Текст книги "Инго и Инграбан"

Автор книги: Густав Фрейтаг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Инго и Ирмгарда обменились сердечным приветом очей, и девушка поспешила к дому.

– Что говорил тебе чужеземец? – недовольно спросила мать. – Его рука коснулась твоей. И я видела, как вспыхнули твои щеки.

– Он показал мне ровные перья одной птицы. Если витязь носит их на своем шлеме, то это является отличительным знаком родного племени Инго, – ответила Ирмгарда, но предательская краска снова залила ее лицо.

– Слышала я однажды безумную, которая так громко вопила в храмине мужей, что все умолкли, подобно тому, как смолкают лесные певцы, когда молодая кукушка начинает свой крик.

– Если я поступила опрометчиво, выдели его из других, то не было это зазорно; сердце мое переполнилось восхищением, и друзья простят меня. Не гневайся и ты, родимая.

Но княгиня неумолимо продолжала:

– Не на радость мне гостит чужеземец в нашем дворе. Хозяину прилично быть гостеприимным к просящему, но хозяйка твердой рукой должна держать ключи, чтобы не расточалось имущество, и охранять птичий двор, чтобы куница не забралась туда. Если чужеземец полагает, что своим прыжком через коней он залетит в наследие моего повелителя, в кладовые и на поварню, то мало ему пользы от такой строптивости. Как моя дочь ты должна быть чужда человеку, живущему скитальцем, не имеющему родины, изгнаннику, столь же убогому, как бродячий нищий, что у дверей, наших выпрашивает подаяния.

– О ком говоришь ты? – выпрямляясь, спросила Ирмгарда. – Уж не о витязе ли, которому хозяин указал почетное место? Не о безвинном ли человеке, который пришел к нам, веря клятвам отцов? Я слышала, что отец моего отца в священном напитке смешал каплю крови своей с кровью царственного рода, чтобы и потомки жили друг с другом в любви и почете.

– Когда я слушаю твои дерзкие речи, – возмутилась мать, – то в душе моей возгораются старые скорби, что нет уже в живых твоего брата. В тот злополучный день, когда его убил королевский ратник, ты стала единственным детищем скорбей моих, но дурно же вознаграждаешь ты мать за ее заботы.

– Если бы мой брат был жив, он почел бы за высочайшую честь быть ратным товарищем витязю, которого ты теперь позоришь прозвищем нищего!

– Но как брат твой отошел от мира, – не слушая ее, продолжала княгиня, – то сделалась ты наследницей в стране, и матери надлежит подумать, кому отец отдаст тебя в замужество.

– Если я наследница дома, то я также наследница обязанностей союза и данных клятв, которые я намерена свято соблюдать. Никогда не отказывала я в почете твоим друзьям, ни дяде Зинтраму, ни твоему племяннику Теодульфу, что бы ни думала я о них при этом. Не брани же меня, если я оказываю любовь тем, кто дружбой связан с родом моего отца.

– Молчи, ослушница! – запальчиво ответила мать. – Слишком долго воля отцовская держала тебя дома; пора, чтоб замужество сломило твой строптивый нрав!

Княгиня оставила покой, а Ирмгарда потупила глаза, крепко сжав кулаки.

– Княгиня так гневно говорит со служанками, – сказала вошедшая Фрида, – что сливки свернулись в погребе.

– Она строга и с другими, – с трудом произнесла Ирмгарда. – Ты предана мне, и кроме тебя никому не могу я довериться, если, конечно, у тебя хватит духу переносить немилость госпожи.

– Я женщина свободная; не хозяйке, а тебе дала я обет быть подругой и ради тебя нахожусь в господском доме, хотя отец и требует меня назад. Иногда мы вместе уже одолевали гнев княгини, доверь же мне теперь, что печалит тебя.

– Матушка гневается на гостя, к которому вначале она была так милостива. Опасаюсь, что может лишиться он ухода: где не понукает госпожа, там мешкотны служанки.

– Не беспокойся, ведь молодой Вольф – его прислужник, и если я захочу, то расскажет он о своем господине больше, чем нам дозволено слышать.

