Текст книги "Лесник"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

– Ей-Богу, сейчас мы это узнаем! – вскричал асиендадо. Дон Хесус был храбр; не колеблясь ни мгновения, он увлек за собой растерявшегося мажордома и быстрым шагом направился к правому флигелю.

Вдруг свет померк. Дон Хесус остановился.

– Я с ума сошел! – вскричал он, расхохотавшись. – Я принял за огонь лунный луч, отразившийся в стеклах.

Мажордом покачал головой с видом сомнения.

– Ты не веришь мне, – продолжал дон Хесус. – Я сейчас докажу тебе, что прав.

Он вернулся на прежнее место, где стоял, и огонек появился снова.

– Видишь? – спросил он.

Потом он опять перешел на то место, с которого свет не был виден, и действительно, он исчез. Эту проделку он повторил несколько раз с одинаковым успехом.

– Теперь можно пойти лечь спать, – наконец решил асиендадо, – и не думать больше о всех этих глупостях.

На следующий день он, не говоря о причинах, велел приготовить себе другие комнаты, в отличие от тех, которые выбрал сначала и в которых провел ночь, и отправился объезжать своих фермеров и пастухов. Мажордом заметил, что он бледен, чем-то расстроен, дико озирается по сторонам и порой содрогается от малейшего звука. Как хорошо вышколенный слуга, он оставил эти замечания при себе и не выдал их ни единым словом.

Прошло несколько лет. Дон Хесус только изредка ездил в Чагрес или в Панаму для сбыта товаров с асиенды, кож и зерна. Поездки его никогда не длились дольше, чем это было необходимо. Едва он заключал сделку или делал покупку, как тотчас же поспешно возвращался домой.

Донья Лусия, жена его, жила очень уединенно, она почти не выходила из своих комнат и посвящала себя исключительно воспитанию дочери, которую любила страстно.

Иногда в тихую погоду она выходила в сад, садилась в рощице из магнолий, апельсинных деревьев и яблонь и проводила несколько часов в задушевных беседах со своей дорогой Флорой и капелланом асиенды, достойным пастырем, согласившимся оставить свой монастырь в Панаме, чтобы похоронить себя в этом пустынном месте.

Отцу Санчесу было лет сорок восемь – сорок девять, но от подвижнического образа жизни и многочисленных лишений, которым он подвергал себя, волосы его побелели до времени, лицо сделалось изможденным, его кроткий взгляд дышал святостью, и сердце было в полном соответствии с его святым видом. Хотя он никогда не говорил о себе, однако при взгляде на него не трудно было понять, что большое горе смолоду навек разбило это великодушное сердце, одаренное редкой чувствительностью, подобно всем избранным натурам, для которых жизнь – одно продолжительное страдание; отец Санчес имел редкий дар не только сочувствовать страданию ближнего, но и приносить утешение, не докучая и не навязываясь при этом.

Все жители асиенды глубоко чтили отца Санчеса, донья Лусия любила его, как отца, и внушала любовь к нему своей дочери. Сам дон Хесус Ордоньес, который мало кого уважал, опасался и любил его в одно и то же время, не давая себе ясного отчета в этом двойственном чувстве к достойному капеллану.

Между тем донья Лусия стала все более и более слабеть, в течение нескольких месяцев силы постепенно оставляли ее, она худела и бледнела, но не жаловалась и, по-видимому, не слишком страдала.

Однажды она слегла.

Дон Хесус, вообще мало обращавший внимания на жену, решился, однако, на этот раз войти в ее спальню и по просьбе доньи Лусии пробыл с ней наедине около двух часов.

Что говорили друг другу супруги во время этого продолжительного разговора?

Этого никто не узнал.

Когда дон Хесус вышел из спальни супруги, он был бледен и сильно расстроен, как бы вследствие глубокого страдания или бессильного гнева.

Он тотчас вскочил на лошадь и в сопровождении слуги помчался сломя голову в Чагрес.

Едва за доном Хесусом затворилась дверь, как к донье Лусии вошли отец Санчес и донья Флора.

