Текст книги "День святого Антония"

Автор книги: Грюнберг Арнон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

– Так вы друг друга знаете? – сказал он. – Как забавно! Как твои дела, Пенни?

– Нормально, – сказала она. – А у тебя?

– Нормально, – ответил он. – Жаловаться не приходится.

Он взял прядь ее волос, подержал в руке и тихонько потер.

– Приятно видеть тебя, Пенни. Я всегда рад тебя видеть.

И он пошел в сторону туалета.

– Он омерзителен, – сказал Тито.

– Он же писатель, – сказал Поль.

– Он такой же, как все остальные, – сказала хорватка и закурила.

– Так ты его знаешь? – спросил Тито.

– Я знаю стольких людей! – сказала она. – Я знаю полсвета. Порой мне кажется, что я знаю целый свет.

Эвальд Криг вернулся из туалета.

– Как дела у Рафаэллы? – спросил он. – Передавайте ей привет. Передайте ей мой сердечный привет.

– Вы по-прежнему пишете? – спросил Тито.

– О да, – сказал Криг. – Я работаю над эссе. «Соблазн как невротическое отклонение». Речь будет об этом.

– И к чему же все сводится? – спросил Тито.

– К полнейшему одиночеству, – ответил Криг, – оно воет у вас в груди, словно северный ветер. Неуязвимость души – это как земля в пустыне, на которой больше ничего не растет, в такой земле можно быть разве что погребенным.

Три верхние пуговицы на его рубашке были расстегнуты. Ему было жарко, мы видели, что его рубашка промокла.

– На самом деле, – сказал он негромко, – я не писатель, а так, вроде медбрата или массажиста. Я массирую души. Это, во всяком случае, я могу обещать. А потом я поедаю души, прямо с потрохами, я просто разрываю их на части. Проглочу одну душонку и приступаю к следующей.

Хорватка поднялась и пошла в туалет. Криг посмотрел ей вслед.

– А любовь? – спросил Тито.

Криг почесал себе грудь. Только теперь мы заметили, что его кожа вся в комариных укусах. Какое-то насекомое его нещадно искусало.

– Каждый отвечает на этот вопрос по-своему, – сказал Криг. – Я бы сказал, что любовь – это надежда на то, что есть что-то большее, чем просто желание использовать. Но насколько оправданна эта надежда, я не знаю, да и не хочу знать. Надежда остается надеждой, и возможно, надежда никогда не оправдывается, кто знает?

И он кивнул в сторону туалета.

– Боже мой, – прошептал он, – она не самая красивая, но она самая лучшая. Я просто с ума схожу, когда о ней думаю.

Левая его рука изображала вертолет, который должен вот-вот подняться в воздух.

Из-за барной стойки вышла женщина и подошла к нашему столику.

– Эй ты, – обратилась она к Кригу. – Тебя я больше не обслуживаю.

Он поднялся с места. Сзади к его штанам приклеилась большая розовая жвачка. Он, должно быть, сел на нее, не заметив.

– Ты, наверно, с кем-то меня перепутала, – сказал он.

– Сколько же у тебя двойников? – спросила она.

– Их не слишком много, – сказал он, – должен признаться.

– Ну так вот.

– Что такого я сделал?

– Ты сам прекрасно знаешь.

Хорватка вернулась из туалета.

– Налей мне чего-нибудь выпить, – сказал Криг, – и пусти вентилятор посильней, а то я с ума схожу от жары.

И он опять стал изображать левой рукой вертолет, который с минуты на минуту должен взлететь.

– Я тебя больше не обслуживаю, – повторила барменша.

– Что он такого сделал? – спросил Тито.

– Об этом я лучше промолчу.

– Послушай, – сказал Криг, – я, если захочу, могу купить весь этот бар. Я просто выкуплю его, если у меня возникнет желание, и ты тогда первая отсюда вылетишь. Поняла? Так что принеси мне что-нибудь выпить.

– Я тебя не боюсь, – сказала она. – Я тебя не боюсь.

И с этими словами она вернулась за стойку.

Криг снова уселся. Он пожал плечами.

