Текст книги "Мое столетие"

Автор книги: Гюнтер Грасс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

1953

Дождь мало-помалу утих. Когда поднимался ветер, между зубами скрипела кирпичная пыль. Впрочем, это вообще характерно для Берлина, как нам объяснили. Мы с Анной жили здесь уже примерно полгода. Она покинула Швейцарию, я оставил позади Дюссельдорф. В одной Далемской вилле у Мари Вигман она постигала танец босоножек, я же все еще не оставил надежду стать в ателье Хартунга, что на Штейнплац, ваятелем, однако всюду, где бы мне ни доводилось стоять, сидеть или лежать с Анной, я писал, писал длинные и короткие истории. Но потом случилось нечто, лежащее за пределами искусства.

Мы сели в электричку и доехали до Лертеровского вокзала, чей стальной скелет сохранился до сих пор. Мимо развалин рейхстага, мимо Бранденбургских ворот, на крыше которых не было красного знамени. Лишь на Потсдамерплац, с западной стороны границы между секторами мы увидели, что уже произошло и – в ту минуту или с той минуты, когда дождь поутих, – продолжает происходить. Дом Колумба и Дом Отечества дымились. Горел какой-то киоск. Обугленная пропаганда, которую вместе с дымом гнал ветер, черными хлопьями сыпалась с неба. И еще мы видели там и сям толпы людей, двигающихся без всякой цели. Никаких признаков Народной полиции. Зато сжатые толпой советские танки Т-34, я знал эту модель.

На одном щите стояло предостережение: «Внимание! Вы покидаете американский сектор». Несколько подростков, кто на велосипеде, кто просто так, рискнули, однако, пересечь границу. Мы же так и остались на Западе. Не знаю, сумела Анна увидеть больше, чем я или нет. Но оба мы видели детские лица русских пехотинцев, которые окапывались вдоль границы. А чуть поодаль мы увидели людей, бросающих камни. Камней повсюду было предостаточно. Камнями – против танков! Я мог бы запечатлеть позу бросателя, мог бы написать короткие – или длинные – стихи про бросание камней, но не провел по бумаге ни единого штриха, не написал ни единого слова, однако поза бросающего сохранилась у меня в памяти.

Лишь десять лет спустя, когда мы с Анной, окруженные толпой детишек, уже выступали в качестве родителей и могли воспринять Потсдамерплац лишь за стеной, как ничейную территорию, я написал об этом пьесу, которая на правах немецкой трагедии носила название «Плебеи пытаются бунтовать» и была в равной мере неприятна храмовым жрецам обоих государств. В четырех актах пьесы речь шла о власти и безвластии, о запланированных и спонтанных революциях, о вопросе, можно ли переписать Шекспира, о повышении норм и разодранной красной тряпке, о репликах и контррепликах, о высокомерных и о малодушных, о танках и бросателях камней, о залитом дождем бунте рабочих, которое сразу же после его подавления, датированного 17-м июня, было ложно провозглашено народным восстанием и в соответствии с этим возведено на уровень государственного праздника, причем на Западе торжества с каждым разом приводили ко все большему числу жертв дорожных происшествий.

А жертвы на Востоке – они были застрелены, линчеваны, казнены. Вдобавок многих покарали лишением свободы. Тюрьма в Бауцене была переполнена. Но известно это стало много позднее. Мы же с Анной могли увидеть лишь бессильных бросателей. Из западного сектора мы наблюдали все на отдалении. Мы очень любили друг друга, еще мы очень любили искусство, не были мы и рабочими, чтобы бросаться камнями в танки. Но с тех самых пор мы знаем, что эта борьба идет не прекращаясь. Порой, хотя и с опозданием на целые десятилетия, победу все-таки одерживают те, кто бросает камни.