Флоре тогда было тринадцать лет; высокая, стройная, почти уже сложившаяся девушка, она обладала красотой матери с добавлением искорки решительности в бархатистых черных глазах.

Эти три лица провели всю ночь в задушевной беседе. На рассвете донья Флора, измученная бессонной ночью, несмотря на все усилия противиться сну, наконец заснула на груди умирающей матери.

Бедная женщина поцеловала ее в лоб.

– Стало быть, так надо? – прошептала она с грустью.

– Надо, – кротко ответил священник.

– Увы! Увижу ли я ее когда-нибудь?

– Увидишь, если повинуешься мне.

– Клянусь! Но мне страшно, Родригес.

– Потому что вера твоя слаба, бедная дорогая дочь моя! Сам Господь повелевает тебе моим голосом принести эту жертву.

– Да будет Его воля! – с невыразимой грустью сказала донья Лусия. – Ты будешь охранять ее, отец мой?

– Пока она не будет счастлива и что бы ни случилось!

– Даже если бы этот человек захотел воспротивиться?

– Успокойся, моя дорогая, он меня должен бояться, а не я его.

– Господь принял твой обет, отец мой.

– И поможет мне сдержать его, дочь моя.

Вскоре после десяти часов вечера из Чагреса во весь опор примчался дон Хесус. С ним приехал доктор. У ворот стоял отец Санчес, грустный, но спокойный.

– Донья Лусия?.. – только и смог сказать асиендадо.

– Скончалась при заходе солнца, – глухо ответил священник.

Не слушая дальше, дон Хесус соскочил с лошади и бросился в дом, крикнув доктору:

– Пойдемте!

Когда он вошел в комнату умершей, им овладело странное волнение.

Донья Лусия лежала на кровати спокойная, улыбающаяся, как птичка, сложившая крылышки, она точно спала.

Донья Флора, стоя на коленях у изголовья матери, держала ее руку в своей и горько рыдала.

Поглощенная своим горем, девушка не заметила присутствия отца.

Комната вся была в черной драпировке с серебряными крапинами, четыре толстые свечи горели в подсвечниках – две у изголовья, две в ногах кровати; на столе стоял канделябр с девятью зажженными свечами из розового воска.

Несмотря на это освещение, дальние концы комнаты оставались во мраке – так она была обширна.

– Исполните свой долг, – приказал дон Хесус доктору прерывающимся голосом.

Тот повиновался. С минуту он стоял, наклонившись над телом доньи Лусии, потом поднял голову, взял полынную ветвь, обмакнул ее в серебряную чашу со святой водой, набожно осенил себя крестным знамением, окропил тело, прошептав короткую молитву, и сказал дону Хесусу:

– Теперь все было бы напрасно: она отдала Богу душу! Асиендадо с минуту оставался как громом пораженный, без воли, без голоса.

Отец Санчес стоял рядом, устремив на него странный взгляд.

Вдруг дон Хесус поднял голову, дико осмотрелся вокруг и дрожащим, хриплым голосом сказал:

– Выйдите все!

– Сын мой, – кротко возразил священник, – долг велит мне молиться у тела бедной покойницы.

– Выходите, говорю вам, – повторил дон Хесус словно в забытьи, – уведите ребенка, я один хочу провести ночь у изголовья моей умершей жены.

Священник склонил голову, тихо приподнял девочку и увел ее с собой.

Доктор уже вышел.

Оставшись один, дон Хесус бросился к двери и запер ее на задвижку, потом медленно вернулся к кровати.

Он скрестил руки на груди и в течение нескольких минут не отрывал глаз от покойницы.

– Это должно было случиться, – прошептал он, – она умерла, несомненно умерла! Наконец!.. Теперь все кончено!.. Кто может обвинить меня? – вскричал он со страшной усмешкой. – Она умерла – да, умерла! Кто осмелится?.. С ума я сошел, что ли?.. Есть еще одно: этот ящичек… проклятый ящичек, ключ от которого она всегда носила на шее… А если бы она выболтала! Кому же? Она не видела никого в этом отдаленном краю. Надо скорее покончить с этим! Где же он, этот ящичек?.. Может, снять с нее ключ? – пробормотал он, бросив взгляд на мертвое тело. – Но к чему спешить? Ведь она не помешает мне взять его сейчас… Скорее, надо отыскать ящичек!

