Текст книги "Мое столетие"

Автор книги: Гюнтер Грасс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Гюнтер Грасс
Мое столетие

Gunter Grass MEIN JAHRHUNDERT

Перевод с немецкого и комментарии С.Л. Фридлянд

Печатается с разрешения издательства Steidl Verlag и литературного агентства «Права и Переводы».

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству ACT.

© Steidl Verlag Gхttingen, 1999

© ООО «Издательство ACT», 2000

© Издательство «Фолио», 2000

В память о Якобе Зуле.

1900

Я, подменяя себя самого собой самим, неизменно, из года в год при этом присутствовал. Конечно же, не всегда на передовой линии: поскольку непрерывно шла какая-нибудь война, наш брат куда как охотно перемещался в ближний тыл. Правда поначалу, против китайцев, когда в Бремерхавене формировался наш батальон, я стоял в первой шеренге среднего звена. Среди нас почти все были добровольцами, правда из Штраубинга вызвался только я один, хоть и отпраздновал недавно помолвку с Рези, с моей Терезой, другими словами.

Перед погрузкой на корабль мы имели трансокеанское сооружение Северогерманского отделения Ллойда за спиной и солнце – в глаза. Перед нами на высокой трибуне стоял кайзер и произносил вполне бойкую речь поверх наших голов. От солнца же нас защищали широкополые головные уборы нового образца, именуемые зюйдвестками. Словом, выглядели мы лихо. А вот на кайзере был особый шлем: мерцающий орел на голубом фоне. Кайзер говорил о высоких задачах и о коварном враге. Речь его увлекала. Он сказал: «Когда вы приступите к операции, знайте: никакой пощады врагу, пленных не брать…» Потом он напомнил нам про короля Аттилу и про орды его гуннов. Гуннов Его Величество назвал достойными подражания, хоть и проявляли они себя с излишней жестокостью. Из-за чего впоследствии наши соци публиковали наглые «Письма гуннов» и нещадно глумились над речью кайзера. Под конец своей речи кайзер дал нам свой кайзеровский наказ: «Раз и навсегда откройте дорогу культуре!», а мы ответили ему троекратным «ура!»

Для меня, как выходца из Нижней Баварии, затяжное морское путешествие показалось ужасным. Пока, наконец, мы не прибыли в Тяньцзинь, где уже собрались все: британцы, американцы, русские, даже настоящие японцы и небольшие отрядики из стран помельче. Британцы – это, по сути говоря, были никакие не англичане, а индусы. Поначалу наш отряд был довольно малочисленным, но зато у нас, по счастью, имелись новые 5-сантиметровые скорострельные пушки от Круппа. А американцы, те испытывали свой пулемет «Максим», дьявольская штучка, доложу я вам. Так что Пекин мы взяли в два счета. И когда подтянулась наша часть, дело выглядело так, будто все уже закончено, о чем мы, конечно, от души пожалели. Но некоторые боксеры по-прежнему не оставляли нас в покое. Их называли боксерами, потому что они основали тайное общество Ихэтуань, или, если перевести, что-то вроде «сражающиеся кулаками». Вот почему бриты первыми и заговорили о боксерском восстании. Боксеры ненавидели всех иностранцев, потому что те продавали китайцам всякую дрянь, а бриты, те больше всего приторговывали опиумом. Вот и вышло по приказу кайзера: «Пленных не брать».

Для порядка всех боксеров согнали на площадь перед Небесными воротами, как раз перед стеной, отделяющей Город маньчжуров от остального Пекина. Они все были связаны за косы, что выглядело очень забавно. Потом их стали либо расстреливать по группам, либо обезглавливать по-одному. Но об этих ужасах я не написал своей невесте ни единого словечка, а писал я ей только про яйца, пролежавшие в земле сто лет, и про паровые клецки по-китайски. Бриты и мы, немцы, старались быстро управляться с ружьями, тогда как японцы, обезглавливая боксеров, следовали старинной, национальной традиции. Однако боксеры предпочитали быть расстрелянными, потому что боялись, как бы им не пришлось на том свете бегать со своей отрубленной головой под мышкой. Больше они ничего не боялись. Я своими глазами мог наблюдать одного китайца, который прямо перед расстрелом жадно доедал рисовый пирог, обмакнув его в сладкий сироп.