1954

Меня хоть тогда и не было в Берне, но в тот день, в Мюнхене, в моей студенческой халупе по радиоприемнику, со всех сторон осажденному нами, молодыми экономистами, я мог проследить подачу Шефера с фланга на штрафную площадку венгров. Даже и сегодня, будучи все еще весьма шустрым, хоть и не первой молодости, главой консалтинговой фирмы, имеющей центральный офис в Люксембурге, я до сих пор воочию вижу, как Гельмут Ран, которого все они называли Боссом, на бегу перехватывает мяч и все так же, на бегу, бьет, хотя не просто бьет, а предварительно обыгрывает двоих соперников, которые бросаются ему под ноги, проходит мимо остальных защитников и с добрых четырнадцати метров левой ногой посылает круглый снаряд в левый нижний угол ворот, и снаряд этот оказывается для Грошича не берущимся. За шесть или пять минут до конца счет становится 3:2. А венгры наступают. После подачи Кошича на месте оказывается Пушкаш. Но гол не засчитывают. И никакие протесты не помогают. Майор венгерской армии якобы находился в офсайде. Но тут, уже в последнюю минуту, мячом овладевает Чибор, целится с семи-восьми метров в ближний угол ворот, но на месте оказываются кулаки Тони Турека, совершившего красивый бросок. Из-за боковой вбрасывают венгры. После чего свисток мистера Линга возвещает об окончании игры. Мы – чемпионы мира, мы доказали всему миру, мы снова здесь, мы больше не побежденные, мы поем под зонтиками на бернском стадионе, как и сгрудившись вокруг радиоприемника в моей мюнхенской халупе, мы проревели: «Дойчланд, дойчланд юбер аллес».

Но на этом моя история отнюдь не закончена. Собственно говоря, она только здесь и начинается. Ибо мои герои июля 1954 года это отнюдь не Чибор или Ран, не Хидегкути или Морлок, нет, много десятилетий подряд я, хоть и тщетно, как экономист и консультант, позднее уже из своего офиса в Люксембурге, пекся об экономическом процветании моих идолов Фрица Вальтера и Ференца Пушкаша. Но они не желали ничьей помощи. Втуне пропали все мои попытки наведения мостов, преодолевающие всякий национализм. Хуже того, после той, решающей игры между обоими вспыхнула смертельная вражда, поскольку венгерский майор публично заподозрил немецких футболистов в наличии тевтонской мании величия, а к тому же в употреблении допинга. Он якобы сказал: «Да они когда играют, у них пена на губах». Лишь несколько лет спустя, когда Пушкаш по контракту играл в мадридском «Реале», но по-прежнему не допускался к игре на немецких площадках, он соизволил принести письменные извинения. Тем самым, ничто больше не препятствовало деловой связи между Вальтером и Пушкашем, после чего моя фирма тотчас попыталась сыграть роль посредника.

О, тщетные усилия любви! Фрица Вальтера хоть и увешали с ног до головы орденами и величали «королем Бетценберга», но его слишком низко оцененные рекламные услуги для фирмы «Адидас» и фирмы шампанского, которым разрешили даже называть новые сорта его именем, ну например «Почетный тост Фрица Вальтера», не были вознаграждены в достаточной мере. Лишь после того, как его бестселлеры из серии о Федеративном Йозефе и незабываемая победа в мировом первенстве принесли ему жирные дивиденды, он смог создать в Кайзерслаутерне, неподалеку от развалин замка, простой кинотеатр с букмекерской конторой в фойе. Жалкое довольно учреждение, поскольку доходов оно почти не приносило. А ведь он мог уже в начале пятидесятых составить свое счастье в Испании. «Атлетико Мадрид» послал вербовщика, выдав ему наличными четверть миллиона в чемоданчике. Но скромный, во все времена слишком скромный Фриц отклонил это предложение, он желал оставаться у себя в Пфальце и если уж быть королем, то лишь там.

А вот Пушкаш – тот был замешан совсем из другого теста.

После кровавого венгерского восстания он, поскольку все равно уже находился со своей командой в Южной Америке, так и осел на Западе, плюнув на свой процветающий ресторан в Будапеште, а впоследствии принял испанское подданство. С режимом Франко у него никаких затруднений не возникло, потому что он привез из Венгрии, где правящая партия – подобно тому, как это делали чехи со своим Затопеком, – чествовала его как «Героя социализма», соответственный опыт. Семь лет подряд он играл за мадридский «Реал» и скопил миллионы, которые целиком вложил в фабрику по производству салями: «салями Пушкаша» экспортировалось даже за границу. А попутно этот любитель поесть, всю жизнь вынужденный бороться с избыточным весом, завел деликатесный ресторан под названием «Панчо Пушкаш».

