Текст книги "Инго и Инграбан"

Автор книги: Густав Фрейтаг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Юноша почтительно поцеловал крепко стиснутую руку Винфрида, который уже спокойно продолжал:

– Ты предан мне, любимец мой, юноша летами, но мудрец разумом, и мало есть мыслей, которые я скрывал бы от тебя. Не язычники больше всего тревожат меня: предстоящий мне труд, труд, при котором я сильно нуждаюсь в помощи, гораздо важнее. Мне кажется, что лютейшие из волков – это франки, именующие себя христианами, и их епископы, злодеи, каждый из которых враждует со всеми. Римский епископ – муж достойнейший, но и он вначале смотрел на меня как на безумца, когда я объявил ему, что в деле веры он должен быть верховным повелителем на земле, для спасения всех нас. Много там себялюбия и жажды мирской власти, но Господь, которому я обрек себя, поможет мне одолеть как неразумие сильных, так и упорство этих длинноволосых дикарей. Поэтому следуй за мной к язычнику, сын мой, открой уши и слушай в пути, в чем еще окажется тебе надобность.

Когда они достигли возвышения, на котором находился «Вороний двор», то навстречу им вылетела пара горячих коней, на одном из которых сидел Инграм, а на другом – его служитель. Винфрид стал на дороге, так что конь Инграма взвился на дыбы, и раздраженный всадник, крепкой рукой осадив коня, остановился вплотную к епископу.

– Зачем ты задерживаешь меня?! – гневно вскричал Инграм. – Да будет проклят час, когда я обещался служить тебе!

– Кто отправляется в дорогу, подобную твоей, – ответил Винфрид, – тот поступает неразумно, проклятьем начиная свой путь.

– Не хочу я твоего благословения, христианин, и сумею найти себе защиту посильнее той, которую дает твое знамение.

– Но многие в сорбской деревне, у которых руки стянуты ивовыми прутьями, уверовали в священное знамение, столь безрассудно унижаемое тобой. Если перед выездом ты оскорбляешь Бога, которому поклоняются христиане, то берегись, да не окажется бесплодным путь твой.

Всадник, хотевший было тронуть своего коня, мрачно опустил глаза.

– Смири свою горячую кровь, – важно продолжал Винфрид. – Разумный совет – прежде быстрого дела. Хоть ты и не любишь меня, не пренебрегай, однако ж, моими словами; сойди с коня, Инграм, если только действительно у тебя есть желание освободить женщину.

Напоминание было до того убедительным, что ту-ринг сошел с коня и бросил поводья своему слуге.

– Пусть будет кратко то, что ты имеешь сказать мне, чужеземец. Земля горит у меня под ногами.

Винфрид отвел в сторону нетерпеливого воина.

– Ответь мне на один вопрос, который я задаю с добрым намерением и в сильной заботливости о пленниках. Есть ли у тебя то, что могло бы служить для Ратица выкупом? Или надеешься ты похитить из стана сорбов женщин и детей?

Дрогнув лицом, Инграм ответил:

– Входящий в стан разбойника берет похищенное как получится. Если мне удастся пробраться не узнанным, то я постараюсь тайно увезти ее.

– Но ты говорил мне, что туринги обещали мир сорбам.

– Только не я, потому что лежал я тогда раненый.

– Но старики обещали за тебя.

– Мир нарушен тем, кто убил моего друга. Кто станет порицать меня, если я отомщу за него?

– Твой народ спросит, друг ли ты умершему: ты из страны турингов, он – франк.

Инграм промолчал.

– А если пограничная стража сорбов заметит тебя? Им известен обычай порубежников, и опасаются они теперь мести франков. После этого ясно, что только мирным путем можно освободить пленницу.

– Так знай же, хотя и неохотно сознаюсь я в этом, – мрачно ответил Инграм, – что я хочу добыть выкупные деньги продажей коней, которых ты видишь здесь; иные из них достойны носить седло короля. Не знаю только, согласится ли Ратиц принять их, потому что наполнен конями стан воров со времени их последнего набега. Поэтому я угоню коней в Эрфесбург, там большой рынок моего народа; может, удастся получить за них запястья и франкское серебро. Сомнительная, однако ж, продажа, если приспела крайность; вот именно это меня и тревожит.

