до коммунизма. Может быть, это происходит со всеми детьми бедняков в городе и в деревне, если они достаточно сообразительны и музыкальны? Потом я пошел в школу и забыл о коммунизме. Затем почувствовал призвание, как я тебе рассказывал, выпряг кобылу из сенокосилки и уехал на Юг. А теперь я хочу добиться, чтобы меня признало то общество, в котором я живу.

– Мы живем в преступном обществе. Это всем известно – и тем, кто на этом наживается, и тем, кто от этого страдает.

– Мне все равно. Живешь только раз. Я докажу, что умный человек, любящий музыку, может прожить, ни перед кем не унижаясь.

Я долго смотрела на него через стол, пока он ел.

– Кто ты? – наконец спросила я.

– «Кадиллак» стоит по ту сторону ручья. Если хочешь, поедем со мной.

– Не удивлюсь, если ты окажешься призраком с черной реки[51]51
  Герой исландской сказки, который после смерти ночью явился к своей невесте верхом на коне и увез ее.


[Закрыть] и захочешь увезти меня в могилу.

Он сунул руку в карман, вынул туго набитый бумажник, открыл его и показал содержимое: стокроновые и пятисоткроновые бумажки, похожие на новенькую колоду карт.

– «Северная торговая компания», – сказал он, – автомобили, бульдозеры, тракторы, пылесосы, миксеры, электрополотеры. Все, что крутится, все, что шумит! Современность! Я возвращаюсь на Юг из своей первой коммивояжерской поездки.

Я протянула руку к деньгам:

– Давай я сожгу их, мой друг!

Но он засунул деньги обратно в бумажник и спрятал его в карман.

– Я не выше людей, как Боги, и не выше бога, как органист. Я только человек, а деньги эти настоящие. Я тебе показал мой бумажник, чтобы ты не считала меня сумасшедшим.

– Сумасшедший тот, кто считает деньги настоящими. Поэтому органист сжег деньги и одолжил у меня крону на леденцы. А теперь я раскрою тебе свою тайну: есть другой человек, который мне нравится больше тебя. У меня дрожат колени, даже когда говорят, что он за сто километров от меня. Но знаешь, что меня в нем пугает? У него в тысячу раз больше денег, чем у тебя. Он сказал, что купит мне все, что только можно купить за деньги. Но я не хочу быть фальшивой миллионершей. Я хочу жить на то, что сама заработаю. Может, если бы ты пришел с пустыми руками, я предложила бы тебе остаться ночевать, может быть, завтра утром я бы ушла с тобой пешком. А теперь я не предложу тебе остаться. Я не поеду с тобой.