Текст книги "Мое столетие"

Автор книги: Гюнтер Грасс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

1906

Меня можно называть капитан Сириус. А того, кто меня изобрел, зовут сэр Артур Конан Дойль, прославившийся как автор широко известных историй о Шерлоке Холмсе, где занимаются криминалистикой на строго научном уровне. Он же пытался, как бы между делом, предостеречь островную Англию от грозящей ей опасности, когда – это после того, как была спущена на воду наша первая, заслуживающая внимания подводная лодка, – опубликовал рассказ под названием «Danger» [5]  [5] Danger – опасность (англ.).


[Закрыть], который вышел в военном, девятьсот пятнадцатом году в немецком переводе и под названием «Подводная война, или Как капитан Сириус поставил на колени Англию» до конца войны был восемнадцать раз переиздан, но с ходом времени, как ни жаль, все больше и больше подвергается забвению.

Согласно этой поистине пророческой книжечке мне, то есть капитану Сириусу, удалось убедить короля Норландии, под которой подразумевается наш рейх, в наличии легко доказуемой, хотя и рискованной возможности при всего лишь восьми субмаринах – а больше у нас и не было – отрезать Англию от какого бы то ни было продовольственного снабжения и буквально уморить голодом. Субмарины наши назывались «Альфа», «Бета», «Гамма», «Тета», «Дельта», «Эпсилон», «Йота» и «Каппа». К сожалению, та, что была названа последней, в ходе в общем-то успешной операции непонятно как сгинула в английском канале. Я был капитаном на «Йоте» и возглавлял всю флотилию. Первые успехи мы могли отметить уже в устье Темзы неподалеку от острова Ширнесс: через небольшие промежутки времени я прямым попаданием торпеды пустил ко дну «Аделу», которая шла из Новой Зеландии с грузом баранины, следом за ней – «Молдавию», принадлежавшую восточному пароходству, и почти сразу после нее «Куско», причем обе последних шли с грузом зерна. После дальнейших успехов у берегов Канала и усердного пускания ко дну кораблей везде, до самого Ирландского моря, в чем участвовал весь наш флот, как соединениями, так и в одиночку, цены – сперва в Лондоне, а потом и по всему острову – резко пошли вверх: пятипенсовый хлебец вскоре уже стоил полшиллинга. Благодаря систематической блокаде основных грузовых портов нам удалось поднимать спекулянтские цены все выше и выше и вызвать по всей стране голод. Голодающее население начало с применением силы выступать против правительства. Подверглась нападению биржа – святая святых империи. Кто принадлежал к верхнему слою или вообще мог позволить себе это, бежал в Ирландию, где вполне хватало картофельных полей. И наконец гордой Англии пришлось заключить унизительный мир с Норландией. Во второй части книги высказывались специалисты морского дела и всякие прочие специалисты, и все они подтверждали опасения, высказанные автором Конан Дойлем по поводу угрозы, которую несут подводные лодки. Некто – отставной вице-адмирал – подал совет подобно Иосифу в Египте выстроить повсюду в Англии зернохранилища и защитить местное сельское хозяйств с помощью пошлин. Громко звучал настоятельный совет отказаться от догматического островного мышления и наконец-то приступить к сооружению канала между Англией и Францией. Другой вице-адмирал предложил выпускать торговые судна лишь в виде конвоев, а быстроходные военные как можно скорей переоснастить для охоты за подводными лодками. Все сплошь умные советы, полезность которых – увы! – нашла свое подтверждение в ходе реальной войны. Я же в том, что касается воздействия торпед, мог бы много кой-чего добавить от себя.

