Текст книги "Инго и Инграбан"

Автор книги: Густав Фрейтаг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)

В местности, в которую они теперь вступили, в долинах и на горных склонах, струившихся обильными источниками, разбросаны были кое-где села и отдельные дворы франкских переселенцев; по большей части дворы были малы, дома запущены или кое-как починены, а подле них зачастую лежали пустынные пожарища. Каждый двор и каждая деревня были обнесены валами, но валы и рвы пообваливались и разрушились. Не много народа виднелось на полях; в деревнях женщины и ребятишки подбегали к плетням и глядели вслед путникам, причем проводник гордо кланялся, а ответные почтительные поклоны показывали, что считали его здесь человеком важным. На франкских домах, над знаком домовладельца, нередко видны были изображения креста, и незнакомец приветствовал стоявших у дверей по-христиански; народ с изумлением слушал его и спешил к всадникам. Но проводник торопился, так что крики и вопросы заглушались рысью коней.

Но вот приехали путники в какую-то деревню; не обнесенные забором стояли там дома с высокими соломенными крышами, почти достигавшими земли; не было здесь даже бузинных деревьев, которые обычно в каждом дворе выставляют напоказ свои черные ягоды. Нагие дети, смуглые и покрытые грязью, вместе с поросятами валялись в навозных кучах; народ был мельче, круглее и плоше лицом, а вместо сдержанного спокойствия, с каким деревенские жители приветствовали всадников в других местах, навстречу им на чуждом языке неслись громкие крики, ругань и проклятья.

– В вашей земле много чужеземцев? – спросил незнакомец.

– Это венды, племя восточное, поселившееся в Турингии многими селами; хоть они и платят дань графу короля франков, но народ это злоумышленный и непокорный, – ответил проводник.

Он остановил коня, прислушиваясь к проклятьям, посылаемым им вслед какой-то противной женщиной, затем снова пришпорил коня, вскричав:

– Вперед!

Быстро помчались они; проводник часто приподнимался в седле, посматривая то вправо, то влево. Немного спустя к нему подъехал незнакомец.

– Не скажешь ли ты мне, что так поспешно гонит наших коней?

– Я мало понимаю язык вендов, – ответил Инграм, – но женщина, этот мешок с руганью, сулила нам беду, если мы встретим по дороге воинов ее племени. В воздухе неспокойно: уже с утра на севере носятся коршуны и вороны. Жаль, что не расспросил я об этом говорящих на нашем языке.

Он прикрикнул на своего коня и поскакал вперед, а путники с трудом следовали за ним; сделав им знак не отставать, Инграм во всю прыть помчался к ближайшему, видневшемуся на возвышении двору. Путники заметили, что он остановился на холме, но тут же быстро спустился вниз и пронесся мимо них. Когда они достигли наконец – какого-то крутого подъема, незнакомец спросил:

– Скажи, не грозит ли нам опасность?

– Опустел двор и конюшни опустели – нет ни единой души; удивляюсь, как это нам навстречу не попалось ни одного беженца, – мрачно ответил проводник. – Вперед, если не хотите, чтобы я покинул вас.

– Ты надеешься избегнуть опасности, если до заката солнца мы заморим наших коней? – спокойно спросил незнакомец.

– Посмотрю! – коротко ответил Инграм.

Час времени ехали они то буковым лесом, то лугами, наконец в стороне от дороги показался большой двор под липами, и стрелой поскакал к нему проводник. Путники заметили, что иногда Инграм приостанавливался, затем широким скоком исчезал за деревьями. Поехав помедленнее и приблизившись ко двору, они увидели провалившуюся кровлю, разбитые ворота, а перед домом – уголья от костра. Проводник наклонился над чем-то, лежавшим на траве: то был человек с разбитой ударом палицы головой.

– Это хозяин двора, – сказал проводник, причем губы его дрогнули. – Он был родом франк, но человек гостеприимный, и пал он как воин. Взгляните туда.

Взрытая земля была насыпана двумя круглыми буграми.

– Хищники похоронили своих покойников.

– Когда это случилось? – спросил незнакомец.

– Вчера, прежде чем стемнело, – ответил проводник, указав на труп коня, пораженного копьем хозяина двора и лежавшего тут же.

Незнакомец соскочил с коня и поспешил к дому.

