Текст книги "Криминальные сенсации (Часть 2)"
Автор книги: Гюнтер Продёль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
4. Нитрибитт мог убить только тот, кто был с ней близко знаком, хорошо знал ее образ жизни, привычки, особенности квартиры. После того как соответствующие этим признакам люди были тщательно проверены, все, кроме Польмана, оказались вне подозрения.
5. Польман дал ложные показания об одежде, которая была на нем в день убийства. Он пытался удалить со своих серых брюк пятна крови. Правдоподобных объяснений по поводу этих пятен он дать не смог.
6. На месте преступления найдены отпечатки его пальцев".
В дополнение было сказано, что Польман до сих пор не сознался и отказывается до суда давать какие-либо показания.
Через одиннадцать месяцев Польман был освобожден из предварительного заключения. Должно быть, общественность уже готовили к безрезультатному исходу предстоящего процесса. Судья окружного суда, проверяющий законность арестов обвиняемых, неожиданно постановил: "Против обвиняемого в деле нет достаточных улик". Мёршель, бывший руководитель комиссии по расследованию убийств, пришел к этому выводу еще год назад. Гораздо интереснее был второй пункт судебного постановления об освобождении из-под ареста: "Является недопустимым, что убийство такое длительное время остается нераскрытым".
Арестовывая Польмана, уголовная полиция добивалась только одного: устранения всех следов, ведущих к настоящему убийце. Года для этого хватило. Если теперь кому-нибудь захотелось бы распутать весь клубок дела Нитрибитт, он не нашел бы конца нити.
"Мавр" Польман сделал свое дело, теперь ему было позволено уйти.
Польман в тот же день улетел в Гамбург, встретился там с адвокатом Мюллером и договорился с ним о стоимости своего молчания. Подробности этой беседы стали известны только полтора года спустя во время судебного расследования во Франкфурте. О процессе, который начался 19 июня I960 года и больше напоминал оперетту, нежели заседание суда присяжных, западногерманский журнал «Штерн» писал:
"Самым решительным на этом странном процессе является не прокурор, как следовало бы ожидать, а обвиняемый Польман… Он руководит ходом процесса, как будто оправдательный приговор уже у него в кармане. Внешне он выглядит так, словно в следственной тюрьме у него была камера с балконом на юг. Когда ему стало жарко в зале суда, он безапелляционно обратился к председательствующему: "Господин советник, вы не будете против, если я сниму ботинки?" Он не просит, а требует или ставит в известность".
Советник участкового суда Дрейзель, который вел разбирательство, ничего не имел против того, чтобы Польман уже в начале процесса уютно, по-домашнему, устроился бы без ботинок. Он даже разрешил обвиняемому давать показания сидя, в то время как прокурор должен был читать обвинительное заключение стоя. Если репортеры покидали зал, чтобы по телефону проинформировать свои редакции о ходе процесса, Польман тотчас обращался с жалобой к председателю суда: "Это меня нервирует, неужели нельзя прекратить беготню туда-сюда?"
И председатель послушно требовал у журналистов максимально избегать ненужных хождений.
Какую роль играл Польман на проходящем процессе, стало особенно хорошо видно во время выездного заседания суда, которое состоялось на его квартире и которое должно было прояснить, мог ли Польман прятать накопленные им двадцать тысяч марок под обувным шкафчиком. Полиция настолько плотно оцепила район улицы, где жил Польман, что ни его защитник, ни даже председатель суда не смогли проникнуть через кордон. Напрасно пытался втолковать советник Дрейзель, что он председатель суда и ему непременно нужно пройти в дом. "Это каждый может сказать", – ответил ему один из бравых полицейских и дал понять, что не намерен продолжать дискуссию. К счастью, вскоре появился господин Польман, лицо которого было хорошо знакомо полицейским по газетам. Он покровительственно похлопал одного из них по плечу: "Вы что, ребята? Ведь это мой председатель, мне без него нельзя. Пропустите-ка его".