Ясно, что оба моих идола пали жертвой рынка, не сумев, однако, соединить свои интересы, чтоб если уж идти на продажу, то, так сказать, в сдвоенной упаковке. Даже мне и моей, посвятившей себя такого рода слияниям, фирме не удалось превратить бывшего рабочего паренька из будапештских предместий и бывшего банковского ученика из Пфальца в деловых партнеров, чтобы, к примеру, предлагать ту же колбасу «салями майора Пушкаша» в сочетании с высококачественным шампанским «Корона Фрица Вальтера» и на основе взаимной выгоды соединить провинциального героя с гражданином мира. Испытывая недоверие к слияниям любого рода, оба отклонили мое предложение или предоставили кому-то другому отклонить от их имени.

Майор гонведов [43]  [43] Гонвед (венг.) – название венгерской армии (honved – защитник).


[Закрыть] небось и по сей день думает, будто тогда, в Берне, он пробил вовсе не из офсайда, а, напротив, сравнял счет, сделав 3:3. Возможно, он думает, что судья, господин Линг, просто им отомстил, потому что за год до этого Венгрии удалось на священном для англичан стадионе «Уэмбли» нанести тем поражение да еще при игре на своем поле: венгры победили их со счетом 6:3. А секретарша Фрица Вальтера, неумолимо ограждающая бетценбергского короля, та и вовсе отказалась принять от меня лично в качестве подарка «салями Пушкаша». Поражение, которое до сих пор меня грызет. Верно, поэтому у меня порой мелькает мысль: а что сталось бы с немецким футболом, если бы судья после меткого удара Пушкаша не свистнул по поводу «офсайда», если бы мы, в дополнительное время, пропустили бы еще один мяч либо продули бы неизбежную в таком случае повторную игру и ушли бы с поля не как чемпионы мира, а снова как побежденные…

1955

Уже весной наш дом был завершен, частично профинансированный с помощью льготного строительного договора в сберкассе, кажется, у Вюстенрота, который, как полагал наш папа, чиновник, находящийся, по его словам, «в относительно надежных финансовых обстоятельствах», имел возможность и право заключить. Однако этот дом с шестью комнатами, где вскоре предстояло благоденствовать не только трем девочкам, но и матери девочек, и бабушке, был сооружен без бомбоубежища, хотя папа неизменно утверждал, что он не постоит за лишними расходами. Еще во время работы над проектом он засыпал письмами фирму-исполнительницу и соответствующие инстанции, присовокупляя к своим письмам фотографии атомного гриба над американскими испытательными полигонами и, как он это называл, «почти не пострадавших бомбоубежищ» в Хиросиме и Нагасаки. Он даже высылал им довольно беспомощные чертежи подвала на шесть – восемь персон, со шлюзовым устройством в проходе и дверью, прижимаемой внешним давлением, равно как и запасного выхода соответствующей конструкции. Столь же велико было соответственно и папино разочарование, когда, по его же выражению, «не были учтены совершенно необходимые для весьма значительной части гражданского населения в атомный век защитные меры». Строительная инстанция дала понять, что не располагает необходимыми установками со стороны правительства.

Причем папа отнюдь не был ярко выраженным противником атомной войны. Он принимал ее как необходимое зло, которое нельзя полностью отрицать, покуда миру во всем мире угрожает советская власть. Но впоследствии он наверняка бы осудил усилия канцлера запретить всяческую дискуссию по поводу гражданской обороны. «Это все предвыборные штучки, – слышу я его слова, – просто он не желает тревожить население, рассматривает атомные пушки просто как модификацию современной артиллерии и считает себя бог весть каким хитрецом».

Так ли, иначе ли, а наш домик, получивший в последствии название «Дом трех девчонок», уже был готов. И можно было разбить сад. А нам разрешили помогать при высадке фруктовых деревьев. При этом не только маме, но и нам, детям, бросилось в глаза, что папа старался выгадать в тенистой части сада большой четырехугольник. Лишь когда бабушка, строго, как это ей вообще свойственно, потребовала папу к ответу, он открыл свои планы: выполнить в соответствии с новейшими разработками гражданской обороны Швейцарии подземный и, как он утверждал, очень доступный по цене бункер. Когда после этого летом некоторые газеты опубликовали страшные подробности атомных маневров, проходивших 20-го июня 1955 при участии всех западных держав под кодовым названием «Операция Carte Blanche», причем всю Германию, а не только Федеративную Республику провозгласил театром атомных военных действий, и по самым грубым прикидкам было насчитано примерно два миллиона погибших и три с половиной миллиона пострадавших – хотя восточных немцев при этом, разумеется, никто не считал – папа приступил к активным действиям.