Тут он с грубым цинизмом, возмутительным в подобную минуту и в подобном месте, стал открывать один за другим шкафы, выдвигать ящики из комодов, рыться в белье, одежде и золотых вещах с жадным упорством гиены, отыскивающей добычу.

Поиски длились долго, не раз асиендадо был вынужден прерывать свое чудовищное дело, лицо его окаменело, пот струился с висков, движения были порывисты, не раз взгляд его невольно устремлялся на бедную покойницу, которая лежала на своем ложе спокойная и прекрасная, и содрогание ужаса пробегало по его телу.

Вдруг он испустил крик радости: он схватил в судорожно сжатые пальцы серебряный с резьбой ящичек.

– Наконец-то! – взревел он, точно тигр.

Он стал поспешно швырять обратно в комоды и шкафы платья, разбросанные им на полу, потом перенес ящичек на стол.

– Теперь все кончено, – сказал он, – не бросить ли его в огонь? Нет, он не скоро сгорит, лучше взять ключ.

Однако он не трогался с места, невольный ужас охватывал его при мысли о таком святотатственном насилии над мертвым телом.

– Ба! – вскричал он вдруг. – Я дурак! Чего мне опасаться?

– Божьего правосудия! – ответил громкий голос. Асиендадо затрепетал, и глаза его устремились на то место, откуда раздались слова.

– Кто это говорит? – пробормотал он. Ответом ему было молчание.

Тогда произошло страшное, необъяснимое явление.

Свечи мало-помалу стали меркнуть, и комната наконец погрузилась в совершенный мрак, только луч месяца в окне проливал слабый свет, от которого все предметы представлялись смутно.

Несколько белых фигур медленно выделились из мрака и тихо скользили по паркету, приближаясь к асиендадо без малейшего шума.

Одно из привидений протянуло руку и коснулось его лба.

Как будто почувствовав прикосновение раскаленного железа, дон Хесус со страшным криком упал навзничь.

– Смотри, не убей дочери своей, как убил жену! – произнес глухой и грозный голос. – Господь, тронутый мольбами твоей жертвы, вершит свое правосудие! Кайся, презренный убийца!

Дальнейших слов дон Хесус уже не слышал; с криком, скорее похожим на предсмертную агонию, он лишился чувств.

Когда он пришел в себя, свечи догорали в канделябре, толстые свечи в больших подсвечниках горели по-прежнему, яркий солнечный свет играл на стене, образуя фантастические арабески.

– Мне пригрезилось! – пробормотал он и провел рукой полбу, покрытому холодным потом. – Какой страшный сон!

Вдруг он испустил крик ярости – ящичек исчез со стола! Машинально глаза его обратились на кровать: она была пуста. Тело доньи Лусии исчезло!

– О, я погиб! – вскричал он. Кинувшись к двери, он торопливо отпер ее.

– Идите, идите сюда, отец мой! – вскричал асиендадо, бросаясь в объятия капеллана.

Оба вернулись в спальню и заперли за собой дверь.

Около часа после того дон Хесус вышел из комнаты и вскоре вернулся, сам неся гроб.

Слуги на асиенде не могли надивиться на страстную любовь их господина, который не хотел дозволить, чтобы кто-нибудь, кроме него, касался той, утрата которой сразила его таким горем.

Похороны устроили в тот же день.

На следующее утро дон Хесус заперся в спальне жены, где происходили непонятные явления, целых четыре часа он тщательно осматривал стены и ничего не открыл. Не существовало ни малейшего следа потайной двери!

Донья Флора пожелала переселиться в комнату матери, и дон Хесус согласился на это, уступая убеждению отца Санчеса, которому страшная тайна, доверенная асиендадо, почти давала право повелевать в доме, хотя он не пользовался им.

Три года прошло после этих событий, когда на асиенде дель-Райо появились авантюристы, испрашивая у хозяина убежища и встретив самое радушное гостеприимство.

