Текст книги "Кто взял фальшивую ноту?"

Автор книги: Григорий Абрамян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

И вдруг я увидел в окне физиономию Женьки. Упираясь локтями о карниз, он что-то говорил, широко разевая рот. Мне показалось, что он хвалит меня за удачное выступление.

Геннадий Максимилианович тоже повернул голову к окну, и Женька мигом скатился с карниза.

– Что тебе сказать? – обратился ко мне Геннадий Максимилианович. – Ты вкладываешь много чувства в пение. Только на будущее советую запомнить: петь на одном звуке никуда не годится. Это не пение, а гудение. Ты, видимо, еще не знаешь, что мелодия начинается лишь тогда, когда в ней, по меньшей мере, два различных звука.

Мне стало очень обидно. И для чего я старался? А тут за спиной послышался возглас: «Гудошник!» Затем противный смешок Кости и хихиканье Васьки, Сережки и Гриши.

– Может быть, у него внутренний слух? – сказала молодая учительница.

– Вполне возможно, – ответил Геннадий Максимилианович. – И это мы сейчас выясним.

Видя мою растерянность, Геннадий Максимилианович пояснил:

– Иногда человеку не подчиняются голосовые связки. Пение получается неточным, фальшивым, и принято считать, что у человека отсутствует музыкальный слух. Но это не всегда так…

Меня заставили отвернуться от рояля и сыграли какой-то звук.

– А теперь найди его, – сказал Геннадий Максимилианович.

Я без труда разыскал этот звук на рояле, потому что хорошо запомнил его.

Я находил еще и еще разные звуки, а Геннадий Максимилианович переглядывался с учителями и одобрительно кивал головой.

– Теперь мы проверим гармонический слух, – Донеслось до меня.

«Это сколько же слухов надо иметь?» – испугался я.

Приступили к проверке. Меня снова отвернули от рояля, и я услышал позади себя сразу несколько звуков, взятых вместе, на манер автомобильного гудка. Только от волнения я не разобрал: то ли два, то ли три.

Я украдкой посмотрел на ребят. Васька незаметно показал мне три пальца.

– Три, – сказал я.

– Верно, – согласился Геннадий Максимилианович. – Молодец, Вася!

– Я – Федя, – напомнил я.

– Да, да, – сказал Геннадий Максимилианович. – Продолжим…

Я внимательно прислушался и, уже не волнуясь и не глядя по сторонам, обрадованно подумал: «Конечно! Словно клаксон у „Волги“!»

– Опять три, – говорю.

– Молодец, Федя! – похвалил Геннадий Максимилианович. – В тебе определенно что-то есть…

Я еще некоторое время ходил под музыку, хлопал в ладоши и разгадывал всякие музыкальные загадки. Наконец Геннадий Максимилианович сказал:

– Хватит с тебя. Иди на место.

Сережка оказался расторопней всех. Он аккуратно выполнял все требования, сбивался редко, но на всякий случай рассказал про своего деда и про скрипку.

Все шло как будто гладко. Но тут забытый всеми Гриша вдруг закричал:

– А я?

Геннадий Максимилианович повернулся к нему:

– Как же ты хочешь в музыкальную школу без песни?

Гриша вскочил с места:

– Я знаю интермедию. – И выпалил одним духом:

Товарищи взрослые,

Вы в ответе за то,

Что делают ваши дети!

– И это все? – спросили Гришу.

– Дальше я забыл…

– А ты хоть знаешь, что такое интермедия?

Под общий смех нас всех выставили за дверь.

ПОСЛЕ ПРОСЛУШИВАНИЯ

После прослушивания мы, во главе с Васькой, занялись подслушиванием: поочередно прикладывали уши к двери зала, где шел горячий спор между Татьяной Васильевной и Геннадием Максимилиановичем.

Когда очередь подслушивать дошла до меня, я жадно приник к замочной скважине:

– …И этого малыша Гришу Мишнаевского? – услышал я возглас Татьяны Васильевны.