К сожалению, он отказался при этом от нашей помощи. Досада на строительные инстанции привела к тому, что он, по его собственным словам, решил надеяться только «на собственные силы». Даже бабушка – и та не могла его удержать. Когда далее стало известно, какую опасность несут с собой плавающие вокруг глобуса и зараженные радиацией облака, а в любую минуту можно ожидать наступления так называемого «fall out», мало того, что эти ядовитые облака уже в пятьдесят втором году были обнаружены над Гейдельбергом и его окрестностями, иначе сказать, как раз над нами, удержу для папы больше не было. Теперь и бабушку убедило это, как она выражалась, «ковыряние» и она профинансировала несколько мешков цемента.

Исключительно собственными силами он после конца рабочего дня – папа возглавлял отдел в кадастровом управлении – вырыл яму глубиной в четыре с половиной метра. Исключительно собственными силами ему удалось в один уикенд забетонировать круглый фундамент. Затем он ухитрился отлить из бетона вход и выход со шлюзовыми камерами. Мама, которая вообще-то была весьма скупа на добрые слова, расхвалила его сверх всякой меры. Может, именно из-за этого он отказывался от посторонней помощи и впредь, когда началась операция по обшивке купола нашего, как он выражался, «почти неуязвимого для радиации фамильного бункера» и последующей заливке его бетоном. Что ему, вроде бы, тоже вполне удалось. Он спустился в это круглое строение, чтобы осмотреть бункер изнутри, и тут произошло несчастье. Обшивка подалась, на него рухнула бетонная масса, и помощь, конечно, запоздала.

Нет и нет, мы не довели его замысел до конца. Возражала не только бабушка. Я же – что навряд ли понравилось бы папе – приняла участие в пасхальных антиатомных маршах. Я протестовала против них много лет. И даже в зрелом возрасте я со своими сыновьями участвовала в Мутлангене и Хайльбронне, когда речь шла об этих «першингах». Но особой пользы, как всем известно, наши протесты так и не принесли.

1956

В марте того печально сумрачного года, когда один из них умер в июле, справив перед этим свое семидесятилетие, другой же, не достигнув и шестидесяти, – в августе, после чего мир представился мне пустым, а театр оголенным, я, студент германистики, усердно кропавший стихи под сенью двух гигантов, встретил обоих у могилы Клейста, в том уединенном местечке с видом на Ванзее, где и до этого произошла уже не одна совершенно неслыханная встреча, все равно, случайная или по уговору.

Думается, они втайне, не исключаю даже, что с помощью своих жен-посредниц, согласовали и час, и место. А чисто случайно был там лишь я, некий студентик на заднем плане, который со второго взгляда узнал их обоих, одного – лысого и похожего на Будду, другого хрупкого и уже отмеченного печатью болезни. Мне нелегко было сохранять необходимое отдаление. Но поскольку морозный и ясный мартовский день был отмечен безветрием, до меня долетали их голоса, один – рокочущий, другой – ясный, с легким присвистом. Они не слишком много разговаривали, они позволяли себе устраивать паузы. Порой они стояли вплотную друг к другу, как на общем постаменте, потом вспоминали о предписанной им дистанции. Если один из них числился в западной части города литературным, то есть некоронованным королем, то другой был усиленно цитируемой инстанцией в восточной его части. Поскольку в те годы между Западом и Востоком шла война, пусть даже холодная, их обоих натравливали друг на друга, и подобная встреча вне предписанных боевых порядков могла состояться лишь благодаря удвоенной хитрости. Моим идолам явно нравилось хоть на часок выйти за пределы своей роли.

Вот как это выглядело, вот какое впечатление производила их встреча. То, что я додумывал как цепочку фраз либо как их обрывки, отнюдь не содержало враждебности по отношению друг к другу. И то, что цитировали оба, уличало и ловило на слове отнюдь не самого цитирующего, а другого, то есть собеседника. Их выбор тешился двусмысленностью. Один знал наизусть короткое стихотворение «Рожденный позже» («Der Nachgeborene») и прочел заключительные строфы с особым удовольствием, словно сам их написал:

 
Когда будут изношены последние заблуждения,
Тогда последним уцелевшим собеседником
Перед нами воссядет пустота.
 

