Текст книги "Первое «Воспитание чувств»"

Автор книги: Гюстав Флобер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Но и рука Анри никогда не дрожала, стиснутая женской ладонью, не испытывала того странного, упругого и сладостного пожатия легких пальцев, которые прикасаются к вам иначе, чем мужские, и никогда влажные блестящие взоры не отражались в его зрачках. Сердце юноши еще не таило ни одной святой реликвии, ни самомалейшего воспоминания об обожаемом существе – зарубцевавшейся раны, которая подчас дает о себе знать даже тогда, когда жизнь застывает в покое, отягощенная чредой монотонных дней. Он недурно сочинял стихи, обращенные к подружке, но никакой подружки у него не было, две-три женщины, страсть к которым он себе внушил, быстро улетучились из его помыслов, упорхнули, почти не затронув его существования, лишь чиркнули по сердцу кончиками крыльев. И его собственная невинность тоже затерялась в каком-то непотребном доме, на тлетворном алтаре, где обычно приходит конец неведению молодого человека подобно тому, как брачная постель кладет предел недоумениям девицы, – таков фатальный удел того и другой: первый принимает его в опьянении, вторую принуждают к нему в слезах. Итак, можно сказать, что грядущая любовь для своих жарких схваток жаждет нетронутых сердец и закаленных тел.

Но Анри не терял надежды, он мечтал, предвкушал, он еще верил в чувственное желание, изливающееся из женских глаз, и вообще в реальность человеческого счастья – для него так длилось время иллюзий, когда любовь, как весенняя дачка, наливается соком в душе. Ах, смакуй ее, дитя, смакуй это первое благоуханное дыхание, что овевает твой разум, прислушивайся к первому биению вздрогнувшего сердца, ведь очень скоро оно будет трепетать только от ненависти, а там и остановится, как поломанный маятник часов, ибо не замедлит прийти пора увядающих листьев и седеющих кудрей, тогда звезды начнут падать, покидая твой громадный небосклон, и все огоньки на нем один за другим погаснут.

Но пока эти двое беседовали о любви и наслаждении. Морель делился с Анри собственными воззрениями и личными пристрастиями, Анри со смехом выражал свое одобрение и утверждал, что и он тоже сходно смотрит на вещи и поступает; таким образом, оба высмеивали чувствительность и превозносили прекрасную плоть, не признаваясь, что первое им неизвестно, а вторая более тяготит, нежели влечет.

Морель, убежденный, что любовница – не более чем заурядный предмет обихода, осведомился у воспитанника коллежа, имеется ли у него таковая.

– Это с вами случится со дня на день, в час, когда ваши помыслы будут заняты чем-то другим, совсем не этим. Но не позволяйте, однако, водить себя за нос, стоит только вам не на шутку влюбиться – вы пропали, ничто не делает людей такими тупыми, досадно, если это случится именно с вами: тогда сообщите мне, я уж вытащу вас из этой навозной кучи; занимайтесь же любовью без разбора, бегайте за уличной девчонкой, любите замужнюю или гризетку – тут все едино, но, ради Бога, никакого чувства, никаких глупостей, черт возьми! Берегитесь высоких фраз! Я знавал достойнейших молодых людей, которых сгубила подобная мания.

Анри слушал его, не скрывая удивления, потом заметил, улыбаясь:

– Можно подумать, что вы и сами уже попадались на этот крючок.

– Я? – возмутился Морель. – Даю слово, клянусь вам, нет, но я прихожу в ярость при виде молодых людей, которых что ни день превращают в ослов под звуки котильона; их невозможно повидать; они не появляются в свете, проводят время дома, в постели, в гнездышке, наедине с любовницей, с самкой. Раньше вы видели их на свободе, веселых, жизнерадостных, а теперь? Прежде они работали, теперь – спят… или выгуливают мадам. Деньги? Они хранят их ныне для нужд семейства, для жизни, достойной портье. Друзья? Покинуты ради «их девочки». А потом, не знаю, как это получается, но их ум скукоживается, они мельчают, дуреют, начинают смахивать на вырядившихся к празднику подмастерьев, скажите спасибо, если засим не воспоследует еще и бракосочетание! Ох, ради всего святого, умоляю, не уподобляйтесь им!