В ее голосе мне почудился ужас. Затем они стали говорить тише, и я ничего не мог разобрать.

Вдруг дверь стремительно отворилась, и я полетел на пол.

В дверях стоял Геннадий Максимилианович.

– Здравствуйте, – растерявшись, сказал я и поднялся на ноги.

– А-а, здравствуй! – ответил Геннадий Максимилианович. – Давно не виделись. Не ушибся?

Ребята рассмеялись, а я поплелся к выходу. Но Геннадий Максимилианович остановил меня и, обращаясь ко всем, сказал:

– Отправляйтесь-ка в мой кабинет. Я скоро приду.

Он куда-то исчез, а мы пошли в его кабинет. Настроение у нас, признаться, было не очень-то хорошее.

– Не примут, вот посмотрите! – сказал Костя. – И зачем ты, Васька, заладил про измены и перемены? Что, ты без этого не мог обойтись?

– Ну, и ты хорош! – не остался в долгу Васька. – То пищал, как поросенок, то ревел, как бык. За такое по головке не гладят…

– А по-моему, – сказал Сережка, – нас с руками и ногами возьмут. Думаете, к ним каждый день приходят добровольцы?

– Особенно Федю возьмут, – сказал Васька. – Прямо схватят да еще спасибо скажут.

– Да-а, Федя был хорош! Гудел про бухенвальдский набат…

– Еще завел «Дубинушку»…

– По голове бы его этой дубинушкой…

– А я… – начал Гриша.

– Ты лучше помалкивай… – проворчал Васька. – Чего ты полез со своей дурацкой интермедией? Где ты ее выкопал?

– Тетя Соня водила меня на концерт. Там много всяких выступало. Тетя Соня смеялась. И я тоже смеялся.

– Эх, жаль, нет Женьки!.. – вздохнул я. – Он бы что-нибудь обязательно придумал.

Только я это произнес, как услышал: кто-то скребется в окно. Женька!

– Нас не примут! – заорали мы в несколько голосов.

Женька погрозил нам кулаком, а сам полез ногами на карниз.

Через мгновение голова его протиснулась в открытую форточку.

– Что делать, Жень? – спрашиваю. – Нас не примут…

– Я тебе покажу, что делать! – ответил Женька. – Зря, что ли, мы доставали музыкальные инструменты?

– А если все-таки не примут?

– Как только придет директор, начинайте петь хором «Я люблю тебя, жизнь». Это здорово получается.

– Здорово? – сказал Васька. – Один раз нас здорово погнали. Чуть милицию не вызвали.

– Мало ли что! – ответил Женька. – Они ничего в музыке не понимают. Им лишь бы выспаться…

Вдруг в кабинет вошел Геннадий Максимилианович. Женька исчез так же внезапно, как и появился.

Увидев Геннадия Максимилиановича, мы почему-то не решились последовать Женькиному совету. Лишь наш бесхитростный Гриша заорал во все горло. Он голосил изо всех сил, да так, что глаза у него вылезли на лоб. А мы готовы были провалиться сквозь землю.

Но Геннадий Максимилианович не перебивал Гришу. Он выслушал все до конца и сказал:

– А говорил, что не знаешь ни одной песни. И поешь правильно, и ритмично, и даже музыкально. Молодец! А то у меня появилось сомнение: принимать ли тебя в школу?

– А нас? – чуть ли не шепотом спросил я.

– Вы все зачислены.

Я чуть не подпрыгнул от радости.

– А когда мы начнем заниматься?

– Завтра же и начнете. Татьяна Васильевна включит вас в расписание. А пока попросите родителей зайти ко мне для исполнения некоторых формальностей. Да и познакомиться мне с ними не мешает. Что касается выбора музыкальных инструментов – все как будто ясно. Вася будет учиться на виолончели, Костя – на контрабасе, Сережа – на скрипке, Федя…

– А я? – нетерпеливо воскликнул Гриша.