Донье Флоре минуло шестнадцать лет. Красота ее вполне соответствовала тому, что можно было ожидать, но она имела вид холодный и строгий, ее бледное лицо напоминало мраморную статую, между бровями легла маленькая морщинка, задумчивый взгляд иногда устремлялся на отца с неизъяснимым выражением ненависти и гнева.

Асиендадо боготворил или прикидывался, что боготворит ее, он не стеснял ее ни в чем и с почти детской покорностью повиновался малейшим ее прихотям.

Надо сказать, что в страшную ночь, проведенную им в комнате покойницы, волосы его совершенно побелели.

Отец Санчес был, как и прежде, тих и кроток, сострадателен и покорен судьбе.

Вот что мы можем в нескольких словах поведать о доне Хесусе Ордоньесе де Сильва-и-Кастро, владельце асиенды дель-Райо, и о некоторых событиях из его жизни.

ГЛАВА IV. Дон Фернандо влюбляется в донью Флору и снимает дом у дона Хесуса

С помощью Мигеля Баска дон Фернандо почти совсем уже оделся, когда раздался первый звонок к ужину.

Тотчас же явился мажордом, предварительно тихо постучав в дверь. – Ужин подан, ваше сиятельство, – сказал он с глубоким поклоном и повернулся на каблуках. Молодой человек последовал за ним. Мажордом повел его в столовую. Это была громадная, довольно низкая зала со сводами, потолок с выступами которой опирался на столбы из цельного черного гранита; множество узких готических окон с тусклыми стеклами едва освещали ее, стены скрывались за дубовыми резными панелями, почерневшими от времени, на которых были развешены оленьи и лосиные рога, охотничьи копья и рожки, кабаньи клыки и тому подобное. В железных подсвечниках, укрепленных вдоль стен, горели факелы, от которых дым поднимался спиралями к потолку и образовывал голубоватое облако над головами присутствующих.

Посреди этой обширной залы, устланной большими белыми плитами, находился громадный стол в форме подковы, средняя часть которого, предназначенная для владельца с его семейством и гостями, была приподнята на три ступени выше обоих его концов.

Два исполинских серебряных судка искусной работы с разного рода специями и соусами как бы пролагали разграничительную черту вправо и влево между господами и слугами, – в эту эпоху в испанских колониях, как и в самой Испании, еще сохранялся патриархальный обычай, согласно которому слуги и господа ели за одним столом.

Громадные медные подсвечники с зажженными восковыми свечами были привинчены к столу на равном расстоянии один от другого.

В верхней части стола, покрытой тонкой камчатной скатертью и сервированной массивным серебром, стояло два зажженных канделябра в семь свечей из розового воска.

Приборы на обоих концах стола были простые, скатерть и вовсе отсутствовала.

На почетном возвышении стояло пять приборов. В середине – для самого хозяина, направо от него – для графа, налево – для доньи Флоры, возле нее – для капеллана, возле дона Фернандо был прибор для молодого и довольно красивого человека с отчаянно закрученными кверху усами и глазами, полными огня.

Мигель Баск и мажордом сидели возле судков, за ними тянулось по ряду слуг, размещенных в соответствии со сроком службы и с возрастом.

Когда граф дон Фернандо вошел в столовую, асиендадо со своим семейством стоял на возвышении, слуги также стояли молча – каждый у своего прибора.

– Мой любезный гость, – любезно обратился к дону Фернандо хозяин, – позвольте мне представить вам моего достойного капеллана отца Санчеса, моего друга дона Пабло де Сандоваля, капитана флота его величества короля испанского, и, наконец, донью Флору, мою дочь… А теперь, отец Санчес, прочтите молитву, чтобы мы могли сесть за стол.

Отец Санчес повиновался, каждый сел на свое место, и приступили к ужину.

Это был настоящий испанский стол из классических народных блюд с добавлением жареной оленины и болотных птиц. Вообще все было приготовлено отлично и подано безукоризненно – дон Хесус имел превосходного повара.

Разговор, который шел вяло в начале ужина, мало-помалу оживился и сделался общим, когда подали десерт, разные сладости, ликеры и легкие вина.