– Расскажи мне все, – увещевала Ирмгарда, – потому что всегда полезно знать, в чем нуждаются гости.

– По-моему, тебе хорошо бы послушать и об одном, и о другом, – со смехом ответила Фрида. – Мне гораздо милее гость, чем эта цапля Теодульф, который задирает нос выше головы. Когда сваты Теодульфа придут во двор, я скажу им то же самое; а что они придут, то об этом уже поговаривают. Но у ворот они найдут метлу: пусть смекнут, что думаем мы, девушки, об их сватовстве.

От таких дерзких речей Ирмгарда даже закрыла лицо руками, но слезы катились сквозь ее пальцы, тело вздрагивало от горя. Фрида обхватила руками княжескую дочь, опустилась перед ней на колени, стала целовать ее и говорить нежные слова.

Вскоре после беседы между матерью и дочерью во двор въехал, не случайно, впрочем, витязь Зинтрам. Долго сидел он в задушевной беседе с хозяином в покое княгини, еще раз обсуждая сватовство своего родственника Теодульфа. Ибо доколе человек благородный живет при дворе вассалом, связанный с князем служебной клятвой, торжественное сватовство состояться не может. Но к новому году князь должен был освободить его от присяги, вот тогда Теодульф приедет со сватами, а весной уже быть свадьбе. Все было оговорено: выкуп невесты и приданое, и княгиня советовала, чтобы мужи возобновили старые обеты свои относительно тайной сделки. Садясь на коня, довольный Зинтрам улыбался; хозяин проводил его до ворот и горячим рукопожатием простился с ним, причем Зинтрам даже не заметил метлы, которую коварная Фрида поставила у ворот; но Теодульф, пришедший проститься с дядей, дал метле такого пинка, что она отлетела далеко в сторону; встретив затем во дворе Фриду, он бросил на нее исполненный злобы взгляд.

Все уходит – и вместе с жарой и грозовыми тучами прошло и красное лето. Поля опустели, обитатели сел стали общительнее. Состоятельные дворы пожелали поочередно принимать гостей; пиры сменялись охотами в лесистых горах, князь и Инго редко бывали дома. Князю еще больше полюбился гость, когда он увидел, в какой чести тот у односельчан и с каким достоинством и прямодушием он держит себя. Хозяин не замечал тревоги на женской половине дома: благоразумная хозяйка скрывала то, что могло смутить мысли ее повелителя, и была довольна, что витязи по целым неделям были вдали от деревни. Но Инго стал замечать, что важен сделался вид Ирмгарды, и он досадовал, что ему редко удавалось поговорить с ней без свидетелей.

Однажды он поехал с князем к той ограде, через которую впервые вошел в эти земли. Опадал пожелтевший лист, в просеках раздавались охотничьи клики и лай собак; с ревом бегали откормленные быки, пастух приготовлялся к возвращению в деревни, и снова дворовые девушки взваливали на телеги остатки из молочных погребов. Пока Ансвальд осматривал жеребцов, Инго стоял возле Ирмгарды – указав на проходившую с кружками молока Фриду, Ирмгарда промолвила:

– Из этого источника ты впервые напился у нас, и там, где ты сейчас стоишь, я впервые увидела тебя. С той поры пожелтела отрадная зелень и улетели дикие птицы.

– А радость сошла с лица твоего, – нежно ответил Инго.

Но Ирмгарда продолжала:

– Блаженны были некогда высокородные жены, что в одежде из перьев летали, по своей воле, над грешной землей. Знаю я одну девушку, которая стоит у ручья и тоскует по высокому искусству. Она хотела бы сшить одежды для лебедя и лебедки, но тщетно желание ее, и грустно глядит она, когда оперенная стая с полей уносится вдаль.

– Доверь мне, что смущает твою душу? – тихо попросил Инго.

Ирмгарда долго молчала.

– Придет пора, когда тебе это скажут другие, но не я, – ответила она наконец. – Если ты останешься на зиму у нас, то каких бы скорбей она ни принесла с собой, я все равно буду спокойна.

