Текст книги "Первое «Воспитание чувств»"

Автор книги: Гюстав Флобер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

9 часов вечера.

Хотел уже запечатать письмо и отослать по возвращении из театра после того, как прочту пятый акт, чтобы досказать тебе, чем все кончилось, но чтение мое отложено до завтра; был я в гостинице у Бернарди, он болен, я нашел его в постели среди лимонов и кусков сахара. Тот старик, кому поручена роль приора, как раз и ухаживает за ним, не переставая скручивать сигареты из мэрилендского табака.

Прощай, дорогой Анри, дня через два или три жди моего нового послания. Жду ответа, ты ведь знаешь, как я тебя люблю!

Жюль

P.S. Ты ведь будешь здесь, когда меня поставят на сцене? Рассчитываю на тебя. Впрочем, ты бы приехал специально для этого. Прощай.

В день, когда Анри читал эти строки, Тернанд принес поутру букет цветов для мадам Рено; цветы она нашла очаровательными, восхитительными, сама расставила в фарфоровые вазы, украшавшие камин. К тому же она вот уже несколько дней избегала Анри и опускала глаза, когда он на нее смотрел; подчас она даже целовала при нем мужа, каковой и вправду был лучшим из людей и тотчас отвечал парочкой поцелуев, да таких смачных, того гляди щеку прокусит, – эти-то нахальные поцелуи законного супруга, которые он, вдобавок, влеплял своей половине публично со столь наивным цинизмом, должны бы скорее рассмешить ревнивца, чем вызвать рвоту.

А накануне вечером, когда она поднималась по лестнице и Анри, шедший сзади, попытался взять ее руку и поцеловать, не оттолкнула ли она его, причем довольно грубо, окончательно оттолкнула? Уже несколькими днями ранее в долгой беседе, которую они вели наедине, она сказала ему, что между ними все кончено, об этом надобно забыть, а ему следует понимать, что в любом случае все, что ранее произошло, было игрой и не более, лишь детской шалостью, которую не стоит принимать всерьез; она знает свой долг, не хочет отступать от него – так, по крайней мере, она говорила. Любовная интрига похожа на плавание по реке: отчаливаете при великолепной погоде, но стоит распустить парус, как вас подхватывает властное течение, вы гребете что есть сил, исходите потом на веслах и быстро опережаете соперников; а затем вдруг наступает штиль, парус повисает, на руках вздуваются волдыри, в свой черед и скука приходит вместе в усталостью и отвращением; без должного упорства, решимости, без уколов тщеславия вы уже не налегаете на весла или даже сходите на берег, чтобы посидеть в кабачке и чуток передохнуть! Счастливы те, кто, вернувшись под вечер и улегшись на дно лодчонки, распевают, дыша полной грудью, и находят ночь великолепной!

И вот для Анри, очутившегося в полосе штиля, не ведающего, с какой стороны ветер подует, истерзанного нерешительностью и в какой-то мере скукой, достаточно было бы и меньшего повода, чтобы с восторгом разделить все радости, описанные в послании друга. А так как по юности он еще легко поддавался эмоциям, то, должен признаться, он их понял и вполне разделил энтузиазм Жюля.

При всем том, перечитывая описание Люсинды, он сравнил ее с мадам Рено и нашел последнюю красивее… поскольку от рождения предпочитал брюнеток.

XIII

Через некоторое время мадам Рено дала бал, или раут, или танцевальный вечер, называйте, как хотите. Собрались приглашенные, прежде всего из числа постоянно проживающих в заведении, а кроме того – чета Дюбуа (к немалому удовольствию мсье Мендеса), мадемуазель Аглая (к превеликой радости мсье Альвареса), чета Ленуаров с детьми, родителями и кузенами, юный Тернанд, друг дома Морель и еще некоторое число почтенных особ обоего пола, более или менее споспешествующих украшению вечера и уничтожению прохладительных напитков.