– И нет другого средства преклонить волю славянина?

– Золото или серебро гномов, искусно выкованное ковачем: против этого не устоять низкому человеку, – быстро ответил Инграм. – Но у туринга нет королевского добра.

Винфрид взял футляр, открыл его и вынул дивной работы большую чашу: снаружи – серебро, внутри – золото, с венком из виноградных листьев и выпуклыми человеческими фигурками.

– Это из сокровищницы одного короля, И дано мне королевским вассалом. Не думаешь ли ты, что эта вещь может освободить детей?

– Никогда не видал я подобного творения рук человеческих! – сверкнув глазами, вскричал туринг. – Отчеканенные из серебра дети, они так рельефны, будто, ожившие, бегают по саду!

Но он тут же сдержался и, устыдившись своего любопытства, промолвил:

– Такое сокровище освободит многих.

– Да будет благословен час, в который я получил эту чашу! – торжественно произнес епископ.

Но мрачная тень снова пронеслась по лицу молодого воина, и гордо возвращая сосуд, он воскликнул:

– Убери свою чашу, коварный чужеземец! – и повернулся к коням.

Но Винфрид схватил его за руку.

– Не думай, Инграм, что золотом и серебром я хочу купить твое расположение. Ты отказался принять вознаграждение за проводы. Будь ты сыном великого Бога, я подарил бы тебе чашу для христианского подвига. Но ты высказал предо мной свою дикую страсть. Не рабыней должен ты привести в свой дом франкскую женщину; чашу я дарю ей и ее племени, и если можно ценой сосуда выкупить ее из рабства, то возвратится она свободной, она и другие, которых ты сможешь освободить: таково мое намерение. Но умоляю тебя ради узников: всех их выкупи и затем отведи в убежище, какого они сами пожелают.

– И вся честь достанется тебе, а мне – ничего! – запальчиво вскричал Инграм.

– Не я и не ты даем выкуп. У меня богатства меньше, чем у беднейшего из твоих соотечественников: я только посол христианского Бога, и из его сокровищницы серебро это.

Воин робко взглянул на блестящий металл.

– Спрячь чашу в твою деревяшку: опасаюсь, не, было бы в даре этом злых чар.

– Да и я не советую держать ее при себе, – продолжал Винфрид. – Я посылаю к Ратицу моего юного брата Готфрида, по делам франкского короля. Но ты будешь рядиться о выкупе, и прошу тебя, позволь юноше отправиться с тобой и обещай верно заботиться о нем.

– Труден путь к селам Ратица: придется ехать быстро, и не безопасна в горах дорога скорого посланца. Как мне уберечь от этого юношу?

– Ты испытал его силу и не нашел его способным?

Воин взглянул на Готфрида, державшего под уздцы коня епископа, и лицо Инграма прояснилось. Он размышлял.

– Вижу, что властелином хочешь ты управлять моей волей. Не знаю, полезно ли мне исполнить твое желание; впрочем, я не исполнил бы его, если б дело касалось одного меня. Но вижу я женщину с заломленными руками, сидящую в неволе. Обещаю блюсти юношу как своего друга! – вскричал он и положил свою руку на руку епископа.

Вскоре он поспешил к коням и приказал увести их во двор. Между тем Винфрид, тихо разговаривавший с юношей, воздел руки над его головой, и глубокая скорбь легла на его лицо, когда он шептал над странником напутственную молитву.

– Сюда, юноша! – позвал Инграм, потрясая копьем. – Много времени потрачено на словопрения; пусть скорее загремят копыта на пути к земле славян!

Он еще раз пытливо посмотрел на коня и мирного всадника, и понравилось ему, что юноша крепко сидит в седле. Он приветливо кивнул ему, громко вскрикнул свое «Гара!» и всадники помчались к лесной дороге. Винфрид, поглядев им вслед, воздел руки к небесам.

В хижине Меммо долго стоял перед кожаным мешком, крестился и клал поклоны, потом отнес мешок в угол, тщательно прикрыл его соломой и сел, погруженный в глубокие раздумья. Иногда он покачивал головой.