Анри не слишком понимал, о чем он толкует, но коль скоро женщины, о чьих пагубных чарах предупреждал Морель, были не из тех, о ком ему мечталось, он успокоил своего собеседника:

– За меня не беспокойтесь, такая жизнь мне совсем не улыбается. К тому ж я никогда не смог бы полюбить никого, кроме женщины богатой, светской…

– Ах, значит, вы еще не разделались с этой иллюзией? – вздохнул Морель. – Сие прискорбно… никак не лучше прочего… В мое время мы в вашем квартале посещали гризеток. Бедняжки! Среди них попадались весьма недурственные… я знавал одну…

– А что вы скажете о Розалинде? – спросил Анри, не желая отвлекаться от выбранного сюжета.

Он имел в виду модную тогда певицу, возлюбленную особы королевской крови, даму блистательную и способную слопать доход небольшой империи; при одной мысли о ней у нашего юнца трепетала каждая жилка.

– Она спит со своим кучером, – усмехнулся Морель и, как бы невзначай, осведомился: – А вы что, любите актерок?

Анри признался, что любит их всех, от одного звука их голоса у него сердце выпрыгивает из груди, а от скрипа подмостков под туфелькой содрогаются все его пять чувств, но о Розалинде более упоминать не стал.

– Разве с этими созданиями можно что-нибудь знать наверняка? – не унимался Морель. – Когда они сотрут штукатурку с лица и уберут отовсюду вату, от них частенько остаются одни руины, словно от разоренных меблирашек… Послушайте, есть ведь женщина, вам знакомая, не слишком молодая, надо признать, но более привлекательная, чем все, кого мы тут перебрали.

– О ком вы? – уставился на него Анри.

– Да вы у нее квартируете.

– Мадам Рено? – изумился юноша.

– Да. Как вы ее находите? Не правда ли, у нее чудесные глаза? А вы заметили, какие руки? Именно такие должны быть у той, на кого падет ваш выбор, с вашими-то аристократическими пристрастиями… И я думаю… Боже правый! Достаточно взглянуть сейчас на ваше лицо – сразу видно: я попал в цель.

Стоя перед зеркалом и тщательно поправляя галстух, он между тем искоса бросал на своего гостя вопрошающие и одновременно насмешливо-ободряющие взгляды.

– Да, она хороша, – процедил Анри как можно холоднее.

Повисла пауза.

– Вам незачем от меня таиться, – продолжал выпытывать Морель. – В каких вы с ней отношениях?

Анри был обезоружен, в крови, вскипев, запенилось тщеславие, он фатовски осклабился, ненатурально растянув губы до ушей:

– В довольно… довольно-таки тесных…

– Папаша Рено добряк, лопоух малость, одним словом – супруг. С этой стороны опасаться нечего… Ах-ах, молодой человек! – засмеялся он. – Вы уже нравитесь хорошеньким женщинам?

На этот раз Анри улыбнулся от всего сердца:

– Мне об этом ничего не известно.

– Ба, не прикидывайтесь скромником. Скажите, вас это сильно огорчило бы?

– Что за вопрос!

– Ну так мужайтесь! Летите на Киферу, [32]32
  подразумевается классический мотив любовного «путешествия на Киферу» (остров, посвященный Афродите).


[Закрыть]прелестный амурчик, и пускайте стрелу… прямо в сердце!

Морель надел шляпу и проводил Анри до начала улицы Мазарини, продолжая говорить о мадам Рено и ее муже, который некогда был и его наставником; он коснулся некоторых подробностей тамошнего обихода, кое-каких историй и призывал быть дерзким, не ослаблять хватки.

Расставаясь с Морелем, Анри горячо пожал ему руку. Не могу сказать, что именно он чувствовал, глядя на нового приятеля, но сейчас он его определенно обожал, почитал, хотя ни разум юноши не входил в согласие с умонастроениями Мореля, ни сердце не согласилось бы биться в унисон сердцу делового человека. По пути домой он вспомнил о мадам Рено и тут же ее увидал перед собой: она повернула к нему голову, улыбнулась; мысленно он бесконечно повторял последние слова, что сказал о ней в беседе с Морелем, и с пристрастием допрашивал себя, вправду ли он любит эту женщину.