– Никакого уважения, – прошептал он. – Никакого уважения.

Тыльной стороной руки он погладил хорватку по щеке.

– Пенни, – бормотал он, – Пенни, твое имя я никогда не забуду.

Он встал и прошептал Тито на ухо: «Лучшая, она, без сомнения, лучшая, я с ума схожу, когда о ней думаю».

– Вам пора возвращаться к работе? – поинтересовался Поль.

Криг кивнул.

– Соблазн как невротическое отклонение, – бормотал он, – секс как невротическое отклонение, контакты как невротическое отклонение, писательство как невротическое отклонение. Все это одно к одному, если я прав, если я прав…

Он снова почесал свою грудь. Волдыри на ней, похоже, сильно зудели, мы видели, что некоторые из них он расчесал до крови.

Вдруг он наклонился корпусом вперед.

– У меня семь кредиток, – сказал он, – из которых четыре безлимитные. Стоит мне захотеть, поймите, и я куплю этот бар, даже глазом не моргнув. Если вам понадобятся деньги, обязательно дайте мне знать, я не хочу, чтобы Рафаэлла в чем-то нуждалась, она ни в чем не должна нуждаться.

И с этими словами он пошел к выходу, но на полпути остановился и вернулся к нам. Он пристально посмотрел на хорватку.

– Ты лучшая, – сказал он. – Пенни, ты самая лучшая.

– Я знаю, – промолвила она и, посмотрев ему прямо в глаза, добавила: – Ну, хватит, – сказала она. – Теперь уходи.

Он взглянул на нас.

– Я негодяй, – произнес он. – Некоторые даже считают, что я страшный негодяй. Говорю это без гордости, но и без ложной скромности.

Мы смотрели на него в упор, стараясь вложить в свой взгляд все презрение, которое мы испытывали к нему в душе, смотрели до тех пор, пока у нас не начали слезиться глаза. Только мы сомневаемся, что он это заметил.

Его рука скользнула в карман брюк и вытащила оттуда кредитки.

– Вы знаете, что это? – хриплым голосом спросил он. – Огнестрельные пулеметы. Из них я расстреливаю одиночество наповал. Тра-та-та-та-та! Могу порекомендовать каждому.

И он пошел к двери. Но возле двери остановился.

– Да включи же ты наконец вентилятор посильней! – крикнул он. – Ты что, хочешь, чтобы мы все тут сдохли?

И он снова стал изображать руками вертолет, который должен подняться в воздух.

– Он омерзителен, – сказал Тито.

– Он больной, – сказал Поль.

– Он точно такой же, как и все остальные, – повторила хорватка. – Но у него смешные кудряшки.

После этого она встала и сказала:

– Мне надо на север. Вы можете проводить меня до метро.

– А как же твоя машина? – спросил Тито.

– Да ладно, я оставлю ее здесь.

На улице было уже темно, но воздух до сих пор так и не остыл.

Мы пошли в сторону метро «Франклин-стрит».

Хорватка, как всегда, придерживала свою юбочку.

– Не упустили ли мы еще чего-нибудь из того, что вы должны знать? – спросила она.

Мы замялись.

– Ладно, – сказала она. – Никогда не забывайте про волосы. Тритесь башкой об их живот и ноги. Как это делают кошки. А потом, перед тем как взять в рот, отбросьте волосы назад и посмотрите им прямо в глаза. Смотрите на них так, словно хотите их загипнотизировать. Словно увидели перед собой пылающий терновый куст. Вот так надо делать. Уж мне-то не знать? Я ведь лучшая.

И она нырнула в бакалейную лавку. А мы – следом за ней.

– Надо же, ты знаешь этого гада Эвальда Крига, – промолвил Тито.

Она пожала плечами и подошла к прилавку.

– Обожаю «Оранжину», – объявила она. – У вас она есть?

Продавец кивнул.

– Три, – сказала она.

Он протянул ей три бутылочки. Где-то на заднем плане звучало: «Ун-дос-трэс, Мария». Мы узнали мелодию, это была одна из любимых песен Рафаэллы.

– Я плачу, – сказала она. – Сегодня я угощаю.

Выйдя на улицу, мы открыли бутылочки и чокнулись апельсиновым напитком.

– За жизнь! – сказала она.

– За жизнь! – подхватили мы.

– За будущую жизнь! – сказала она.

– За будущую жизнь! – подхватили мы.

– За ту жизнь, что подойдет нам, как платье, скроенное для нас лучшим портным. Давайте выпьем за эту жизнь!

– За эту жизнь! – сказали мы.

– Ну вот, теперь съедим немного «Тик-така», и я поеду. Она достала из сумки коробочку драже и распределила то, что в ней еще оставалось, на троих.

Когда мы подошли к станции метро, мы спросили:

– Можно мы проводим тебя вниз?

– Нет, – ответила она, – не нужно.

Она закрыла сумочку.

– Никто не умеет трахаться так, как я, – сказала она. – Никто.

И побежала вниз по ступенькам.

А мы остались на улице, стояли и пили «Оранжину» из бутылочек, пока не допили все до конца.

19

Рафаэлла сидела за кухонным столом. Целый день, как она сказала, она провела в поисках работы, обходила разные бары и кофейни, но оказалась никому не нужна. В данный момент никому.

Рафаэлла курила сигарету.

– Мы должны отсюда уехать, – сказала она. – Мы должны вернуться домой. У нас здесь нет будущего.

– У нас нигде нет будущего, – сказал Тито.

– А ты не могла бы попросить помочь тебе кого-нибудь из твоих поклонников? – спросил Поль.

Она покачала головой.

– Нет, – сказала она. – Это невозможно.

Мы еще немного постояли на кухне. Мы не сказали ей, что встретили Эвальда Крига, не сказали, что он просил нас передать ей привет, мы также не сказали, что он предлагал нам деньги. Мы бы скорее умерли, чем согласились принять деньги от Эвальда Крига.

Наконец мы пошли спать.

– Мы уже несколько дней ничего не писали в тетради, – сказал Тито.

Мы достали тетрадь, но рассказать можно было столько всего, что мы не знали, с чего начать. В итоге мы записали следующее: «После того как все закончится, она прочищает себе уши ватной палочкой, иначе она об этом забудет. Раньше она носила парик, чтобы выглядеть старше». Мы прочли вечернюю молитву, за Рафаэллу, за хорватку, за нас, за будущее, за жизнь, которая придется нам впору, как свадебное платье, скроенное точно по мерке.

– Она делала с нами все, – произнес Тито.

Поль кивнул.

– Она делала с нами все.

Мы вступили в мир, где люди говорят друг другу: «Делай со мной все», а в ответ раздается: «Хорошо, я буду делать все с тобой».

20

Наша хорватка стала мировой знаменитостью. О ней написали на первых полосах всех газет. На первой полосе «Нью-Йорк пост», а в «Дейли ньюс» даже с ее фотографией. На первой полосе «Таймс» ее фото нет, но все равно о ней пишут на первой полосе.

На всех снимках вид у нее вызывающий и высокомерный. Глаза ей слепит вспышка. Она все в той же блузке, что была на ней в тот раз, когда мы пили «Оранжину».

В «Нью-Йорк пост» у нее на груди выведено крупным шрифтом число 42. Столько ножевых ударов она нанесла. Похоже, она все продолжала колоть ножом, когда человек был уже давно мертв.

В полиции поразились ее силе. Она даже попыталась отрезать ему кисти. Но у нее не получилось. Кисти остались на месте, правда, немного болтались. Мы знаем все это из газет. Целый день мы только и делали, что читали газеты.

Все это произошло в Центральном парке. Совсем неподалеку от пруда, там, где у них прокат лодок. По словам полиции, нет никаких доказательств, что этот человек на нее нападал и что они вообще были знакомы.

Ее очень легко вычислили. Она просто брела по улице. Щиколотка с одной стороны у нее была в крови. Она даже не стерла кровь.

Мы абсолютно ничего не понимаем.

Известны еще некоторые факты.

Она встретила этого человека вечером в парке. Они вместе выпили пива и пошли гулять. И во время прогулки она сорок два раза ударила его ножом, а потом попыталась отрезать ему кисти. Он на нее не нападал. Так утверждает полиция. До этого они ни разу не встречались.

О ней снова написали на первой полосе. На этот раз хорватка была на фото с опущенной головой. Она признала свою вину. Прокурор предложил вынести ей смертный приговор.

Возле здания школы на улице толпились телевизионщики и журналисты. Мы уже знали, что будем говорить. Что она пахла лугом, усеянным цветами, а иногда – как только что народившийся детеныш дикого животного. Что в будущей жизни она хотела стать ламой, бегать по горам и плеваться, сколько захочет. Нас никто не захотел слушать.

Поль крикнул: «Она была такая красивая, что некоторые просто падали в обморок».

Мистер Берман объявил, что он заболел. Нам прислали на замену другого учителя.

Мы хотим написать ей письмо, но не знаем, что писать. Поэтому мы о ней молимся. Вечером перед сном мы просим нашего отца, который, скорей всего, совсем неподалеку от Бога, не мог бы он замолвить перед Богом словечко за хорватку и попросить его дать ей побольше сил. И еще Рафаэлле, конечно, и нам с Тито. И тому человеку, которого мы не знаем, но которого она сорок два раза ударила ножом.

Она укусила адвоката за руку. Она сказала, что ей не нужен адвокат.

О ней снова написали на первых полосах. На этот раз крупным шрифтом было набрано слово СУМАСШЕДШАЯ у нее на животе. Ее охраняют 24 часа в сутки. Это называется «Превентивные меры на случай попытки суицида».

На улице возле школы по-прежнему толпятся фотографы и журналисты. После урока мы всегда идем к тому месту на набережной, где мы сидели с ней, и продумываем для нее письмо. В этом письме мы запишем все то, что она просила нас говорить о ней, если кто-то о ней спросит. Что она была такая красивая, что люди на улице падали в обморок при виде ее. Что она всегда ходила в красных туфлях, потому что они приносили ей удачу. И еще, что она дарила бедным резиновые мячики. Что она очень любила «Оранжину». Что у каждого человека есть, по крайней мере, одна жизнь, созданная специально для него.

Все это мы заносим на бумагу, чтобы она знала, что мы выполняем свое обещание и рассказываем о ней.

21

Сегодня нас допрашивала полиция. Рафаэлла об этом ничего не должна знать.

С нами были очень любезны. Нас привезли на машине. Спросили, что мы будем пить. Сказали, что им и так все ясно, но одну вещь они хотят знать.

Они хотели знать, где мы находились в тот вечер.

Мы ответили, что в тот вечер мы заходили в «Пуффиз».

Они спросили, где мы были до этого.

Мы ответили, что были в квартире неподалеку от того места, где железнодорожная ветка Лонг-Айленд-экспресс пересекается с шоссе Гранд-Сентрал. И что в квартире было много тараканов.

Они спросили, был ли у нас там секс.

Мы ответили, что да.

Они спросили, платили ли мы за это.

Мы ответили, что да.

Они спросили нас, сколько.

Мы сказали, что мы расплачивались не деньгами.

Они спросили, что тогда чем.

Мы сказали, что обещали рассказывать о ней, если кто-то о ней спросит.

Они нам не поверили.

«Скажите лучше честно, что вы ей заплатили», – сказали они.

«Мы ей заплатили», – сказали мы.

«И что же вы обещали о ней рассказывать?» – спросил один человек, который до этого ничего не говорил, а просто молча сидел рядом.

«Мы обещали рассказывать о ней, – сказали мы, – что она была такая красивая, что люди на улице падали в обморок, когда она проходила мимо. Что в будущей жизни она хочет стать ламой. Что самое счастливое время в ее жизни было, когда она торговала футболками». И тут мы замолчали, потому что расплакались. Мы не хотели плакать, но слезы накатили сами. Мы плакали в присутствии посторонних мужчин. Эти люди сказали, что ничего страшного в этом нет, и дали нам бумажные платки. Мы все никак не могли успокоиться. И тогда нас отпустили домой.

В вечернем выпуске газеты говорилось, что она не знала того мужчину, которого заколола. Это был маклер тридцати восьми лет. Он познакомился с ней в тот вечер в Центральном парке, и они вместе пили пиво. Потом они решили немного пройтись. О дальнейшем известно только одно: она его заколола. Неизвестно, произошла ли между ними ссора. Точно лишь известно, что он на нее не нападал.

Прокурор заявил, что человек, совершивший такое тяжкое преступление, проиграл свое право на жизнь. Наверное, то же самое случилось и с нашим отцом. Потому его и колотили нещадно эвкалиптовой дубинкой по голове. Рано или поздно все проигрывают свое право на жизнь. Но почему одни проигрывают его так рано, а другие так поздно? И что нужно сделать, чтобы его проиграть?

Фото Кристины появилось в «Ньюсдэй», ее старое фото, а под ним подпись: «Лицо дьяволицы?»

На вопрос о ее происхождении прокурор сказал, что нельзя принимать преступников за жертв и что общество, которое перестанет отличать жертв от преступников, потеряет свое право на существование. Что есть преступления настолько чудовищные, что никаких оправданий уже быть не может.

Ее адвокат сложил с себя полномочия. Кристина заявила, что не хочет садиться в тюрьму, что она предпочитает смертный приговор.

Прокурор сказал, что он не намерен считаться с желаниями подозреваемой, но серьезно склоняется в пользу смертного приговора.

Мы все это вырезаем из газет и засовываем под ковер, туда, где лежат наши деньги.

Рафаэлла говорит мало. Она хочет, чтобы мы переехали в какой-нибудь город на западном побережье [2]2
  Тихоокеанское побережье США.


[Закрыть].

Хорватка еще раз подтвердила, что настроена на смертный приговор и что она находится в твердом уме и ясной памяти. Ее новый адвокат пытается доказать, что это не так.

Если вас приговаривают к смерти, то вам вводят иглой такую штуку, от которой легкие взрываются, как воздушные шары. Но вначале вводится снотворное.

В Техасе один человек хотел наесться грязи во время своего последнего ужина, но ему отказали. Другой захотел бутылку водки, но ему тоже отказали. Самое распространенное меню – это блинчики с малиновым джемом или что-то в этом роде. Хорватка, как нам кажется, попросит «Тик-так» и, кроме того, «Оранжину».

В Техасе одного мужчину спросили, не хочет ли он что-либо сказать. Он ответил: «Ну, если б я был Шекспир, я бы высказался по-другому, но я не Шекспир, и поэтому я говорю что…» И он начал говорить и говорил полчаса. Иглы для инъекции уже торчали у него из руки, но он все говорил и говорил не переставая. А все сидели и ждали его казни. Через полчаса палач офигел. И тогда он взял и открыл шлюзы: яд засочился мужику в вену, и на середине фразы он помер.

Если б мы были Шекспиром, мы бы сказали по-другому. Мы сказали бы это стихами и в рифму, чтобы можно было повторять, когда мы поедем на автобусе или в метро или просто нам нечего будет делать. Мы сказали бы это красивей, со всякими подробностями. Мы бы хотели, чтобы наши слова были бы такими же красивыми, какой была она, и чтобы люди падали в обморок. Но, к сожалению, мы не Шекспир. Поэтому мы говорим следующее:

Бывает, что мы ей пишем и начинаем плакать, как тогда в полицейском участке, и все никак не можем успокоиться. Это при том, что мы совсем не хотим плакать, потому что боимся разбудить Рафаэллу. Но порой так бывает. Мы никак не можем успокоиться и не плакать, если забираемся под кровать и пишем письмо для Кристины. Наша тетрадь промокает, но мы не можем остановиться. Потому что мы ничего не понимаем. Потому что мы просто ничего не понимаем.

Мы бы хотели выйти на улицу под дождь, чтобы дождь все смыл.

Мы переедем на западный берег – так решила Рафаэлла. Мы сможем добраться туда на попутном грузовике.

22

Мы не знаем, что будет дальше. И если будет, то когда. Но когда ее легкие взорвутся, как воздушные шары, она не будет одна. На самом деле, она, конечно, останется одна. Одна-одинешенька, но не совсем. Присутствующие при казни сидят за стеклянной перегородкой.