– Кто должен построить церковь? Я и он. А кто иссечет из камня купель? Опять же я. Много ударов молотом сделают мои руки, и погнется спина под тяжестью бревен. Но кто же станет приходить во двор для принятия крещения? Да никто за исключением ласточек небесных и полевых мышей, но в один грозный день явятся язычники, и мечами своими понаделают кресты на головах наших. С сегодняшнего дня я чужой в моем доме, ибо сказано: «Прейдете на земле и яко былинка человек».

Вдруг заскрипели ворота, и красное лицо заглянуло в окно.

– Силы небесные! Это же Годелинда! Прочь, женщина! – вскричал он, не трогаясь с места. – Я не знаю тебя!

– Шибко же вы изменились! – разгневанно вступила женщина. – Какие чары потемнили ваш рассудок?

– Прочь, Годелинда! – сурово вскричал Меммо. – Пусть только епископ увидит тебя – и ты погибла. Ты находишься под крестом, и властен он над тобой!

– Вот чего стоит ваш епископ, да и вы сами, трусишка этакий! – воскликнула она, бросая монаху соломинку. – И вы позволяете, чтобы чужеземец, в награду за службу, которую несла я днем и ночью, гнал меня из дома?

– Мало проку в сетовании на прошлое, – ответил Меммо, – я навсегда отказываюсь от тебя. Приютись у своей тетки и возьми с собой славянскую девушку, только, пожалуйста, не обижай бедняжку. Можешь прихватить с собой поросенка из хлева, но только замолчи и исчезни, потому что я погружаюсь в глубокое созерцание, и тягостна мне твоя болтовня. Эта ночь полностью преобразила меня, и в душе каюсь я, что нога твоя переступила мой порог.

– Трус! – взъярилась Годелинда. – Когда-нибудь ты раскаешься, что прогнал служанку, а я буду хохотать, вспоминая глупца, который у холодного камина жует сырые бобы, запивая их ключевой водой.

С этими словами она удалилась, а вскоре из хлева раздался визг поросенка.

– Она уносит сокровище дома моего, – вздохнул, Меммо и смиренно склонил голову, пока не сел на нее щегленок и с голого черепа не стал щебетать свою песню. Меммо шевельнул рукой, птичка слетела на нее, и монах поцеловал ее в красненькую головку.

3. В сорбской деревне

На пути к сорбам путники остановились ночевать. Кони стояли за крепкой оградой, Инграм и Готфрид лежали под деревом, а служитель Вольфрам, готовивший ужин на небольшом костре, принес кожаную флягу, похожую на мех.

– Пиво охлаждено в ключевой воде.

Отведайте. Готфрид с благодарностью отклонил флягу, а Инграм благодушно произнес:

– До сих пор ты был добрым спутником, не брезгай же и яствами, хотя мы и не твоей веры. Как вижу, люди во многом враждуют между собой, но все они одинаково чтят пищу и напитки.

– Не сердись, товарищ. Не привычны мне крепкие напитки и мясо животных. Но раз это приятно тебе, то я разделю твою трапезу.

Отложив в сторону свой хлеб, Готфрид поел немного мяса и отпил пиво.

– Скажи мне, если это тебе не трудно, – продолжил Инграм. – Ты из числа тех, которые считают нехорошим делом обнимать женщин?

– Да, – покраснев, ответил Готфрид.

– Клянусь мечом, странные у вас обычаи! – насмехался Инграм. – У меня две рабыни и по моему желанию они обнимают меня, но их обоих и всякую другую девушку я бы отдал за ту, за которой мы теперь едем! Человек должен наслаждаться жизнью. Мы подобны птицам, которые с веселым щебетаньем устраивают себе гнезда. Но ты похож на старого сыча, что сидит в дупле.

– И моя жизнь не без радостей, – улыбаясь ответил Готфрид. – Я рад, что еду с тобой, хоть ты и презираешь меня. Но я рад помочь тебе в добром деле.

– Какая же тебе польза, если нам удастся выкупить пленников?

– Я поступаю по заповедям Бога, всемогущего владыки небесного.