Парикмахер, коего я предпочел бы именовать цирульником, находя, что от такового написания больше попахивает пудрой для париков, ирисами и галантным злословием века пастелей и маркиз, – так вот, цирульник явился уже в пять часов, чтобы заняться прической мадам Рено, после чего поднялся к господам Альваресу и Мендесу, ради придания внешности которых должного блеску его щипцы для завивки и помада равно пускались в ход, и он потратил по получасу на каждого, а оттуда отправился прямиком к Анри; молодой человек пожелал прибавить себе лишь какой-нибудь штришок, кое-где кое-что подвить; сей оказией воспользовался и папаша Рено, чтобы остричь себе волосы, и даже сам Шахутшнихбах, поддавшись необходимости приукрасить голову, велел завить себя а-ля шампиньон, сделавшись похожим на трубадура или гарсона из кафе.

Какая революция! Какой шум на кухне, в кладовке, в гостиной, в комнатах – везде! Дом вылизали сверху донизу, выбили всю мягкую мебель, вытряхнули ковры, у ламповщика взяли внаем лампы, а в харчевне, торгующей жареным мясом, – слуг; пианино поменяло место, с кресел исчезли чехлы, на лестнице появились цветы, а у двери – лампионы. Каждый раз, чуть только гость останавливал свой экипаж и было слышно, как кучер опускает подножку, Мендес и Альварес устремлялись вниз, чтобы увидеть вновь прибывших и быть у входа, когда те войдут.

Мадам Дюбуа приехала одной их первых. Мендес чуть не лишился чувств, когда она сняла накидку в прихожей и оголила полные плечи, сиявшие алебастровой белизной на фоне бархатного платья гранатового цвета; лиф его был так тесен, что плоть выдавливалась вверх по краям, и казалось, ткань режет тело на части; шею дорогой его сердцу дамы украшало широкое жемчужное колье, а в руках она держала веер, которому еще предстояло хорошенько ей послужить, овевая ее пунцовую физиономию.

Но и сердце Альвареса взыграло с не меньшей прытью, чуть не выпрыгнув из грудной клетки, когда мадемуазель Аглая, выглядевшая еще легче, еще эфирнее обыкновенного, с гипюровой лентой в волосах и в длинных, до локтей, белых перчатках с оторочкой из лебяжьего пуха, прошедшая мимо, почти не касаясь земли, изящно ему поклонилась, всколыхнув спиральки своих завитых на папильотках локонов и качнув серьгами. Позади следовал ее брат, неся за ней боа и шаль.

К восьми часам прибыли, наконец, остальные сотрапезники, разодетые в пух и прах и с соответствующими случаю минами; кавалеры предложили руку дамам, и бал был открыт. Все танцевали, вышагивая вперед и назад, лакированные туфли скользили по вощеному паркету, кавалеры улыбались, а дамы держались подчеркнуто скромно.

Сынок мадам Ленуар, и на этот раз одетый артиллеристом, с кивером на голове, саблей на поясе и шпорами на сапожках, прикорнул на скамье; мадемуазель Клара протанцевала всю ночь, получив в партнеры собственного родителя; мадемуазель Гортензия, ее старшая кузина, с венком роз на голове и голубым шарфом на шее все время смотрелась в зеркало и жеманничала, вертясь перед братом мадемуазель Аглаи, который с блеском играл роль одинокого кавалера; Шахутшнихбах, застряв в прихожей, помогал слугам переносить блюда из столовой в гостиную; Тернанд, стоя очень прямо, демонстрировал свое лицо на три четверти в фас – так, чтобы именно в этом ракурсе быть замеченным мадам Ленуар, смотревшей по преимуществу на Альвареса, а тот созерцал мадемуазель Аглаю, имевшую вид самого непонятого в мире существа; мадам Дюбуа придавала томности маленьким глазкам и выставляла напоказ все свои полновесные чары, частично укрытые от глаз Мендеса из-за молодого человека, который сидел прямо перед ним и меланхолично поигрывал лорнеткой, время от времени с мечтательным видом поглядывая на потолок, чтоб ни от кого не укрылось, сколь совершенна его голова.

Мадам Рено не танцевала, поскольку была немного утомлена и к тому ж берегла силы для вальса. Она то и дело удалялась, чтобы отдать какое-нибудь распоряжение, а в остальное время сидела в кресле средь узкого кружка приближенных гостей, к которому по очереди подходил то один, то другой из присутствующих, чтобы изъявить ей свою признательность или перекинуться двумя-тремя фразами. Компания эта располагалась в углу гостиной, неподалеку от карточных столиков, поставленных в кабинете мсье Рено, где ради праздника все перевернули вверх дном: убрали бюсты, а папки заперли в шкафы.