На площади Тяньаньмынь задувал ветер, прилетавший из пустыни и поднимавший облака желтой пыли. Все вокруг становилось желтым, и мы тоже. Вот об этом я написал своей невесте и насыпал в почтовый конверт немного желтого песку. Но поскольку японцы отрезали китайцам косы, чтобы потом было сподручнее отрубить им голову, на площади в желтом песке часто лежали кучки отрезанных кос. Одну из них я поднял и отправил домой как сувенир. Вернувшись, я ко всеобщему удовольствию носил ее на карнавальных гуляньях, до тех пор, пока моя невеста не сожгла ее. «Это привлекает в дом нечистую силу!» – сказала Рези за два дня до нашей свадьбы.

Впрочем, здесь уже начинается другая история.

1901

Кто ищет, тот найдет. А я всегда любил рыться в старье. На Шамиссоплац, у одного торговца, чья черно-белая вывеска сулила всевозможные предметы старины, хотя среди всего этого барахла лишь на большой глубине попадались вещи истинно ценные, но зато изрядное количество забавных вещичек пробуждало мое любопытство, я, на исходе пятидесятых годов, обнаружил три перевязанных ниткой почтовых открытки, на которых тускло светились разные виды – Мечеть, Церковь Гроба Господня и Стена плача. Почтовый штемпель был проставлен в январе сорок пятого года, в Иерусалиме, и адресованы они были некоему доктору Бенну, на его берлинский адрес, но почте, как о том свидетельствовал штемпель, не удалось в последние месяцы войны обнаружить адресата среди развалин города. Это еще великое счастье, что принадлежавшая Куртхену Мюленхаупту Лавка древностей в берлинском округе Кройцберг сумела их приютить. Текст, исчерканный человечками и хвостами комет, на всех трех открытках можно было разобрать лишь с превеликим трудом, а звучал он следующим образом: «До чего ж безумные настали времена! Сегодня, первого, наипервейшего марта, когда едва лишь распустившееся столетие стоит на негнущихся ножках и похваляется своей единицей, ты же, о мой варвар и мой тигр, жадно рыщешь по далеким джунглям в поисках свежей дичи, папенька мой по фамилии Шулер взял меня за руку своей Уленшпигелевской рукой, дабы вместе со мной и моим стеклянным сердцем обновить канатную дорогу от Бармена на Эльберфельд по-над черными водами Вуппера! Это дракон, твердый, как сталь, подобно сороконожке, он вьется и извивается над рекой, которую благочестивые красильщики за весьма умеренную плату окрасили стоками своих чернил. И непрерывно, с грохотом и громом летит по воздуху вагонетка, тогда как сам дракон шагает на тяжелых членистых ногах. Ах, мой дорогой Гизельхер, чьи сладостные губы наполняли меня таким блаженством, когда б ты мог вместе со мной, твоей Суламифь – или лучше мне быть принцем Юсуфом? – вот так же проплыть над Стиксом, рекой мертвых, которая есть всего лишь другой Вуппер, покуда оба мы, соединясь-помолодев, не сгорим в падении. Но нет, я чувствую себя спасенной на Святой земле и живу, обрекши себя Мессии, в то время, как ты остаешься потерян, отрекаешься от меня, суроволицый предатель, варвар, каков ты и есть на деле. Крик боли! Видишь ли ты черного лебедя на черном Вуппере? Слышишь ли ты мою песню, минорно настроенную на синем рояле? А теперь нам пора вылезать, – говорит папа Шюлер своей Эльзе. На этом свете я почти всегда была ему послушным дитятей…»

Правда, теперь всем известно, что Эльза Шюлер к тому дню, когда для общего пользования был торжественно открыт первый, четырехкилометровый участок вуппертальской канатной дороги, не только вышла из детского возраста, но и успела разменять четвертый десяток, состояла в браке с Бертольдом Ласкером и имела двухлетнего сына, однако возраст всегда подчинялся ее желаниям, и, следовательно, три привета из Иерусалима, адресованные доктору Бенну, проштемпелеванные и отправленные незадолго до ее смерти, знали все гораздо лучше.