К сожалению, придумавший меня человек, сэр Артур, забыл поведать о том, что я еще молодым лейтенантом находился в Киле, когда на верфи «Германия» четвертого августа 1906 года подъемный кран спустил на воду нашу первую полноценную лодку, причем в условиях строжайшей секретности. До того времени я в качестве второго офицера ходил на торпедной лодке, а тут добровольно вызвался участвовать в опробовании нашего еще недоразвитого подводного оружия. Войдя в состав команды, я мог наблюдать, как наша «U I» была опущена на глубину тридцать метров, и немного спустя, своим ходом, достигла открытого моря. Должен, однако, признать, что фирма «Крупп» уже до этого по планам одного испанского инженера сделала тринадцатиметровую лодку, которая могла развивать под водой скорость в пять с половиной узлов. «Форель» даже привлекла интерес кайзера. Принц Генрих самолично принял участие в одном из погружений. К сожалению, Министерство морского флота затормозило дальнейшую разработку «Форели». Когда, однако, с опозданием на целый год, «U I» была сдана в эксплуатацию в Эккернфёрде, строительство пошло скоростными темпами, пусть даже и самое «Форель», и тридцатидевятиметровую лодку «Камбала», которая уже была оснащена тремя торпедами, впоследствии продали в Россию. Меня же, к моему стыду, откомандировали для передачи этих лодок. Специально присланные из Петербурга попы опрыскали обе лодки от носа до кормы святой водой. После длительной транспортировки по суше их спустили на воду во Владивостоке, однако произошло это слишком поздно, чтобы употребить их в войне с японцами.

И однако же моя мечта сбылась. Несмотря на свое подтвержденное изрядным числом историй чутье детектива сэр Конан Дойль даже и представить себе не мог, какое великое число молодых немцев, подобно мне, мечтало о быстром всплытии, о быстром взгляде в перископ, о целенаправленном погружении танкеров, о команде «Торпеду к бою», о множестве – под общий восторг – точных попаданий, о тесном содружестве команды, о разукрашенном флажками прибытии в родную гавань. И я, присутствовавший при этом с самого начала и ставший за это время частью литературы, даже и представить себе не мог, что десятки тысяч наших ребят уже никогда не всплывут из своей подводной мечты.

К сожалению, из-за предостережения, сделанного сэром Артуром Конан Дойлем, не удалась и наша вторичная попытка поставить Англию на колени. Такое количество погибших… И лишь капитан Сириус был навек приговорен пережить любое всплытие.

1907

В конце ноября сгорел наш прессовочный завод на Цельском шоссе. Дотла. А между тем дела у нас шли – лучше не надо. Хотите верьте, хотите нет, но мы ежедневно выпускали на свет Божий тридцать шесть тысяч пластинок. И покупатели рвали их у нас прямо из рук. Доходы от продажи нашего ассортимента составляли ежегодно двенадцать миллионов марок. Дела шли особенно хорошо, потому что мы вот уже два года как начали выпускать в Ганновере пластинки с двухсторонней записью. Раньше такие были только в Америке. Много воинственного шума и грома. И мало такого, что соответствовало бы изысканным вкусам. Но потом Рапопорту – а Рапопорт – это ваш покорный слуга – посчастливилось уговорить Нелли Мельба, «Великую Мельбу», прийти к нам на запись. Поначалу она жеманилась, как впоследствии Шаляпин, который вообще до смерти боялся из-за этой дьявольщины – так он именовал нашу новейшую технику – потерять свой бархатный бас. Йозеф Берлинер, который на пару со своим братом Эмилем еще до конца века основал в Ганновере компанию «Немецкий граммофон», затем перенес ее в Берлин и, пойдя тем самым при двадцати тысячах марок исходного капитала на большой риск, в одно прекрасное утро сказал мне: «А ну, Рапопорт, укладывай чемоданы, тебе надо по-быстрому смотаться в Москву и выйти там на Шаляпина, только не задавай лишних вопросов».

И в самом деле: я не стал долго собираться и сел в ближайший поезд, прихватив с собой наши первые шеллачные пластинки с записями великой Мельбы, так сказать, в качестве презента. Ну и поездочка же выдалась, доложу я вам! Вы знаете, что такое ресторан «Яр»? Высший класс! Долгая ночь в отдельном кабинете! Сперва мы просто пили водку из бокалов для воды, потом Федор осенил себя крестом и начал петь! Нет, не эту коронную арию из Бориса Годунова, а благочестивые напевы, их еще ведут монахи, глубокими такими басами! После этого мы перешли к шампанскому. Но лишь под утро он, плача и осеняя себя крестом, подписал договор. Поскольку я с детских лет прихрамываю, он, когда я заставлял его поставить свою подпись, возможно видел во мне черта. Да и то сказать, он согласился лишь потому, что нам еще раньше удалось подловить Собинова, их великого тенора, и предъявить ему договор с Собиновым, так сказать, в виде образца. Во всяком случае, Шаляпин стал нашей первой граммофонной звездой.