Анри издали любовался мадам Рено, облаченной в желтое платье с золотистым отливом. Она держалась невозмутимо, точно богиня; на ее лице, немного бледном в сиянии свечей, запечатлелось какое-то особенное выражение неожиданной для нее величавости: глаза блестели, безупречные зубы сияли в улыбке, обнаженные руки как бы впивали свет ламп, и он переливался легкими волнами на белоснежном бархате кожи.

Анри приблизился к ней и вдохнул аромат, источаемый всем ее телом; заговорив с ней, он нагнулся над ее плечом, а когда выпрямился, щека горела, будто побывала над раскаленной плитой.

Пунш получился превосходный, тайной его состава владел один папаша Рено. Последний блестяще справлялся с ролью гостеприимного хозяина, заводил речь о разнообразных предметах, часто смеялся, сияя, расточал комплименты прекрасному полу, крепко жал руки мужчинам, детей пичкал пирожными, всем, не скупясь, подливал вина и танцевал весьма колоритно, а во время паузы в одном из контрдансов подсел к пианино и пробарабанил по клавишам локтями; это вызвало приступ хохота, он остался весьма доволен.

Все оживились, даже серьезные люди, среди которых надобно отметить Тернанда: тот – с рукой, засунутой за борт жилета, и с манжетами сорочки, целиком вылезавшими из рукавов фрака, – умудрялся сохранять байроническую непреклонность, каковая приводила в отчаянье мадам Ленуар; меж тем вновь заиграла труба, скрипка заверещала как нельзя громче, руки заторопились обнять талии, глаза вновь загорелись, Морель позволил себе несколько более вольное па, и у него тотчас нашлись подражатели, а посему к наступлению трех часов утра спиральки у висков растрепались, уложенные локоны потеряли гладкость и блеск, на большинстве нижних юбок понизу отпечатались следы каблуков, а перчатки потеряли былую свежесть.

Ах, как хорошо было вальсировать в этакий час, когда старые дамы уже ушли, когда легко скользить по паркету, увлекая изнемогающую в твоих руках от усталости партнершу, мять ее кружева, вдыхать запах ее волос и во всех зеркалах видеть себя в непрестанном кружении, в сиянии люстр, пока от блеска глаз, все время сверкающих так близко, вас не охватывает сладостная истома: голова легонько гудит от однообразного порхания по кругу и сердца трепещут ему в лад среди жарких эманаций утомленных женских тел и вянущих роз – вот время, когда душу охватывает любовь, а подчас и пронзает боль.

– Почему вы не вальсируете? – очень тихо спрашивала мадам Эмилия у Анри.

– Но… я не умею, – мялся он.

– Вы говорите неправду! – возражала она. – Надо постараться… Ну же, о, прошу вас, со мной… неужели вы мне откажете?

Мадемуазель Аглая играла какую-то победоносную мазурку, Тернанд увлек в танце мадам Ленуар, Мендес уже ухватил мадам Дюбуа, молодой человек с лорнеткой получил согласье мадам Эмилии, вальсировавшей, надо сказать, дивно. Всякий раз, как она проплывала мимо Анри, ее платье касалось его ног, шелковистый атлас почти что цеплялся к сукну его панталон, и он ожидал каждого нового появления ее перед ним с мучительным нетерпением.

Она снова села в кресла и повернулась к нему:

– Вы так и не сделаете ни одной попытки?

– Вы же знаете, не могу.

– Было бы хотение…

– К тому ж здесь еще слишком людно.

– Значит ли это, что вам мешает одно тщеславие? Не думала, что вы такой фат.

– Тщеславие? О нет! Но…

Рукой мадам Эмилии снова завладел Тернанд, и они пошли танцевать. На этот раз она еще стремительней проносилась мимо Анри; он стоял все там же, прислонившись к стене, глядел, как она появляется и исчезает, приоткрыв рот в вызывающей усмешке, как можно дальше отклонившись назад и запрокинув голову. «Кокетка! – восклицал он про себя. – Неужели она воображает, что я любуюсь ею?» При этом он определенно ею любовался и страстно ее желал, мысленно разрывая на ней платье снизу доверху и представляя ее обнаженной именно в этой позе.