Ее речь была прервана дикими возгласами и чуждым воинским кличем. Инго встрепенулся, его лицо просияло радостью, как некогда в княжеском чертоге, а между тем остальные мужчины собрались в отряд и схватились за оружие.

– Они идут с миром, – воскликнула дочь Беро, – среди них едет мой отец. – И она показала на всадников, которые с веселым криком, потрясая копьями, летели с холма. Инго поспешил к ним навстречу; всадники соскочили с коней, окружили витязя, обхватывали его руки, склонялись перед ним, обнимали колени и восторженно кричали. Инго называл каждого по имени, всех обнял и поцеловал, и слезы радости лились из его глаз. Но напрасно его взгляд скользил по лицам: не все, кого надеялся приветствовать он, стояли перед ним. Однако счастье этого мига было столь велико, что Инго и незнакомые всадники долго не замечали присутствия других. Вокруг князя собрались его ратники, привлеченные воинским кличем, у девушки и Ансвальда тоже увлажнились глаза, и с восторгом слушали они быстрые вопросы и ответы, смех и вздохи незнакомцев. Но Беро, спокойнее других воспринявший эту встречу, рассказал князю:

– Ездил я на юг, за горы, до самого Идисбаха, где обитает небольшое племя марвингов, и рядясь там о скоте, наткнулся я на эту стаю диких гусей, разыскивающих своего вожака. Я узнал, в чем дело, а как мне по сердцу пришелся их развязный вид, то и привел их сюда.

Подойдя к князю, Инго сказал:

– Прости, князь, если на радостях мы позабыли о снискании твоей благосклонности. Они такие же изгнанники, как и я; ради меня оставили они милую родину, и у них тоже нет ни родителей, ни друзей. Мы кровью побратались между собой и гордимся тем, что почитаем друг друга, делим пополам радость и невзгоды, скитаясь безродными по земле. Только на их верных сердцах утвержден королевский престол бедного Инго; где преклонят они головы свои, там покоиться и моей голове. Ты радушно принял меня, но теперь я – целый отряд, и в смятении предстаю я пред очи твои.

– Всех их приветствую! – горячо воскликнул князь. – Дом мой обширен, кладовые полны. Приветствую вас, благородные гости!

– Однако ж я советую, – осторожно сказал Беро, – чтобы ты, начальник страны, распределил чужеземцев по деревням. Все соседи охотно примут гостей, каждый будет иметь свою часть и никому не будет это в тягость, потому что ведут они на арканах добытых коней, а с ними их кровных жеребцов. Посмотри-ка на этого серого, князь! Не одному соседу приятно было бы выторговать себе коня, а зимой слушать у очага рассказы о воинских походах на чужбину.

Ансвальд улыбнулся, но решительно возразил:

– Разумно мыслишь ты, Беро, но за моим домом остается большее право, и на этот раз, сосед, он не поступится правом своим. За несколько дней вы, гости, вместе с моими челядинцами срубите себе спальный покой и безопасно выдержите там зимние бури.

– Что ж, намерение благое, – сказал Беро. – Приведи-ка, Фрида, моего бурого.

И подойдя к одному старому воину вандалов, он протянул ему руку и произнес:

– Не забывайте наших слов. Вы теперь на княжеской земле, но если пожелаешь кровли хлебопашца, то желанными гостями будете вы в «Свободной топи».

Он сказал еще несколько слов своей дочери, затем вскочил на коня и, поклонившись, рысью спустился в долину.

Инго подвел своих товарищей к князю и назвал каждого по имени. Впереди всех стоял старый, но крепкий воин; словно из меди были отлиты его мускулы, мужественны черты лица и смел взгляд; низко опускалась его длинная седая борода, словом – витязь, и видно было, что привычен он к боям и не боится опасности.

– Это Бертар, муж благородный. Когда я был отроком, он вывел меня под щитом из своего пылающего дома, последнего убежища моего на границе страны; бургунды, находившиеся тогда в союзе с моим дядей, подожгли дом. С той поры он был моим наставником во всяком ратном деле; подобно родному отцу, лелеял он мою юность, и если не недостоин я предков моих, то этим обязан ему.