Слуга исчезли, только мажордом и Мигель по милостивому знаку асиендадо остались на своих местах.

Дон Пабло, как узнал дон Фернандо, искал руки доньи Флоры, несколько дней тому назад он вернулся в Панаму после довольно продолжительного крейсерства вдоль берегов Перу. Он командовал двадцатипушечным корветом с экипажем в двести человек; корвет его назывался «Жемчужина» и, по словам блистательного капитана, был хорошо известен и служил грозой грабителям, как он величал флибустьеров.

Крейсерство «Жемчужины» складывалось очень удачно: она вернулась в Панаму, ведя за собой два контрабандных судна и с десяток флибустьеров, захваченных в бурю в лодке, едва державшейся на воде.

Капитан рассказал, что эти люди оказали отчаянное сопротивление, прежде чем позволили испанцам овладеть собой, и то они сдались только тогда, когда их лодка стала тонуть. Бедные люди, по-видимому, уже несколько дней ничего не ели и не пили, когда их заметили с «Жемчужины».

– Однако, несмотря на слабость, которую должны были испытывать эти несчастные, они все-таки храбро защищались, – заметила донья Флора.

– Молодецки, сеньорита! – подтвердил капитан, кокетливо подкручивая ус. – Это сущие дьяволы, они убили и ранили у меня человек тридцать.

– А их было всего десять человек? – переспросил дон Фернандо.

– Ни одним больше, честное слово!

– Вы взяли их в плен?

– Их содержат под строжайшим присмотром в панамской тюрьме.

– Гм! – отозвался асиендадо. – Будь их двадцать, а не десять, вам трудно было бы с ними справиться, любезный капитан.

– О! Не все так неустрашимы; эти составляют исключение.

– Вы так думаете, капитан? – насмешливо спросил дон Фернандо.

– Я давно знаю этих грабителей, не впервые мне приходится иметь с ними дело, – самодовольно ответил капитан.

– Ага! – пробормотал дон Фернандо, закусив губу.

– Как же! Я ведь принадлежу к береговой страже, понимаете?

– Вполне.

– Что же вы сделаете с этими беднягами? – спросила донья Флора с участием.

– Их вздернут на виселице без особых церемоний… Впрочем, они вовсе не обманывают себя пустыми надеждами на счет ожидающей их участи, они догадываются, что им уготовано.

– Не знаете ли вы, когда произойдет эта блистательная казнь?

– Не могу вам сказать наверняка, но думаю, что они будут повешены не раньше чем дней через десять.

– Отчего же такое промедление?

– Это мысль губернатора – и довольно счастливая, надо сознаться. В Панаме к тому времени готовится праздник, и казнь флибустьеров входит в программу увеселений.

– Действительно, это счастливая находка, надо быть испанцем, чтобы тебе в голову приходили такие интересные мысли! – вскричал молодой человек с горечью.

– Бедные люди! – воскликнула донья Флора с глазами, полными слез. – Как они должны страдать!

– Они-то? – произнес капитан, пожав плечами. – Полноте, вы заблуждаетесь, сеньорита, они смеются, поют и пьют целыми днями.

– Вероятно, они стараются забыться?

– Ничуть! С самонадеянностью, которая могла бы заставить нас призадуматься, если бы не уверенность, что это абсолютно невозможно, они утверждают, что не будут повешены и что друзья их спасут.

Дон Фернандо и Мигель Баск обменялись выразительными взглядами.

– Дай Бог! – прошептала девушка.

– Аминь! – заключил отец Санчес.

– Ей-Богу! Я не разделяю этого мнения, – сказал асиендадо, – эти флибустьеры – ни во что не верующие негодяи, которые способны на самые ужасные преступления, дерзость их неслыханна, они почти сковали действия нашего грозного флота. Мертвая змея не жалит, чем больше убитых, тем меньше останется способных нам вредить. Что вы об этом думаете, капитан?

– Я полагаю, что было бы глупостью помиловать их, когда уже держишь в руках, петля на шею – самый верный расчет.