Только так и смог председатель суда присяжных попасть в квартиру Польмана на выездное заседание суда.
Внешне же процесс больше всего напоминал фарс, который, собственно говоря, не имел никакого отношения к обвинению в убийстве.
"29 октября, между 15.00 и 16.30, Польман ударом по голове оглушил Нитрибитт, задушил ее и ограбил" – все еще гласило вымученное директором Кальком заключение, хотя уже в ходе предварительного дознания многие свидетели опровергали это утверждение. Оно по-прежнему опиралось на рассказ домработницы Эрны Крюгер о трех бутылках с молоком и трех пакетах с булочками, которые стояли перед квартирой Нитрибитт. Но ведь комиссия по расследованию убийств обнаружила только пустые бутылки и пакеты, потому что Эрна Крюгер якобы от волнения все это съела и выпила! Два адвоката Польмана, которых он смог нанять на полученные за молчание деньги, легко поставили под сомнение предполагаемое время смерти Нитрибитт. Они представили суду целый ряд свидетелей, которые еще обер-комиссару Брайтеру давали показания о том, что видели Розмари Нитрибитт живой – и поздно вечером 29 октября, и даже днем 30-го. Полицейский врач Вегенер, который производил вскрытие трупа, вынужден был признать, что высокая температура в комнате убитой могла значительно ускорить процесс разложения. К тому же, при экспертизе учитывались температурные замеры, сделанные Брайтером после того, как комната целый час оставалась с открытым окном. Все это тоже опровергало утверждение о смерти Нитрибитт 29 октября.
После этого и без того шаткий карточный домик обвинения рухнул. Если Нитрибитт была убита не днем 29 октября, то Польман оказывался вне подозрений. Ведь только на это время у него не было алиби. Следующие два дня он провел в Гамбурге – это доказывали регистрационные списки авиапассажиров и допросы деловых людей, с которыми он там встречался.
Все дальнейшие заседания суда уже не имели особого значения для исхода процесса.
Правда, один раз напряженность в зале возникла, когда председатель спросил Польмана, откуда у него появились деньги, на которые он купил новую автомашину и несколько дорогих костюмов.
Сначала, в полиции, Польман утверждал, что скопил их, пряча под обувным шкафчиком. Это была очевидная ложь. Он не мог, работая торговым агентом и ведя разгульный образ жизни, собрать двадцать тысяч. Значит, деньги происходили из других, скрытых, источников, о которых Польман не хотел говорить. Какого рода эти источники, можно было догадаться по его предыдущим судимостям: он уже десять раз представал перед судом за мошенничество, кражи и растраты.
Вместо того чтобы просто отказаться отвечать на вопрос председателя, Польман начал настолько глупо и неправдоподобно изворачиваться, что непосвященные присяжные заседатели и присутствующие в зале сделали вывод, будто он украл их у Нитрибитт. В этой, пожалуй, единственной за весь процесс щекотливой ситуации Польмана выручил прокурор Зоммер. Хотя он и представлял обвинение и должен был изобличать Польмана как убийцу, он задал ему вопрос, который полностью освобождал его от обвинения: "Господин Польман, правда ли, что вы получили за молчание четверть миллиона марок от лиц, которые, вероятно, каким-то образом связаны с убийством?"
Большего для Польмана не могли сделать даже оба его адвоката. Он признательно улыбнулся прокурору и утвердительно кивнул головой.
Если до этого момента среди присутствующих и были наивные люди, полагавшие, будто убийство Нитрибитт не раскрыто из-за ошибок и упущений в ходе расследования, то теперь и им стало ясно, что вся история с судебным процессом служила лишь тому, чтобы оставить в тени истинные причины и обстоятельства этого преступления.
Какой гонорар получил или должен был получить Польман за свою роль – об этом на процессе сказано не было. Правда, одна газета писала: "Польман затребовал за молчание миллион" – и многословно сообщала подробности: "После того как Польмана освободили из предварительного заключения и один из журналов начал печатать серию статей, которые должны были вскрыть подоплеку убийства, родственники некоего именитого клиента Нитрибитт испугались разоблачения. Поэтому они поручили одному гамбургскому адвокату предпринять соответствующие шаги. Адвокат встретился с Польманом. Говорят, будто тот потребовал миллион марок. В ходе дальнейших переговоров сошлись на двухстах пятидесяти тысячах".