– Вы очень угрюмы, – проговорила она, садясь рядом; потом, отдышавшись, продолжила: – Уверена, если б вы только захотели, то вальсировали бы не хуже прочих.

– Я, конечно, сожалею, что не выучился вальсу, но первый урок мне бы не хотелось получать от вас.

– Почему бы и нет, я – хороший педагог, – заверила она.

– В самом деле?

– Определенно. – Тут она рассмеялась и взглянула ему прямо в лицо.

Он тоже рассмеялся, при всем том чувствуя в ее словах насмешку.

– На этот раз, душенька, вы должны оказать такую честь именно мне, – проворковал мсье Рено, остановясь перед женой.

– Вы слишком любезны, прекрасный мой рыцарь, чтобы я могла отказать вам, – в том же тоне отвечала она.

Мадемуазель Гортензия ударила по клавишам, зазвучал Штраус, [37]37
  Штраус – Иоганн Штраус Старший (1804–1849), австрийский придворный дирижер, отец знаменитого автора вальсов; он также работал в этом музыкальном жанре.


[Закрыть]Тернанд пустился вальсировать первым, за ним последовал Мендес, супруги Рено танцевали вместе: он изображал Аполлона, «ежели бы тот был китайцем», и покачивался из стороны в сторону, томно закатывая глаза, она же смеялась, как безумная, подыгрывая всем его фокусам. Шахутшнихбах давно отправился спать, Морель тихо улизнул, чтобы, переодевшись предводителем каннибалов, с должным шиком закончить ночь в Опере. [38]38
  В парижской Опере устраивались балы-маскарады.


[Закрыть]Гости расходились, праздник приближался к концу. Мадемуазель Аглая умирала от усталости в объятьях кружащегося с ней Альвареса, с Мендеса каплями стекал пот – он все еще вальсировал с мадам Дюбуа, мадемуазель Гортензия уже сыграла все, что знала, мсье Ленуар потерял пятьдесят франков и, опасаясь еще больших убытков, пуще всего желал отправиться спать, зато мсье Рено был неутомим, а супруга его не утратила обаяния. Иногда вальсирующие, следуя друг за другом, оказывались в соседней комнате, и Анри оставался один; он слышал шарканье ног, смех, выкрики, и несколько раз его охватывало странное желание заплакать. Он чувствовал холод внутри себя, и все его существо содрогалось от тоски. Ужасные мгновения в жизни каждого – вот такие, исполненные горечи обманутого честолюбия, когда чувствуешь, что одинок в этом мире, нет отклика тебе, мрачному, лишенному счастья, словно отъятому навсегда от груди кормилицы, и ты брезгливо отворачиваешься от чужого всеобщего веселья!

Когда все разошлись, он поднялся к себе в комнату, но не лег: распахнул окно и перевел дух. Ночь была теплой, он упивался ее безмолвием, прохладный воздух освежил его усталые глаза, остудил горящий лоб; он долго еще оставался у окна, облокотясь на подоконник и вглядываясь в ночь; помаленьку и утро забрезжило, на небе поблекли звезды, он невольно припомнил все улыбки, все женские взгляды, оставившие его наедине с собой, запах их одежд, угаснувшие звуки музыки и потухшее сияние люстр; хотя бал и нагнал на него скуку, он уже жалел о нем, как о какой-то старинной вещице; а ветер меж тем начал трепать древесные кроны, где-то вдали запел петух, время от времени, грохоча по булыжникам, проезжали повозки, слышался лай собак… утренние облака, легкие и стремительные, проплывали одно за другим и таяли вдали, далеко за Парижем, по ту сторону светящейся линии горизонта… но тут похолодало, и пал туман.