– Пожалуй, – заметил капеллан, – но к чему быть свирепее их самих? Ведь после сражения они не убивают пленников.

– А Монбар Губитель? – воскликнул капитан.

– Монбар – исключение, вот дон Хесус – живое доказательство моих слов, он был пленником Олоне, если я не ошибаюсь.

– Это правда, но пока я был у него в неволе, он очень дурно со мной обращался.

– Но ведь он вас не убил?

– Я должен с этим согласиться, – сказал смеясь асиендадо.

– Как! Вы были пленником Олоне, одного из самых свирепых предводителей флибустьеров, и вам удалось бежать, сеньор? – воскликнул дон Фернандо с отлично разыгранным участием. – Но это просто чудо!

– Ваша правда, сеньор, и этим чудом я обязан своему святому покровителю.

– Быть может, – прибавил дон Фернандо, – если б мы были милосерднее к этим людям, то смогли бы смягчить их ненависть к нам.

– Ошибаетесь, сеньор, этих людей ничем не укротишь, – возразил капитан, – один вид золота заставляет их бесноваться.

– Увы! Многие походят на них в этом отношении, – прошептал капеллан.

– Ба! С какой стати оказывать жалость подобным негодяям, которые только вид имеют человеческий, а в сущности просто лютые звери? – вскричал асиендадо. – Ваше здоровье, господа, и да здравствует Испания! Очень нам нужно думать о флибустьерах!

– Что бы вы ни говорили, отец, – несколько сухо сказала девушка, – все это люди, пожалуй, виновные, но тем не менее создания Божий, их надо жалеть.

– Как тебе угодно, нинья, я ничего против этого не имею, – посмеиваясь, заметил дон Хесус.

Он налил всем вина.

Разговор перешел на другое.

Капитан Сандоваль, который было вообразил, что может понравиться Флоре, разыгрывая роль истребителя флибустьеров, спохватился, что ошибся и что донья Флора его мнения не разделяет, а посему счел за благоразумие не настаивать на своем, рискуя оказаться без поддержки, так как дон Хесус Ордоньес, по своему обыкновению, всегда принимал сторону дочери.

Что же касалось дона Фернандо, то он, по-видимому, оставался довольно равнодушен к тому, что говорилось вокруг него.

Уже несколько минут он казался погруженным в глубокие размышления и едва слушал любезные речи, которые хозяин считал своим долгом то и дело обращать к нему к месту и не к месту.

Доном Фернандо овладело странное волнение.

Когда он входил в столовую и дон Хесус представлял ему все общество, авантюрист почтительно поклонился девушке, почти не взглянув на нее, после чего сел за стол и, как человек молодой, здоровый, утомленный продолжительным переездом и наделенный хорошим аппетитом, принялся усердно есть с беспечностью путешественника, который, выполняя элементарные требования вежливости, помимо этого обращает мало внимания на обстановку, временно окружающую его, и на лица, с которыми через несколько часов расстанется, чтобы никогда, быть может, не увидеть их вновь.

Когда к концу ужина разговор сделался общим и случайно коснулся предмета, столь близкого ему, – его братьев-буканьеров, – авантюрист, сначала равнодушный к тому, что говорилось, невольно вставил в разговор несколько слов; тогда-то он заметил, не приписывая, однако, этому большого значения, то сочувствие, с которым донья Флора отзывалась о его братьях по оружию, великодушие, с которым она защищала их от нападок.

Он поднял глаза на молодую девушку, взгляды их встретились, и он почувствовал как бы электрический разряд, от которого холод проник ему в сердце, веки его невольно опустились и краска бросилась в лицо.

Этот человек, сто раз холодно глядевший смерти в глаза, никогда еще не поддававшийся какому бы то ни было чувству, нежному или страстному, вдруг содрогнулся, и трепет пробежал по всему его телу.

«Что со мной происходит? – думал он про себя. – Неужели я испытываю страх… или это жгучее ощущение и есть любовь?.. Это я-то пойман? – продолжал он. – Я превращен в дамского кавалера невинной девочкой, почти дикаркой?! Какой вздор! Я, кажется, рехнулся!»

Он гордо поднял голову и, чтобы окончательно удостовериться в победе, которую, как он думал, одержал над собой, принялся рассматривать молодую девушку так пристально, что она в свою очередь опустила глаза.

Донье Флоре минуло шестнадцать лет. Высокая и стройная, она была тонка, но без худобы, гибка без слабости; по странной прихоти природы, придававшей ее красоте особую прелесть, в ней соединялись отличительные черты и северянок, и южанок: белокурые, цвета спелых колосьев, волосы ее, густые и тонкие, развевались при малейшем дуновении ветра и образовывали вокруг ее головы точно сияние, в котором еще резче выделялись ее бархатистые черные глаза и брови; тонкость кожи, свойственная северянкам, сочеталась со смуглотой, присущей представительницам юга; бледное лицо отличалось каким-то прозрачно-нежным оттенком. Маленький, правильно очерченный ротик был пытлив и одновременно задумчив. Ничем нельзя передать выражения этого своеобразного лица, главным образом сосредоточенного в больших черных глазах, невинных и до того блестящих, что, оживляясь, они как будто освещали все вокруг.

Авантюрист невольно поддался обаянию этого очаровательного создания, такого чистого и невинного; победа его над собой если и существовала, то длилась всего лишь мгновение. Молодой человек признал себя побежденным, он склонил голову и сказал про себя с душевным трепетом:

«Я люблю ее!»

Все было кончено! Он отказался от борьбы, сознавая ее бесполезность, и весь отдался увлекающему его течению, не спрашивая себя даже, в какую бездну повергнет его это чувство, так внезапно вкравшееся ему в сердце, тогда как он во что бы то ни стало должен был бы исторгнуть его.

«Ба! Кто знает!» – подумал он.

Кто знает! Это великие слова в любви, они равносильны надежде.

Впрочем, любовь нелогична по самой своей сущности, именно это и дает ей ту грозную силу, с помощью которой она без труда уничтожает все преграды.

– Вы торопитесь в Панаму, граф? – вдруг спросил его асиендадо.

– Почему вы мне задаете этот вопрос, сеньор? – поинтересовался молодой человек, внезапно пробужденный от сладостных мечтаний.

– Если он нескромен, то прошу извинить меня!

– Нескромным он быть не может, сеньор, но все же, пожалуйста, объяснитесь.

– Боже мой! Ничего не может быть проще! Представьте себе, граф, что по некоторым делам и мне надо ехать в Панаму. Я намерен взять с собой дочь, если только она не будет против. Дамы переносят подобное путешествие не так легко, как мы, мужчины, и потому, как вы понимаете, мне необходимо сделать кое-какие распоряжения.

– Я вполне понимаю, – сказал дон Фернандо с улыбкой, взглянув на донью Флору.

– Итак, – продолжал дон Хесус, – я не могу выехать раньше чем через двое суток. Если бы вы могли отсрочить ваш отъезд до того времени, мы отправились бы вместе и путешествие было бы приятным вдвойне для всех нас, – вот что я хотел вам сказать, граф. Прибавлю только, что ваше согласие осчастливило бы меня.

Дон Фернандо бросил украдкой взгляд на молодую девушку, она с живостью разговаривала о чем-то с отцом Санчесом и, по-видимому, ничего не слышала. У авантюриста чуть было не вырвался досадливый жест, но он тут же взял себя в руки и принял решение.

– Ваше предложение заманчиво, сеньор, – ответил он, – мне стоит немалых усилий, чтобы от него отказаться. Однако, к несчастью, дела, требующие моего присутствия в Панаме, настолько важны, что я не имею возможности откладывать их.

– Очень жаль, граф, но если, как я полагаю, ваше пребывание в Панаме продлится некоторое время, то, надеюсь, мы там увидимся.

– Почту за честь быть у вас, сеньор.

Молодая девушка кротко улыбнулась авантюристу. «Какое странное создание! – подумал он. – Ничего не понимаю в ее причудах».

– Простите, граф, но я хотел у вас спросить: вы знаете Панаму?

– Никогда там не бывал.

– Стало быть, никакого предпочтения не имеете к тому или другому месту?

– Ровно никакого.

– И вы пока не предпринимали никаких мер для вашего устройства в городе?

– Разумеется, нет.

– Тогда я сделаю вам предложение, граф, которое, надеюсь, вам будет приятно.

– Позвольте узнать, сеньор, что это за предложение?

– Во-первых, должен сознаться вам со всем смирением, – самодовольно начал дон Хесус, – что, как вы, вероятно, могли заметить, я очень богат.

– Поздравляю вас, сеньор, – ответил авантюрист с легкой иронией, которой дон Хесус не заметил и продолжал отважно:

– Кроме этого громадного поместья, я являюсь владельцем еще двух домов в Чагресе и трех в Панаме, один из которых находится на площади Пласа-Майор против самого дворца губернатора.

– Но я до сих пор не угадываю вашего предложения, сеньор.

– Сейчас дойду до него, граф. Итак, у меня три дома в Панаме…

– Я уже имел честь слышать это.

– Один из этих домов находится почти у городских ворот, он расположен между двором и садом и имеет выход за черту города посредством подземной галереи под городской стеной и другой выход или вход, как вам угодно будет назвать, на почти пустынную площадь; дом этот стоит одиноко, утопая в густой листве, сквозь которую не может проникнуть нескромный глаз.

– Да это настоящий картезианский монастырь, – смеясь сказал дон Фернандо.

– Просто сокровище, граф, для человека, который любит уединение, там чувствуешь себя вполне дома.

– Это чудесно.

– Не правда ли? Именно этот дом я и собираюсь предложить вам на все время вашего пребывания в Панаме.

– Если ваше описание соответствует действительности, он вполне отвечает моим желаниям, только бы не оказался недостаточно обширным для моей обстановки; не скрою от вас, сеньор, что намереваюсь иметь дом, приличествующий моему имени и званию.

– Не заботьтесь об этом, сеньор, дом велик, и расположение его очень удобно, комнаты обширны и многочисленны; кроме того, в людских могут помещаться человек десять слуг, а при необходимости – и пятнадцать.

– О! Столько мне и не нужно, я не так богат, как вы, Сеньор.

– Быть может, но это к делу не относится… Кроме того, есть конюший двор для лошадей, а на крыше дома – вышка, с которой по одну сторону прекрасно видно все окрестности, по другую – обширное пространство Тихого океана… Что вы скажете о моем предложении?

– Нахожу его восхитительным, и если дом меблирован…

– Меблирован снизу доверху, граф, и не более полугода назад.

– Признаться, – смеясь сказал дон Фернандо, – теперь предложение ваше очень прельщает меня.

– Я был в этом уверен!

– И если цена…

– Какая цена, граф?

– За съем. Не полагаете же вы, что я соглашусь жить в вашем доме даром?

– Почему же нет, граф? Разве я не говорил вам, что очень богат?

– На что я возразил, что не так богат, как вы; тем не менее, сеньор, замечу вам, что каково бы ни было мое состояние, я выше всего ценю право быть полным хозяином в своем доме.

– Кто же вам мешает?

– Вы, сеньор.

– Не понимаю вас, граф.

– Но все очень просто: чувствовать себя вполне дома где бы то ни было я могу только при двух условиях.

– Каких, граф?

– Если дом мной куплен или снят.

– Но я не собираюсь продавать свой дом.

– Прекрасно, тогда позвольте мне снять его у вас.

– Полноте! Я был бы так счастлив доставить вам удовольствие.

– Вы мне доставите огромное удовольствие, если позволите снять ваш дом.

– Значит, вы не хотите просто принять его от меня на время?

– Нет, сеньор, я не настолько богат, чтобы влезать в долги, – прибавил граф, улыбаясь, – я и так уже ваш должник за оказанное мне гостеприимство, давайте же остановимся на этом.

– Какой вы оригинал, граф!

– Вы находите, сеньор? Быть может, вы и правы, но я вынужден объявить вам свое неизменное решение: или снять ваш прелестный дом, или поселиться в другом – вероятно, во сто раз худшем, но где я буду чувствовать себя как дома.