А в самом деле любил ли он? Понятия не имею.

X

С некоторых пор его сердце потеряло покой, оно ныло и млело, так бывает, когда желания переполняют грудь, отчего страдает аппетит.

Кровь быстрее заструилась в жилах, наполняя его члены новыми силами, никогда ранее при ходьбе он так высоко не задирал подбородок и не тянул так старательно носок, чтобы походка выглядела легкой и пружинистой. Прежде он лучше спал по ночам и утром, проснувшись ранее положенного часа, не ощущал, как теперь, смутную томность и легкое головокружение, словно после долгого вдыхания аромата цветов. Снов своих он не помнил и дни напролет старался оживить их в памяти: он все бы дал, чтобы только увидеть их снова, ибо ему смутно чудилось, что они были прекрасны. На улице он снимал шляпу, дабы позволить легкому ветерку поиграть волосами; невидимые бесплотные руки касались его головы, и по телу пробегала дрожь.

По вечерам он открывал окно своей комнаты, иногда и мадам Рено отворяла свое; он подолгу стоял, облокотясь на подоконник, разглядывал лик луны и летящие по небу облака; ему хотелось улететь к звездам, что-то напрягалось в груди, и он вздыхал. Ах, какие то были вздохи! Долгие, глубокие. Чудилось, что он вот – вот весь истает в таком вздохе и ветер унесет его вдаль.

Он более не работал, все ему наскучило, а между тем новорожденное счастье уже распахивало крыла в его душе и пело, как птицы зарей.

«Что со мною? Что это? – вопрошал он себя. – Может, это и есть то, что зовут любовью? Люблю ли я ее? Не знаю, что творится со мной, но она наполняет все вокруг ароматом, весь дом полон запаха ее духов, она следует за мной повсюду, мне кажется, что я застрял в ее одеждах, что это я колеблюсь в каждой складке ее фартука; помимо моей воли ее смоляные блестящие локоны притягивают мой взгляд, как зеркало…» – И он замирал, прислушивался, подстерегал каждый ее шаг там, внизу, в ее комнате. Она закрывала ставни, занавески скользили по железному пруту – и он свешивался из окна, чтобы посмотреть, горит ли еще свеча в ее комнате.

«Нет, лампа погасла, она уже легла, спит. А как она спит? Всего вероятнее, на спине, рот полуоткрыт, тело наполовину выпросталось из покрывал, правая рука под головой, она в белой ночной сорочке, тонкой, отороченной кружевами, как та, что она носит под халатом; рубаха совсем теплая, нагретая телом, может, она приспустилась, и видно плечо, лежащее на подушке, которое легонько проминается вокруг руки и головы.

И он начинал любить – ее руку, ее перчатки, глаза, даже когда они глядели на другого, ее голос, когда она здоровалась с ним, платья, которые она носила, но особенно то, что бывало на ней по утрам, – розового цвета, неприталенное, с застежкой спереди и широченными рукавами… он любил стул, на котором она сидела, всю мебель в ее комнате, дом целиком, даже улицу, где он стоял…

Он до изнеможения томился, ожидая, когда пробьет час трапезы, – за столом она сидела напротив него; вечером он с нетерпением ждал наступления следующего дня, и тому подобное, и тому подобное. Пробегали дни и недели, как сладостно было обретаться рядом с нею! Днем она бродила по всему дому, а его слух ловил каждое ее движение, ночью, расхаживая по своей комнате, он чувствовал, как она спит, там, внизу.

Она имела обыкновение каждое утро, даже зимой, спускаться в сад на прогулку. Анри иногда выходил вместе с нею; он подавал ей руку, и они шли рядышком, давя ногами ягоды рябины, устилавшие дорожку; свежий ветерок играл завязками ночного чепца, теребил ее широченные юбки, а иногда, подхватывая сзади, прижимал платье к ногам и обрисовывал контуры талии. Подчас парочка наклонялась, выискивая прятавшиеся в траве фиалки, а когда солнышко пригревало, они усаживались под зелеными сводами и беседовали.

Сначала они вели весьма продолжительные разговоры, в них было тесно мыслям и чувствам, но постепенно собеседники стали говорить недомолвками, сделались почти молчаливы. В те времена, о которых ведется речь, они уж и не знали, что еще друг другу сказать.