И когда Ансвальд подал витязю руку, тот сказал:

– Я помню день, когда мой отец принимал твоего отца в своем дворе. Стоял осенний день, как нынче, и хороша была охота в горах, которые мы называли Исполинскими. Я убил тогда первого вепря, и витязь Ирмфрид в шутку пригласил меня поохотиться на лесистых нагорьях турингов. Долго пришлось мне ехать, уже белый иней пал на голову мою, прежде чем я проник за твою ограду. Но теперь я здесь, князь, и готов, если позволишь, следовать за тобой по звериной тропе.

Слова эти обрадовали князя, и в свою очередь он объяснил чужеземцам достоинства каждого из своих застольников, посоветовав обеим сторонам быть добрыми товарищами. Затем он с Ирмгардой уехал вперед, чтобы Инго мог открыто побеседовать с вновь обретенными друзьями. Оставшись одни, вандалы еще раз испустили приветственный крик и снова, пока Бертар вел отряд ко двору, в разные стороны летели вопросы и ответы. Нелегко было сохранить стройность рядов, потому что все норовили ехать поближе к своему повелителю, и возгласы их эхом отражались в горах.

Дорогой Инго сказал Бертару:

– Дивно мне, что держу я твою руку. Но еще раз поведай мне все: как вы спаслись и отыскали меня.

– Господин отправился дорогой рыб, – улыбнулся Бертар, – а прислуга последовала за ним. Отступая, мы обменялись не одним ударом меча с преследователями, пока я не высмотрел на берегу местечка, пригодного для прыжка в воду, и подобно лягушкам, попрыгали твои юноши в Рейн, но не все, однако ж: ты не забыл, витязь, тех, кого теперь недостает. И бились мы под щитами, под свистом неприятельских стрел, но добрый бог послал нам помощь. Ивовый ствол, отторженный волнами от берега, огромной колодой, с корнями и ветвями медленно плыл по течению; он укрыл утопленных, и мы направили его прочь от римского берега. Поднявшись на берег соотечественников, мы укрылись в густом лесу, а по ночам стали добывать вести о тебе в долинах, желая сослужить нашему повелителю последнюю службу и обойти вокруг его могильного холма. Напрасны были, однако, розыски и расспросы: никто из беглецов не видел лица твоего. Печальные, пробрались мы тогда Шварцвальдом до владений бургундов, преследуемые отрядами римской рати. Когда же бургундские сторожевые привели нас пред лик их короля Гундамара, то весть о твоем прыжке дошла уже до него, и думал он, что ты вознесся в чертоги богов. Хотя и недруг твой, но услышав от меня твое имя, он вздохнул, вспомнил про твою доблесть и уже не посмел выдать нас связанными римлянам. Он предложил нам отправиться с его воинами в поход, предпринимаемый им против пограничных племен на Дунае. Мы согласились, ибо сильно нуждались в конях и одежде – мы были голы, словно галки в пору линьки. Мы отправились в поход, и нам посчастливилось; твои молодые воины добыли себе коней и богатыми возвратились назад, с полными карманами. В предпоследнюю луну стояли мы однажды на берегу Дуная; бургунды складывали добычу и, как охотно они это делают, болтали с римскими торговцами и скоморохами, поспешившими к ним ради корысти и даров. Но твои ратники были пасмурны и только глядели, как сухие листья мчит осенний ветер. Но вот подошел ко мне один странник и, поприветствовав, начал:

– Если угодно, витязь, то загадаю я тебе загадку, найдешь ли только ответ: «Кто кинул гусляра в челнок, кто нырнул под копьями, подобно дивному лебедю?» И ужаснувшись, я ответил: «Король Инго кинул Фолькмара в челнок и король Инго исчез в потоке, подобно дивному лебедю». Тогда чужеземец сказал: «Ты тот, кого я ищу; ради тебя прошел я дальний путь посланцем моего товарища. Но теперь я отыскал тебя, а потому послушай и вторую притчу, которую шлет тебе Фолькмар: «В чертогах Ирмфрида сидит страж лебедей, у очага турингов ждет он улетевших».