Упомянутый гамбургский адвокат по фамилии Мюллер выступил на предпоследнем судебном заседании в качестве свидетеля зашиты и под присягой подтвердил, что вел такие переговоры с Польманом. Однако он говорил не о "деньгах за молчание", а о "приобретении за деньги прав личности". Предложение дать показания о сумме выплаченных денег и фамилии своего доверителя адвокат тактично отклонил, ссылаясь на профессиональный долг хранить тайну клиента.
Когда же председатель наивно спросил обвиняемого, не может ли он сказать, сколько получил денег и кто ему заплатил, Польман проявил такую же тактичную сдержанность. "Я не хотел бы отвечать на этот вопрос", – только и сказал он.
12 июля 1960 года судебный спектакль закончился. Как и было обещано Польману, его оправдали за недостаточностью улик. Свершилось это "во имя народа" и… за государственный счет.
Свободных мест в тюрьме не было…
Там, где дорога на Париж делает большой крюк и откуда открывается чудесный вид на долину Соны, стоит полицейская префектура маленького городка Монтежур. Ее можно легко узнать по выцветшему, потрепанному триколору[3]3
Трехцветный французский государственный флаг
[Закрыть] и пышным усам префекта Клода Бродекена – оба они любят день-деньской торчать на виду, свесившись из окна служебного кабинета. В Монтежуре насчитывается около трех тысяч жителей – трудолюбивых крестьян и виноделов; все они на «ты» со стражем закона и позволяют ему вести за счет государства приятную безмятежную жизнь. Преступность в Монтежуре была – до недавнего времени – почти нулевая, так что тюрьма на три камеры чаще всего пустовала.
Поэтому префект Бродекен почти испугался, когда к нему пришли возбужденные обитатели местечка и потребовали немедленного полицейского вмешательства: в дом пастора проникли воры и похитили большой вещевой мешок с разными деликатесами и сорок тысяч франков добровольных пожертвований, собранных прихожанами. За всю четырехсотпятидесятилетнюю историю городка такого позорного случая еще не было. Общину охватил праведный гнев. Почти весь приход явился к префекту требовать возмездия за «богохульство».
Согласно инструкции, префект Бродекен должен был лишь обеспечить охрану места преступления и вызвать из города уголовную полицию для расследования происшествия. Однако, взглянув на часы, он стал прикидывать, стоит ли ему теперь тратить драгоценное время на выполнение этих формальностей.
Была уже половина пятого. Пока дадут связь с городом – будет пять, и в канцелярии полиции останется один секретарь, от которого мало толку. Бродекен уже не первый год был на службе и знал, как точно в городских учреждениях заканчивают работу. Значит, сообщение будет принято к делопроизводству в лучшем случае только завтра утром. Пока следователь получит командировочное удостоверение, аванс на дорожные расходы, пока выполнит все остальные формальности – пройдет полдня. Следовательно, в Перреон он сможет выехать только дневным поездом, а от Перреона до Монтежура ему еще придется идти пешком одиннадцать километров, потому что по средам послеобеденный автобус не ходит. Получается, что городской следователь появится лишь на следующий день часам к пяти – это уже конец рабочего дня. И опять жди утра!
Тщательно все взвесив, Бродекен решил взять расследование преступления в свои руки; его даже не пугала сверхурочная работа. Среди местных жителей взломщика вряд ли стоило искать. В городке, пожалуй, не нашлось бы такого прожженного безбожника, который отважился бы обчистить кладовку пастора и украсть добровольные пожертвования прихожан. Еды у них и так хватало, а деньги гораздо легче было бы стянуть во время мессы. Поэтому речь могла идти только о чужаке. С момента взлома не прошло еще и часа; ближайшая станция находится в одиннадцати километрах – это не меньше двух часов ходьбы. Бродекен решил, что, если повезет, он успеет еще изловить вора. Поспешно вернувшись в префектуру, он вывел из гаража мотоцикл.
За три километра до Перреона, когда как раз кончался бензин, он наткнулся на бородатого старика в обтрепанной одежде, который сидел на краю лужка и безмятежно поглощал деликатесы из пасторской кладовки. Но только он с наслаждением сделал большой глоток божоле, как в его грудь неожиданно уткнулся пистолет префекта. Клод Бродекен по натуре был человеком миролюбивым, однако наглая невозмутимость, с какой старик опустошал бутылку, пока не заметил его, вывела префекта из равновесия.
– Ах ты, подонок несчастный! – вскричал он и, схватив старика за лацканы изношенного пиджака, рывком поставил на ноги. Тряся его как грушу, он продолжал бушевать: – Совести у тебя нет! Залезть в дом к господину пастору?! Сколько стоит Монтежур, – такого свинства еще не было… Чтоб тебя черти разодрали!
Старик равнодушно пожал плечами.
– Переживет его преподобие, здесь вон еще сколько всего… – сказал он смиренно и нагнулся, чтобы собрать разбросанные вокруг банки с паштетом из гусиной печени, колбасы и куски ветчины.
Бродекен вырвал из его рук мешок и, показывая пистолетом на раздувшийся карман брюк, спросил:
– Ну, что там у тебя еще? Давай-ка выкладывай!
Старик со вздохом полез в карман и вытащил толстенную пачку франков.
– Слава богу! – с облегчением пробормотал префект и побыстрее спрятал деньги в карман мундира. С его души свалился камень: общественные деньги были спасены.
Доставка задержанного была связана с определенными трудностями. Мешок Бродекен повесил на руль, правой рукой катил мотоцикл, а левой, в которой держал пистолет, подталкивал перед собой бродягу. Обратная дорога в Монтежур шла по холмам и казалась бесконечной. Уже через два километра префект с трудом переводил дыхание. На лбу крупными каплями выступил пот, и даже расстегнув ворот мундира, он не почувствовал ни малейшего облегчения. О том, чтобы вовремя закончить работу, нечего было и мечтать. Не долго думая, префект изменил тактику и заставил бродягу толкать мотоцикл. Однако, не пройдя и ста метров, старик выбился из сил.
– Месье, – задыхаясь, сказал он, – это уж больно строгое наказание… Мне ведь шестьдесят два года. И ничего такого страшного я не натворил, чтобы из меня тянуть последние жилы. Я буду жаловаться министру юстиции. Применение насилия к арестованным строжайше запрещено законом. Я в этом хорошо разбираюсь, и мне не хотелось бы доставлять вам неприятности…
Так что префекту Бродекену ничего другого не оставалось, как самому, отдуваясь и проклиная все на свете, тащить мотоцикл до Монтежура.
В городке обессилевшего префекта встречали как героя. Весь Монтежур был преисполнен благодарности: да, на французскую полицию можно положиться! К тому же жители не могли скрыть своей радости – наконец-то в их скучной деревенской жизни появилось хоть какое-то развлечение. Самый настоящий взломщик! Это почти праздник. Перед префектурой собрались сотни крестьян; они болтали, спорили о том, что еще может быть на совести у этого типа. То один, то другой вспоминал, как в последние месяцы у него что-то там пропадало… Теперь все сваливали на задержанного бродягу, который в это время, ни о чем таком не подозревая, сидел в канцелярии префектуры на первом допросе.
– Фамилия? – начал энергично Бродекен, вставив в заезженную пишущую машинку бланк протокола допроса.
– Пьер Батист Розуа, родился 18 января 1894 года в Марманде, последнее местопроживание – Пон-л'Эвек, – зачастил бродяга в ответ, показывая этим, что хорошо знаком с формальностями допроса в полиции.
– Профессия? – продолжал спрашивать Бродекен.