Анри давал мадам Рено кое-какие книги – стихи, несколько романов, она читала их тайком от мужа и возвращала исчерканными ноготком в самых пикантных местах. Они обсуждали эти пассажи наедине, на следующее утро в саду или вечером в гостиной, когда все бывали заняты картами или выслушивали повествования мсье Рено.

Оба с нетерпением ждали наступления лета. «Ах! – вздыхали они. – Если бы сюда хорошую погоду, мы бы оседлали лошадей и скакали бы целыми днями по лесу или по зеленеющим луговым коврам!» Они, дай им волю, удалились бы в лесную глушь, чтобы слушать журчание ручейков во мху и внимать ночным трелям соловья.

Предаваясь словоизлияниям касательно всего того, что делается в этом мире, мадам Рено много толковала о нежных чувствах и сердечных привязанностях, Анри о красоте и мужественности. Вот уже некоторое время он чувствовал себя смелым и сильным, теперь ему вовсе бы не помешала дуэль, особенно если б его ранили, что вызвало бы восхищение мадам Рено. Это было – я на том настаиваю – полнейшее забвение условностей света и бесконечные восторги по поводу солнца, ночи, моря, обломков древности, луны, облаков, поэзии и дружбы.

Но самыми сладостными мгновениями становились те, когда, исчерпав все, что дано выразить человеческой речи, и приумолкнув, они пожирали друг друга глазами, а после опускали головы и, уйдя в себя, обращались ко всему тому, чего не выскажешь словами. Когда они пробуждались от такой мечтательности, Анри краснел, мадам Рено улыбалась самой своей очаровательной улыбкой, запрокинув голову и чуть отведя ее к плечу, и горло ее слегка раздувалось, словно у воркующей голубицы, а веки привычно трепетали. Не проходило воскресенья, чтобы она не навещала молодого человека в его комнате – во второй половине дня, когда уже начинало смеркаться, в тот час, который наиболее располагает к меланхолии; она расспрашивала Анри о его семействе, с коим была бы не прочь познакомиться, о матери, особенно о сестре, поскольку та была на него похожа, – все они сделались ей дороги. Ему тоже не давала покоя ее предыдущая жизнь: детство, младенческие прихоти, монастырские подружки, – он старался воссоздать в воображении каждый из дней, что она прожила вдали от него, и совместить все это с собственными воспоминаниями. Раньше она бывала в театре, делала визиты с мсье Рено или выходила из дому за какими-то покупками – теперь же едва находит время повидаться со своею подругою Аглаей, всякое развлечение наводит на нее ужас, покидать дом отныне противно ее натуре. Напрасно мсье Рено частенько призывает ее «глотнуть свежего воздуха» и «прогуляться» – она неколебимо остается у себя, и он, отчаявшись, выходит в город один, разражаясь филиппиками против ее беспричинного упрямства, а заодно и вообще против всех неожиданных капризов легкомысленного пола.

Ее настроение и впрямь сильно изменилось. Прежде она была довольно грустна, рассеянна, часто скучала, ворчала, поругивала своего благоверного: нередко выходила из себя, надоедала ему по поводу панталон с оборванными штрипками и его пристрастия к сырам из Рокфора; теперь же она неизменно весела, жизнерадостна, глаза блестят, она больше не вздыхает, легко взбегает по лестнице, напевает за шитьем у окна, ее рулады слышны по всему дому. При взгляде на нее кажется, что она помолодела, ей лет пятнадцать, супруг ее обожает, она так добра, так мягка с ним! Она все ему позволяет, он – полный хозяин в доме, может потребовать обед или обойтись вообще без распоряжений – она даже не заметит. За обедом он волен говорить, что хочет, никто его не перебивает, он сам выбирает, какой жилет надеть, и ходит в одиночестве ужинать в городе, однажды он осмелился даже провести ночь вне дома; никогда еще он не был так счастлив в семейной жизни.

Но зато Анри уже больше не смеется вместе с мсье Рено, не беседует с господами Альваресом и Мендесом, да и они теперь не пристают к нему со своими откровениями насчет любовных делишек, он перестал писать родителям и Жюлю, Морель ему наскучил, однако он частенько его навещает, надо же с кем-нибудь делиться тем, что творится в его сердце. Морель подтрунивает над ним, иногда веселит, но почти всегда раздражает.

Из всех обитателей дома мсье Рено никто не замечал, как относятся друг к другу Анри и мадам Рено, думаю, они и сами себе едва бы могли признаться в том, что происходило. Оба счастливые, они жили в полноте собственного чувства, наслаждались взаимной любовью, надеясь, что со временем она лишь окрепнет, продвигаясь по этой дороге блаженства, как будто на пути и не предполагалось преград, словно все было залито божественным светом, их овевали благоуханные теплые ветерки – и они наслаждались всем в безмятежном опьянении, почти в полудреме.

Альварес также все больше и больше влюблялся в мадемуазель Аглаю; из всяких подарочных альбомчиков с виньетками он наскреб уйму рифмованных строк о падающих листьях, поцелуе, грезах, волосах и переписал их в собственный новенький хорошенький альбом. Мендес еще дважды встречал мадам Дюбуа: ее шея каждый раз переворачивала ему всю душу, он стал обучаться игре на флейте. Один Шахутшнихбах не был влюблен. Он все еще занимался своей математикой, которая поглощала всю его жизнь, хотя и в ней он ничего не понимал. Никогда у мсье Рено не бывало такого старательного подопечного… и такого недалекого; даже Мендес смотрел на него, как на огородное пугало.

Все эти люди любили. Они жили под одной крышей, но отдельно друг от друга, хотя и вместе, скрывая свои чувства, движимые излюбленной идеей или манией – каждый наедине со своею особой любовью и собственными грезами. Возьмите овец: когда вы видите, как они мирно пасутся на склоне холма или, блея, семенят, сбившись в стадо, вдоль большой дороги, у них, как считаете вы, только одна идея – это трава понежнее, одна любовь – баран, норовящий на них взгромоздиться, одно опасение – как бы собачьи зубы не куснули их за лодыжку, одна забота – краснолицый человек с большим ножом, который перерезает горло их близким. Но люди? Кто скажет, что происходит у них под черепом, прикрытым шляпой? И куда направит свои шаги это большое стадо, сумрачно глядящее себе под ноги?

Однажды вечером Анри был в кабинете мсье Рено – в будние дни кабинет служил местом послеобеденного времяпрепровождения, и Анри сидел рядом с хозяином, мадам Рено с другой стороны стола вышивала манжетки, Мендес грезил о мадам Дюбуа, орудуя кочергой в очаге, мсье Рено читал «Деба», [33]33
  «Деба» – «Журналь де деба», ежедневная газета, в описываемый период проправительственного направления.


[Закрыть]и все молчали. Анри пером рисовал человечков на листе бумаги.

– Покажите-ка мне, что у вас получилось, – промолвила мадам Рено, подходя к нему.

Он тоже подвинул свой стул поближе к ней, их ноги соприкоснулись, на мгновенье сблизились руки – они почувствовали друг друга от колена до плеча. Анри вывел свое имя, мадам Рено взяла у него перо и начертала свое – округлым, чуть подрагивающим почерком. Вскоре весь лист был размашисто заполнен подписями всякого вида и самыми амбициозными росчерками. Анри начертал по-английски две строчки из Байрона, мадам Эмилия по-итальянски – стих Данте… Она позволила перу гулять по бумаге, оставляя густую штриховку, словно клала тени вокруг некоего рисунка, вдруг мелкими буковками начала: «Люб»… – и тотчас заштриховала; Анри в свою очередь вывел: «Счастье» – и сейчас же его жирно зачернил.

Мсье Рено дремал в своем кресле, Мендес читал роман-фельетон. Меж тем мадам Рено сложила лист пополам и написала на его обратной стороне: «Завтра я буду на улице Кастильоне». Анри взял перо из ее рук и дописал: «Вы пройдете через Тюильри». Она, как обычно, мило улыбнулась, взяла листок и бросила в огонь; Анри глядел, как он горит: вот завернулся в трубочку, став мятым лоскутком черного кружева, вспорхнул, задев домашнюю туфлю мсье Рено, но не разбудив его, два-три раза взлетел и опустился, подхваченный током воздуха, а затем, когда последняя искорка в нем погасла, улетел совсем.