– Если твой Бог всемогущ, как ты говоришь, если он повелевает тебе освободить узников, то удивляюсь, почему он не запретит угонять пленников?

– Бог создал людей свободными, чтобы они сами устраивали свою судьбу. Но подобно тому, как ты видишь жемчужины, нанизанные на нитке, так точно великий Повелитель видит дела и мысли каждого из земнорожденнных, оценивая достоинства каждого человека: вознести ли его к будущей жизни в число любимцев своих, или же низвергнуть в царство смерти. Поэтому человеку необходимо неустанно заботиться о том, чтобы жить по заповедям Бога своего.

– Истинно! – вскричал Инграм. – Тяжкое это служение! Подобно рабам живете вы в неволе. Хвалю человека, воздающего честь богам, но во всех начинаниях своих прежде всего спрашивающего, может ли это доставить ему почесть и славу.

– Разве тебе не в честь, если жены соотечественников будут благодарны тебе за освобождение их из сорбских мельниц? А избавление невинных детей от побоев и позорной службы гнусному народу?

Инграм задумался.

– Это дети наших соседей по ту сторону гор и, быть может, иных из них я носил на руках, но для тебя они чужие. Не проходит года, чтобы во всех землях их не гнали стадами на рынок.

– Имей я золото и серебро, – вскричал Готфрид, – я освободил бы их! Будь я великим витязем – я бы всех спас.

– Я вижу, что вы, христиане, считаете друг друга соседями и друзьями.

– Мой отец приказал мне в случае удачи привести также женщин-язычниц и их детей, – ответил Готфрид.

– Тогда полонят других, – заметил Инграм.

– Мы посланы в мир для возвышения заповедей царя небесного, исполненного милосердия. Каждому из нас он уготовляет счастье и спасение как на земле, так и на небесах. И когда все последуют велениям его, тогда никто не будет продавать брата своего, как теленка или быка, но станет взирать на ближних, по сказанному: по образу и подобию Божьему создан человек и должен он прямо ходить среди зверей, с наклоненной головой несущих свое ярмо.

Несколько мгновений Инграм молчал.

– Всего золота гномов, которому, как говорят, нет числа, не хватило бы для освобождения всех узников, а между тем, ты – не воин, а хочешь принять на себя такой труд?

– Я воин, только ты не видишь этого, – ответил Готфрид. – Смиренный перед господом моим, но более сильный, чем ты думаешь. Господи, прости меня, что похваляюсь перед ним! – прибавил он.

Инграм измерил его глазами и сердце его тронулось нежностью. Он тихо промолвил:

– Много таинственных знаний – так полагал и Буббо, вожак медведей, – досталось нам в удел. Опасаюсь только, что вы можете их употребить и на пользу и во вред другим.

– Быть к каждому – ласков и никому не вредить – таков завет моего Господа, – торжественно ответил Готфрид.

– Такая заповедь подобает светлому богу, – заметил Вольфрам, до сих пор молчаливо управлявшийся с пивом и мясом дикой козы, а теперь спокойно растянувшийся у огня. – Не трудно с таким учением ездить по лесам. Поверь, чужеземец, и здесь есть сверхчеловеческие существа, у которых те же помыслы, которые ты восхваляешь в своем боге. Видишь ли там на скале нависший холм? Там обитает племя добрых карликов, маленьких ласковых человечков. Никто никогда не слышал, чтобы они принесли кому-то вред. Но счастлив путь того, кто оставляет им что-либо из своего дорожного запаса. Многих они подзывали к себе, давали сухие листья и орехи, превращавшиеся ночью в золото.

– Много непристойного, в речах твоих, Вольфрам, – возразил монах. – Бог христиан не дарит ни листьев, ни орехов, и он не дает даров, сохраняющих счастье в доме человека.

– Однако такая охрана есть, – сказал Инграм. – Я знаю одного человека, в род которого жены судьбы дали дар. Мне известно даже место, где он скрыт, и я знаю, что в течение многих поколений он сохраняет силу.

– О, не доверяй чарам! – пылко увещевал Готфрид. – Обманчивы дары лукавого! Они вселяют в человека высокомерие и гордыню, но настанет пора, когда тщетны окажутся его надежды и Господь смирит его заносчивость.