– Никакой, – с готовностью ответил Розуа и начал вертеть ручку, которая лежала перед ним на столе.
– Никакой? Как это?.. Вы же должны были на что-то жить? – Теперь, во время официального допроса, префект старался обращаться, как положено, на «вы».
– Так ведь мой отец, месье, был бедным поденщиком, у него не было ни денег, ни терпения, чтобы дать мне какую-нибудь профессию. Пока я ходил в школу, то помогал ему в имении, где он работал. Однако у меня там не было будущего. Поэтому в четырнадцать лет я удрал. С тех пор и кочую… летом, по крайней мере.
– А зимой?
– В основном сижу в тюрьме. Там тепло и мало-мальски кормят. В Пон-л'Эвеке, во всяком случае, вполне сносно…
– Итак, у вас есть судимости, – прервал словесный поток старика Бродекен и начал стучать на машинке.
– Да уж хватает… По-моему, тридцать одна, но за точность не ручаюсь. В моем возрасте уже трудно полагаться на память. Да ведь можно по документам точно сосчитать…
Префект оторвался от машинки и недоверчиво покачал головой:
– Тридцать одна судимость?! Не может быть!
– Может, может, – с живостью подтвердил Пьер Розуа, – подсчитайте сами: мне шестьдесят два, а зимой я все время на квартире… Все сходится.
Бродекен тихо присвистнул и с подвохом спросил:
– И что, тоже за кражу?
– Тоже за кражу, – утвердительно повторил Розуа и с сожалением пожал плечами, как будто хотел сказать: а что оставалось делать.
Префект прокрутил валик пишущей машинки на одну строчку назад. Он раньше уже напечатал "имеет судимость", а теперь добавил "за такое же преступление". Затем прищелкнул языком:
– Это вам дорого обойдется, Розуа. Повторные кражи?..
Судья будет беспощаден.
– Но ведь больше пяти месяцев не дадут? – озабоченно осведомился бродяга и принялся на пальцах считать, сможет ли он к весне выйти из тюрьмы.
– Посмотрим, посмотрим, – с ноткой торжественности в голосе проговорил Бродекен; он был явно горд, что занимается преступлением, которое предполагает столь строгое наказание. Префект облокотился двумя руками на стол и пригладил усы:
– Так, а теперь давайте обратимся к обстоятельствам дела. Почему вы, Розуа, вломились в дом господина пастора? Рассказывайте всё, как было, и, пожалуйста, без уверток, я же все равно выведу вас на чистую воду.
– А что здесь выводить на чистую воду, месье? Его преподобие был как раз в ризнице, дверь в дом стояла открытой… Я собирался возвращаться в Пон-л'Эвек, и мне на проезд нужны были деньги. Осень в этом году очень ранняя – уже слишком холодно, чтобы ночевать под открытым небом. Мне пора на зимнюю квартиру…
– Почему же вы к господину пастору?..
– Именно поэтому, я ведь уже сказал. На дорогу мне нужно было что-нибудь из продуктов. Пешком ведь до Пон-л'Эвека недели четыре добираться…
Бродекен сильно стукнул кулаком по столу, так что из чернильницы выплеснулись чернила:
– Черт побери! Что вы заладили с этим вашим Пон-л'Эвеком?1
Розуа испуганно вздрогнул:
– Последние годы я все время зимовал в Пон-л'Эвеке. Там можно жить. У директора Билла доброе сердце, вы понимаете?
Префект Бродекен в отчаянии посмотрел на потолок прокуренной канцелярии:
– Ну, теперь вы мне будете рассказывать, что специально совершали в этом Пон-л'Эвеке преступления, чтобы попасть в тамошнюю тюрьму!
– Во всяком случае, я всегда старался так делать, – скромно ответил Розуа и уставился в пол.
Бродекен что-то отстучал на машинке:
– На этот раз вы наверняка перезимуете у нас, это я вам гарантирую. Ну а теперь давайте рассказывайте наконец, что вы украли у господина пастора!
Дальнейший допрос прошел без каких-либо отступлений. Только когда Розуа подписал протокол и префект Бродекен достал из письменного стола ключи от тюрьмы, старик робко поднял руку и осведомился:
– Месье, пожалуйста, ведь Пон-л'Эвек мое последнее местожительство… Нельзя ли меня перевести туда?
– Место преступления, мой дорогой, – Монтежур. Этого достаточно, чтобы оставить вас здесь. – И, отклонив все дальнейшие возражения, Бродекен доставил старика через дорогу, в местную тюрьму.
Тюрьма, а скорее – обыкновенная кутузка, раньше была коровником, и только недавно, за неимением лучшего, его переделали в тюрьму. Две оштукатуренные стены, возведенные при этом, разделили все помещение на три камеры. На окна, которые и так были слишком узкими, чтобы в них пролезть, местный кузнец нацепил толстенные решетки. Меблировка напоминала о средневековых темницах: в каждой камере было по два тюфяка с соломой, по табурету и колченогому столу, да еще по доильному ведру для естественных надобностей. Печки в наличии не было.
Мысль о том, что ему придется провести здесь зиму, заставила Розуа содрогнуться от ужаса.
Три дня и три ночи просидел Розуа в камере, ни разу не потревоженный префектом. Только деревенский ночной сторож приносил арестованному более чем скудную еду. Утром четвертого дня в окна префектуры ворвался ужасный шум, исходивший из коровника. Розуа разбил в щепки стол и табурет, расколотил табуретной ножкой стекло в зарешеченном окне и выбросил на улицу обломки тюремного инвентаря. При этом он так бушевал и кричал, что префект бежал через улицу, словно в местечке была объявлена пожарная тревога.
Розуа потребовал встречи с министром юстиции. Бродекен струсил и забрал бродягу с собой в префектуру. Пытаясь утихомирить Розуа, он стал объяснять ему, что обработка материала по делу требует времени: нужно написать в трех экземплярах протоколы, допросить всех свидетелей, да еще подготовить отдельный отчет о происшедшем. Этого требует инструкция. Но уже сегодня документы будут представлены в Перреон, судебному следователю. А там вскоре состоится суд, и Розуа переведут в городскую тюрьму.
– Суд и всю эту чепуху можете оставить для себя! – со злостью выпалил Пьер Розуа. – Я хочу, чтобы меня судили не в Перреоне, а в Пон-л'Эвеке, черт вас возьми!
Префект Бродекен взвился: сколько можно слушать об этом проклятом Пон-л'Эвеке!
– Я же тебе уже десять раз говорил, что тебя будут судить там, где совершено преступление! Так предписывает закон. А французский законопорядок это тебе не бродячий цирк, который выступает там, где ему захочется!
Розуа покачал седой головой:
– Законы я знаю, можешь меня не учить. Там записано, что преступника, если он совершил преступления в нескольких местах, судят там, где совершено наиболее тяжкое. А самое тяжкое я совершил именно в Пон-л'Эвеке.
Бродекен прищурился и, перегнувшись через стол, схватил старика за грудь. Подтянув его вплотную к себе, он, как дворовый пес, почуявший поблизости бездомного кота, зло прорычал:
– Та-ак, значит, у тебя за душой еще что-то есть, каналья! То-то я думаю… Ну что ж, давай выкладывай, что ты еще украл! Ну, говори!
– Я убийца, даже вдвойне убийца! В Пон-л'Эвеке я прикончил двух человек, вот так!
Он вырвался из рук префекта, вскочил и гордо выпрямился, будто только что сообщил, что президент посвятил его в кавалеры ордена Почетного легиона.
Бродекен на мгновение лишился дара речи, но тут же догадался о цели подобного признания: бродяга непременно хотел вернуться в Пон-л'Эвек! В чем тут было дело – Бродекен еще не понимал. Но если старик берет на себя даже двойное убийство, видимо, для этого есть какие-то веские причины. Надо было бы в этом разобраться… Во всяком случае, он хотел поломать планы старика. Его нужно оставить сидеть в коровнике, пока не посинеет. Бродекен мог еще четыре недели держать протоколы в своем письменном столе, до тех пор, пока не начнутся рождественские праздники, и тогда судебное разбирательство в этом году уже не смогло бы состояться.