Мы обрадовались больше, чем могу выразить, потому что поняли значение имени Ирмфрид. Король Гундамар хотел удержать нас, но я попросил у него соизволения возвратиться домой, не сказав ему, однако, что родина твоих юношей там, где тело их повелителя бросает тень свою.

– Бедные юноши, – мрачно сказал Инго, – умалилась тень, и не покрывает она следов ног ваших!

– Взойдет для тебя новое солнце, – утешал его старик, – и отбросит тень твою по обширной стране. Но теперь следует подыскать для твоих утомленных воинов убежище против зимних непогод. А как разбухнут древесные почки, мы отправимся с тобой в новые ратные походы, но скажи мне, король, могут ли укрыть нас зимой кровли, которые я теперь вижу?

– Если бы на это было милостивое соизволение богов! – важно ответил Инго. – Более чем думал, нашел я здесь счастья, но менее безопасности, чем надеялся.

Ворота господского дома были широко распахнуты, а хозяин принял гостей и провел их в покой, где им устроили приветственный стол, и вместе с княжескими ратниками вандалы разместились по скамьям.

На следующее утро уже слышался прилежный стук молотков: из кучи балок и стропил, высоко нагроможденных на дворе, подле дома Инго срубили спальный покой для его соотечественников, а заодно и загон для коней. За несколько дней возвели постройку, потому что велико было число помогающих рук. Пришедшие соседи приветствовали чужеземцев, оглядывали крепкие арканы свободных коней, покупали, выменивали, а за добытых на войне коней расплачивались обещанием зимой кормить оставшихся у вандалов животных. Вокруг тихого господского дома царило теперь веселое оживление и суматоха; рослые вандалы бродили в своих воинских доспехах между домов, возлегали подле княжеских ратников на ступеньках чертога, весело хохотали или охотно пускались в рассказы, по обычаю их племени; ходили с дворовыми в лес и желанными гостями посещали окрестные деревни.

Но через несколько недель хозяева двора стали замечать, что трудно соблюсти мир между их ратниками и гостями, потому что молодые были вспыльчивы и скоры на гнев, а старики ревниво оберегали честь своих господ. И вот вандал Радгайс и Агино, буйный парень из дворовых, повздорили из-за того, что вандал подарил пряжку одной деревенской улыбнувшейся ему девушке. Агино рассердился и язвительно сказал: «Мы полагали, что скудна казна господина твоего, но теперь видим, что в кошельках у вас водится добро». Вандал не остался в долгу: «Кто в боях подвергает опасности свою жизнь, тому попадает серебро в карманы; но кто, подобно тебе, молотит на гумне, у того на руках вырастают мозоли и больше ничего».

Слова эти были услышаны дворовыми, и когда на следующий день Бертар пришел с воинами в амбар за овсом для коней, то Гильдебранд; бывший ключником по хозяйству, отказал в выдаче намолоченного овса, заявив:

– Если вы насмехаетесь над мозолистыми руками наших парней, то можете сами вымолачивать снопы собственными ногами или ногами ваших коней, как вам угодно; но мои товарищи не хотят работать на вас, потому что грубы речи ваши. Берите овес в снопах, а не в мешках.

Но Бертар ласково ответил:

– Не хорошо со стороны моих товарищей презирать обычаи хозяев. Но ты человек опытный и знаешь, что различны обычаи на земле. В ином месте застольники господские сваливают снопы, косят и раскидывают сено, выезжают на поля с бороной, но позорно для них держать цеп или ручку плуга. Поэтому будь снисходителен к моему товарищу, если ему, человеку чужому, странен кажется ваш обычай.

Однако Гильдебранд грубо возразил:

– Кто ест наш хлеб, тот должен подчиняться нашим обычаям; бери снопы, потому что с этого дня только их и станешь получать.

И вандалы, взвалив на себя снопы, отправились в конюшни, после чего Бертар грозно приказал:

– Валите снопы и режьте, доколе не измочалится железо!