– Давайте поможем, если кто-нибудь там еще жив.

– Напрасная забота, – возразил проводник. – Его дочь, Вальбурга, и маленькие дети угнаны, корова с белой отметиной заколота, а на его коне ездит теперь славянин. Венды умеют хозяйничать, и ничего не делают они наполовину.

Незнакомец взял лопату и стал рыть яму.

– Благоразумнее было бы удалиться отсюда, – тревожно произнес проводник.

Но незнакомец указал на крест, изображенный синильником на обнаженной руке убитого.

– Он одной со мной веры, и не могу я уйти, не предохранив его останки от коршунов и волков.

Проводник отошел назад, прошептав:

– Не один, творивший знамение креста, мирно покоится теперь в окровавленной земле.

Путники выкопали могилу, опустили в нее покойника, преклонили колени на молитву, засыпали могилу землей и водрузили на ней крест. Тогда незнакомец знаком удалил юношу и один простерся перед земляной насыпью.

Между тем проводник поспешил вперед по следам неприятеля, подобно охотничьей собаке стал рыскать по полянам и наконец с пылающим лицом возвратился к ждавшим его чужеземцам.

– Я признал следы женщины и детей. Только один из коней был подкован; полагаю, это конь Ратица, предводителя сорбов. Скоро я увижусь с ним! – грозно вскричал он. – Ответь мне на один вопрос, чужеземец, приятно было бы тебе видеть убитыми Ратица и его дружину?

– Нет, – ответил незнакомец.

– Он умертвил твоих единоверцев, а их детей увел в горькое рабство.

– Говорю тебе, нет, – повторил незнакомец.

Проводник прошептал какое-то проклятье и вдруг подошел к коню незнакомца.

– Скажи, что у тебя в кожаном мешке, который ты так заботливо охраняешь?

– Не приличен такой вопрос, – холодно ответил путник, – и отвечать тебе я не стану.

– Полагаю, там у тебя серебро и запястья, какие привозятся в страну чужеземными торговцами, – сказал проводник, жадно взглянув на кожаный мешок.

– Быть может, там есть сказанное тобой, быть может – нет, тебе-то какое дело? Твоим это не будет никогда.

Проводник свирепо взглянул на чужеземца, лицо его передернула судорога и, бросившись на землю, он закрыл лицо руками. Незнакомец взял топор, стал перед лежавшим, отвел от лица его руки и протянул ему оружие.

– Вот топор, сын мой, а вот голова беззащитного человека – рази, если хочешь. Но если желаешь слушать, то внемли словам человека постарше тебя.

Инграм бросил оружие на траву и с понурой головой сел на землю.

– Я знаю, что смущает тебя, – продолжал незнакомец. – Хищники угнали в свои горы молодую женщину; желая освободить ее оружием или куплей, ты надеешься, что чужеземец поможет тебе. Отвечай, правду ли я говорю.

– Она надменно говорила со мной, потому что, по обычаю моих отцов, я находился под дубами при жертвоприношениях коней; но меня страшит, что она должна остаться в руках Ратица, и словно знак небес подсказывает мне, что я должен освободить ее. Я уведу ее домой; она станет моей, а я буду ее господином.

– И станет она исполнять твою волю, – холодно сказал незнакомец. – А если Ратиц, твой враг, думает таким же образом?

Проводник заскрежетал зубами и снова бросился на траву.

– Аки звери дикие, – по-латыни промолвил незнакомец. – Вставай, проводник, – спокойно приказал он, – и прежде всего выполни свое обещание. Твоя честь требует, чтобы ты сохранно привел нас на твою родину, хотя мы и чужие и неприятны тебе. Освободившись от этой обязанности, подумай затем, в чем будет состоять твой ближайший долг. Не забывай, однако ж, что женщина, которую пожелал ты, идет тернистым путем под могучей защитой, ибо сопровождают ее крылатые посланцы моего Бога, ангелы, – да спасена она будет в сем мире или вознесена в небеса христиан. Хотя и в цепях сорбов, но она в длани милосердного Отца, который внемлет всем, в горе взывающим к нему, И если Ему угодно, чтобы она была освобождена твоей рукой, то так и будет, но ты исполни теперь твой долг.

Проводник встал, встряхнулся и без звука сел в седло. И путники отправились дальше на север; каждый был занят самим собой, и только изредка незнакомец обращался к своему спутнику с несколькими латинскими словами. После солнечного заката они вступили в мрачные леса гор, отделявших земли турингов от франкских владений.

За деревьями послышался лай собак, смешанный с глухим и неприятным рычанием.

– Ты привел нас в логовище медведей? – спросил незнакомец.

– Здесь живет Буббо, – ответил Инграм. – Он ловит медведей, умеет смирять их ярость и далеко на юге, в стране франков, продает их по господским дворам или бродячему люду. Во всей стране страшатся его, и в безопасности Буббо у друга и недруга, потому что сведущ он в волхвовании.

– Он твоей веры? – спросил чужеземец.

– Мало кому известно, каким богам он молится, – сказал проводник.

– В таком случае минуем негостеприимный двор.

– Взгляни на небо: ночью будет дождь, твой юноша и кони нуждаются в отдыхе, потому что завтра мы станем взбираться лесом по глухим дорогам, и не встретим там хозяина, который приютил бы нас.

Чужеземец взглянул на стоявшего возле него юношу и молча, жестом, изъявил свое согласие. Они подошли ко двору поближе; раздался еще более яростный лай псов, к которому присоединилось рычание целой семьи медведей, а когда Инграм постучал в ворота, то поднялся такой неистовый шум, что незнакомец осенил себя крестным знамением. Долго стучался проводник, наконец послышались человеческие шаги и громкий окрик на зверей; Инграм назвался по имени, поперечная перекладина ворот отодвинулась, и в них появилась исполинская фигура мужчины. Проводник тихо поговорил с хозяином, который легким движением руки пригласил путников войти, взял поводья дрожащих коней, провел их во двор и снова запер ворота. В темноте развьючили коней, которых Инграм и хозяин увели в конюшню, затем мужчины вступили на глиняный пол сеней; хозяин поднес смоляной факел к тлеющим углям полена, лежавшего в очаге, и озарил копотным светом лица своих гостей. Узнав чужеземца, Буббо отшатнулся; факел вывалился из его руки и запылал на земле, но Инграм поднял его и воткнул в железное кольцо у очага.

– Никогда не надеялся я видеть лицо твое в хижине моей. Неласков был твой привет, когда в первый раз я увидел тебя: меня и моих медведей ты приказал прогнать со двора твоего хозяина.

– Но во второй раз, – спокойно возразил чужеземец, – я освободил твою шею от ивовых, уже сплетенных для тебя прутьев; а в третий раз я видел тебя крестником, стоявшим передо мной в белой рубахе, и священная вода лилась на голову твою.

– Давно уже истаскалась крестная рубаха; в последний раз она была не так хороша, как в былое время, когда я погружался в вашу воду. Неохотно, впрочем, вспоминает человек о тяжких часах, когда он склоняет голову перед чужеземными чарами, – робко ответил хозяин. – Ты сделал мне много добра, да и зла тоже, но все же я полагаю, что человек ты сведущий в великих тайнах; обо мне тоже толкуют, будто я смекаю кое-что. Но если я предложу тебе мир под моим кровом, то из благодарности ты мог бы научить меня кое-каким тайнам.

– С удовольствием, – сказал незнакомец, – если только у тебя есть уши, чтоб слышать.

– Значит, порешено, забыто прошлое, и я буду держать тебя как моего гостя: приючу тебя и твоего спутника, да и ужином накормлю. Приветствую тебя у очага моего, тебя, Винфрид, пред которым народ становится на колени и которого называют Бонифацием и епископом!

Выехав вечером следующего дня из темного соснового леса, путники увидели перед собой невысокие холмы, а в отдалении – открытую местность. Перед ними, у подошвы горы, лежала деревня: серые кровли с серыми стропилами, обнесенные бревенчатой оградой и широким рвом. Плотно скучились дома на улицах деревни, чтобы легче можно было отражать нападение неприятеля. За оградой, на косогоре, отдельно ютились два двора, отстоящие один от другого на несколько полетов стрелы; к каждому из них от дороги вела тропинка. Остановившись на перекрестке, Инграм сказал:

– Я привел вас в землю турингов; это деревня, а вот двор франка, которого называют управляющим графа; да вот и он сам стоит там. Все обещанное мной – исполнено; поезжайте!

Чужеземцы, склонив головы, возблагодарили Бога своего, а Инграм между тем умчался, и когда Винфрид посмотрел вслед проводнику, тот уже скрылся за выступом леса. С противоположной стороны навстречу путникам шел франкский управляющий, человек с седыми волосами и важным лицом. Винфрид приветствовал его по-христиански, и с зардевшимся от радости лицом франк ответил: «Во веки веков». Когда же Винфрид показал вырезной лист пергамента – знак, присланный госпожой своему управляющему – тот почтительно снял шляпу, взял под уздцы коней и повел чужеземцев в свой двор.

2. Христианин среди язычников

В стороне от деревни, на равнине, стоял запущенный дом, обнесенный деревянным забором, над которым раскидывал свои серые листья запыленный лопушник; забор был дыряв, небрежно сложен, и целый год поросята и дворовые куры имели здесь беспрепятственный лаз. За воротами был, из двух жердей, сооружен деревянный крест – единственный признак того, что жил здесь Мегингард, которого называли также Меммо, христианский священник. Неохотно деревенские жители позволили ему несколько лет назад, и то по настоянию графа, поселиться в пустой хижине. Однако несмотря на это, внутренность избушки была не совсем лишена удобств. В щель притворенных оконных ставень можно было разглядеть весело пылавший на очаге огонь. Тут же сидел и сам Меммо, маленький круглый человечек; перед ним стоял плохонький стол и на нем кружка пива, на очаге варилась в горшке курица, а подле печи хлопотала, с деревянной ложкой в руке, здоровенная служанка.

– Давно уже варится курица, Годелинда, – сказал маленький человечек, тоскливо взглянув на горшок, – ворочай-ка ложкой, да подбрось дров: этого добра вдоволь в здешней стороне.

Но Годелинда обращала мало внимания на вздохи своего господина и порой лишь сердито посматривала на монаха.

– Мой господин мог бы принести от больного соседа подарок почище, чем вот это, – и она указала ложкой в угол хижины, где на вязанке соломы сидела девушка-славянка, которая, склонив голову, уставилась в землю. – В течение многих недель заклинали вы злых духов, поселившихся в больной ноге соседа, и плохое же это вознаграждение за великий труд – пленница, хворое, дрянное, ни к чему не годное существо! Зачем не подарил он вам на хозяйство теленка? Часто советовала я вам высказаться с соседом по этому поводу. Еле-еле хватает для прокормления двух ртов, а тут пожаловал и третий: какая-то дикарка с растрепанными волосищами, слова не умеющая вымолвить… Вот и новая добавка к хлопотам, которые я имею, ходя за вами.

Меммо лукаво прищурился и посмотрел в угол.

– Ради тебя только я и взял ее, Годелинда, – ласково сказал он, – для поля, лугов… Мне бы очень хотелось облегчить твой тяжкий труд.

– Разве я жаловалась на работу? – дулась мало успокоенная властительница очага. – Вот и хлопочи еще об этом уроде!

Она выкинула вареную курицу на глиняную миску и подала горячее кушанье и ложку своему господину. Поднялся благоуханный пар, а Меммо, ожидая, чтоб кушанье остыло, сидел и нетерпеливо постукивал ложкой по блюду.

Вдруг что-то заскрипело на дворе и вслед за этим, с короткими промежутками, в дверь раздались четыре удара палкой. Ложка выпала из руки монаха; он испуганно вскочил, уставился на дверь и, как бы страшась появления какого-нибудь духа, тихо и почти бессознательно пробормотал: «Во имя святого духа, аминь». Раздался еще удар, от которого распахнулась дверь, на пороге показался мужчина в черной одежде, и послышался глухой голос:

– Во имя Бога, приветствую тебя.

Меммо стоял, онемев, вся краска сошла с его лица. В течение одного мгновения Винфрид глядел на обитателей дома, затем подошел к окну, открыл ставень, взял миску с курицей, все выбросил во двор, так что только загремели черепки, и повелительно вскричал:

– Прочь, женщины!

Подбоченившаяся Годелинда нисколько не собиралась повиноваться приказанию незнакомца, но увидев, что ее господин сильным движением руки приказывает ей удалиться, и заметив, что пламенные глаза незнакомца устремились на нее, оробела и, потащив за собой пленницу-славянку, поспешила к двери.

– Приищи себе на ночь другой приют, – закричал ей вслед Винфрид, – потому что едва ли отныне нога твоя будет в келье этого человека!

Он притворил за женщинами дверь, запер ее на засов и подошел к окаменевшему Меммо.

– В нечестии живешь ты, брат, – грустно сказал Винфрид, – и в дурном обществе я застал тебя; но я пришел, чтобы наставить душу твою. На колени, Мегингард, повинись в злодеяниях твоих, ибо настал день покаяния. Постарайся снискать милосердие Судящего.

Ошеломленный монах опустился перед епископом на колени и стал бормотать латинские молитвы. Весело горело пламя очага, отбрасывая по сторонам тени мужчин; вода в горшке приподнимала крышку и шипела на очаге, но никто не обращал на это внимания; наконец пламя улеглось, затихла вода. В избе сделалось темно; тлеющие уголья разливали слабый свет, в оконное отверстие падало бледное мерцание звезд, но монах все еще лежал на полу – слышались только тяжкие воздыхания и шепот торжественных молитв, а порой резкие удары бича и тихие стоны. И длилось это всю ночь. И когда свет звезд померк в рассвете нового дня, Меммо все ещё лежал ниц, с распростертыми в виде креста руками, а подле него на коленях стоял чужеземец, и его голос торжественно гремел над стонами лежавшего.

Винфрид отворил дверь, и первые лучи утра проникли в темное помещение; у калитки стоял юный Готфрид, он молча поклонился учителю, потому что еще не настала пора, когда монаху разрешалось говорить.

– Я думал, что ты спокойно спишь на ложе хозяина, – сказал Винфрид и знаком позволил говорить Готфриду.

– Прости, отче, я пришел сюда, побуждаемый беспокойством о тебе.

– Там лежит падший. Посиди возле него, чтобы он увидел лицо твое, когда приподнимет голову; поддерживай его колеблющиеся шаги. Я изловил его, как улетевшую из клетки коноплянку, но неспокойно мечется душа его. Хотя ты и моложе его, но помоги ему, да привыкнет он снова к послушанию, и насколько возможно, будь к нему снисходителен. Не разумно было бы лишать одичавшего всякого утешения.

Чужеземец направился к деревне, где во дворах уже замечалось движение, а молодой инок тихо сел подле кающегося; вскоре тот вздрогнул, осторожно приподнял голову и с изумлением увидел не сурового епископа, а юношу, на светлом лице которого изображалось живейшее участие.

– Явился вестник мира, – с трепетом пробормотал он и снова пал ниц, но через несколько мгновений опять приподнял голову. – Я ощущаю теплое дыхание над головой; если ты из наших, то говори.

– Имя мое Готфрид, отче; я твой брат и слуга.

– Он ушел, – вздохнул Меммо, робко оглядываясь; ощупав затем свою изъязвленную спину, он с трудом сел и обхватил руками голову. – Я совсем преобразился… Он выбросил за окно курицу и миску, а Годелинду… – Монах перекрестился. – Отыди, сатана! Тяжким испытаниям подвергся я среди язычников, сын мой, сидел меж конских голов; а когда весной они водили хороводы, то требовали они, чтобы я с Годел… – монах снова перекрестился. – Истинно, епископ – муж святой, превыше немощей человеческих. Ты молод, брат мой, но и тебе известно правило.

Готфрид ласково кивнул головой.

– В таком случае ты знаешь, сын мой, что раскаявшемуся грешнику дозволяется увлажнить пылающие уста водой с уксусом. Уксуса здесь нет, но, – убедительно продолжал он, – там есть остатки пива, а воды в нем довольно; прошу тебя, подай мне кружку.

Готфрид охотно подал напиток, а истощенный монах, сделав большой глоток и держа кружку в растопыренных ладонях, сокрушенно начал свою утреннюю молитву. Готфрид повторил священные слова, затем насыпал в углу соломы, привел больного к постели и до тех пор тихонько читал ему молитвы, пока тот не уснул.

Возвратившись к монаху, Винфрид застал Меммо бодро сидящим на стуле. Готфрид убрал келью, соорудил маленький алтарь, украсил его сосновыми ветками и пахучей богородицкой травой. При появлении епископа Меммо попытался было встать, но Винфрид легонько подтолкнул его обратно на стул.

– Я пришел теперь не врачом, заставляющим больного принять целебное лекарство, но твоим старым товарищем сажусь я подле тебя. Если тебе не в труд, то прошу, брат мой, поведай мне по правде, какие тяготы довелось испытать тебе среди народа этого. Истинно, не легка возложенная на тебя обязанность, и не за приятным трудом застаю я тебя.

– Ничего доброго не могу я сказать тебе, достопочтенный отче, – робко начал Меммо. – Подобно Даниилу во рве львином, пять лет выдержал я среди народа этого. Суровы их сердца и надменен дух; у лучшего из них выдаются часы, когда неистовствует он, точно злой дух преисподней. Верующих мало, да и веруют они только тогда, когда вывихнут ногу или их бьет злой дух лихорадки; тогда они шлют за мной, чтобы я молился перед ними и усердно осенял себя крестным знамением, но на другой день посылают за язычницей, творящей волхования, и снова выводят у себя на теле изображение молота. Часто спрашивают они, может ли наш Бог даровать им победу на славян и саксонцев; в таком случае они готовы сойтись с ним. Бог должен обязаться по отношению к ним, подобно слуге, но сделать для него то же самое они не хотят.

– Тебе известны христиане здешней местности? – нетерпеливо спросил Винфрид. – Для этого, собственно, ты и послан сюда, подобно тому, как ласточки высылают вперед своих вестников.

– Кажется, я знаю их на всем пространстве между Заалой и Веррой, – ответил Меммо. – По твоему повелению я записал имена некоторых, пользующихся значением и пребывающих еще в вере. Но из священников я словно одинокая овца среди воющих волков. Действительно, есть и другие, именующие себя христианскими священниками, но это чисто бесовская снедь: они имеют больше одной жены, сидят с язычниками за жертвенными пирами, конские головы висят подле их крестов, а великого римского наставника они и знать не хотят. Издавна исчадие это поселилось в стране. Они на теле своем красками изображают какие-то знаки.

– Диких шотландских кошек! – гневно вскричал Винфрид.

– Много перенес я побоев и глумления, – продолжал Мегингард, – но худшее случилось в последний год, при вторжении вендов в страну. Став против них недалеко от Заалы, туринги грозили мне и потребовали, чтобы я, их гость, пользующийся миром страны, отправился с ними и как мирный человек стоял подле их рати на возвышении и молитвами низвел на них победу. Итак, меня увели и поставили на холм, но венды одолели турингов, многих поубивали, пожгли села, увели в неволю женщин и детей; меня тоже взяли и связали ивовыми прутьями. Подобно стаду овец, гнали нас на восток, в рабство. Горек был путь среди жен-язычниц и плачущих детей; кто падал и не в состоянии был подняться, тот получал удар палицей и оставался на дороге. И скудна была пища в пути: нам давали похлебку в корытах, словно свиньям. Два дня и две ночи шли мы путем страдания, пока не увидели вендских деревень и столбов, на которых развевались знамена военачальников. Там нас распределили по селам; я достался сорбу Ратицу, человеку свирепому, который возвел себе круглое укрепление по сию сторону Заалы. Язычники устроили великий пир, а меня обрекли на горькую смерть; увидев мою стриженную голову, бесы эти плевали в меня. И лежал я, связанный и безнадежный, как вдруг в сарай вошел Ратиц и через сопровождающего его человека спросил у меня, какого я племени и рода.

Я ответил ему, что я монах, а ты – мой достопочтенный наставник, и я обязался тебе странствовать по землям турингов. Тогда Ратиц смягчил свое сердце, приказал разрешить узы мои и через своего спутника, под великой тайной объявил, что намерен он отправить послов на запад, к повелителю франков, и что ты, человек могущественный и миролюбивый, можешь ходатайствовать в пользу его желаний. И этот лукавый волк, насытившийся убийством в нашей овчарне, уверял, будто он возлюбил мир, но что пограничные франкские графы – хищники, жаждущие крови. И я был вынужден обещать ему как можно скорее доставить тебе эту весть. После этого меня освободили, накормили, одели и проводили почти до наших сел, о чем я немедленно уведомил тебя письмом, которое взял франк Гунибальд, отправляясь на запад.

– Я прочел твое послание, – ответил Винфрид. – Между тем проголодавшийся волк снова вторгся в земли франков. Не знаешь ли, чего он хочет от Карла повелителя франков? Славяне и франки столь же мало могут блюсти мир между собой, как два хомяка, живущие в одной норе.

– Мне кажется, что он хочет даров и, быть может, захваченных им земель.

– И он согласится исповедать имя Божье и отречься от дела сатаны?

– Скорее лиса, попавшая в капкан, откусит себе хвост. В нем столько же благочестия, как в пустом орехе.

– Столь же пусты и некоторые из осеняющих себя крестным знамением, – ответил Винфрид. – Если он не ревностный язычник, то дети его могут оказаться горячими христианами. А теперь расскажи мне о другом человеке. Ты знаешь Инграма, которого язычники называют Инграбаном?

– Не много хорошего слышал я о нем. Он враг кресту и живет в местности, называемой «Вороньим двором», потому что черные птицы язычников гнездятся там по деревьям и каркают свои злобные пески. Во всяком бою он впереди, и в его руках сердца молодых воинов. Во время битвы я видел, как товарищи унесли его раненого; они полагают, что если бы Инграм до конца ратовал в передних рядах, то не досталась бы победа славянам.

Винфрид встал и пытливо осмотрел углы хижины.

– Закон повелевает, чтобы иноки жили под одной кровлей, и неприлично мне жить у чужих там, где у монаха имеется дом. Постарайся устроить мне здесь постель.

Меммо с ужасом выслушал это решение.

– Хижина тесна, достойный отче, и повреждена крыша, через нее протекает дождь, да и с пищей плохо; не думаю, однако ж, чтоб это было важно для тебя, – спохватился Меммо. – К тому же прости, достопочтенный отче, – птички, которых до сих пор я держал, громко поют и порой так бессовестно гадят. Владыко, прикажешь выпустить птичек? Студеной зимой прилетели они ко мне, иные упорхнули весной в небо, но другие свили себе гнезда на стропилах, вывели второй выводок, и порой, когда я бывал смущен духом, щебетанье их радовало меня. Грешен, – почти со слезами продолжал он, – что прилепился сердцем к твари, но, отче, все равно они воротятся назад – если только не свернут им шеи – а в особенности один щегленок, красивейшая птичка в здешней стране.

Винфрид сурово слушал сетования строптивого монаха.

– Брату своему предложи ночное отдохновение не менее охотно, чем и твоим пернатым товарищам.

– Тщетен оказался труд над сердцами людей, – печально продолжал Меммо, – но птицы скоро усвоили себе священные глаголы. Ежегодно ловил я молодых воронов и сорок, выучивал их петь греческие молитвы и затем выпускал на волю. В светлом лесу ты можешь слышать, как распевают они священные слова. Желая порой отомстить Инграму за несправедливости, которые причинил он мне, я пускал моих молодых воронов на его деревья, чтобы среди языческих птиц они взывали к Богу, но другие вороны ожесточенно нападали на них и выдергивали у прирученных перья, потому что диким противно наше пение. И питомцы мои снова возвращались назад. Но и прирученные не оставляли своего коварства: пожирали моих крошечных товарищей, и с последней суровой зимы только маленькие и остались у меня. Прости меня, святый отче.

– Я не сержусь на тебя, брат мой, – ответил Винфрид. – Посылая тебя, я знал, что не сеятель ты в каменистой стране; но так как у тебя доброе сердце, то я полагал, что язычники, быть может, станут терпеть тебя ради твоей ласки. Ты был для меня соглядатаем, отправленным в обетованную землю, но теперь я пришел сам, чтобы покорить народ этот Господу моему.

Через отворенные ворота Готфрид ввел во двор коня, привязал его к столбу, взял кожаный мешок и принес в хижину. Теплый луч любви и скорби пал на юношу из очей Винфрида.

– Что сказал проводник, так неласково расставшийся с нами?

– Я едва смог добраться до него, – раздался мягкий голос монаха. – Слуги сурово гнали меня прочь, наконец провели за ограду, где Инграм связывал своих коней, как бы желая угнать их. Я объяснил ему твое желание, и он нетерпеливо выслушал его. «Никогда не провожал бы я твоего господина, если б мне был известен его сан. Я не требую вознаграждения за проводы: ни запястий, ни франкского серебра; благодарность его также не радует меня, но пусть он не ждет от меня расположения, если оно потребуется ему!» Так сказал он, стоя передо мной, подобно Турну, суровому витязю, о котором римлянин Вергилий повествует, что он восстал против короля Энея.

– У твоего короля Энея, сын мой, – с улыбкой ответил Винфрид, – нет другого оружия против дикаря, кроме честного намерения быть полезным и ему, и другим. Молись, чтоб это удалось нам.

Винфрид подошел к столу, распустил ремни кожаного мешка, вынул деревянный ящик и благоговейно передал его Мегингарду.

– Храни его, как зеницу ока, Мегингард, в нем заключены мощи святых, ризы и сосуды для храма, который мы воздвигнем здесь.

Меммо изумленно поглядывал то на епископа, то на хранилище святынь, а Винфрид между тем сделал знак юноше и вышел с ним из хижины.

Готфрид вел коня, а епископ решительно шагал к холму, стоявшему перед лесом. Винфрид остановился на возвышении.

– Скорее, чем предполагал я, – взволнованно начал он, – настал час, когда трудным путем я должен отправить тебя к язычникам, тебя, сына сестры моей. Любимое существо должен я предать опасностям пустыни, и да простит мне Господь, если с тоскливой робостью я помышлял о служащем ему посланце.

– Доверься мне, отче, – просил Готфрид.

– Ты должен дать Ратицу ответ на его вопрос; вопрос ты знаешь, знаешь и ответ.

– Знаю, отче.

– Ты должен также помочь язычнику Инграму освободить пленницу. Стоя на коленях у гроба франка, я дал обет Господу обречь тебя на это посольство; но вспыльчив и неприветлив человек, которого я хочу избрать тебе в товарищи.

Винфрид снова пошел вперед, продолжая:

– Юношей твоего возраста вошел я однажды, в земле англов – родине нашей, в развалившееся каменное здание, воздвигнутое римским народом не сколько веков назад. Ибо в древние времена, прежде чем благовест Господа проник в среду обитателей страны, народы обуздывались великим царством римлян, и они почти везде воздвигли себе сильные укрепления. И увидел я тогда, что воины моего племени согнали за каменные стены толпу женщин и детей, похищенных из соседних сел. Я слышал свист бича и вопли, видел удары меча, поражавшие безоружных, – в общем, адскую ночь провел я на римских камнях. Убийцы и убиваемые похвалялись, что они христиане, и с ужасом познал я, что даже божественное учение лишилось на земле своей благотворной силы. Повсюду епископы враждовали между собой, один обзывал другого лжеучителем, бил противника по ланитам или обнажал на него меч, но едва ли хоть кто-нибудь поступал по заповедям Господа; подобно пастырям, и паства вконец развратилась; всякий грех и своеволие видел я в полном цвету, и порой язычники бывали лучше христиан. Я думал, что лишусь ума от такого бедствия на земле и молил Господа небесного, которому обрек себя, о спасении человечества от скорбей наших. И вот снизошло на меня послание благодати, и подобно пламени, пронеслось по моим жилам, так что в страхе и радости я воспрянул духом. Ибо возвещено мне было спасение людям, новое обуздание для необузданных и новое единение для враждующих. Погибла власть римлян, но в Риме пребывает кроткий преемник апостолов. Он есть верховный судия сердца и совести и должен он править на земле великим вождем царя небесного. И все мы обязаны служить ему в деле веры точно так, как служим королям и военачальникам в мирских делах. Мой долг: привести народы земные к служению ему – фризов, саксонцев, гессов, турингов и, если будет милостив Бог, то и дикие орды, которые называются вендами. Всем хочу я возвестить мир моего Господа. И да соделается вера целебной для народов, стану я учить, что правит ими единый Бог в тверди небесной, а здесь, на земле – его наместник, римский епископ, достопочтенный и властный над всеми. На земле должно быть единение в учении, единение в повиновении, да будет также единение в любви. Поэтому проповедовал я среди фризов и гессов, поэтому ездил я в Рим и, на коленях перед папой, обрек себя на вассальство Богу моему; поэтому, наконец, я странствую среди плевел диких долин, одинокий с тобой, о юноша, ибо хочу я истребить бедствие мира, и всем, пребывающим в погибели, возвестить слово спасения.