Бродекен невозмутимо откинулся в кресле, взял тоненькую папку с документами и перелистал их. Со следующим вопросом он не торопился:
– Итак, ты хочешь иметь двойное убийство! Хм… Ну, тогда расскажи-ка мне, кого ты убил, когда, почему и при каких обстоятельствах. Ты же все это должен знать, раз ты убийца, не так ли, Розуа? Или тебе отказала память?
Пьер Розуа, казалось, только этого и ждал. Он затараторил, как будто рассказывал выученный наизусть рождественский стишок:
– Это была супружеская пара – Пеллегрены. Убийство я совершил 27 апреля прошлого года. В Пон-л'Эвеке у Пеллегренов был трактир. Я их не переваривал. Они всегда задирали перед нами нос, им не нравилось, видите ли, если к ним заходили осужденные. Они продавали нам кальвадос только тогда, когда в трактире не было никого из посетителей. Страшные люди…
– Так, ну и дальше, что случилось с Пеллегренами? – перебил его префект. Он уже слушал с вниманием.
– Сначала ничего… 27 апреля меня выпустили из тюрьмы. Где-то в середине дня… в "Отель де Пари" я перекусил, а потом пришли несколько моих друзей, и мы решили это дело обмыть. Засиделись до десяти часов вечера. Я уже собирался идти переночевать в тюрьму, но тут увидел, что в трактире у Пеллегренов горит свет. Гюстав еще домывал посуду, а Луиза, его старуха, закрывала ставни. Значит, у них уже никого нет, подумал я, и Гюстав нальет по-быстрому стаканчик кальвадоса, особенно если оказать ему любезность и угостить. Знаете, Гюстав был в общем-то мужик ничего, и, если появлялась возможность пропустить по одной, он никогда не говорил «нет». Вот только она, Луиза, была бестией… Собственно говоря, именно из-за нее все и получилось.
– Да, всякое бывает, – опять прервал его префект, ерзая в кресле от нетерпения. – Давай уже переходи к убийству!
– Сейчас, осталось совсем немного… – обнадежил его старик и нагло потянулся к пачке сигарет, которая открытой лежала на столе у Бродекена. Обстоятельно, со знанием дела раскурив сигарету, он продолжил: – Как я и рассчитывал, Гюстав сразу потянулся за бутылкой, но Луиза разоралась: "Этот приблудный пес ни капли не получит! Ты что, хочешь совсем отвадить приличных клиентов?!" А меня обозвала разбойником и каторжником… Она была самой базарной бабой во всем Пон-л'Эвеке, это я вам точно говорю…
– Понимаю, понимаю, но что же произошло дальше?
– Да, так вот, как потом все получилось – я толком и не знаю… Луиза схватила меня за шиворот и стала выталкивать вон, а я уцепился за печку… Тут мне под руку подвернулся угольный совок, и, когда Луиза ко всему еще отвесила мне оплеуху, я ей ответил… совком. Гюстав бросился защищать жену. Все это так меня взбесило, что я и ему со злости влепил. Вот так и получилось два покойника. А ведь этого у меня и в мыслях не было. Что теперь оставалось делать? Я затащил трупы за стойку и закрыл дверь на улицу. В это время кто-то прошел мимо трактира. Заметил он меня или нет – я не понял. Во всяком случае, надо было поскорее сматываться. Я прихватил только пару бутылок кальвадоса и что было в кассе. Там не набралось и десяти тысяч франков. Курам на смех… Я хотел сразу пойти на вокзал – в одиннадцать был поезд на Кан, но тут же передумал. Если убийство откроется быстро, то в первую очередь убийцу будут искать на вокзале. Поэтому сперва я позаботился, чтобы не оставить явных следов, а потом оттащил трупы в маленький автофургон, который стоял во дворе трактира, и вывез их в березовый лесок. Вот… в леске и закопал, среди только что посаженных березок… В газете я потом прочитал, что трупы нашла там полицейская собака. У меня не было времени закопать поглубже… Первый утренний поезд в Кан шел очень рано, а я хотел обязательно на него успеть.