Я не стал долго раздумывать, я заплатил за снова перевязанные шнурком открытки так называемую любительскую цену, и Куртхен Мюлленхаупт, чей развал всегда отличался от других, подмигнул мне.

1902

В Любеке это стало своего рода небольшим событием, когда я, еще пребывая в статусе гимназиста, приобрел свою первую соломенную шляпу, специально предназначенную для прогулок к Мельничным воротам или к берегам Траве. Не мягкую, велюровую, не котелок, а плоскую, желтую, как лютик, сияющую соломенную шляпу, которая, лишь недавно войдя в моду, именовалась либо благородно «канотье», либо простонародно «циркулярная пила». Дамы тоже носили украшенные цветами соломенные шляпки, но одновременно – или еще долго после этого – затягивались в корсет на китовом усе; лишь немногие из них, преимущественно перед гимназией Катаринеум, осмеливались, подстрекая к насмешкам нас, старшеклассников, разгуливать в прозрачных одеждах.

В ту пору многое еще было внове. Так, например, единая государственная почта выпустила в обращение единые марки, на которых в профиль была изображена богиня Германия с закованной в латы грудью. И поскольку решительно во всем был объявлен прогресс, многие носители соломенных шляп с любопытством ожидали, что будет дальше. Моей шляпе немало довелось пережить и увидеть. Я сдвигал ее на затылок, когда глазел на первый Цеппелин. В кафе Нидереггер я клал ее рядом с только что вышедшими из печати и весьма возбуждающими бюргерский дух «Будденброками». Далее, уже будучи студентом, я прогуливал ее по дорожкам недавно открытого Хагенбековского зоопарка, и в этой своего рода униформе мог наблюдать обезьян и верблюдов на открытых, неогороженных участках, а верблюды и обезьяны со своей стороны высокомерно наблюдали меня, укрытого соломенной шляпой.

Однажды я перепутал и взял чужую в зале для фехтования, другой раз я забыл ее в кафе Альстерпавильон. Многие шляпы весьма пострадали от холодного пота перед экзаменами. Одна соломенная шляпа сменяла другую и я изысканно или всего лишь небрежно снимал ее перед дамами. Потом я начал сдвигать ее набекрень, как это делал Бастер Киттон в немом кино, вот только меня ничто не наполняло смертельной скорбью, а напротив, с поводом и без повода побуждало к смеху, так что к временам Гёттингена, где по сдаче второго экзамена покинув университет уже как носитель очков, я скорей походил на Гарольда Ллойда, который много лет спустя будет киногенично болтаться на башенных часах в соломенной шляпе, зацепившись за часовую стрелку.

Снова попав в Гамбург, я оказался одним из множества носителей соломенных шляп, которые собрались на торжественное открытие Эльбского туннеля. От Коммерческого центра до Шпайхерштадта, от суда до прокуратуры мы гоняли с нашими циркулярными пилами и бросали их в воздух, когда самый большой в мире североатлантический скоростной корабль «Император» впервые вышел из гавани.

Впрочем поводов для подбрасывания шляпы в воздух встречалось предостаточно. А когда ведя под руку пасторскую дочку, которая впоследствии вышла за ветеринара, я прогуливался по берегу Эльбы в районе Бланкенезе – уж и не помню, весной то было или осенью – порыв ветра сорвал у меня с головы это легковесное украшение. Оно катилось, оно плыло. Я помчался за ним – но тщетно. Я видел, что его несет вниз по течению, я был безутешен, как ни силилась Элизабет, которой в ту пору принадлежало мое сердце, меня утешить.

Лишь став референдарием, а впоследствии асессором, я начал приобретать себе шляпы более высокого качества, с меткой фирмы, вделанной в ленту. Соломенные шляпы все не выходили и не выходили из моды до тех пор, пока великое множество этих шляп в больших и малых городах – лично я в Шверине, как служащий Верховного суда – не собралось: каждая группа вокруг своего жандарма, который на исходе лета прямо посреди улицы зачитывал нам с листа указ Его Императорского Величества о переходе на военное положение. Тут многие подбросили в воздух свои циркулярные пилы, ощутили избавление от унылых будней гражданской жизни и вполне добровольно – причем многие навсегда – сменили свои желтые, как лютик, соломенные шляпы на защитно-серые шлемы, именуемые «шишаками».