Тут другой довольно лихо процитировал заключительную строфу из раннего стихотворения «Ведет ее по раковым баракам»:

 
Похоже на распаханное поле
Плоть превратилась в почву, пышет жаром.
Сочится, изловчившись, сок. Земля зовет.
 

Так с видимым удовольствием цитировали друг друга эти знатоки. И не уставали между цитатами нахваливать друг друга, насмешливо разбрасывая вокруг себя слова, более чем привычные для нас, студентов.

«Вам удалось фенотипическое отчуждение», восклицал один, а другой, пришептывая: «Ваша западная мертвецкая монологически, как и диалектически, существует бок о бок с моим эпическим театром». И снова подковырки к обоюдному удовольствию.

Потом они начали насмехаться над умершим в прошлом году Томасом Манном, пародируя его «недолговечные лейтмотивы». Потом настал черед Бехера и Броннена [44]  [44] Бехер (нем. Becher) означает «бокал, кубок»; Броннен (нем. Bronnen или Brunnen) – колодец.


[Закрыть], чьи имена можно было неплохо обыгрывать. Что же до собственных политических грехов, то здесь они друг друга щадили. Так, например, один насмешливо процитировал две строчки из партийного славословия, сочиненного другим: «И товарищ Сталин, вождь советского народа, говорил о просе и о суховеях», другой же в ответ помянул былые восторги первого по адресу государственной диктатуры, выраженные в пропагандистском писании «Дорический мир», и увязал ее с речью, произнесенной первым в честь фашистского футуриста Маринетти. В ответ первый насмешливо похвалил «Мероприятие» второго, как «Способ выражения истинного птолемейца», чтобы вслед за тем оправдать обоих, собравшихся перед могилой Клейста грешников цитатой из большого стихотворения «Рожденным позже»:

 
Вы, кто вынырнет вновь из потока,
В котором мы пошли ко дну.
Не забывайте,
О наших слабостях рассуждая,
Про темное время,
Которого вы избежали.
 

Под «вы, кто» подразумевался, возможно, позже-рожденный соглядатай, притаившийся в сторонке.

Мне вполне достало этого призыва, хотя, по правде сказать, я ожидал от своих идолов более глубокого толкования их поучительных заблуждений. Но этим они и ограничились. Натренированные в умолчании, оба перешли к проблемам своего здоровья. Первый, как профессиональный врач, тревожился о здоровье другого, которому, некий профессор Бругш еще совсем недавно порекомендовал на длительный срок лечь в Шарите и который объясняя это, ударял себя кулаком в грудь. Первый беспокоился также по поводу «публичной суеты», которая предстоит ему в связи с его семидесятилетием. – «А мне бы за глаза хватило рюмочки охлажденного», после чего другой озаботился вопросами завещательных распоряжений: никто, даже и само государство, не имеет права выставлять его для официального прощания. Никто не должен произносить речей над его могилой… И хотя в этом вопросе первый был вполне солидарен со вторым, какие-то сомнения у него все же оставались: «Распорядиться заранее – это, конечно, очень мило, но вот кто защитит нас от наших эпигонов?»

И ни звука про политическую ситуацию. Ни слова о гонке вооружений в западном, ни слова о гонке вооружений в восточном государстве. Смеясь над последними остротами по адресу живых и мертвых, оба покинули могилу Клейста, так ни разу и не помянув и не процитировав лежащего в ней и осужденного на бессмертие поэта. На вокзале Ванзее один, проживавший в Шёнберге, неподалеку от Байришерплац, сел в электричку, другого же поджидала машина с поджидающим в ней шофером, который, как можно было предположить, собирался доставить его либо в Буков, либо на Шифбауэрдамм [45]  [45] Буков – загородный дом Б.Брехта. Шифбауэрдамм – адрес возглавляемого Брехтом театра «Берлинер ансамбль». И Брехт, и Бенн скончались летом 1956 года.


[Закрыть]. Позднее, когда наступило лето, и оба умерли, почти сразу один за другим, я решил сжечь свои стихи, покончить с изучением германистики и впредь усердно осваивать машиностроение в Техническом университете.