Со времени неразумных речей Радгайса между ратниками возникала не одна ссора, но обе стороны старались скрывать это от господ. В воинских забавах они сначала стояли в одних рядах, стараясь, по совету князей, подражать друг другу в ратной сноровке, но теперь они выезжали на ристание порознь, так что однажды, перед началом состязания вершников на палках и щитах, Ансвальд сказал Теодульфу:

– Почему гости стоят отдельно на своих конях; мы бы с удовольствием посмотрели, кто заслуживает большую похвалу.

Теодульф ответил:

– Они сами не хотят состязаться: слишком уж сильно стучат по их щитам палки турингов.

Тогда, подъехав к Бертару, князь сказал:

– Сомкни, витязь, твои ряды с рядами моего народа.

Но и старик ответил:

– Ради спокойствия только я держу наших ратников отдельно, чтобы неосторожно брошенная в пылу битвы палка не возбудила ссоры.

И князь молча должен быть смотреть на раздельную езду и слушать, как его ратники презрительно посмеивались, когда чужеземцы бросали свои палицы. Неожиданно какой-то дерзкий парень-туринг выкрикнул тяжкое бранное слово: «собакобои». И тогда, когда дворовые прыгали при метании камней, и одному из них не удался прыжок, вандалы, искривив свои лица, прожужжали насмешливое словцо, придуманное ими по тому поводу, что туринги за столом предпочитали многому другому круглые катышки из пшеничного теста.

Вслед за воинскими упражнениями началась пляска, и стало заметно, что дворовые девушки тянулись только к своим землякам, а поскольку гостям не удавалось пригласить девушку, им оставалось только смотреть. Недовольный этим, князь закричал вандалам:

– Почему вы брезгуете дворовой прислугой?

Бертар снова ответил:

– Дворовые девушки жалуются, что нашими прыжками мы калечим им ноги.

И тут вперед выступила смелая Фрида. Она поклонилась старику и сказала:

– Мне мало нужды, что я кому-то не понравлюсь, взяв руку чужеземца: я знаю при дворе кое-кого, кто грозит девушкам расправой, если они станут плясать с гостями. Если тебе угодно, витязь Бертар, и если ты не считаешь меня недостойной, то веди меня на танец.

Бертар рассмеялся, а за ним и господа; старик схватил руку девушки, пустился в пляс, словно юноша, и закружил с ней по мураве, так что, глядя на него, все одобрительно закивали головами. Чужеземцы хорошо видели нерасположение к ним княгини, она даже с Бертаром не разговаривала, хотя он происходил из знатного рода. Однако и княгиня нашла повод для жалоб, так как два вандала, братья Алебранд и Вальбранд, перебросились с двумя девушками княгини резкими словами, а потом, подкараулив их вечерком, поцеловали их и поизмяли им одежду. Подойдя на дворе к Инго, княгиня стала громко жаловаться на своеволие его ратников, поэтому Инго, глубоко оскорбленный и жестокими словами княгини, и проступком своих людей, вынужден был держать суд над виновными. И хотя при расследовании выяснилось, что в этой истории было больше обоюдной заносчивости, чем проступка, однако он сурово корил братьев и, в явное посрамление, посадил их на нижний конец своей скамьи. С того дня преступники были очень печальны, но даже этот случай не изменил отношения княгини к чужеземцам.

И вот однажды, возвратившись в свои покои от княжеского очага раньше обыкновенного, Инго услышал в новой пристройке резкий треск жерновов и, изумленный, спросил у Бертара:

– Неужто девушки вертят жернова в спальном покое ратников?

Старик вынужден был признаться:

– Если сам спрашиваешь, так знай: не служанки вертят жернова, а твои юноши. Теперь, если хотят они поесть хлеба, то должны исполнять бесславную работу подневольных жен; служанки отказываются молоть для нас муку, и хозяйка это приветствует. Тяжка такая работа для рук королевских витязей, и мы охотно утаили бы от тебя то, что не делает чести твоему гостеприимцу.

Инго отошел за один из столбов, чтобы скрыть навернувшиеся слезы. А снаружи завывал вокруг кровли северный ветер, покрывая двор дымчатым пологом снега и ледяной изморозью.