1903

На Троицу, сразу после половины пятого, начинался финал.

Мы, лейпцигские, ехали ночным поездом: наша команда, три запасных игрока, тренер и два господина из Правления клуба. Ну, насчет спального вагона… Ясное дело, что все мы, даже и я, ехали третьим классом, мы и вообще-то с трудом наскребли денег для поездки. Впрочем, наши ребята безропотно растянулись на жестких полках, и почти до Ульцена я мог наслаждаться храповым концертом.

Поэтому в Альтону мы явились хоть и здорово измочаленные, но вполне бодрые духом. Как и принято, нас встретило более чем стандартное поле для тренировок, через которое даже вела усыпанная гравием дорожка. Никакие наши протесты не возымели действия. Господин Вер, беспристрастный представитель футбольного клуба «Альтона-93» уже успел оградить хотя и песчаное, но в остальном безупречно ровное поле канатом, а скамейку запасных, равно как и центральную линию поля, собственноручно разметил опилками.

За то обстоятельство, что нашим противником довелось стать ребятам из Праги, пражане должны поблагодарить господ склеротиков из Правления ФК Карлсруэ, которые купились на гнусный финт, поверили в лживую телеграмму, а потому и не прибыли со своей командой на квалификацию в Саксонию. Вот почему Немецкий футбольный союз не долго думая отправил на финальную встречу футбольный клуб «Прага». Впрочем, это была первая игра здесь, да еще при отличной погоде, так что господин Вер мог собрать в свою жестяную посудину кругленькую сумму примерно с двух тысяч зрителей. Но чтобы покрыть все расходы, пятисот марок без малого все же не хватило.

Первый прокол в самом начале: как раз перед свистком куда-то запропастился мяч. Пражане тут же заявили протест, хотя зрители больше смеялись, чем ругались. Столь же бурное ликование поднялось и когда кожаный шарик наконец-то занял свое место в центральном круге, а наш противник, имея за спиной ветер и солнце, предпринял первую атаку. Вскоре они появились перед нашими воротами, отдали передачу на левый угол штрафной, и лишь с большим трудом Райдт, наш долговязый вратарь, сумел спасти Лейпциг от быстрого гола. Мы предприняли контратаку, но правые пасы оказались слишком резкими. Потом пражанам удалось сделать гол из толкучки в штрафной площадке, и отквитать мы его сумели лишь перед самым перерывом после серии упорнейших атак на ворота Праги, у которой в лице Пика был вполне надежный вратарь.

А уж после смены ворот нас вообще было невозможно удержать. Менее чем за пять минут Стани и Ризо удалось трижды послать мяч в сетку, после того как Фридрих добыл нам второй гол, а до этого увеличил счет Стани, забив первый. Пражане, правда, после того, как наша сторона расслабилась, забили еще один гол, но – как уже было сказано – поезд ушел, и ликование не знало предела. Даже активный полузащитник Робичек, который, к слову сказать, грубо нарушил правила против Стани, не мог удержать наших ребят. После того, как господин Вер сделал замечание неблагородному Роби, Ризо незадолго перед финальным свистком забил седьмой мяч.

Пражане, которых раньше так хвалили, очень нас разочаровали, особенно их нападающие. Слишком много передач назад, слишком лениво – в штрафной площадке. Позднее все говорили, что героями дня были Стани и Ризо. Но это неправда. Вся команда сражалась как один человек, хотя Бруно Станишевский, который у нас назывался Стани, уже тогда дал нам понять, что с ходом времени сделают футболисты польского происхождения для немецкого футбола. Поскольку я еще долго оставался активным членом нашего правления, в последние годы отвечал за кассу, нередко присутствовал при играх на выезде, застал еще Фрица Щепана и его зятя Эрнста Куцорру, следовательно, видел в игре Шалькера Крейзеля и наблюдал его величайшие триумфы, могу спокойно сказать: начиная с альтонской встречи, немецкий футбол шел вверх и только вверх, причем не в последнюю очередь благодаря той радости, с которой играли онемеченные поляки, той Угрозе, которую они составляли для любых ворот. Но вернемся в Альтону: хорошая получилась игра, хотя и не очень великая. Но уже в те времена, когда УИM [1]  [1] Уния игр с мячом.


[Закрыть] Лейпциг вполне однозначно и бесспорно числился чемпионом Германии, не один журналист пытался разогреть свой супчик в кухне легенд. Во всяком случае, тот слух, что пражане провели всю предыдущую ночь в объятиях женщин на Санкт-Паули Репербан [2]  [2] Репербан (Reeperbahn) – знаменитая улица красных фонарей в гамбургском квартале Сан-Паули.


[Закрыть] и по этой причине, особенно во втором тайме, так слабо атаковали, оказался именно слухом. Собственной рукой беспристрастный господин Бер написал мне следующее: «Победили сильнейшие!»

1904

– У нас, в Херне, это началось еще до Рождества.

– Это все шахты Гуго Стиннеса [3]  [3] Гуго Стиннес (1870 – 1924) – крупный немецкий промышленник, развил унаследованное от отца предприятие в крупнейший концерн, занимающийся горнорудной промышленностью, внутренним и внешним судоходством и др.


[Закрыть].

– А обнуливать вагонетки на харпеновских рудниках, если какая не доверху наложена или попадется самая малость нечистого угля…

– Да еще вдобавок и штраф платить…

– Совершенная правда, господин горный советник. Только чтоб забастовать, да кто забастовал-то, терпеливые горняки, тут уж виновата эта червивая хвороба, которая разошлась по всему краю, а правление делало вид, будто это ерунда, когда чуть не пятая часть всех шахтеров…

– Ежели ты меня спросишь, так могу тебе сказать, что от этого червя даже шахтные лошади и те…

– Да ты что, эту заразу принесли нам поляки…

– А бастуют все, и польские шахтеры тоже, хотя, как вам известно, господин горный советник, их вообще-то легче легкого успокоить…

– Водкой…

– Экий вздор. Насчет выпить они все друг друга стоят…

– Во всяком случае штаб забастовки ссылается на Берлинский мирный протокол восемьдесят девятого, короче, на нормальную восьмичасовую смену…

– Дак этого же и нет нигде… Всюду продлевают время подъема…

– А у нас в Херне мы аж десять часов сидим под землей…

– Ежели ты меня спросишь, так это обнуливание, которое все чаще и чаще…

– Сейчас бастует около шести десятков…

– А вдобавок они снова завели черные списки…

– А в Везеле стоит пехотный полк 57, повышенная боевая готовность и всякое такое…

– Вздор вы все говорите… До сих пор по всему бассейну видны только жандармы…

– А у нас в Херне они всех горных чиновников, ну, вроде вас, заставили носить нарукавную повязку и дали им всем дубинки все равно как полиции…

– И прозывают их Пинкертонами, потому что американец Пинкертон первым додумался до такой хитрости…

– А раз теперь всюду всеобщая забастовка, Гуго Стиннес и надумал закрыть свои шахты…

– Вот и в России сейчас что-то такое вроде революции…

– А в Берлине товарищ Либкнехт…

– Ну, тут сразу вмешалась армия и начала палить…

– Как на юго-западе, там наши раз-два и разделались со всеми готтентотами…

– Словом, теперь бастует сотни две шахт…

– Подсчитывали, оказалось восемьдесят пять процентов.,.

