Текст книги "Кто взял фальшивую ноту?"

Автор книги: Григорий Абрамян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Я смотрел, смотрел на эти манипуляции и понял, что ждать милости от бездушного кота бесполезно. Тогда мне в голову пришла отчаянная мысль.

– Давай сюда, – говорю. – У моей бабушки была такая копилка. Я шутя справлялся с ней. Тут сноровка нужна!

Костя недоверчиво передал мне семейную сберкассу. Я взял копилку двумя руками, чуть приподнял ее и, замирая от страха, разжал пальцы. Копилка грохнулась на асфальт. Гипс вперемешку с медяками брызнул в разные стороны.

Костя ахнул.

Но немая сцена продолжалась недолго. В следующее же мгновение я получил первую затрещину. И пока ребята опомнились и кинулись мне на выручку, Костя успел надавать мне еще не одну.

Не знаю, сколько бы еще бушевал Костя. В чувство его привел возглас Сережки:

– Смотрите, сколько я насобирал!

Его ладонь была полна мелочи.

Костя, забыв обо мне, упал на колени и стал ползать по холодному асфальту, собирая монеты. Мы последовали его примеру.

Все собранные деньги мы побросали Косте в шапку.

Костя зло посмотрел на меня, повернулся и пошел прочь.

– Костя! – взмолился я. – Будь другом, выручай – нам нужно всего три рубля… Ты же обещал. Мы обязательно отдадим, вот увидишь!

Костя вернулся назад и молча отсчитал три рубля.

Потом мы отправились под Женькины окна и начали свистеть, мяукать, кукарекать. Но Женька так и не появился. Здорово, наверное, ему, бедняге, влетало там наверху!

– Айда к дяде Степе! – воскликнул Сережка. – Попросим его сегодня же отнести деньги Геннадию Максимилиановичу…

И хотя было поздно и нас потом ругали дома, мы отправились к дяде Степе, чтобы сделать последний взнос.

МУЗЫКАЛЬНЫЙ ПИРОГ

На следующее утро до уроков я помчался к Женьке. Дверь мне открыла его мама.

– Заходи, заходи, Феденька, – приветливо сказала она. – Я как раз пирог испекла.

Я удивился: никаких следов вчерашней бури!

По всей квартире плыл легкий дымок. К нему примешивался запах меда. Хотя я к еде равнодушен, не то что Васька, у меня невольно потекли слюнки.

– А пирог-то у нас сегодня не простой, – с хитрой улыбкой сказала Женькина мама. – Пирог-то у нас – музыкальный. Хочешь поглядеть?

Я скромно глотнул слюну и сказал:

– Спасибо, не хочу…

Но ноги сами понесли меня на кухню.

– Смотри, – между тем говорила Женькина мама. – Рисунок Женя сам придумал.

В центре гигантского пирога темнел рисунок из повидла: лира, а посередине то ли японские, то ли индусские Письмена и что-то вроде сердца, пронзенного стрелой. Недоумение мое росло. Я бросил в прихожей ранец и Прошел в Женькину комнату.

– Ничего не понимаю! – воскликнул я.

– А ты попробуй угадать, что тут вчера говорил Геннадий Максимилианович, – весело отозвался Женька.

– Требовал возместить убытки?

– Ха!

– Обещал сообщить в общеобразовательную школу директору?

– Ха-ха!

– Грозился передать дело в милицию?

– Ха-ха-ха!

Моя фантазия иссякла, и я сказал:

– Не пианино же он тебе обещал подарить в конце кондов!

– Угадал, – ответил Женька. – Именно пианино!

– Да брось ты, Женька! Чего ты мне голову морочишь?

– А ты слушай дальше. Геннадий Максимилианович рассказал родителям, что слушал мое пение и что мне обязательно нужно учиться музыке. Он, мол, сам будет со мной заниматься. И обещал завтра же дать справку, по которой можно взять в музпрокате пианино.

– А стекло? – растерянно спросил я.

– Вот это самое удивительное, Федя. Геннадий Максимилианович о стекле не сказал ни слова, ни единого словечка!

– Значит, родители до сих пор ничего не знают?

Но Женькины родители, оказывается, все знали. После ухода Геннадия Максимилиановича, рассказывал дальше Женька, у них дома словно праздник наступил. Мама поставила тесто, отец затеял с ним борьбу. Веселились они допоздна. А утром… Утром Женька не выдержал и во всем сознался отцу.

– Ну и правильно! – сказал я. – Молодец, Женька!

– Я решил: пусть все будет по-честному…

– Влетело?

– Влетело, – вздохнул Женька. – Еще как! Чуть весь праздник не испортил. Ругали они меня здорово. А потом отец, перед уходом на завод, дал мне десять рублей и велел отнести Геннадию Максимилиановичу. Он, мол, не станет из-за меня краснеть перед хорошим человеком… а! – вдруг вспомнил Женька. – Вы почему не отдали тогда письмо Геннадию Максимилиановичу?

Я рассказал Женьке про все наши мучения, героический Васькин поступок, гибель гипсового кота и про то, почему мы спрятали письмо.

– Вот спасибо! – воскликнул Женька. – Ай да Васька! И Сережка! И Костя! И… кот! И Гриша!

– Гриша?!

– Конечно! Письмо знаешь как помогло! Геннадий Максимилианович сказал вчера: «Приходит твой приятель с письмом, между прочим, немного подпорченным, и говорит: „Если примете Женьку в школу, я вам отдам личное письмо!“ Я не устоял и сразу согласился: мне, кстати, звонила Людмила Николаевна. Она интересуется твоей судьбой…»

– Дела! – только и произнес я. А из кухни нас позвали:

– Мальчики, идите завтракать.

Женька мигом натянул на себя рубашку и спросил:

– Видал музыкальный пирог? А рисуночек?

– Видал. Только не понял, для чего тебе понадобилось сердце, пронзенное стрелой?

– Чудак ты, Федя! Там изображена кисть моей руки, в ней дирижерская палочка!

Женька оделся; мы съели по огромному ломтю музыкального пирога и вышли на улицу.

В руках Женька нес большой целлофановый мешок, набитый кусками пирога.

– Давай подождем ребят, – предложил он.

И хотя мороз больно щипал за уши, я согласился.

Вскоре из подъезда вышел Сережка. За ним – Васька.

– Спасибо вам, ребята, – сказал Женька. – Васька, Хочешь пирога? Ешь, не стесняйся, чего там! А ты, Сережка? Жуй, пирог мировой!

Всю дорогу мы оживленно болтали и про мороженое, и про дядю Степу, и про Геннадия Максимилиановича, и про Гришу, и про пианино, свалившееся словно с неба.

У самой школы Женька вдруг вспомнил:

– А как же быть с десятью рублями, которые дал мне отец? Куда их теперь девать? Они ведь общественные!

Эту проблему мы обсуждали на всех переменах. Сначала решили купить Ваське рыбок, но потом раздумали. Рельса ведь так и не прижилась в депо и в один прекрасный день объявилась у двери Васькиной квартиры. Значит, он не так уж пострадал.

Я напомнил ребятам, что не мешало бы вернуть Косте долг – три рубля.

Все тут же согласились со мной, а на остальные деньги решили купить что-нибудь интересное.

ПЕРВЫЙ ЖЕНЬКИН УРОК

Я провожал Женьку на первый урок.

Геннадий Максимилианович пригласил нас в большой класс, где рядышком стояли два рояля. У первого была поднята крышка. Она напоминала крыло птицы в полете. Внутри рояля в золотом обрамлении тянулись струны. Много-много струн. Словно в рояль уложили арфу.

Геннадий Максимилианович усадил Женьку за крылатый рояль и стал внимательно рассматривать своего нового ученика. Сначала с левой стороны, потом – с правой. Да с таким интересом, будто видел его впервые.

Геннадий Максимилианович отодвинул подальше от рояля стул, на котором сидел Женька. Убедившись, что все в порядке, он положил на Женькины плечи ладони рук, чуть надавил ими и вполголоса произнес:

– Корпус немного назад… Хорошо. Ноги вперед, ставь их рядом, плотнее, носки ближе к педалям… Хорошо. Локти не прижимай… Выше, выше их!

Я вдруг вспомнил, как однажды родители водили меня с собой к одному своему знакомому – скульптору. Тот ходил вокруг огромного комка серой глины и придавал ему какую-то форму. Какую? Никто из окружающих пока не знал.

И мне казалось теперь, что Геннадий Максимилианович делает то же самое. Во всяком случае, выражение его лица было точно таким, как у скульптора, стоящего перед бесформенным комком глины… А урок продолжался.

– Вообрази, – говорил Геннадий Максимилианович Женьке, – что держишь в ладони большое яблоко. В таком положении должны находиться пальцы над клавиатурой…

Женька выполнил это задание сразу. Геннадий Максимилианович сказал:

– Замечательно!

Еще Геннадий Максимилианович сказал, что пальцы не должны быть вялыми, как переваренные макароны, и ни в коем случае не жесткими, как деревяшки. Каждый палец, будто сложная пружина, должен уметь принимать на себя тяжесть кисти, предплечья и плеча. Словом, должна быть правильная опора.

Геннадий Максимилианович довольно долго с Женькой занимался опорой, и мне, откровенно говоря, стало скучно. Я даже невольно зевнул, едва успев прикрыть ладонью рот.

После урока Женька долго еще не уходил домой. Он водил меня по школе, заглядывал в каждый уголок, читал все объявления, рассматривал стенды и плакаты.

Возле одного стенда мы простояли дольше всего.

Там было написано:

ЖИЗНЕННЫЕ ПРАВИЛА ДЛЯ МУЗЫКАНТОВ

Стенд повесили недавно – раньше я его не замечал. Поэтому я тоже с интересом принялся его изучать.

Оказывается, эти правила написал 120 лет тому назад великий немецкий композитор и музыкальный писатель Шуберт Шуман. А правил было… 68!

Все правила мы, конечно, не запомнили, но кое-какие Женька даже записал:

1. Развитие слуха – это самое важное.

2. Играй прилежно гаммы и упражнения для пальцев.

7. Никогда не бренчи на инструменте!

14. Когда ты играешь, не беспокойся о том, кто тебя слушает.

25. Выбирая вещи для работы, советуйся со старшими: ты этим сбережешь себе много времени.

35. Ищи среди своих товарищей таких, которые знают больше, чем ты.

38. Будь скромен! Ты еще не открыл и не придумал ничего такого, что не было известно до тебя.

49. Рано начинай обращать внимание на звук и характер различных инструментов; старайся хорошо запечатлеть в слуховой памяти их своеобразную звуковую окраску.

Женька перестал записывать и воскликнул:

– Ого! Ты посмотри, что написано в правиле номер пятьдесят восемь!

Там было написано:

Как можно раньше познакомься с дирижированием. Почаще наблюдай хороших дирижеров; вместе с ними можешь потихоньку дирижировать и сам. Это принесет тебе ясность.

– Здорово! – сказал Женька и записал еще три правила:

61. Прилежанием и настойчивостью ты всегда достигнешь более высокого.

62. Если ты должен перед кем-нибудь играть, не ломайся; делай это сразу или сразу откажись.

68. Ученью нет конца.

Женька эти правила принес домой, переписал начисто и повесил над письменным столом.

СМЫЧОК И ДВА КРУЖОЧКА КАНИФОЛИ

А Костя заболел. Может быть, в тот день, когда я разбил гипсового кота, он долго ходил без шапки и простудился?

– Отнеси ему долг, – посоветовал Женька. – Может, ему не так влетит от отца.

Я чувствовал себя виноватым перед Костей и без лишних разговоров пошел к нему.

Костя лежал в постели и тосковал. Он очень обрадовался мне. Я передал ему привет от ребят – он так и засиял. А уж когда показал три рубля – стал здоровым не хуже каждого из нас.

– Вот хорошо! – воскликнул он. – А то отец рассердился. Говорит: «Выздоровеешь – шкуру спущу!» С тебя, Федя, когда-нибудь спускали шкуру? Нет? Ох и неприятная процедура!

– Теперь-то шкура твоя спасена, – сказал я. – А чем ты болеешь?

– Я и не думал болеть, – засмеялся Костя. – Это я нарочно градусник набивал, притворялся температурящим, понял?

В комнату вошла мама Кости.

– Ты почему вскочил? В постель, в постель! И укройся потеплей!

– Мам, я совершенно здоров. И температуры нет.

– Ставь градусник!

Я со спокойной совестью оставил Костю наедине с градусником и вернулся к ребятам. Вдруг Женька говорит:

– Я знаю, что нужно делать с оставшимися семью рублями. Купим Косте контрабас!

Никто не возражал. Правда, Васька предложил купить большой торт и поделить его поровну. Да кто стал его слушать? Мы поехали в магазин «Музыка». У прилавка я вновь увидел знакомого продавца. Он было уставился на меня, но я моментально сдернул очки:

– Здравствуйте! Добрый вечер, то есть добрый день…

– Надень очки, не порть себе зрение. Я все равно тебя знал. Ну-с, а на сей раз что тебе взбрело в голову? Хочешь играть на саксофоне?

– Нет… Хочу узнать, сколько стоит контрабас.

– О, бедные родители! – воскликнул продавец. – Контрабас, молодой человек, стоит двести рублей, но инструкции к нему все равно нет!

Ух, до чего вредный старик! Прошло три месяца, а он все помнит!

Мы посовещались немного, и меня снова подтолкнули к прилавку.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я у продавца, – что можно купить для контрабаса на семь рублей?

– Смычок и два кружочка канифоли.

– Заверните, пожалуйста…

– Предупреждаю: смычок без контрабаса не играет, сколько его ни канифоль. И если ты вздумаешь завтра менять его на мандолину, то берегись!

Заполучив смычок и два темных, похожих на жженый сахар, кусочка канифоли, мы вернулись к себе во двор и разыскали Костю.

Он долго не верил собственным глазам и все спрашивал:

– Мне? Насовсем?

С этой минуты Костя не расставался со смычком. Таскал его под мышкой, совсем как Кузя-барабанщик свои барабанные палочки, время от времени натирал канифолью и с гордостью говорил всем:

– Теперь у меня почти есть контрабас! А контрабас…

ТРОФИМ ТРОФИМЫЧ И КОРОНА В КРУЖОЧКЕ

Помните, мой папа взялся за починку контрабаса Уточкина? Помните, он принес домой сверток, в котором были столярный клей, бутылочки с лаком, струны и новая подставка. Затем он принялся за дело.

А дело не спорилось. Вернее, не клеилось: папа при всем старании не мог прилепить наполовину отставшую нижнюю часть корпуса контрабаса – деку.

– Давай совсем отделим деку, – посоветовал я. – Зачистим места приклейки, и все будет в порядке.

– Умным советом не пользуется только глупец, – глубокомысленно сказал папа. – Будь по-твоему.

Общими усилиями мы отделили деку. Она отчаянно трещала, хотя мы почти не прилагали усилий, а тихонечко проталкивали по щели деревянный клинышек.

Изнутри дека оказалась неокрашенной. Зато ее покрывал такой густой слой грязи, что даже цвет дерева не просматривался.

– Возьми влажную тряпку и протри как следует деку, – попросил папа.

Я старательно выполнил просьбу. Грязь легко сошла, и я сразу обратил внимание на какие-то знаки, выжженные в самом центре деки. Присмотревшись, я различил круг, в нем корону, а под короной три буквы: FEL. Что такое?

Позвали маму. В ней моментально вспыхнул азарт исследователя. Она вооружилась лупой и долго внимательно рассматривала знаки. Потом два дня пропадала в Ленинской библиотеке и наконец рассказала нам:

– Выяснить удалось следующее: каждый мастер ставил на своих инструментах специальное клеймо. Иногда его рисовали от руки черной несмывающейся краской. А бывало – выжигали. Клеймо знаменитого итальянского мастера Гварнери дель Джезу выглядело так:

Антонио Страдивари – лучший из итальянских мастеров – сначала ставил такое клеймо:

А в последние годы своей жизни другое:

– А наша корона что означает? – нетерпеливо сказал я. – И кто такой FEL?

– В том-то и дело, что ни в одном каталоге я не нашла этих обозначений. Даже в мастерскую Большого театра заходила, расспрашивала мастеров. Никто ничего не знает. Ясно одно: контрабас – не из простых.

– Что же я наделал?! – воскликнул папа. – Я ведь старый лак начал смывать!

– Не волнуйся, – сказал я. – У нас в музыкальной школе есть Трофим Трофимыч…

Два раза в неделю вечерами в музыкальной школе появлялся Трофим Трофимыч – высокий строгий старик с гладкими седыми волосами, зачесанными на пробор.

Трофим Трофимыч – наш школьный мастер – не спеша раздевался, здоровался с Марией Ивановной за руку, неизменно заходил к Геннадию Максимилиановичу и через несколько минут, заложив руки за спину, широким шагом направлялся в глубину школы, в комнату, отведенную под мастерскую. Появляясь в мастерской, Трофим Трофимыч первым делом обращал суровый взгляд к «Приемному покою» – так он сам называл стол, куда в его отсутствие складывались поломанные и испорченные за неделю музыкальные инструменты.

У Трофима Трофимыча была удивительная память. Он помнил каждый школьный музыкальный инструмент. Более того, он отлично помнил и хорошо знал повадки каждого, кому выдавал инструменты.

– Тэк, тэк… – произносил он, рассматривая поломки. – Ошибки быть не может: это скрипка Саши Кувшинова. Разбойник, сущий разбойник! Опять подставку сломал. Починю и отругаю… А эта? Ну да! Фокусы Миши Петелькина – опять прищемил дверью виолончель. И шпиль поломал! Батюшки мои, надвое, словно о колено! Починю, отругаю и позвоню отцу… Кто следующий? Ваня. Эх, Ваня, Ванечка, опять, паршивец, дрался смычком. В который раз! И чинить не буду, и ругать не стану. Отправлю к Геннадию Максимилиановичу…

С Трофимом Трофимычем я был хорошо знаком. Фагот мне попался капризный – в нем часто западали клапаны. Вот я и носил его к мастеру.

Когда я пришел к Трофиму Трофимычу и сказал, что у меня дома есть сломанный контрабас, он машинально воскликнул:

– Починю и отругаю! – но, спохватившись, произнес: – Погоди, погоди, ведь никакого контрабаса я тебе не выдавал.

– Контрабас не школьный…

– Так сразу бы и сказал. Нет у меня времени на частную работу. Видишь, сколько твои друзья наломали!

– Трофим Трофимыч, – говорю, – на контрабасе выжжены корона и три буквы…

Трофим Трофимыч тотчас последовал за мной.

Увидев контрабас, он изменил своему правилу – сначала как следует отругал папу:

– Что же вы, молодой человек, наделали? Кто вас просил смывать лак и… вообще ремонтировать инструмент? Это же, простите, не табуретка. Здесь же навыки нужны, мастерство!

– Неужели нельзя восстановить лак? – смущенно пробормотал папа.

– Послушайте, что я вам расскажу, – сказал Трофим Трофимыч. – Некогда прекраснейший экземпляр скрипки Антонио Страдивари, принадлежавший царю Александру I, поместили в Эрмитаж. Но дело, конечно, не в этом. Однажды скрипка исчезла из музея. Бесследно. Все думали, что навсегда. Но ее в конце концов нашли. Что же сделали воры для того, чтобы замести следы? Они смыли со скрипки ее чудесный лак кораллового цвета и навсегда погубили инструмент…

– Но здесь лак не коралловый, а желтоватый, – беспомощно сказал папа, со страхом глядя на Трофима Трофимыча.

– Тем более! – отрезал Трофим Трофимыч и углубился в изучение инструмента.

– Тэк, тэк… – сказал он через некоторое время и устало опустился на стул. – Инструмент прекрасный. Но он не самого высокого полета, увы! Не Страдивари, не Гварнери, не Гвадани, не Бергонци, но и не фабричный. Видимо, какого-то неизвестного мастера. Судя по форме и завиткам на головке – французского происхождения. Наверное, контрабас построил какой-то любитель, так и не ставший знаменитостью… И я с удовольствием починю контрабас!

Папа отнес инструмент в школьную мастерскую.

Когда контрабас был готов, им очень заинтересовался учитель Кости. Он собрал всех нас в классе и исполнил на контрабасе целый концерт.

Удивительное дело! Я всегда был уверен, что на контрабасе играют только в оркестре. Ничего подобного! Оказывается, контрабас – замечательный сольный инструмент. Да еще какой – заслушаешься!

После концерта контрабас торжественно вручили Косте. И Костя, честное слово, плясал от радости.

А Уточкин, прослышав про все эти чудеса, потребовал новую расписку.

ЖЕНЬКИНО ПИАНИНО И ТУЧКА ГРОЗОВАЯ

Наступили зимние каникулы, и родители увезли меня в пансионат.

Мама целыми днями сидела в комнате за своей диссертацией, а мы с папой ходили на лыжах и катались на санках.

По вечерам мама доставала из чемодана кларнет, а я брал в руки фагот, и мы играли дуэты. Папа немедленно уходил в коридор покурить, а соседи, немного потерпев, колотили кулаками в стенку и требовали тишины.

Когда мы наконец вернулись в город, я первым делом помчался к Женьке узнать, привезли ли ему пианино.

Вот уж второй месяц Женька ждал его, но пианино все еще не было. Геннадий Максимилианович сам несколько раз ездил смотреть инструменты, да каждый раз ему то тембр не нравился, то клавиатура была слишком тугая, то еще что-то. И Женька бегал заниматься в школу.

Однажды мы возвращались с Женькой из общеобразовательной школы и вдруг видим – у нашего подъезда стоит грузовик и суетятся люди. Подбегаем – так и есть: привезли пианино.

Два такелажника подняли пианино на широких брезентовых ремнях и осторожно потащили на третий этаж.

Инструмент поставили в Женькиной комнате, у правой стенки, почти у окна.

Мы тотчас хотели попробовать его звук. Но Женькин отец не позволил. Он сказал, что Геннадий Максимилианович предупредил: с мороза инструмент можно открывать лишь через несколько часов, а то испортится.

Женька чуть не помер от нетерпения. А когда добрался до пианино, вцепился в него, как коршун, и не мог оторваться до самого вечера.

Даже ложась спать, он придвинул свою раскладушку вплотную к пианино да так и уснул.

А недельки через две Геннадий Максимилианович вызвал меня в кабинет и говорит:

– Помнишь наш уговор в начале года? Я обещал тебе партию фагота для оркестра. Поскольку ты занимался хорошо и, по мнению Юрия Анатольевича, вполне можешь справиться с этой задачей, я вручаю тебе ноты… Учти, скоро начнешь ходить на репетиции оркестра.

Я схватил нотный листок и помчался к Женьке.

– Слушай! – кричу. – Мне дали оркестровую партию! Целых четыре строчки!

– Ну-у?! – воскликнул Женька. – Самую настоящую партию? Сыграешь?

– Сперва надо разобрать, поучить, а потом – пожалуйста!

Целых три часа я зубрил дома свою партию. Разобравшись во всем как следует, я пошел к Женьке. А того уже не оказалось дома – отправился на урок по специальности.

Я побежал в музыкальную школу. Осторожно заглянул в кабинет Геннадия Максимилиановича и вижу: сидит за роялем Женька и занимается. Самостоятельно.

Я вошел в кабинет:

– Ты один?

– Нет, вокруг толпа.

– Ты чего такой злой?

– Геннадий Максимилианович опять отругал. Я, вместо того чтобы выполнить задание, разобрал три новые пьески. Думал, он похвалит, а он рассердился. Говорит: «Ты плохо усвоил правило для музыкантов номер двадцать пять: „Выбирая вещи для работы, советуйся со старшими: ты этим сбережешь себе много времени“». И велел полчаса играть вот это. – И Женька показал мне какое-то скучное упражнение.

– Жень, а я свою партию выучил.

– Играй.

– Прямо сейчас? А если Геннадий Максимилианович вернется?

– За полчаса ты сто раз успеешь сыграть.

Женька был прав. Я достал из футляра фагот, поставил на пюпитр рояля нотный листок и стал играть.

– Похож на тучку грозовую? – спрашиваю.

Женька пожимает плечами:

– А ну, сыграй еще раз.

Я сыграл.

– Ничего грозового тут нет.

– Есть! – заупрямился я. – Геннадий Максимилианович мне еще осенью говорил о тучке.

– А ну, сыграй еще раз.

Я сыграл несколько раз подряд, чтобы Женька наконец разглядел эту самую тучку.

Но странное дело, чем больше я играл, тем больше убеждался, что ничего грозового в моей партии нет.

– И не сомневайся, Федя. Я эту симфонию, из которой твоя партия, знаю всю наизусть – вдоль и поперек.

– Всю симфонию? Наизусть? Да я четыре строчки учил целых три часа и то не запомнил на память!

– Не веришь? Говорю тебе, что всю знаю – нота в ноту. Я хожу на каждую репетицию оркестра. Вот и запомнил. Хочешь, просвищу?

– А если кто услышит?

– Подумаешь. Сам Геннадий Максимилианович на репетициях свистит. Как дойдет до того места, где должна быть твоя партия, так сразу и начинает свистеть. Пока, говорит, нет фагота, я его буду заменять.

– И в его свисте нет ничего грозового?

– Ни капельки. Свистит себе и улыбается. Шесть раз одно и то же. Я даже запомнил, где должен вступать фагот.

Я растерянно пожал плечами: «А куда же делась моя тучка грозовая?»

Женька сказал, что даст мне знак, когда вступать, и начал свистеть.

Я приготовил фагот и стал ждать. Я слушал, как свистит Женька, и старался не прозевать вступления. Наконец Женька подал мне знак рукой, и я вступил.

Потом я замолк, а он продолжал дирижировать.

Он свистел и дирижировал, а когда не мог достать свистом слишком низких или высоких звуков, то начинал петь, а когда и этого не хватало – разве оркестр свистом да пением заменишь! – Женька начинал мычать и дирижировать всем туловищем.

Вдруг дверь тихонечко приоткрылась, и показался Геннадий Максимилианович.

Женька-то его не видел – он стоял спиной к двери – и поэтому не прекращал свиста. Я хотел подать Женьке знак, но Геннадий Максимилианович погрозил мне пальцем и стал внимательно слушать Женькин свист. А когда очередь дошла до моего фагота, Женька, чтобы не прерывать симфонию, спел на ее мотив такие слова:

– Чего, дурак, зеваешь и смотришь по сторонам. Сейчас тебе вступать!

Я не знал, как мне быть. Но Геннадий Максимилианович кивнул: «Давай, мол, можно».

А Женька все махал руками, приплясывал, притопывал, пел, мычал, свистел, качался.

Наконец мне показалось, что вся эта свистопляска заканчивается, – Женька поднял развернутые ладони к потолку и, постепенно собирая пальцы в кулак, стал немилосердно сотрясать ими.

Я уже обратил внимание на то, что, когда дирижерам пора заканчивать дирижировать, они поднимают руки над головой и трясут ими. Это – самый верный признак, что скоро все будет кончено и можно аплодировать.

Женька на самом деле швырнул кулаки вниз, воскликнув:

– Вот так! – вытер пот со лба и оглянулся.

– Браво, браво! – сказал Геннадий Максимилианович и подошел к Женьке. – Молодец! Только с финалом у тебя не все ладится.

Я воспользовался моментом и, протянув свою партию, спросил:

– Геннадий Максимилианович, скажите: это тучка грозовая или нет?

– По-моему, это листок бумаги. Ты не находишь, Женя?

И Геннадий Максимилианович принялся говорить с Женькой о симфонии. И даже наигрывал отдельные кусочки.

Потом Геннадий Максимилианович сказал мне:

– Придешь на следующую репетицию оркестра – партию ты свою знаешь твердо и вступаешь уверенно.

КТО ВЗЯЛ ФАЛЬШИВУЮ НОТУ?

С тех пор я аккуратно посещал репетиции оркестра.

Женька неизменно присутствовал там. Он сидел в зале и внимательно следил за репетицией.

Меня Геннадий Максимилианович тоже пока держал в зале. Потом усадил в самую середину оркестра. Сначала без фагота, но с заданием ко всему прислушиваться и запоминать. Я чувствовал себя словно на дне кипящего котла, где что-то клокочет и бурлит.

Через некоторое время я привык к звучанию оркестра, стал различать голоса отдельных инструментов и безошибочно знал, где и когда должна прозвучать моя партия. Даже тихо напевал ее себе под нос. Вот тогда Геннадий Максимилианович и разрешил мне играть мои четыре строчки.

Играя, я вдруг понял, что моя партия – вовсе не тучка грозовая, а утренний туман, который стелется рано утром над рекой. И звук фагота это здорово передает. А когда туман рассеивается и проступают первые лучи солнца, играют флейты, а за ними скрипки…

Занятия оркестра стали для меня самыми любимыми. Каждый раз, когда приближалось вступление моего фагота, я радовался, волновался и понимал, что каждое движение, каждая мысль, каждый вздох здесь подчинены одному – музыке.

Геннадий Максимилианович говорил нам, что в оркестре главное – уметь слушать музыку, хорошо чувствовать ансамбль и следить за дирижерской палочкой. И что все время нужно быть как бы частицей той музыки, которая звучит. И если у тебя длительная пауза, нельзя сидеть сложа руки, отдыхать и думать о постороннем.

Я теперь во многом разбираюсь, хотя чем больше учусь, тем больше набирается у меня вопросов, и я постоянно ищу на них ответ.

А Костя, между прочим, тоже попал в оркестр. Может быть, его и не взяли бы туда в этом учебном году, да контрабасистов в школе было слишком мало. Вот Геннадий Максимилианович и решил попробовать Костю.

Костя очень старался, прямо из кожи вон лез, хотя часто играл невпопад. Из-за него приходилось останавливать репетицию, но Геннадий Максимилианович был терпелив. А когда все мы расходились, он оставлял Костю в зале и занимался с ним отдельно.

Однажды, в самый разгар репетиции, Геннадия Максимилиановича вызвали к телефону. Звонили из какого-то другого города.

Уходя, он положил дирижерскую палочку на пульт и велел нам сидеть на своих местах и не шуметь.

Как только за ним закрылась дверь, Женька вдруг вскочил на сцену и схватил дирижерскую палочку. Он покрутил ее в руках и крикнул нам:

– Приготовились! Играем финал!

Ребята так удивились, что невольно подняли инструменты. Лишь Кузя стукнул кулаком по барабану и крикнул:

– Еще чего! Не буду играть!

«Эх! – подумал я. – Когда еще у Женьки будет возможность дирижировать? Надо помочь!» Я поднялся:

– Геннадий Максимилианович велел, чтобы в его отсутствие дирижировал Женька. Я сам слышал!

– И я! – выкрикнул Петя Люлькин.

– Чего спорить? Факт, Геннадий Максимилианович говорил, и я слышал! – последовал басок Кости.

Многие было заколебались, а Женька, не теряя времени, взмахнул дирижерской палочкой.

Не знаю, может, Женька на самом деле удивительный человек, а может, оркестр некоторое время способен играть без дирижера, только сейчас мы играли не хуже, чем при Геннадии Максимилиановиче, так, во всяком случае, мне показалось.

Даже Кузя бухал по своим барабанам и литаврам. По-моему, Женьке назло, он слишком уж громыхал. Временами, кроме этого грохота, ничего не было слышно.

Вдруг Женька постучал дирижерской палочкой по пульту и строго сказал:

– Кто-то взял фальшивую ноту. Начнем еще раз.

Мы начали. Но на злополучном месте Женька опять остановил оркестр.

– Хватит дурака валять, – сказал он сердито. – Признавайтесь: кто взял фальшивую ноту?

Мы опять повторили с самого начала, и Женька закричал:

– Ага! Попался! Это ты, Костя, не вовремя вступаешь. Вот и получается фальшиво. Я же не глухой!

– Я-а? – возмутился Костя. – Сам ты фальшивишь! Кто тебя вообще просил за пульт становиться?

– Вот видите! – закричал Кузя, выскакивая из-за барабана. – Никто ему не поручал. Враки все это. Он самовольничает, а мы играем, как дураки!

Женька, не обращая внимания на Кузю, снова начал дирижировать. Часть ребят – та, которая была на нашей стороне, – играла свои партии из симфонии, а противники наигрывали на своих инструментах кому что взбредет в голову. И такая получилась каша, что передать словами невозможно.

Женька терпел, терпел все это, но всякому терпению бывает конец. Он вдруг бросил дирижерскую палочку и дал скрипачу, сидящему справа, по уху.

Вот тут-то и началось!

Петя Люлькин огрел смычком своего соседа. Костя, который затеял эту свару, моментально перешел на нашу сторону и, прячась за контрабас, как за неприступную крепость, сражался сразу с тремя виолончелистами.

Вскоре дерущиеся попрыгали со сцены, и сражение завязалось в зале. Все это напоминало кинокадры из «Трех мушкетеров», только вместо шпаг мушкетеры держали в руках смычки, а защитой вместо плащей служили скрипки.

Битва подходила к концу, но мир так и не узнал имена победителей: мы вдруг услышали окрик Геннадия Максимилиановича:

– Это что за безобразие?!

Толкаясь, наступая друг другу на пятки, мы кинулись на свои места и замерли.

– Из-за чего драка? – спросил Геннадий Максимилианович.

Оркестр молчал. Лишь там, где стояли барабаны, что-то шевельнулось, но тут же замерло.