– На стропилах дома бушует буйный парень, – продолжал Бертар, – он теперь властвует на большой дороге и полях и хочет воспрепятствовать отъезду нашему из этого дома. Полагаю, что и сам ты помышляешь об этом. Итак, выслушай, что сообщил мне витязь Изанбарт, мой старый боевой товарищ, которого я навестил вчера. Римский торговец Тертуллий побывал у них в околотке со своими вьючными конями, он пришел с востока и направлялся дальше, в королевский замок. Ты знаешь его: у аллеманов он слыл лукавейшим из лазутчиков кесаря. Однако ж он избегал двора, в котором находимся мы, хотя здесь самый лучший рынок для купца. Но в стране он везде о тебе расспрашивал и говорил неприятные речи, будто кесарь разыскивает тебя и готов заплатить большие деньги, лишь бы увидеть тебя или твою голову, и таким образом уничтожить дурное предзнаменование, тяготящее римских воинов со времени похищения тобой их священного стяга. Если римский торговец едет к королю Бизино, то в коробках у него хранятся скорее дары королю, нежели товары на продажу, потому что не торопился он распаковывать тюки. Закручинился витязь Изанбарт и просил тебя предостеречь: меньше, чем когда-либо, доверяй посольству короля.

Инго положил руку на плечо своему верному служителю.

– Ты тоже, витязь, готов скорее попасть в ловушку, поставленную нам королем, чем и дальше терпеть грохот жерновов, которыми злобная женщина оскорбляет честь нашу. Но я привязан к этому дому, словно железными цепями. Я попрошу у князя удовлетворения за это оскорбление, но не покину страны, не узнав того, чего так страстно желаю.

На следующее утро Ансвальд сидел с застольниками своими за завтраком, вдруг открылась дверь, и на пороге появилась Ирмгарда; за ней Фрида несла мешок муки.

– Прости, что осмеливаюсь поднести тебе намолотое на жернове рукой твоей дочери.

И девицы поставили мешок у ног изумленного князя.

– Что означает этот дар? Не предназначен ли он для жертвенного пирога богам, если жернов вращали руки свободных дев?

– Не для жертвы, – возразила Ирмгарда, – но во искупление нарушенных обязательств гостеприимства свободные руки намололи зерно. Умоляю тебя, князь: если считаешь пристойным, то отошли муку твоим гостям. Я – слышала, что дворовые уже не хотят молоть им муку для хлеба, и благородные гости сами должны исполнять работу несвободных жен.

На лбу у князя вздулись жилы, и поднявшись, он вскричал:

– Кто нанес мне такой позор?! Говори, Гильдебранд, потому что на тебе лежит забота о столе гостей!

Гильдебранд смутился перед гневом хозяина.

– Служанки жаловались на трудную работу и непристойности вандалов, а княгиня полагает, что для жалоб есть повод.

– Как осмелился ты непристойности отдельных ратников наказывать тяжким оскорблением, нанесенным тобой всем сразу? Ты позоришь своего господина перед его гостями, возбуждаешь в народе злобные толки. Немедленно возьмите мешок и отнесите его гостям! Тебе же, старик, советую пойти к ним и принести им такого рода извинение, какое угодно им будет принять. А служанкам скажи, что если они и впредь будут жаловаться, то грозная рука причинит им еще большие неприятности.

– Не гневайся на служанок, князь, – сказала Ирмгарда. – Они всегда послушны и готовы даже переносить дополнительные тяготы, но один человек из твоего двора осмеливается как господин распоряжаться прислугой, и человек этот – твой меченосец Теодульф. Страшась его сурового нрава, многие стараются приобрести его благосклонность. По своему произволу он запрещает служанкам работать на гостей и плясать – с ними. Никто не смеет жаловаться тебе, но, как дочь твоя, я не потерплю, чтобы человек, сам состоящий в услужении, оскорблял честь нашу в нашем же дворе.