Мы не хотим сидеть за стеклянной перегородкой. Мы вылезем из-под кровати, выберемся из того места, где мы все это записали, и пойдем на набережную. Пойдем на то место, где она сидела и смотрела на яхты и вертолеты, и еще на противоположную сторону.

Мы будем пить «Оранжину» из бутылочек.

Мы не будем плакать. Не будем бормотать, что мы ничего не понимаем.

Мы будем целый вечер пить «Оранжину» из бутылочек.

Мы будем говорить друг другу, что у каждого человека есть, по крайней мере, одна жизнь, которая ему подходит, как свадебное платье, скроенное лучшим портным. Мы будем напоминать друг другу, что ей очень нравились ее красные туфли и что она была так красива, что люди, которые на нее смотрели, падали в обморок.

Мы не будем напоминать друг другу о том, что она первая и единственная, кого мы полюбили, и что мы увидим ее в комнатах, в которых она никогда не была, узнаем ее лицо в лицах чужих людей. Этого мы не будем друг другу говорить, потому что это она нас говорить не просила. Мы будем говорить друг другу только то, о чем она нас просила.

Поэтому мы будем сидеть у реки, пить «Оранжину» и есть «Тик-так». И если кто-то нас спросит: «Как такой красивый и добрый человек, как она, мог совершить подобное преступление?» – мы скажем, что мы этого и сами не знаем. Что мы думали об этом каждую секунду, пока не спали, до тех пор пока у нас голова не начала раскалываться, но мы так до сих пор ничего и не придумали.

Мы скажем честно, что ничего не поняли. Что наша вера запрещает убивать людей, но тем не менее мы не просим сохранить ей жизнь, хотя бы потому, что она сама не просила сохранить ей жизнь. Она мечтала, как лама, носиться по горам.

Мы скажем, что хотим только одного: чтобы она была не одна, когда ее легкие разорвутся, как воздушные шары. Что мы будем сидеть у реки с бутылочками «Оранжины» и у нас будут с собой настоящие воздушные шары. Что в какой-то момент сотни шаров всех цветов поднимутся в воздух. Всех цветов: красные, зеленые, желтые, фиолетовые и черные. И потом эти шары вдруг все разом взорвутся, словно один большой фейерверк. Люди станут спрашивать: «В честь чего это фейерверк, разве сегодня Четвертое июля? [3]3
  4 июля – День независимости США.


[Закрыть]» А мы скажем: «Нет, сегодня не четвертое июля, сегодня та ночь, когда легкие Кристины разорвутся на куски, словно воздушные шары».

И тогда кто-нибудь спросит нас: «А вы не скучаете по ней, раз вы так ее любили?» А мы скажем: «Нет, мы по ней не скучаем. Мы не можем скучать по ней, потому что она – в нас, она стала частью нас самих». Когда мы говорим, говорит и она. Когда мы смотрим, смотрит и она, когда мы слушаем, слушает и она. Пока мы живы, жива и она. Мы живем ее жизнью. У каждого лишь одна жизнь, созданная специально для него, как подогнанное точно по размеру свадебное платье.

Мы скажем друг другу: «Она была талисманом кегельбана. Ее грудки стоили трех ‘мерсов’ с открытым верхом». Она была красива, даже не то слово. Но мы не Шекспир.

Порой мы лежим под кроватью с карманным фонариком и можем только плакать. Потому что мы считаем, что слезы говорят гораздо больше и имеют гораздо больше смысла по сравнению со всем, что мы могли бы написать. Но она не слышит, что мы плачем. И если бы она даже и услышала, ей было бы все равно, а может быть, ей бы даже показались отвратительными наши слезы.

Поэтому мы пишем ей письмо.

Мы будем сидеть возле воды и повторять: «Прежде чем взять в рот, ты должна посмотреть им в глаза, словно ты хочешь их загипнотизировать, словно ты увидела горящий терновый куст. Кристина была лучшая».

И потом мы снова будем пить «Оранжину» и есть «Тик-так». Пока нас не начнет мутить и не настанет утро.