– Но до сих пор все проходит вполне мирно, господин торный советник, потому что само профсоюзное начальство…

– Это вам не Россия, у них революция все крепнет и крепнет…

– Вот поэтому товарищи в Херне для начала разобрались со штрейкбрехерами…

– Раз Стиннес до сих пор не желает идти ни на какое соглашение, можно опасаться, что…

– А теперь в России военное положение…

– Зато наши парни загнали этих самых гереро и прочих готтентотов прямо в пустыню…

– А вот Либкнехт назвал рабочих в Петербурге и в нашем угольном бассейне героями пролетариата…

– Между прочим, с японцами русские так быстро не сладят…

– А у нас в Херне они уже стреляли…

– Но только в воздух, только в воздух…

– В воздух – не в воздух, а все побежали…

– От ворот шахты через площадку перед воротами…

– Нет, господин советник, это не военные, это только полиция…

– Полиция не полиция, а бежать мы бежали…

– Пора мотать отсюда – вот что я сказал Антону…

1905

Уже мой отец по заданию одного бременского пароходства работал в Касабланке и Марракеше, причем задолго до первого марокканского кризиса. Человек вечно озабоченный, человек, которому политика и особенно правящий на расстоянии канцлер Бюлов омрачал балансы. Мне, как его сыну, который худо-бедно удерживал на плаву наш Торговый дом при сильнейшей конкуренции со стороны французов и испанцев, однако без всякой охоты вел повседневные дела с фигами и финиками, шафраном и кокосовыми орехами, а потому охотно покидал контору ради чайного домика, да и вообще для развлечения слонялся по базарам, вечные разговоры о войне за обедом и в клубе представлялись скорее смешными. Вот и неожиданное посещение кайзером султана я наблюдал лишь издали, так сказать, сквозь иронический монокль, тем более, что и сам Абд Аль Азиз умел реагировать даже на пренеприятный государственный визит достойным удивления спектаклем, ограждать высокого гостя живописной лейб-гвардией и английскими агентами, а втайне добиваться благосклонности и защиты со стороны Франции.

Несмотря на весьма комичные накладки при высадке – баркас с сувереном на борту чуть не сделал оверкиль, – явление кайзера получилось весьма эффектным. На взятом напрокат и явно взволнованном арабском скакуне он, твердо держась в седле, въехал в Танжер. Даже народное ликование было обеспечено. Но наибольшие восторги вызвал шлем кайзера, испускавший световые сигналы в соответствии с лучами солнца.

Позднее в чайных домиках, хотя и в клубе тоже, циркулировали карикатуры, на которых изукрашенный орлом шлем вел оживленный диалог с кайзеровскими усами за отсутствием всех остальных черт лица. Вдобавок карикатурист – нет, нет, это был не я, это был художник, которого я знал еще по Бремену и который имел тесные связи с художественным народцем из Ворпсведе [4]  [4] Ворпсведе – поселок, расположенный к северу от Бремена. С 1899 года стал известной колонией немецких художников, а позднее и писателей.


[Закрыть] – исхитрился так подать шлем и закрученные усы на фоне марокканских кулис, что купола мечетей и их минареты живо гармонировали с закруглениями богато изукрашенного шлема и его острием.

Помимо обмена тревожными депешами сей демонстративный визит ровным счетом ничего не дал. Покуда Его Величество произносило лихие речи, Англия и Франция уговорились по поводу Египта и Марокко. Я и без того находил все происходящее смехотворным. Столь же смехотворным выглядело шесть лет спустя и появление нашей канонерки «Пантера» перед Агадиром. Ну конечно же, это вызвало затяжные раскаты театрального грома. Непреходящее впечатление оставил по себе единственно кайзеровский шлем, сверкающий на солнцепеке. Местные чеканщики по меди старательно воспроизвели его и выбросили на все рынки. И долго еще, во всяком случае дольше, чем сохранялся наш экспорт – импорт, на базарах Танжера и Марракеша можно было приобрести прусские шишаки как в миниатюре, так и шишаки размером больше натурального, либо как сувенир, либо как вполне полезную плевательницу. Мне и по сей день верно служит один такой шлем, воткнутый острием в песок.

Однако у моего отца, наделенного не только в коммерческих делах даром предвидения и предвидевшего во всех случаях самое ужасное и называвшего – не совсем уж так, без оснований – своего сына «господин вертопрах», все мои остроты не могли вызвать ни тени улыбки, во всяком случае он все чаще находил повод, сидя за столом и не только за столом повторять тревожное заключение: «Нас окружают, в союзе с Россией французы и бриты окружают нас». Порой же он вызывал у нас тревогу следующим заключением «Кайзер, конечно, умеет махать саблей, но настоящую политику делают другие».