Инграм улыбнулся.

– Пусть каждый хранит в сердце то, что сообщает ему мужество, но как добрые товарищи, мы не станем добиваться, где каждый из нас таит свое сокровище. Падает роса, а завтра нам предстоит ехать по диким дорогам. Вольфрам, разбуди меня после полуночи.

Следующим утром всадники увидели перед собой безлесную страну. Недавно срубленные деревья были сложены на опушке леса в засеку. На зеленой земле стояли пни, окруженные молодыми порослями и дикими кустами. Проникнув один за другим в узкое отверстие засеки, путники увидели множество вершников, которые сперва зажгли сторожевой огонь, поднявшийся высоким столбом дыма, а затем, закричав с большого возвышения и потрясая оружием, поскакали к путникам. На воинах, несмотря на летнюю жару, были длинные полотняные кафтаны, отороченные мехом, и большие меховые шапки. Оружие у них составляли палицы и роговые луки. Это был мелкий, проворный народ с широкими лицами, большими усами и черными прямыми волосами. Они неистово вопили и грозили путникам палицами. Вольфрам выехал вперед и произнес на их языке:

– Мы туринги, мирные путники, витязь Инграм и я, его слуга. А это Готфрид, посол владыки Винфрида.

Всадники столпились вокруг них, заговорили с неистовством, наконец один из них – то был Славик прозванный Соловьем, потому что пел на пирах Ратица, – подъехал к Инграму и вежливо приветствовал его на языке сорбов. Когда же туринг ответил тем же, то сорб поклонился и высоким голосом, точно девушка, мягко сказал, что он очень рад. Так они и остановились, а сорбы между тем загородили засеку.

– Чистые дети, – вскричал Инграм. – А ограда их подобна детской игрушке, через которую легко перескочит конь.

Понявший его сорб ответил на германском языке:

– Я знаю день, когда ворон из земли турингов не мог перелететь через ограду, которую обнесло железо сорбов.

– Ты прав, – с улыбкой ответил Инграм. – Я врезался было в плетень и тернии истерзали мое тело.

И мужчины приветствовали друг друга рукой. Около часа еще пришлось прождать путникам, прежде чем с возвышенности понесся, словно туча, сильный отряд всадников на маленьких и горячих лошадях. Со всех сторон окружили они пришельцев, и по знаку Соловья толпой понеслись вперед по невысокой мураве с чужеземцами посередине. Перед ними расстилалась широкая долина, окаймленная одиночными старыми деревьями, под сенью которых сорбы и их кони укрывались летом. В долине был возведен вал из земли и дерна, а за ним находились соломенные избы, кровли которых достигали почти до земли. Похожа была деревня на воинский стан. Посреди нее возвышался крутой холм, также увенчанный валом, окружавшим дом Ратица и хижины его двора. На длинном шесте поднималось его знамя, развеваясь навстречу чужестранцам. И с зардевшимися щеками Инграм закричал Готфриду:

– Клянусь головой, если не удастся увести той, которую мы ищем, то я не буду знать ни отдыха, ни покоя, пока не увижу горящей пакли на моей стреле и пока сама стрела не будет торчать в этой крысиной норе.

– Не сердись товарищ, но молись теперь, чтобы был милостив к нам Господь!

Деревенские ворота отворились и всадники понеслись по улице и по круглой площади, находившейся перед холмом. У деревенского пруда скорчившись сидела толпа полунагих женщин и детей, с бледными лицами и всклоченными волосами. Инграм пришпорил коня и выехал из отряда, направляясь к воде, но сорбские всадники с гневными криками загородили ему дорогу, схватились за оружие.

– Не забывай, что берущий товар, прежде чем он куплен, должен дорого заплатить, – предупредил его тихо Вольфрам.

И вновь путники быстро понеслись вверх по холму. Отворились ворота, конский топот раздался на обширном дворе и чужестранцев ввели – к Ратицу.