– Губная гармошка отменяется. Мы тебя научим играть на скрипке…

– Не-е-тушки, – возразил Гриша. – Мне нужно обязательно на букву «Г», а то Женька заругает…

– Какой Женька?

Васька ущипнул Гришу.

Гриша ойкнул и ответил:

– Не знаю, какой. Только обязательно на букву «Г».

Геннадий Максимилианович поманил к себе Гришу и голосом, которым обычно рассказывают сказки, произнес:

– Давно-давно на Руси бытовал музыкальный инструмент на букву «Г». И называется он теперь… скрипка.

– Как так? – удивился Гриша.

– А вот так: в старину скрипку называли «гудок». Берись за скрипку. Не пожалеешь. У нее прекрасный тембр и сильное звучание…

На этом наша беседа с Геннадием Максимилиановичем кончилась.

Мы выбежали из школы.

На «Площадке встреч» нас ждал Женька.

Васька, конечно, не удержался, чтобы не похвастаться:

– Сам директор сказал про меня: «Талант!» А вы говорите – толстый. Если я был бы похудее, то, может, и таланта не было бы.

А Гриша восторженно кричал на весь двор:

– Я знал, что меня примут! Я знал, что меня примут Васька мечтательно продолжал:

– Отец обрадуется! А то все: «Полжизни на тебя тратишь, а ты бездельничаешь!» Теперь увидит, как я на виолончели буду трудиться.

– Мой дед тоже будет на седьмом небе, – протянул Сережка. И было непонятно – сам-то он рад или нет.

– Ладно, я пошел, – сказал Костя. – Некогда мне тут с вами лялякать…

Это послужило сигналом. Все заторопились домой, чтобы поделиться приятной новостью с родителями.

Лишь я не ушел. Я видел, каким одиноким и покинутым стал вдруг Женька. «Эх, – думаю, – и почему же люди у которых радость, в этот момент забывают, что другим, может, не так уж хорошо и их нельзя оставлять одних?»

А Женька, ни слова не говоря, повернулся и тоже пошел прочь.

– Женька, подожди! – крикнул я ему вдогонку и хотел последовать за ним, но вдруг вспомнил, что из-за Гришиной болтовни Геннадий Максимилианович ничего не сказал мне о моем фаготе.

И я помчался обратно в школу.

ФАГОТ ИЛИ КЛАРНЕТ?

От Геннадия Максимилиановича я узнал, что класса фагота в школе еще нет. Собираются открыть, но только на будущий год.

– Не хотелось бы тебя огорчать, – сказал он мне. – Но раз ты настаиваешь на фаготе, то придется отложить. Будущий сезон не за горами.

«Ждать целый год? Ни за что! Соглашусь играть на чем угодно, а времени терять не буду!»

– Можно мне играть на флейте? – попытал я счастья. «Какая, – думаю, – разница, все равно с „фе“».

– Класс флейты у нас переполнен, – ответил Геннадий Максимилианович.

Я огорчился не на шутку:

– А я уже с ребятами договорился…

– Ну, это я беру на себя, – ответил Геннадий Максимилианович. – Кто у вас за главного?

– Же… – начал я и осекся. – Никто.

– Тем лучше. Значит, никто и не станет возражать.

– На чем же я буду учиться?

– На кларнете.

– На кларнете?

– Замечательный инструмент. Без него не обходится ни один оркестр. Даже военный. Прекрасный тембр, сильное звучание. Словом, ты будешь доволен.

Я вспомнил, что Геннадий Максимилианович про скрипку тоже говорил, что у нее прекрасный тембр и сильное звучание. «Наверное, – думаю, – у многих музыкальных инструментов прекрасный тембр и сильное звучание. Не станет же директор школы говорить просто так. Помню, в Кремле…»

– Ну как, согласен? – перебил мои мысли Геннадий Максимилианович.