Почти засыпая от усталости, оглушенный неисчислимым множеством разнообразных мыслей, обрывочных суждений и воспоминаний, затопивших взбудораженный мозг так беспорядочно и внезапно, как сорванная буйным порывом ветра осенняя листва застилает лесную траву, он вновь увидел чреду пробегающих, будто тени, веселых и грустных дней его прошлого; вот, еще совсем ребенком, он играет, улыбаясь жизни просто, без мечты и желания, а еще день поступления в коллеж, и тот другой, памятный, когда он его окончил… А вот он переступает порог дома мсье Рено, и тотчас вспоминается вечер, когда она вошла в его комнату, а он поцеловал ее в шею, и еще дни былых прогулок под руку с Жюлем, когда они покупали фунтик вишен и ели их вместе, сидя на обочине дороги или упав плашмя в луговую траву; припоминались и долгие скучные часы юности, проведенные за партой, с упертым в щеку кулаком, в мечтаниях о будущем и грядущих любовях, и первые восторги неутоленной плоти, и зимние вечера там, дома, когда он спокойно и напряженно работал при мягком сиянии свеч, а затем тот день в саду Тюильри, когда снег хрустел под ногами; и мертвенные сумерки плохих дней, когда не хочется жить, – многое, многое привиделось ему… Что именно? Не возьмусь предполагать. Он вспомнил первую свою детскую влюбленность и ту уже давнюю любовь, которую счел тогда страстью до гроба; грезился ему и жалостливый голосок кормилицы, она напевала у его кровати колыбельную чистым, бархатистым грудным голосом мадам Рено, когда она говорит… он передумал все, о чем стоит думать, и вымечтал все, что достойно мечты.

Этажом ниже часы пробили семь, он затворил окно, сел на стул и заснул. Свеча на каминной полке продолжала гореть, и ее пламя отражалось в зеркале.

XIV

Вечером Анри заявился к Морелю, по макушку заляпанный уличной грязью, промокший до костей, вид он имел бледный, а голос срывающийся. Войдя, плюхнулся в кресло и сжал голову обеими руками в знак совершенного отчаяния.

– Осторожнее! – воскликнул хозяин дома. – Вы изомнете кружева моей куртки!

– Ах, Морель, как мне плохо!

– Привстаньте, вы сидите на моих штанах.

– Я – несчастнейший из смертных! – не унимался гость.

– Куда, черт подери, я засунул свои красные сафьяновые сапожки? – только и пробормотал Морель.

Он схватил каминные щипцы и потыкал ими под кроватью.

– Знали бы вы, что я выстрадал!

– А посмотрим-ка под комодом, – обратился к самому себе Морель, – если б я их где-нибудь оставил, то, сдается мне, не мог бы этого не заметить.

– Нет, нет, я больше не в силах терпеть! – воскликнул Анри. – Должен же быть этому конец!

– А-а-а! Вот они! Согласитесь, было бы весьма некстати, если бы они затерялись, ведь такие отыскать трудновато! Представьте, дорогуша, мы провели адскую ночку: после шампанского – пунш, за ним последовал грог, потом – кирш, ром и целая свита им подобных, затем мы взяли копченой селедочки, чтоб подсобить пищеварению, и два часа напролет хлестали бордо. А перед расставанием заказали завтрак, и пришлось еще есть… я выпил больше всех… ах, прямо сил нет!

Далее последовал гомерический зевок, Морель расправил плечи, да так, что хрустнули суставы локтей и запястий.

– Если б вы знали, что со мной стряслось, вы бы поняли! Но Боже мой, Боже мой!

– Ах! Славно же мы повеселились: за ужином среди нас затесался некто смахивающий на немецкого барона, он пришел с малышкой Ирмой; так вот, он ни слова не понимал по-французски и желал расцеловать всех женщин. Напился, как польский сапожник, и хлебал из собственной шляпы; над ним издевались все, а он ничего не замечал, его заставляли глотать всякую всячину: уксус, горчицу, большие редиски целиком, как пилюли… да, было отчего надорваться со смеху; например, у него имелись недурные сигары…

– Могли бы вы подумать, что она на такое способна? Вы, знающий ее так давно…

– Она? О ком это вы? О Луи? Честное слово, нет! Этот бедняга Бушро такого не заслужил. Признаю, он глуп, но после всего, что он для нее сделал… Промотать пятьсот тысяч франков ради дамочки из семейства куриных, и чтоб тебя потом!.. Нет, нет и нет!

– Я слишком много пережил, перестрадал, – еле слышно прошептал Анри.