Это было настоящее рандеву! Он обещал себе не пропустить его. Ох! Как долго, казалось ему, тянулось время до наступления следующего дня! Видеть ее в повседневном обличье, такой, какой она бывает в собственном дому, – это не то, о чем он мечтал, чего ждал в тот раз. И вот он подстерег время, когда она вышла, и через пять минут бросился вон из дома, вскочил в первый же подвернувшийся кабриолет, прибавил вытаращившему глаза от удивления кучеру двадцать су на чай и, наконец, добрался до решетки сада Тюильри; его сердце чуть не лопалось от тщеславия, превосходившего все, что могли испытать те, кто когда-либо ступал за его ограду под звуки военного горна и барабанную дробь.

Было пасмурно, тяжелые облака неслись, задевая верхушки деревьев, древесная кора сочилась влагой, как стены зимой после заморозков, поверхность большого бассейна, желтая от покрывавшей ее палой листвы, морщилась под порывами ветра, лебеди укрывались от непогоды в своей хижине, нянечки подзывали к себе пасомых деток, почтенные буржуа ускоряли шаг, опасаясь дождя, а часовой надел шинель. Анри сел на лавочку, пытаясь перевести дух: он задыхался, словно в пассаже Веро в разгар августовской жары, лоб покрылся потом, в горле стоял ком, руки дрожали; она еще не пришла, но вот-вот должна была прийти. Он вскочил и начал прохаживаться взад-вперед, вправо-влево, встревоженно глядя вокруг сквозь приставленный к глазу лорнет, чтобы узнать ее еще издали, готовясь приметить ее белую шаль где-нибудь в начале аллеи.

Как она опаздывала!

Небо потемнело, воздух потеплел, и деревья уже не шумели, скрипя голыми ветвями, посыпался снежок, он падал все гуще; наступала ночь, во дворце зажглись огни, пробило уже четыре часа, а она не появлялась! Сад почти опустел, мраморные статуи, окутанные снежной пеленой, недвижно застыли в вычурных позах, под тускнеющим светом в их мертвенно-бледных чертах мерещилось что-то похожее на жизнь. В надежде скоротать время Анри с самым усердным вниманием и как можно подробнее рассмотрел две или три из них… ее все не было! «Она же мне определенно обещала, – твердил он себе. – Разве может она так сразу и обмануть? О мой Боже! Боже мой!» От разочарования он кусал губы и содрогался в немом плаче, готовый зареветь громко, как малые дети, не получившие того, чего очень хотели. Он прислушивался только к шуму экипажей, катившихся по улице Риволи, больше не разглядывал ни парк, ни освещенный по всему фасаду дворец, не думал ни о короле, жившем там, ни обо всех тех монархах, которым довелось там спать, ни обо всем том золоте, что скоплено в тамошних погребах, – ни о ком он не думал, кроме нее и самого себя, кроме них двоих, – и более ни о чем на этом свете.

«Она не придет, – решился он заключить. – Я жду ее уже целый век, слушаю, как отбивают часы, половины и четверти часа, что ж, подождем еще десять минут». А когда те десять минут истекли: «Ну, еще четверть часа, уж тут-то она не даст осечки». Потом его обуяла ярость, и он удалился бегом, в душе изрыгая проклятья, все, все, какие знал, и все кощунства тоже.

Он обнаружил, что мадам Рено давно вернулась домой и уже переоделась в домашнее платье; остаток вечера он согревал себя мыслью, что она возвратилась в карете.

Когда все сели за стол, у него зажало, словно в тисках, сердце, каждый глоток грозил его придушить; едва трапеза завершилась, как он поднялся к себе, заперся и, бросившись ничком на кровать, наплакался всласть.

XI

Однажды, когда он с горечью размышлял о своей несчастной судьбе, сжав голову руками и облокотясь на стол, вошла мадам Эмилия. Он поднял грустное лицо и удивленно уставился на нее глазами, в которых стояли слезы.

– А, это вы? – только и нашелся он спросить.

Она ответила до странности мягко:

– Я вам сильно досаждаю? Скажите, прошу.

Лунная дорожка на лазурной глади никогда не могла бы затмить кротостью этот взгляд, а голос был сладостен, как вздох ветра в жасминовом кусту.

– Сейчас я уйду, – прибавила она.

– Вы! – воскликнул он. – Вы!

Она хранила молчание.

– Вы сами знаете, что нет.

Она подошла к нему. Он сидел, повернув к ней голову, и глядел на нее снизу вверх, словно на мадонну, она, стоя над ним, опустила глаза и смотрела на него с улыбкой.

– Вы сами знаете, что нет, – повторил он еще раз, делая долгие паузы между словами, – сами знаете, что нет!

Она шагнула к нему, он ощутил лбом ее дыхание, видел, как вздымается грудь, и, казалось, слышал биение ее сердца. Медленно – это делалось почти бессознательно и с легкостью поистине сверхъестественной, какая нисходит на нас только во сне, он поднял руку и обнял ее за талию.

– Почему?.. – только и смогла она произнести.

Он же мягко притянул ее к себе:

– Потому, что я люблю вас.

Запрокинув голову, она не сопротивлялась, а он не спускал с нее глаз, бледный, дрожащий и что-то лепечущий, как в горячке.

– Вы любите меня… любите! – еле слышно прошептала она, в полузабытьи смежив веки, словно опьяненная собственными словами.

Медленно, со сладостной нежностью обе ее руки скользнули ему в волосы, она склонилась над ним и поцеловала в лоб, беззвучно, не размыкая губ, просто притянув его голову к себе. Анри, сжимая ее в объятьях, положив голову к ней на грудь, впивал аромат ее кожи и чувствовал, как его сердце готово растаять.

Внезапно выпрямившись, она отстранилась и произнесла жалобно, почти с отчаяньем:

– Боже правый! Что я делаю? Что я сделала?

Анри вскочил и в свою очередь поцеловал ее.

– Ты меня любишь? – спрашивала она. – Крепко любишь, Анри? Скажи мне… повтори… еще повтори… поклянись…

– А ты, – переспрашивал он, – ты меня тоже любишь? О, скажи мне, что тоже меня любишь!

Не в силах вымолвить ни слова, она слабеющими ладонями сжала его руки, их пальцы сплелись.

– Нет… оставь меня… заклинаю… оставь… не прикасайся ко мне… не приближайся… я ухожу…

Она высвободилась из его объятий.

– Умоляю, не смотри на меня больше! Твои глаза заставляют меня страдать… Ох! Боже, нас могли видеть!.. Кто-то мог взойти… и занавеси у тебя не задернуты! Что со мною будет!.. Прощай, прощай, позволь мне уйти, не удерживай меня… да, я вечером вернусь, как только… очень скоро… Прощай, прощай… Да, да, мой Анри, я тебя люблю!

И уже с порога она послала ему тысячу воздушных поцелуев.

В полном смятении, смакуя в душе новый вкус ее ласки, Анри не знал, как быть: он боялся пошевелиться, даже просто поднять голову, только дрожал, будто от сильного испуга.

Постепенно к нему вернулось спокойствие, зашевелилось сознание обретенного счастья. Случайно он взглянул на свое отражение в зеркале и нашел, что красив. Красивее большинства мужчин. Он вскочил, чувствуя в себе силы перевернуть мир в одиночку. Она его любила! Да он и сам себя любил, такого великого и блистательного, такого всепобеждающего. Он готов был летать вместе с орлами, закрывать своей грудью жерла пушек. Мироздание предстало перед ним в самом упоительном виде, полное славы и любви, а собственная жизнь рисовалась в каком-то сиянии, как лик Создателя; счастье простерло над ним свои крыла и закрывало его от всех невзгод, оно присутствовало во всем, сочилось из стен, изливало свой свет отовсюду, словно ясный день, Анри впивал его в себя, как воздух.

Его позвали обедать, он нехотя вышел из комнаты и, расставшись с временным жилищем, благословил его, как колыбель новорожденного. За столом он не ел – да разве можно было думать о еде! Он смотрел на мадам Рено безмятежно, следя за выражением лица, чтобы не выдать себя, и улыбаясь в самых потаенных глубинах своего естества.

Мсье Рено о чем-то спросил – Анри ему не ответил; Альварес попросил передать блюдо с овощами – он уронил его на скатерть; он грубо толкнул Мендеса и вообще был порывист и молчалив. Он по-настоящему боялся только одного: как бы его радость ненароком не выплеснулась наружу, и на него попеременно находили то жажда что-нибудь спеть, то желание поплакать. Едва все перешли к десерту, он ретировался: разве не было сказано, что она придет к нему вечером? Мсье Рено все это очень удивило.

– Даже не желает дождаться, пока мы закончим; право, он с каждым днем становится все более странным. Женушка, ты приметила, что с ним неладно?

– Быть может, у этого молодого человека есть причины печалиться, – отвечала мадам Рено с полнейшим самообладанием.

– Печалиться? О чем? Совсем недавно он получил вести из дома. Ну да ладно! Вид у него нынче до того свирепый, что так и тянет спросить, не сочиняет ли он мелодраму?

И мсье Рено расхохотался. Альварес и Мендес заулыбались. Шахутшнихбах, тот не понял, в чем дело.

Когда все разошлись по своим комнатам и в окнах погас свет, Анри услышал на лестнице шелест юбки и легкие шаги вверх по ступеням; затем дверь тихонько отворилась.

– Ах, благодарю! Я думал, вы не придете.

– Какой же вы ребенок!

– Вы меня уже заставили столько выстрадать!

– Я?

– Давеча в Тюильри…

– Вы там были?

– Мне казалось, я умру от горя, я прождал вас три часа, я проклинал себя.

– Ну-ну, будьте же благоразумны, – улыбнулась она. – Сядьте вот здесь, подле меня. Послушайте, Анри, вы меня любите? Если вы обманете меня, это будет мерзко; поклянитесь же, что любите меня.

– Но я вам уже сто раз это повторил, да неужто за два последних месяца вы сами ни о чем не догадались? Если бы вы знали, как я мечтал о вас ночами напролет и целыми днями не мог думать ни о чем другом. По вечерам, когда вы отворяли окно, чтобы закрыть ставни, я уже стоял у своего и наблюдал за вами, потом прислушивался к вашим шагам ночами, когда просыпался, то представлял себе, как вы выглядите спящей, а подчас и то, как я проникаю в ваши сновидения, подобно тому, как вы – в мои.

– Друг мой, вы были недалеки от истины.

– В первый же день, когда я увидел вас – мне кажется, что это было вчера! – вы появились там на пороге, дело было утром, мы только что вошли, и вы стали с нами знакомиться. Ну да, на вас было вот это самое платье, вы стояли с непокрытой головой, ваши глаза меня смутили, от них исходили лучи, проникавшие мне в самое сердце.

– О, как вы добры ко мне! Верно, вы так восхитительно смотрели на меня, Анри; уже тогда что-то мне подсказало, что я вас полюблю, что между нашими душами возникнет понимание, и я не ошиблась, ведь правда? Я могу на вас положиться?.. Я так одинока… никто меня не любит… вы, вы будете меня поддерживать, любить… станете моим ангелом-хранителем.

Анри уткнулся головой в ее колени и застыл, плача от счастья:

– О Боже мой! Я не могу передать, что сейчас чувствую, но посмотри на меня… люби меня…

Он схватил ее руки и покрыл их поцелуями. Она сохраняла некоторую сдержанность, торжествуя при виде его смятения.

– Умерьте ваш пыл, друг мой. Да, мы будем счастливы, будем любить друг друга. Ах, не надо плакать, твои чудесные глаза покраснеют.

Она стала гладить его по голове, точно ребенка, которого нужно успокоить. И после долгого молчания произнесла:

– Я тоже уже давно тебя люблю. Сначала мне доставляло удовольствие смотреть на твое лицо, а когда тебя не было поблизости, я представляла себе его; мало-помалу все, что отвлекало меня от этих мыслей, становилось нестерпимым: поводы для них я находила везде, любая малость напоминала мне о тебе. Помнишь, мы так долго беседовали в гостиной, я смотрела, как ты выговариваешь разные слова, разглядывала тебя с удивлением, ты был хорош, такое гармоническое совершенство… словно в церковном гимне.