Выслушав дочь, князь подумал, что права она, но вместе с тем он ощутил затаенную скорбь, ибо девушка неуважительно отзывалась о человеке, которого он назначил ей супругом. Страшно озлобленный на всех, он закричал дочери:

– Не напрасно же ты ворочала жерновами: подобно тяжелому камню, слова твои измалывают доброе имя твоего родственника. Однако я не порицаю твой дар: быть может, им искупится тяжкое оскорбление. А что касается тебя, – вскричал князь, указывая на Теодульфа, – то не забывай, что доколе я жив – я господин во дворе этом, хотя я и помню, что хозяйка желает тебе добра. Но если кто-нибудь из вас позволит себе против гостей злобные речи или помыслит тайное коварство, то окажутся тому тесными как двор мой, так и собственная его шкура.

Князь Ансвальд удалил всех и закручинился. Наконец он направился к княгине и гневно высказал ей все, что он думает о ее родственнике. Гундруна изменилась в лице; поняв, что слишком уж много она позволила себе и что по справедливости злобные толки тревожат ее мужа, она сказала:

– Дело со служанками должно служить только предостережением чужеземцам, чтобы они уважали права дома. Кончено, и впредь будем избегать этого, да и ты не тревожься. Что же касается родственника, то ты знаешь, что верно служит он тебе и за тебя носит он раны свои.

Когда князь несколько успокоился, она продолжила:

– Как отраден был несколько месяцев назад вид на двор и поля! Но теперь нет мира в доме, покоя в стране, и грозен гнев короля. Твой гость – муж знаменитый, но беды следуют по его стопам. Я помню о дочери твоей, которая молит избежать брака с Теодульфом. Против родительской воли грозно восстает дух дочери.

– Какое дело Инго до гнева девушки? – с досадой спросил князь.

Гундруна изумленно взглянула на него.

– Едущий на коне не смотрит на придорожную траву. Обрати внимание на ее глаза и щеки, когда она беседует с чужеземцем.

– Не удивительно, что он понравился ей, – возразил князь.

– А если он помышляет о браке?

– Это невозможно! – вскричал князь с неприятным смехом. – Ведь он изгнанник, не имеющий ни кола, ни двора.

– Тепло сидится у очага в тени лесов, – продолжала княгиня.

– Не может решиться на такое безумие чужеземец, человек не нашего племени, к тому же пользующийся только тем правом, что хозяева терпят его. Напрасно тревожишься ты, Гундруна – одна мысль об этом возмущает меня.

– Если таково мнение твое, – настойчиво проговорила княгиня, – то не радуйся ни дню, когда он вошел в дом наш, ни песне в чертоге, ни проходимцам, которые, полагаясь на право гостеприимства и переводя добро моего повелителя, находятся теперь у нас. Король требует чужеземца; позволь ему удалиться, прежде чем он и его отряд многим из нас уготовят горе.

– О симпатии между ним и моей дочерью тебе известно больше, чем говоришь ты? – спросил князь, подходя к Гундруне.

– Только то, что ясно каждому, желающему видеть, – осторожно ответила княгиня.

– С великим почетом и радостным сердцем принял я его, – продолжал Ансвальд, – и не могу же я теперь удалить Инго как докучливого человека. Избирать дочери супруга – это право отца, и не может быть для нее иного брака, как только через мое посредство; это известно твоей дочери – она не безумная. Помню я клятву, данную мной друзьям твоим, но со своей стороны, умерь, если можешь, заносчивость твоего племянника и постарайся, чтобы милее стал он нашей дочери, да не вспыхнет упорство девушки будущей весной, когда мы станем наряжать ее на свадьбу.

С этого утра при встречах с чужеземцем князь Ансвальд стал испытывать удрученность духа; с неудовольствием размышлял он о дерзости Инго; с подозрением наблюдал за речами и жестами гостя и порой думал, что тягостным будет зимой пребывание чужих у его очага. В эти дни скорби прибыл вестником горя – витязь Зинтрам, посланный королем. Король сильно жаловался на тайное пребывание чуждого отряда, угрозами требовал его выдачи – и понял князь, что близкая опасность грозит или его гостю, или ему самому и его союзникам. Но как человек великодушный, он снова обрел свое достоинство и, подойдя к Инго, откровенно заявил ему, что под предлогом охоты намерен созвать начальников страны на тайный совет. Инго поклонился и, соглашаясь с князем, ответил: