сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 34 страниц)
— Не трогайтесь с места! — вскричал он, знаком останавливая спешившихся к нему Серого Медведя и Меткую Пулю. — Этот зверь мой! Никто не убьет его, кроме меня.
Граф спешился и, с моноклем в глазу, широко расставив ноги, которыми крепко уперся в землю, держа винтовку наготове, прикладом к плечу, ждал неподвижный, как гранитная глыба, устремив на кугуара пристальный взгляд.
От этого страшного ожидания у присутствующих захватило дыхание.
Лев колебался; бросив последний взгляд на добычу, лежавшую в нескольких шагах от него, он с ревом ринулся на молодого француза.
Тот спустил курок.
Животное, судорожно изгибаясь, упало на песок. Граф подбежал к нему, держа наготове охотничий нож.
На мгновение человек и кугуар исчезли в клубах пыли, и в следующую секунду все было кончено; на ноги поднялся победитель — человек.
Цвет Лианы была спасена.
Она открыла глаза, осмотрелась испуганным взором и протянула графу руку.
— Благодарю, о, благодарю! — вскричала она и залилась слезами.
Серый Медведь подошел к девушке.
— Молчи! — грубо остановил он ее. — То, что сделал бледнолицый, мог сделать и Серый Медведь.
Граф презрительно улыбнулся, но ничего не ответил.
ГЛАВА XX. Индейская дипломатия
Серый Медведь не показал вида, что заметил улыбку графа.
— Теперь тебе лучше, — сказал он Цвету Лианы мягче, чем заговорил сначала, — садись на лошадь и возвращайся в селение, тебя проводит Красный Волк. Как знать, — прибавил он с тонкой индейской улыбкой, — нам могут встретиться другие кугуары, а ты их так боишься, что, думаю, я оказываю тебе услугу, прося удалиться.
Девушка опустила голову, все еще дрожа, и села на лошадь.
У Красного Волка вырвалось невольное движение радости, когда вождь назначил его девушке в провожатые, но Серый Медведь не заметил этого, весь поглощенный своими мыслями.
— Стойте! — вдруг прибавил Серый Медведь. — Живые кугуары пугают тебя, но ты ценишь их мех; я подарю тебе шкуры этих кугуаров.
Никто не сравнится с краснокожими в искусстве сдирать шкуру с животных; оба кугуара, над которыми уже реяли и вились ястребы, описывая в воздухе большие круги, вмиг лишились своей богатой шкуры, которая по знаку вождя была брошена на спину лошади за Красным Волком.
Почуяв сильный запах, издаваемый шкурами диких зверей, испуганная лошадь взвилась под всадником на дыбы и чуть не выбросила его из седла. Он едва усмирил животное.
— Теперь ступайте, — сухо приказал вождь, подкрепляя свое приказание повелительным жестом.
Цвет Лианы и Красный Волк мгновенно ускакали прочь.
Молодой вождь довольно долго следил за ними глазами, потом опустил голову на грудь, подавил вздох и, по-видимому, погрузился в мрачные размышления.
Через минуту он почувствовал чью-то тяжелую руку на своем плече.
Он поднял голову.
Перед ним стоял Белый Бизон.
— Что вам надо? — спросил индеец с досадой.
— Разве ты не знаешь? — ответил старец, пристально глядя на него.
Серый Медведь вздрогнул.
— Правда, — сказал он, — настала минута, не правда ли?
— Да, настала.
— Меры приняты?
— Все.
— Тогда пойдемте… но где же они?
— Смотри туда.
С этими словами Белый Бизон указал пальцем на графа и двух его спутников, которые лежали на траве возле леса, зеленевшего в двухстах шагах от места, где расположились индейцы.
— А! Они решили отдалиться от нас, — с горечью заметил Серый Медведь.
— Разве это не лучше для нашего с ними разговора?
— Правда.
Быстрым шагом они направились к белым, не говоря больше ни слова.
Белые действительно отошли в сторону от индейцев — не из презрения к ним, но чтобы чувствовать себя свободнее.
Граф был возмущен сценой, которая произошла после того, как он убил второго кугуара, и грубостью молодого вождя с Цветом Лианы. Понадобилось все его умение владеть собой, чтобы сдаться на убеждения Меткой Пули и не разразиться упреками в адрес индейца за неслыханное, как ему казалось, обращение с бедной девушкой.
— Гм! Он действительно гнусный человек, — сказал граф, — я начинаю разделять ваше мнение, Меткая Пуля.
— Ба-а! Это только цветочки, ягодки впереди, если мы останемся еще хотя бы на неделю у этих чертей, — ответил охотник, пожав плечами.
Во время этого разговора канадец зарядил вновь и винтовку, и пистолеты.
— Следуйте моему примеру, — предложил он, — никогда нельзя знать заранее, что может случиться.
— К чему такая предосторожность? Разве мы не под защитой наших хозяев?
— Положим, но все равно, послушайтесь моего совета, с индейцами никогда нельзя ручаться за будущее.
— Должно быть, в ваших словах есть доля правды: все, что я видел до сих пор, не внушает мне ни малейшего доверия.
Граф тотчас принялся заряжать ружья и пистолеты.
Что касается Ивона, то его ружье и пистолеты не были разряжены.
Два индейских вождя подошли к графу в ту минуту, когда он кончил заряжать последний пистолет.
— Ого! — сказал Серый Медведь по-французски, кланяясь с изысканной учтивостью. — Уж не заметили ли вы поблизости зверя, граф?
— Пожалуй, что заметил, — небрежно ответил де Болье и заложил за пояс пистолет после того, как тщательно засыпал порох на полку.
— Что вы имеете в виду?
— Не более того, что сказал.
— К несчастью, для меня это слишком тонко, я ничего не понимаю.
— Мне очень жаль, но я могу ответить на это только старым латинским изречением.
— И что же оно гласит?
— К чему мне говорить его, когда вы не понимаете по-латыни.
— Предположим, что понимаю.
— Хорошо; раз вам так хочется этого, я скажу: si vis расет, para bellum.
— А что это значит? — невозмутимо осведомился Серый Медведь, в то время как Белый Бизон прикусил губу.
— Это значит… — начал было граф.
— Если хочешь мира, готовься к войне, — с живостью перебил его старый вождь.
— Совершенно верно, — заметил граф с поклоном и насмешливо улыбнулся.
Три человека стояли лицом к лицу, как опытные дуэлянты, которые изучают друг друга перед схваткой, и с первой минуты убедившись, что силы равны, становятся вдвое осмотрительнее и отступают, перед тем как нанести решительный удар.
Меткая Пуля не много понял из этой словесной пикировки, однако благодаря недоверчивости, которая лежала в основе его характера, украдкой перемигнулся с Ивоном, и оба, внешне совершенно спокойные, были готовы к любой случайности.
После слов графа воцарилось довольно продолжительное молчание. Прервал его Серый Медведь.
— Неужели вы думаете, граф, что находитесь у врагов? — спросил он тоном оскорбленного достоинства.
— Я этого не говорил, — возразил тот, — и не такова моя мысль, но, признаться ли вам, все, что происходит на моих глазах в последние дни, кажется мне очень странным, я не могу составить себе определенного мнения ни о людях, ни о вещах, а это невольно заставляет меня задумываться.
— О! — холодно заметил индеец. — И что же вы видите странного, граф? Потрудитесь сообщить мне.
— Не вижу препятствий, если вам так этого хочется.
— Вы доставите мне величайшее удовольствие, если объяснитесь, граф.
— Охотно — тем более, что всегда имел привычку открыто высказывать свои мысли и теперь не нахожу причины скрывать их.
Два индейских вождя молча поклонились. Граф продолжал, скрестив руки на дуле ружья, поставленного наземь, и глядя собеседникам прямо в глаза:
— Если уж вам так хочется, чтобы я высказал свою мысль, то вот она вся без утайки: мы находимся посреди американских прерий, то есть в самых диких местах нового материка; ваши отношения с белыми постоянно враждебны, вы, черноногие индейцы, слывете за самых непокорных, свирепых и диких краснокожих, иначе сказать — за наименее цивилизованных из всех туземных племен.
— Что же вы находите в этом странного? — воскликнул Серый Медведь. — Наша ли вина, если бледнолицые завоеватели после открытия Нового света преследовали нас, как диких зверей, оттеснили в прерии и считали чуть ли не существами с инстинктами животных? Их надо винить в этом, а не нас. По какому праву упрекаете вы нас в унижении и варварстве, когда это дело рук наших гонителей, а не наша вина?
— Вы меня не поняли, вождь, и если бы не прерывали, а терпеливо дослушали до конца, то сами увидели бы, что я не только не упрекаю вас в этом унижении, но еще и сожалею о нем от всего сердца. Хотя я здесь всего несколько месяцев, однако не раз мог убедиться во многих прекрасных качествах вашего несчастного народа, несмотря на гнусную тиранию белых, на все средства, принятые ими для этой цели.
Вожди радостно переглянулись; великодушные слова молодого человека подавали им надежду на успех их дела.
— Простите меня и потрудитесь продолжать, граф, — ответил Серый Медведь, слегка наклонив голову.
— Я так и сделаю, — сказал де Болье. — Меня удивили не невежество и жестокость, повторяю, так как я думал, что оно гораздо больше, чем оказалось на самом деле, меня изумило то, что в прерии, среди свирепых индейцев, два человека, два вождя этих самых индейцев — не только люди цивилизованные, это слово недостаточно сильно, но люди, владеющие всеми тонкостями, всеми тайнами самой передовой цивилизации, говорящие на моем родном языке с безукоризненной чистотой — словом, индейцы как бы только по своему костюму. Мне странно то, что эти два человека, с непонятной для меня целью, попеременно, смотря по обстоятельствам, меняют образ действия, нравы, язык; они то дикари-индейцы, то люди с превосходным образованием. И вместо того, чтобы стараться вытащить своих соплеменников из невежества, в котором те погрязли, напротив, они грязнут в нем вместе с ними, прикидываются такими же невежественными и жестокими, соединяют в одном существе два противоположных начала и сосредоточивают в себе все степени великого человеческого общества. Признаться, господа, все это показалось мне не только странным, но даже испугало меня.
— Испугало! — вскричали одновременно оба вождя.
— Да, испугало, — с живостью подтвердил граф, — поскольку считаю, что такое притворство должно скрывать тайные интриги, какой-нибудь мрачный заговор; наконец, я опасаюсь этого еще и потому, что ваша манера поведения со мной, упорство, с каким вы силились завлечь меня в ваше селение, все пробудило во мне подозрения насчет ваших тайных целей.
— Что же вы подозреваете? — надменно спросил Серый Медведь.
— Боюсь, что вы хотите обманом вовлечь меня в какую-нибудь темную историю.
Эти слова, сказанные с убеждением, раздались, как громовой удар, в ушах смущенных вождей, они невольно пришли в ужас от проницательности молодого француза и несколько мгновений не знали, что сказать в свое оправдание.
— Милостивый государь! — запальчиво вскричал наконец Серый Медведь.
Белый Бизон остановил его величественным жестом.
— Мне следует ответить на слова нашего гостя, — медленно промолвил он, — после такого прямого и честного объяснения он имеет право требовать от нас той же откровенности.
— Я вас слушаю, милостивый государь, — ответил граф с полным хладнокровием.
— Из двух человек, находящихся перед вами, один — ваш соотечественник.
— Ага! — тихо произнес де Болье.
— И этот соотечественник — я. Граф холодно поклонился.
— Я подозревал об этом, — сказал он. — Тем больше у меня причин к недоверию.
Серый Медведь сделал резкое движение.
— Дай гостю высказаться, — остановил его Белый Бизон.
— Да мне и говорить-то особенно нечего; просто я думаю, что тот, кто добровольно отказывается от благодеяний цивилизации и соглашается на жалкое прозябание в прериях, кто разрывает все семейные и дружеские узы и по собственной воле уходит жить к индейцам, тот должен иметь на совести много позорных — если не преступных — деяний, раз угрызения побудили его осудить себя на такое ужасное искупление.
Старик нахмурил брови; смертельная бледность покрыла его лицо.
— Вы молоды, милостивый государь, и не имеете права возводить подобные обвинения на старика, поступки которого, жизнь, даже имя вам вовсе не известны.
— Это правда, — благородно сознался граф. — Простите меня за то, что я, быть может, невольно оскорбил вас.
— За что мне сетовать на вас? — грустно продолжал старик. — Вы — дитя, рожденное только вчера, глаза которого открылись среди ликований и веселья; в вашей спокойной и приятной жизни едва насчитывается несколько дней, протекших в мире и благоденствии дорогой Франции, оплакиваемой мной ежедневно.
— Позвольте остановить вас на этом, милостивый государь! Мир, о котором вы говорите, не существует во Франции.
— Что вы хотите сказать?
— То, что возмутившийся народ вторично изгнал Бурбонов.
Глаза старика заблестели, нервный трепет пробежал по его телу; он схватил графа за руку.