– Отвергнуть на роскошном балу руку этого бедного малого и предпочесть ему такого кретина, как герцог де Нуайон! И все только потому, что тот, первый, то бишь Бушро, катится вниз и его не сегодня-завтра схватят! Так теперь, значит, можно, хихикая, прохаживаться у него перед носом под ручку с другим?! Какая выжига! Они, знаете ли, все таковы: добренькие милашки – когда вы богаты, свирепые твари – как только вы обеднеете. Вот и я…

– …А я думал, что она меня любит, ведь она сама мне сказала это, да еще как часто повторяла!

– Хотя вот толстуха Генриетта из «Водевиля», она не такая. Вы ведь ее знаете? Д’Амбург бросил ее ради англичанки, приехавшей сюда в прошлом году с посольством. Ну так вот, когда посольство отправилось восвояси, она тотчас вернулась к нему, как ни в чем не бывало, между тем этот идиот, папаша Мориссо, этакий пузан-банкир с улицы банкира Лаффита, предлагал ей очень приличное содержание при условии, что она останется с ним, а теперь, после всего, что было, д’Амбург время от времени охаживает ее по филейной части, чуть только выпьет лишку, что, впрочем, случается с ним каждый день.

Анри ничего уже не говорил, только изумленно смотрел на словоохотливого Мореля, а тот меж тем продолжил:

– В общем, дуреха она, но беззлобная! Впрочем, и я знавал нечто подобное в Латинском квартале, там частенько изнашивают старые башмаки, подаренные одним, – у другого, и всегда все в том же чепчике и голубеньких чулках; как сейчас вижу одну такую…

Для человека в горе все те, кто не говорит с ним о его страдании, изъясняются на иностранном языке. Уставясь в пол, Анри слышал, как слова сменяли друг дружку, но не вникал в их смысл, сосредоточившись на собственной боли.

– Вот почему мы всегда с удовольствием встречаемся. А какой лихой канкан мы сплясали под конец! Встали посреди круга, она была обряжена неперебесившейся андалузкой, а я, как обычно, – в своей парадной униформе предводителя каннибалов… Ну-ка, что вы скажете об этом плюмаже? А как вам вот такое па? Раз-два! Вот так – вперед, хоп-хоп – и эдак, раз, два – бух! Ой-ой! – жалобно простонал он. – Как я больно ушиб колено! Задел за ножку стола… Да и не видно тут ничего, я только что встал, а когда вы вошли, окон еще не открывали. Здесь не светлее, чем в печной топке или в какой-нибудь фразе Сент-Бёва.

Он отдернул занавеси, и дневной свет, ворвавшись в комнату, явил глазу Анри полную картину беспорядка. Иному наблюдателю зрелище сие преподало бы моральный урок, однако его оно вовсе не поразило. Вещи были навалены кучей, лежали вверх тормашками, вперемешку, должным образом аттестуя человека, который слишком поздно воротился с ужина, а там чересчур засиделся. Потому сорочка валялась на полу, брошенный на стол плащ перевернул чернильницу, сапог покоился в шляпе, панталоны подметали пол под стульями, расческа торчала из книги, галстух из тазика для мытья, а перчатки из ночной вазы. Что до Мореля, все еще щеголявшего в кальсонах, а теперь засунувшего босые ноги в домашние туфли нарочито грубого плетения, то он, накинув на плечи служивший теперь халатом старый бархатный редингот, вид имел измученный и устрашающе зевал; минувшая оргия оставила на лице его ту зеленоватую бледность, что проявляется только на следующий день, словно угрызения самое плоти, из-за чего живые люди начинают походить на мертвецов, лицо жухнет, тело покрывается испариной, а глаза слезятся от дневного света. Подлинное пробуждение после хмельного застолья во всем своем ничтожестве: когда душевный жар прокис, а лихое возбуждение потухло.

Оседлав стул, Морель уселся перед Анри и наконец обратил на него внимание:

– Что новенького?

– Я уже час вам об этом толкую.

– О чем?

– О ней.

– О ком?

– Да о ней же, о мадам Рено!

– Ах да, понятно! Ваша стезя – порядочные женщины! Так что же с ней стряслось? Интересно ли вам узнать, что ее маленький бал удался? Вина оказались пристойны, а слуги вели себя как надо.

– А она? – спросил Анри. – Не правда ли, она была красива, а?

– Ох уж этот наш толстый, фатоватый котище! – фыркнул Морель. – Как он счастлив!