Славянин сидел, словно князь, среди своих верных подданных, на высоком стуле с ручками, а вокруг него – у стола, на скамейках помещались предводители его рати – со свирепыми, изборожденными шрамами лицами. На широком лице начальника наискось сидели глаза, у него была коренастая фигура с короткой шеей, а борода – жидкая и жесткая. Чужеземцы поклонились, но Ратиц едва кивнул головой, продолжая неподвижно сидеть со своими дружинниками.

– Пусть кто-нибудь спросит у этого кота, – гневно вскричал Инграм. – Не в обычае ли его племени так принимать гостей?

Сорб кивнул одному человеку с длинной седой бородой, который приблизился к путникам и заговорил на немецком языке:

– Мой повелитель Ратиц приветствует могущественных витязей и спрашивает у них: известно ему, что один из вас прибыл из дальней страны, где великий повелитель франков сидит на золотом престоле. Если кто-нибудь прислан из этой страны, то пусть он назовется.

– Это я, Готфрид, посол Винфрида, – ответил монах.

Славяне изумленно посмотрели на юношу в бедной одежде, а Ратиц, нахмурив лоб, поговорил с седобородым, который объяснил:

– Моему повелителю кажется, что мало оказывают ему почести франкские вельможи, отправляя к нему посла, столь молодого и в столь убогой одежде.

– Я христианин, обречен великому Царю небесному и грешно мне носить другую одежду, кроме власяницы. Я молод, но являюсь облеченный доверием моего повелителя.

Славянин снова оживленно поговорил с одним из своих товарищей, который тотчас же ушел из зала.

– Мой повелитель спрашивает тебя, – продолжил седобородый, не из числа ли ты мудрецов, обладающих тайной узнавать мысли человека на коже животных: не из таких ли ты, что понимают чужеземный язык, называемый латынью.

– Да, – ответил Готфрид.

Вслед за объяснением старика, гнев на лице Ратица сменился великим изумлением. Возвратившийся посланец принес между тем измятый и почерневший лист пергамента.

– Трудно верится моему повелителю, чтобы юноша был столь сведущ в великом деле. Он желает, чтобы ты представил ему доказательство твоего искусства и объяснил мысли, которые можно распознать на этой коже.

Готфрид развернул пергамент.

– Сперва скажи, почему непонятно для нас начертанное там.

– Это латынь, – ответил Готфрид. – Необходимо особое умение, чтобы читать ее.

Ратиц ударил рукой по столу и в подтверждение сильно мотнул головой.

– Правду говоришь ты. Объясни же нам ее, если сможешь.

Готфрид взглянул на пергамент. Это была изорванная грамота старинного франкского короля, похищенная, быть может, славянами во время набега. Монах начал читать. Он склонился, произнося священные слова, а Ратиц снова ударил рукой по столу. Старик объяснил его жест:

– Мой повелитель доволен, что ты подтвердил уже известное ему. Это грамота, присланная ему великим повелителем франков, как государем государю. Не одобряя и желая уничтожить несправедливость своих пограничных графов, твой повелитель предлагает дружбу Ратицу. Зная, что там написано, мы радуемся словам твоим.

Прежде чем Готфрид оправился от изумления, Ратиц встал, подошел к юноше, потрепал его по щеке, поцеловал и приказал поближе подвинуть стул для монаха.

– Мой повелитель приветствует тебя, как посла и просит объявить ему цель твоего посольства.

– Я имею немного сказать по поручению моего повелителя Винфрида, епископа, и это немногое предназначено, быть может, только для слуха Ратица, – осторожно ответил монах.

– Разумно говоришь ты, Готфрид: тайны повелителей не для всякого уха. Подожди, пока настанет пора.

Старик предложил монаху стул, а Инграм подошел к столу, взял свободную скамейку и с грохотом поставил ее на пол возле Ратица и сел, развалившись. Сорбы молча перенесли это своеволие, но Ратиц повернулся к Инграму и старик передал такие слова:

– Я удивляюсь, Инграм, что непрошеный и не будучи в дружбе с моим народом, садишься ты у моего стола. Не потому ли понадобился тебе стул, что горят у тебя раны, нанесенные ножами моих воинов?

– Те царапины излечены, я о них и не помню, – ответил Инграм. – Но не хвалят хозяина, который заставляет чужеземца самому принести себе скамейку.

– Ты уже давно во вражде с моим народом и никому неизвестно, что привело тебя в мой дом. Ты не пригнал стад, дани, наложенной на твой народ сорбами.

– Ты напрасно стараешься уязвить меня своими словами. Мир между славянами и турингами закреплен клятвой и я прибыл мирным путем для купли и обмена пленниками, угнанных тобой во время набега.

– Уж не послал ли тебя человек, которого называют Винфридом, епископом, и не склонял ли ты голову под руками христиан, когда они творят земное знамение креста?

– Я не отрекся от веры отцов моих и лишь как попутчик привел к тебе человека, принадлежащего чуждому епископу.

Сорб кивнул своим товарищам: всем им хотелось поскорее заключить сделку, и они охотно бы отпустили пленников в землю франков, так как в случае выкупа, они бы гораздо меньше опасались бы мести с их стороны.

– Мои воины не спешат с продажей добычи. Наш стан наполнен зерном и стадами из франкских деревень и нелегко прокормить пленных до прибытия сюда торговцев, – повернувшись к Готфриду сорб продолжал: – Не хочет ли епископ набрать себе общину из женщин и детей?

– Мой отец просит у тебя, как милости, чтобы ты позволил мне взглянуть на узников и поприветствовать тех из них, кто соблюдает нашу веру.

– Есть ли у вас то, чем выкупаются пленные? Мне кажется, ваша дорожная кладь невелика.

– Мы намерены предложить тебе, по пограничному обычаю, выкуп за пленников, – ответил Инграм. – Но покупатель прежде всего хочет видеть товар. Если угодно – покажи нам узников.

Сорб размышлял. Он поговорил со своими застольниками, потом повернулся к Готфриду.

– Постараюсь доказать твоему повелителю, что я уважаю его посольство. Можете взглянуть на пленников. Ступайте, чужеземцы. Мой старик проведет вас.

Послы с поклоном вышли из зала, услышав за собой шум и хохот сорбов.

За дверью старик сделался как-то ласковее, словно он освободился от тяжкого гнета. Он снял свою меховую шапку, низко поклонился и сказал:

– Когда вороны охотятся, то и вороне что-нибудь перепадает. Если вам удастся освободить пленников, то надеюсь, вы сделаете подарок старичку, потому что мне трудно объясняться на двух языках. К тому же я могу вам и другие услуги оказать.

Готфрид нерешительно посмотрел на своего проводника.

– Таков обычай, – сказал тот и снял с кафтана серебряную пряжку, единственную свою ценность. – Возьми это в знак моего расположения к тебе, а когда Буббо, торговец медведями придет к вам, то я пришлю тебе через него кусок красного сукна.

Старик униженно протянул руку.

– И Инграму угодно поклясться в этом?

Инграм положил два пальца на рукоять меча и произнес слово: «Клянусь!», а старик весело засмеялся.

– Слово ваше ценится на границах наравне с товаром.

Они прошли через двор и у ворот старик кликнул некоторых из праздно бродивших воинов. Они немедленно прибежали, полагая отправится за чужеземцами, но старик просто отослал их подальше.

С холма они спустились на деревенскую площадь, на которой, близ пруда, стоял длинный, подобный амбару дом, предназначавшийся для совещаний общины. Старик отворил низенькую дверь и Инграм поспешно вошел в мрачное помещение.

– Вальбурга! – вскричал он.

Из одного угла раздались два голоса:

– Сюда!

На соломе, выстилавшей пол, послышался шорох, и два белокурых мальчика, обхватив колени Инграма, жалобно зарыдали.

– Где сестра? – глухим голосом спросил Инграм.

– Ее увели к Ратицу, на гору.

Зубы Инграма заскрипели, кулаки сжались, но он бросился на колени возле мальчиков и обнял их. Горячие слезы полились на кудрявые головы рыдавших. Между тем, посреди помещения зазвучали торжественные слова: «Придите ко мне все нуждающиеся и отягченные, говорит Господь». Лучи света падали через отворенную дверь на кроткое лицо юноши, и оно сверкало состраданием и воодушевлением, словно лик ангела.