— Ах!.. — воскликнул он с непередаваемым выражением в голосе. — Какое же правление теперь во Франции?
— Монархическое.
— Как монархическое? Но ведь вы сказали, что Бурбоны в изгнании!
— Старшая ветвь, но не младшая…
— Так герцог Орлеанский овладел наконец престолом? — вскричал старик, волнуясь все сильнее и сильнее.
— Да, овладел, — тихо ответил граф.
— О! — прошептал изгнанник, закрыв лицо руками. — Неужели мы боролись так долго, чтобы прийти к этому результату?
Молодой человек невольно испытывал сочувствие к этой загадочной личности, находившейся перед ним в глубокой скорби.
— Кто же вы, милостивый государь? — спросил он.
— Кто я? — с горечью повторил старик. — Один из разгромленных исполинов, заседавших в Конвенте 1793 года!
Граф отступил на шаг, выпустив руку, которую было взял.
— А! — воскликнул он.
Изгнанник бросил на него быстрый взгляд.
— Покончим с этим, — сухо и решительно сказал он, подняв голову, — вы в нашей власти, милостивый государь, всякое сопротивление напрасно, лучше примите наши условия.
Граф пожал плечами.
— Вы сбрасываете личину, — ответил он, — и мне это больше нравится. Но позвольте сказать еще одно слово, прежде чем я выслушаю вас.
— Я слушаю.
— Я — дворянин, как вам известно; стало быть, мы старые враги, и где бы ни встретились, мы не можем стоять иначе, как друг против друга; рядом — немыслимо!
— Да, они все одинаковы, — пробормотал старик, — можно сломить этих гордецов, но заставить погнуться — никогда…
Граф насмешливо поклонился, вставил монокль в глаз и скрестил на груди руки.
— Я жду, — сказал он.
— Время дорого, — продолжал бывший член Конвента, — всякие пререкания между нами — лишний труд, мы никогда не придем к согласию.
— Это, по крайней мере, ясно, — ответил граф, улыбаясь, — дальше!
— Дальше вот что: через два дня все индейские племена поднимутся одновременно по условленному знаку, чтобы свергнуть иго американцев.
— Мне-то какое дело? Не за тем же я приехал так далеко, чтобы заниматься политикой?
Старик едва сдержал гневный жест.
— К несчастью, вы не вольны поступать как вам заблагорассудится, вы должны покориться нашим условиям — но не мы вашим; вы примите их или умрете!
— Ого! Продолжаете действовать прежними средствами, как я погляжу. Но я вооружаюсь терпением; говорите, что вам надо от меня?
— Мы требуем, — сказал старик, намеренно придавая вес каждому слову, — чтобы вы возглавили экспедицию.
— Я?! Но почему именно я? В чем мои преимущества перед другими?
— Потому что только вы одни можете исполнить роль, которую мы вам назначили.
— Полноте, вы сошли с ума!
— Безумны вы, если до сих пор не поняли, что с тех пор, как повстречались с индейцами, вы были бы давно убиты, не распространяй мы старательно слухи, которые охраняли вас и вызывали всеобщее благоговение, несмотря на вашу бессмысленную отвагу и самоуверенность!
— Э! Да это, видно, подготовлено издалека?
— Целыми веками.
— Черт побери! — вскричал граф прежним насмешливым тоном. — При чем же тут я, осмелюсь спросить?
— Признаться, — ответил Белый Бизон также насмешливо, — ваша роль не очень значительна, любой другой годился бы нам для нее не хуже вас; на вашу беду, вы как две капли воды походите на человека — единственного, который может предводительствовать нами; но этот человек давно умер и едва ли воскреснет для того, чтобы вести нас на бой. Следовательно, вам придется занять его место.
— Прекрасно… а не будет ли с моей стороны нескромно осведомиться об имени человека, на которого я имею честь походить в такой поразительной степени?
— Нисколько, — холодно ответил старик, — тем более что вы, вероятно, уже слышали о нем. Это Монтесума.
Граф расхохотался.
— Полноте! — вскричал он. — Шутка остроумна, но я нахожу ее чересчур затянувшейся. Теперь я попрошу слова.
— Говорите.
— Что бы вы ни делали, к каким бы средствам ни прибегали, я никогда не соглашусь служить вам таким образом. А теперь, поскольку я ваш гость и нахожусь под охраной вашей чести, то требую пропустить меня.
— Вы твердо решили?
— Вполне.
— И не измените своего решения?