Анри улыбнулся и, не желая далеко заходить в своей исповеди, ограничился замечанием:

– Может быть, не так уж сильно, как вам показалось.

– Почему? Разве мы больше не взлелеянный избранник этого небесного создания?.. Как же я больно ударился коленом! – прибавил он, потирая ушибленное место. – Только такой недоумок, как я, вздумал бы здесь танцевать.

– Вы заметили, когда она сидела в глубине комнаты, под этим бронзовым канделябром, – продолжал допытываться Анри, – как она выделялась среди прочих женщин? Можно было подумать, что некое сияние озаряет ее лицо, ведь так?

– Постойте, постойте, дайте разжечь трубку!.. Так о чем вы толковали?

– Я? Ни о чем.

– Да нет же! Вы, кажется, промолвили: «Не так уж сильно, как вам показалось».

– Ну да, ну да! – закивал Анри, которого слова приятеля от любования красотою драгоценного предмета вернули к ненависти, что пробудила в нем эта любовь. – Вы знакомы с Тернандом?

– С тем молодым человеком, у которого зеленый фрак и шевелюра в фантастическом беспорядке? Ну да, и что с того?

– А известно ли вам имя того другого, который крутил лорнетку?

– Нет, но это не имеет значения! Продолжайте.

– Когда мы расстались, около четырех, мадемуазель Аглая обещала мадам Рено посетить ее во второй половине дня.

– Так. Что же дальше?

– Она пришла туда с своим братом, мсье Дюбуа.

– Так.

– В то время стояла хорошая погода, это вам известно?

– Нет, неизвестно, я спал. Но продолжайте.

– А не угодно ли вам узнать, что господам и дамам взбрела на ум идея прокатиться в Булонский лес.

– И что с того?

– Тернанд, пришедший повидать мсье Рено, уж не знаю зачем, встречает этого братца на улице, и они являются вместе, Мендес и Альварес тоже присоединились к их компании… Признайте, надо очень уж страстно любить верховую езду, чтобы решиться на это, протанцевав всю ночь.

– Согласен. А потом?.. Но Бог ты мой, как болит колено!

– Меня послали в манеж предупредить, что надобно подать лошадей; мы отправились от дома мсье Рено самым что ни на есть чинным манером: по двое – впереди мадемуазель Аглая с мсье Тернандом, за ними мадам Рено между мной и молодым человеком…

– И что же произошло? Да говорите же, этих господ убили? Этих дам подвергли насилию? А вы утопились в реке и оттого такой мокрый?

– Да нет, пошел дождь.

– Неужели и прочие разделили вашу судьбу?

– Ни в коем случае…

И Анри повел наконец рассказ обо всех напастях того дня, обо всем смешном и жестоком, что с ним приключилось: итак, сначала лопнула защепка, удерживающая штанину у ботинка, и та задралась чуть ли не до колена, вызвав смех мадам Эмилии; потом переломился хлыст, и он принужден был плестись в хвосте, далеко отстав от всей компании; Тернанд тем временем преизрядно галопировал и взял барьер, чем заслужил ее восхищение; Анри захотел сделать то же самое, но его коняга упала на колени; фатальные случайности преследовали его до самого конца: все давно уже ускакали черт-те куда, а его кляча только добралась до заставы Шайо; там его застиг дождь, и никогда ни один каменный пол, ни одну булыжную мостовую так не драили, не окатывали столькими ушатами воды, как его; все дамы и кавалеры с великим трудом удержались от хохота, когда он предстал перед ними, оставляя вокруг себя и лошади лужи воды, – одежда прилипла к телу, перчатки потеряли цвет, поля шляпы свисали на глаза. Мадам Эмилия ничего не сказала, как и все прочие, только слегка прикусила губу, Тернанд что-то насвистывал, Мендес в уголке тихо беседовал с мадам Дюбуа, Альварес и мадемуазель Аглая тоже разговаривали тет-а-тет.