Женщины и дети столпились вокруг монаха. Некоторые из них рыдали, падали ниц перед ним, иные приподнимали вверх малюток, чтобы он благословил их. Даже язычницы внимали словам его с клоненными головами и сложенными руками. Он произносил священные слова и громко молился. В помещении было тихо, слышались лишь рыдания женщин и стоны детей. Готфрид подходил к каждой женщине отдельно, благословлял ее и тихо читал молитвы. Наконец подошел старик и сняв шапку настоятельно попросил:

– Не хочешь ли отправиться за мной, чтобы не гневался на нас Ратиц?

Готфрид подошел к Инграму и тихонько дотронулся до его плеча.

– Где женщина, которую ты ищешь?

– В хижинах хищника, – последовал печальный ответ.

– Так пойдем, чтобы и она получила привет моего Господа.

Инграм с трудом поднялся, отряхнул с себя плачущих мальчиков, а Готфрид подвел их к одной стоявшей на коленях христианке и сказал:

– Что сделаешь ты для них, то сделаешь и для Господа.

Готфрид направился к выходу, но неутешная толпа окружила его, протягивала к нему руки и хватала за платье, стараясь удержать. Помогли лишь приказания старика и плеть, которой он разогнал страждущих.

Быстрыми шагами мужчины поднимались на холм.

– Я должен поговорить с христианской девушкой, находящейся во дворе Ратица, – сказал Готфрид. Старик покачал головой, но монах продолжил:

– Не мешай мне, мне так приказано.

– Я подвергнусь гневу моего повелителя, – произнес седобородый сорб.

– Я удвою твою плату, – сурово сказал Инграм. – Не думаешь ли ты, что мы похитим девушку из хижины?

Старик улыбнулся, кивнул головой и провел их вдоль окраины холма к месту, где под защитой вала стояло несколько низеньких соломенных хижин.

– У Ратица двадцать жен и у одной из них живет чужеземка. Очень может быть, что в скором времени он построит ей новую хижину, если только она не опротивеет ему.

Инграм отворил дверь, но входить медлил.

– Ступай вперед, – шепнул он монаху.

Из хижины раздался тревожный женский голос:

– Инграм, – и молодая женщина охватила воина за руку. – Я предчувствовала, что увижусь с тобой, потому что твое сердце предано нашему дому.

Но, заметив его неподвижный взор и печальное лицо, она вскричала:

– Глупец, да разве я стала бы говорить с тобой?

Инграм хотел обнять ее, но она уклонилась.

– Если бы ты помог отцу, ивовые прутья не стягивали бы нас. Да и теперь я вижу тебя не таким, как воображала себе. Где копья соотечественников, требующих выдачи детей и жен друзей своих? Не о себе говорю я – дни мои сочтены, – но о братьях, о множестве плачущих, что ждут на соломе минуты, когда угонит их на чужбину торговец невольниками.

– Я пришел с ним, чтобы порядиться насчет выкупа, – ответил Инграм, указывая на монаха.

Изумленно взглянула Вальбурга на незнакомое лицо юноши, но когда Готфрид поднял руку, чтобы сотворить крестное знамение, то она медленно опустилась на колени и произнесла символ веры Христовой.

– Благослови меня и помолись обо мне. Да, помолись обо мне, – вскричала она во внезапном порыве горькой скорби. – Да обрету я милосердие, если сотворю неугодное Господу! Я молилась и приготовилась, как учила меня тому мать.

Готфрид благословил ее.

– Мне одному подобает суд и всякое воздаяние, – тихим голосом произнес он.

Вальбурга безмолвно встала и снова обратилась к Инграму:

– Досмотрщица редко оставляет меня одну. Вот и теперь они уже ссорятся с седобородым. Прощай Инграм. Наша свобода зависит от тебя и от меня. Ты был честным другом, помни меня. И знай: порой я скрывала, что своим приходом ты больше доставлял мне удовольствие, чем своим уходом. Не окажешь ли мне еще одной дружеской услуги? Трудно колоть дрова не имея ножа. У меня все отняли. Говорят, что друзьям не следует дарить ничего острого, но ты подари.