Префекту стало как-то не по себе. Не мог же старик все это сочинить, подумал он и покачал головой. Но зачем ему вдруг признаваться в убийстве, если против него не было никаких подозрений?
Бродекен не мог решить, стоит ли верить в эту странную историю. Чтобы собраться с мыслями, он закурил сигарету, не переставая наблюдать за бродягой. Тот, как и прежде, с беспечным видом сидел перед ним, и его хитрые глаза, казалось, спрашивали: "Ну что теперь? У тебя, похоже, язык отнялся?"
Префект откашлялся и с угрозой проговорил:
– Какое-то странное получилось признание, Розуа. Предупреждаю: если ты меня хочешь провести, это выйдет тебе боком. К твоему взлому прибавится еще и дезинформация полиции, и ты получишь на год больше. И отбывать наказание будешь здесь, в Монтежуре, в коровнике. Уж я об этом позабочусь!
Старик только пренебрежительно усмехнулся:
– Если вы мне не верите, то возьмите и проверьте. Пошлите запрос в Пон-л'Эвек… Я бы мог вам еще сотню всяких подробностей порассказать.
Теперь уже Бродекен взялся за бродягу всерьез. Он заставил его четыре раза повторить от начала до конца всю историю о якобы совершенном им двойном убийстве. Однако Розуа не дал себя запутать в противоречиях. Более того, он нарисовал схемы места преступления и места захоронения трупов хозяев трактира. Пожалуй, и криминалист не смог бы сделать это более точно и наглядно. Теперь уже почти не оставалось сомнений, что оба убийства совершил Розуа. Префекта полиции Монтежура даже дрожь пробрала. Об убийствах он знал только из детективных романов да из кинофильмов, которые раз в месяц смотрел в Перреоне. Во всей округе со времен войны не было ни одного убийства. Ему стало даже немного жутко видеть перед собой настоящего, хладнокровного «двойного» убийцу, несмотря на то что за окном был ясный день, а убийца имел вид безобидного человека.
Четыре часа понадобилось Бродекену, чтобы со всеми подробностями запротоколировать ужасное признание. Затем, снова заперев Розуа в коровнике, он поспешил на мотоцикле в Перреон – передать документы в прокуратуру. Пусть они проверяют признание, а потом делают со стариком что захотят. У Бродекена уже прошло желание оставить Розуа на зимовку в тюрьме-коровнике Монтежура.
Две недели спустя Бродекена вызвали в прокуратуру Перреона. Главный прокурор, шеф полиции и даже бургомистр в знак признательности жали ему руку, обещали скорое повышение по службе и хвалили его криминалистические способности. Главный прокурор сообщил, что Пьер Батист Розуа действительно тот убийца Пеллегренов из Пон-л'Эвека, которого уже полтора года безуспешно разыскивали по всей Франции. Протоколы допроса доказали это однозначно; показания Розуа до мельчайших деталей совпадают с протоколами осмотра места происшествия; его схема ничем не отличается от той, которую составила комиссия по расследованию убийств сразу после преступления. И именно там, где отметил Розуа, ищейка нашла трупы. Это мог знать только один человек – убийца Пеллегренов!
Французской провинциальной полиции, над которой, кстати, довольно часто подтрунивали, Бродекен оказал исключительную услугу. Господин бургомистр одобрительно похлопал его по плечу и заверил, что теперь во всей стране о деревенских полицейских будут говорить только с глубочайшим уважением. Когда тюремная машина забирала «двойного» убийцу из коровника Монтежура, чтобы перевезти в Пон-л'Эвек, Бродекен растроганно пожал ему руку и незаметно сунул в карман пиджака пачку «Галуаз».