Ему предложили погреться, пройти к камину, однако минуты через три он отошел от огня и, еще окоченевший, но через силу хихикая, уверял, что все в порядке, он уже обсох. После чего устроился на большом канапе полулежа, подсунул под локоть подушку и принялся кончиком хлыста соскабливать пятнышки присохшей грязи со своего костюма для верховой езды. Мадам Эмилия распространялась о браках по расчету и по обоюдной склонности с хорошеньким денди, усевшимся на низенькую скамеечку у ее ног, и продолжила чреду рассуждений, едва удостаивая Анри взглядом, да так жмурясь, что зрачков почти не было видно из-за полуприкрытых ресниц.

Не зная, что бы предпринять, все сели за карты – все, кроме него; игра очень развеселила присутствующих, а его продолжала томить скука.

Дождь и не думал кончаться, так что дамам для возвращения по домам понадобились фиакры, ожидали их долго, и все это время мадам Рено капризничала, дулась, обвиняя в этой задержке Анри; она его мучила и пытала, рвала на части, он не знал, что сказать или сделать, и с сердцем, в ярости готовым лопнуть, на удивление легко вспыхивал от малейшего пустяка, а если б осмелился, то непременно бы кого-нибудь побил; он жаждал внезапных несчастий, чтобы тотчас прийти на помощь, жертвенных подвигов, какого-нибудь возвышенного деяния, чтобы все были им посрамлены; но ничего необычного, что могло бы возвысить его в глазах той, кого он любил, так и не произошло.

А случаю еще было угодно, чтобы Мендес и Альварес сели в один с ним экипаж, расставшись с мадам Дюбуа и мадемуазель Аглаей, пожелавшими уехать домой как можно быстрее, а мадам Эмилия отправилась их проводить в другом фиакре, сопровождаемая Тернандом и тем хлыщеватым юнцом, что неотступно держался поблизости от нее. Достойные чада Лузитании, [39]39
  Лузитания – латинское название современной Португалии.


[Закрыть]эти двое изливали друг другу в уши сокровенное содержимое собственных сердец и, сбиваясь на скороговорку, потирая руки, вздыхали, жестикулировали, почти что пели, подъемля очи горе и растекаясь в улыбках.

– Она сказала мне: «Я, разумеется, долго буду помнить о вас», – бормотал Альварес.

– Она мне сказала: «Какие черные у вас волосы!» – заходился от восторга Мендес.

– Какая талия! – восклицал Альварес.

– Какая шея! – вторил ему Мендес.

– Уверен, она заметила, как я в нее влюблен.

– Ну и глуп же я, что еще сомневаюсь! Только вспомнить, как она обомлела в моих руках во время вальса.

– Как тебе кажется, Мендес, меня ждет удача?

– Разрази меня на месте, да! Как ты считаешь, у меня есть хоть какие-то шансы?

– Несомненно. А не написать ли ей? Что ты на это скажешь?

– Непременно. Вот и я подумываю о том же.

– Ты заметил, как прозвучало ее «спасибо», когда я придержал стремя, помогая ей взобраться на лошадь?

– А ты видел, как она поглядела на меня, когда я с ней здоровался?

– Она скоро вновь посетит мадам Рено.

– Да-да. Я спущусь в гостиную, меж нами завяжется разговор, вот тогда я и суну ей записку.

– Ну уж нет, клянусь! Я так сразу обниму ее за талию.

– Пожалуй, решено! Шепну ей на ушко: «Обожаю тебя!»

– Пусть уж лучше рассердится.

– Да, чихать я на это хотел!

– Пора поторопить события.

– Жребий брошен!

– Давно брошен! Дело яснее ясного: она меня поняла.

– И при первой же оказии…

– Но все же… Ты правда думаешь, что на моем месте нельзя давать слабину?

– Еще спрашиваешь! А на моем?

– Ну конечно же, и на твоем тоже… Кто может знать? Почему бы и нет?

– Виват!

– Виват!

Они елозили на подушках, так молотя кулаками по стеклам дверец, что чудом не попортили карету.

Выведенный из себя звуком их голосов, стуком и дребезжанием, Анри посреди дороги вышел из экипажа и прибежал к Морелю, чтобы было с кем перемолвиться словечком, кому поплакаться в жилетку; во что бы то ни стало ему сейчас требовался друг, наперсник, ибо сердце его переполняли долго сдерживаемые слезы. О, сейчас самомалейшее соболезнование пролилось бы бальзамом в его душу, ласковое слово наполнило бы счастьем!