Потом уж они все подвалили: Лео Слезак, Алессандро Мореччи, которого мы записали как последнего знаменитого кастрата. А еще позже, уже в отеле «Ди Милано» – вы просто не поверите – удалось как раз этажом выше той комнаты, где умер Верди, сделать первые записи Энрико Карузо, первые десять арий, ну, само собой, с эксклюзивным договором. Вскоре для нас уже пела Аделина Патти, и кто только еще не пел! Мы поставляли нашу продукцию во все страны. Английский и Испанский королевские дома числились среди наших постоянных клиентов. А что до парижского дома Ротшильдов, то Рапопорту удалось с помощью некоторых махинаций вывести из игры их американского поставщика. Однако мне, как торговцу пластинками, было совершенно ясно, что мы не просто не можем всегда оставаться на таком эксклюзивном уровне, что главное – это массы, и что нам необходимо произвести децентрализацию, дабы с помощью новых прессовочных фабрик в Барселоне, Вене и – даже – в Калькутте сохранить свое место на мировом рынке. Вот почему и пожар в Ганновере не оказался для нас полной катастрофой. Хотя мы, конечно, были крайне озабочены, потому что мы с братьями Берлинер начинали на Цельском шоссе с первого кирпичика. Правда Берлинеры оба были гении, а я всего лишь торговец пластинками, но Рапопорт всегда понимал: с помощью пластинки и граммофона мир воссоздает себя заново. Тем не менее Шаляпин еще долгое время и все так же многократно осенял себя крестом перед каждой очередной записью.

1908

У нас в семье существует такая традиция: отец берет с собой сына. Уже мой дедушка, железнодорожник и вдобавок член профсоюза, брал с собой продолжателя своего рода, когда Вильгельм Либкнехт выступал на Хазенхайде. И мой отец, тоже железнодорожник и вдобавок член партии, можно сказать, вдолбил в меня до известной степени пророческие слова касательно этих манифестаций, запрещенных, пока у власти находился Бисмарк: «Аннексия Эльзаса и Лотарингии принесет нам не мир, она принесет нам войну».

И вот он начал брать с собой меня, не то девяти-, не то десятилетнего сорванца, когда сын Вильгельма, товарищ Карл Либкнехт выступал либо под открытым небом, либо, если запретят, в какой-нибудь продымленной пивной. Возил он меня и в Шпандау, где Либкнехт баллотировался в кандидаты. А в девятьсот пятом году я поехал с ним на поезде – отцу как железнодорожнику причитались бесплатные поездки даже и до Лейпцига, – потому что в Горном погребке, в Плагвице, выступал Карл Либкнехт, и он рассказывал про большую забастовку в Рурском регионе, о чем писали тогда все газеты, до единой. Но Либкнехт не только говорил про горняков и не только агитировал против юнкеров-землевладельцев и фабрикантов, главным образом и вполне пророчески он рассуждал о всеобщей забастовке как будущем средстве борьбы пролетарских масс. Он говорил без бумажки, словно ловил слова из воздуха. И вот он уже перешел к России и запятнанному кровью царизму.

Время от времени речь его прерывалась аплодисментами, а под конец единогласно приняли резолюцию, в которой собравшиеся – а отец сказал, что их было никак не меньше двух тысяч – заявили о своей солидарности с героическими борцами в Рурской области и в России.

Может, народу в Горном погребке собралось не две, а целых три тысячи. Мне было видно больше, чем отцу, потому что я сидел у него на плечах, как он в свое время сидел на плечах у своего отца, когда Вильгельм Либкнехт или товарищ Бебель говорили о положении рабочего класса. Так уж у нас было заведено. Во всяком случае, я, будучи еще мальчишкой, не только видел товарища Либкнехта с, так сказать, возвышенной позиции, но и слышал его речи. Он был оратор для масс. Никогда не испытывавший недостатка в словах. С особой охотой товарищ Либкнехт обращался к молодежи. Под открытым небом, над головами десятков тысяч, он восклицал: «Кому принадлежит молодежь, тому принадлежит армия!» Что тоже оказалось пророчеством. Во всяком случае, сидя на плечах у отца, я не в шутку перепугался, когда товарищ Либкнехт закричал: «Милитаризм – это безжалостный исполнитель и железно-кровавый защитный вал капитализма!»

Недаром я и по сей день помню, что своими речами он поверг меня в страх, когда говорил о внутреннем враге, с которым нужно бороться. Может именно поэтому мне ужасно захотелось писать и я начал ерзать на плечах у своего отца. Но отец ничего этого не заметил, потому что пребывал в восторге. Тут я на своем возвышении не мог больше удерживаться. И в одна тысяча девятьсот седьмом году я сквозь штанишки с нагрудником написал отцу прямо в затылок. Вскоре после этого товарищ Либкнехт был арестован и пришлось ему, по приговору имперского суда, отсидеть в Глатце, в крепости, целый год, 1908, и еще дольше, за то, что он распространял воззвание против милитаризма.

А вот мой отец, когда я, не вытерпев, замочил ему всю спину, снял меня с плеч и, не дожидаясь конца манифестации, пока товарищ Либкнехт еще продолжал агитировать молодежь, так отлупил, что я еще несколько дней спустя ощущал на своем заду его руку. Вот поэтому, только поэтому, когда позже все началось, я побежал на призывной участок, записался в добровольцы, и был впоследствии награжден за храбрость, а после второго ранения – одно под Аррасом, другое под Верденом – дослужился до унтер-офицера, хотя мне всегда, даже когда я возглавил ударную роту во Фландрии, было ясно, что товарищ Либкнехт, которого какие-то ребята из Добровольческого корпуса позднее, уже много позднее застрелили вместе с товарищем Розой Люксембург и даже выбросили один из трупов в Ландверканал, сто, тысячу раз был прав, когда обращался со своими призывами к молодежи.

1909

Поскольку дорогу до Урбановской больницы я изо дня в день одолевал на велосипеде и вообще считался энтузиастом велосипедного дела, меня и назначили ассистентом доктора Вильнера на все время шестидневной гонки, которая начиналась на зимнем велодроме подле зоологического сада, причем не просто впервые в Берлине и во всем рейхе, но и впервые в Европе. Только в Америке эта затея была известна уже много лет, поскольку там все сколько-нибудь масштабное неизменно привлекает публику. Поэтому и фаворитами считались нью-йоркские победители прошлого сезона, а именно Флойд Мак-Фарленд и Джимми Морган. Жаль только, что немецкий гонщик Рютт, который двумя годами ранее вместе со своим голландским напарником Столем выиграл гонку в Америке, не мог присутствовать в Берлине. Из-за совершенного им дезертирства он был осужден и потому лишен права на въезд в пределы рейха. Зато красавчик Столь появился на треке и скоро стал любимцем публики. Конечно же, я от души надеялся, что наши Робль, Шельбринк и ас велосипеда Вилли Аренд наилучшим образом представят немецкие цвета.

Постоянно, иными словами круглосуточно доктор Вильнер возглавлял медицинский центр шестидневной гонки. Мы, наравне с гонщиками, получили помещение размером с курятник, наши койки были закреплены вдоль длинной стены, рядом с маленькой слесарной мастерской и худо-бедно отгороженной станцией для медицинского обслуживания. Дел у нас было выше головы. Уже в первый день гонки упал Пулен и в падении увлек за собой нашего Вилли Аренда. Вместо обоих, которым пришлось из-за этого пропустить несколько кругов, поехали запасные Жорже и Розенлёхер, причем второй потом все-таки сошел с дистанции, выбившись йз сил.

Согласно нашему медицинскому плану доктор Вильнер приказал перед началом гонки зафиксировать вес тела у каждого из гонщиков и вторично проделать то же самое по прошествии шести дней. Далее он предложил всем гонщикам, а не только немецким, кислородные ингаляции. Этому предложению последовали почти все наши соперники. Ежедневно у нас уходило на эти ингаляции от шести до семи бутылок кислорода, что наглядно свидетельствует о немыслимых перегрузках участников.

После с трудом завершенной к сроку перестройки стопятидесятиметровыи трек велодрома стал выглядеть совсем по-другому. Свежеутрамбованная дорожка была выкрашена в зеленый цвет. На стоячих местах под навесом толпилась молодежь. В ложах и на огороженных местах внутренних помещений можно было даже наблюдать господ из западной части Берлина во фраках и белых шарфах на животе. Из-за огромных дамских шляп трудно было разглядеть что-нибудь. Правда, кайзерскую ложу уже на второй день, когда наш Вилли Аренд умудрился отстать на целых два круга, посетил принц Оскар со свитой, зато на четвертый день, когда двадцать пять кругов подряд разыгрывалось яростное сражение за первенство между фаворитом Мак Фарленд-Мораном и Столь-Бертетом, а француз Жаклен и вовсе залепил пощечину нашему гонщику Фальбринку, из-за чего на верхних галереях начались беспорядки и публика вознамерилась этого Жаклена линчевать, в связи с чем гонка вообще была на короткое время приостановлена, а француз дисквалифицирован, заявился с блистательной свитой Его Кайзерское Высочество кронпринц и в отменном расположении духа засиделся далеко заполночь. Его приход вызвал среди публики бурное ликование. К этому прибавьте как лихие военные марши, так и блатные песенки на ревущих галереях. Даже и в спокойные часы, когда гонщики описывали свои круги медленно-медленно, среди ночи, чтобы как-то их подбодрить, звучала маршевая музыка. Штельбринк, крепкий паренек, который ехал теперь с мандолиной, не мог, конечно, заглушить своим инструментом грохот маршей.

Даже ранним утром, когда не происходило уже абсолютно ничего волнующего, у нас было полно дел. Благодаря радениям электрокомпании «Санитас» наша медстанция была оснащена новейшими рентгеновскими аппаратами, так что доктор Вильнер, когда к нам прибыл с инспекционной проверкой генеральоберштабсврач профессор Шьернинг, успел сделать шестьдесят снимков участвующих и сошедших с дистанции гонщиков, каковые и были предъявлены профессору. Профессор порекомендовал доктору Вильнеру в будущем опубликовать некоторые материалы, что и произошло на страницах ведущего профессионального журнала, хотя и без упоминания моей фамилии.

Но и сама гонка вызвала у высокого гостя известное любопытство. Профессор мог видеть, как лидировавшая до сих пор пара Столь-Бертет была на пятый день отброшена назад американскими фаворитами. Позднее, когда Брокко препятствовал Бертету во время спурта, последний утверждал, будто его партнер Столь был подкуплен парой Мак Фарленд-Моран, хотя и не смог доказать свое обвинение перед судейской коллегией. Вот почему Столь, несмотря на то, что подозрение все еще витало в воздухе, так и остался любимцем публики.

В качестве поддерживающего питания доктор Вильнер порекомендовал нашим гонщикам биоцитин и биомац, сырые яйца и ростбиф, рис, лапшу и пудинг. Робль, хмурый одиночка, по совету своего персонального врача черпал ложками огромные порции икры. Почти все гонщики курили и пили шампанское, а Жаклен, пока не выбыл, даже красное вино. Мы полагали – и не без оснований, – что некоторые из иностранных гонщиков в качестве стимуляторов прибегали к более или менее опасным веществам; доктор Вильнер подозревал, что они употребляют препараты стрихнина и кофеина. Я мог лично наблюдать, как Бертет, чернокудрый миллионерский сын, лежа в своей койке, исступленно жевал имбирный корень.

И все же пара Столь-Бертер осталась позади, тогда как Флойд Мак-Фарленд и Джимми Моран вечером седьмого дня в десять часов вырвали победу. И соответственно могли получить призовую сумму в пять тысяч марок. Разумеется, наш Вилли Аренд, отставший от них на семнадцать кругов, разочаровал даже самых верных своих сторонников. Однако билеты на велодром несмотря на двойное повышение цен все были

распроданы вплоть до двадцать первого марта. Гонку начали пятнадцать дуэтов, а к концу их осталось всего девять. Громовые аплодисменты в честь завершения. Пусть даже Столь, этот красавчик, получил свои, персональные аплодисменты, американцам, когда они делали круг почета, тоже все честно и благородно хлопали. Разумеется, в придворной ложе был и кронпринц, и принцы Турн-и-Таксис и прочие высокородные особы. Помешанный на велоспорте меценат даже выдал утешительные премии нашим Аренду и Роблю за наверстанные позже круги. Лично мне Столь подарил на память один из своих произведенных в Голландии насосов. Доктор же Вильнер счел заслуживающим внимания то обстоятельство, что во время шестидневной гонки у всех гонщиков наблюдалось повышенное выделение белка.