Что мне оставалось делать? Пришлось согласиться.

Но на всякий случай я спросил:

– А можно на будущий год перейти в класс фагота?

– Тебе, я вижу, ни за что не хочется расставаться с фаготом?

– Не хочется.

Геннадий Максимилианович немного подумал и сказал:

– Ну ладно. Зайди ко мне в конце недели.

Эх, если бы я знал, чем все это кончится! Но я не очень-то обратил внимание на последние его слова и стал размышлять: «А чего мне, собственно, упрямиться? Может, это единственная возможность избавиться от фагота. Может, мне просто привалило счастье. Как знать? Зачем мне настаивать? Тем более, на кларнетах и в военных оркестрах играют. Значит, кларнет очень важный инструмент…»

Я пошел к ребятам, чтобы посоветоваться. Встретил Костю, рассказал ему про кларнет. А он:

– Ничего, гудошник, дуй в свой кларнет, нам не жалко!

«Тебе-то что! – подумал я. – Ты ловко устроился.

А как отнесется к этому дирижер? Вдруг Женька заупрямится и начнет ругаться, что я нарушил уговор. А потом, чего доброго, не пустит в свой оркестр!»

Нашел Женьку.

– Жень, – говорю жалобным голосом, – с фаготом-то все покончено… До будущего года. Нет такого класса… Что я – виноват?

– А ты разве на фаготе собирался играть? – как ни в чем не бывало спросил Женька.

«Ах, вот как! – разозлился я. – Значит, никому до этого нет дела? Тогда чего я переживаю?»

И в тот же день мы с мамой отправились в магазин «Музыка».

– Ну, что я вам говорил? – проворчал продавец. – Старших надо слушать. Я же советовал вам сразу брать кларнет.

Мы обменяли фагот на кларнет, и я, очень довольный, побежал в музыкальную школу.

– Хочу тебя обрадовать, – сказал мне Геннадий Максимилианович. – Мне удалось договориться с одним музыкантом-фаготистом, который со следующей недели начнет с тобой заниматься на фаготе.

– Спасибо, – сказал я и чуть не выронил из рук футляр с кларнетом.

– Но учти: все это я затеял не только ради тебя. К концу года я решил разучить одну оркестровую пьесу, вернее, небольшую симфонию, где есть несложная, но очень важная партия для фагота. Всего несколько звуков…

– Несколько звуков разве так важно? В целом оркестре?

– А ты думал! Представь себе картину: опушка леса, дорога, речушка с маленьким мостиком, много-много солнца, а на небе крохотная, еле заметная тучка. Стоит человек и обеспокоенно смотрит на эту тучку. Может, она грозовая?.. А если мы уберем тучку? Все настроение картины изменится…

«Ну конечно! – подумал я. – Чего человеку смотреть на небо, раз там даже тучки нет… Пусть я буду маленькой тучкой и предупрежу всех, что будет гроза!»

– Смотри не подведи меня, – сказал Геннадий Максимилианович. – Заниматься тебе придется много.

Я очень обрадовался, что скоро попаду в школьный оркестр. Обменяем кларнет на фагот – и готово дело!

Об этом я сказал маме сразу же, как только вернулся домой.

– Да ты что! – возмутилась мама. – Никуда я больше не пойду. Хватит с меня. Сейчас позвоню директору школы и…

Тут раздался телефонный звонок. Я поднял трубку и услышал:

– Федя, это ты? Говорит Геннадий Максимилианович. Попроси, пожалуйста, кого-нибудь из родителей.

Я сунул трубку за пазуху и зашипел:

– Мама, ни в коем случае не возражай против фагота. В картине нужна грозовая тучка… Понимаешь? Я из-за тебя в оркестр не попаду! Ну, пожалуйста!

– Дай сюда трубку, тучка грозовая, фантазер бестолковый! – прошептала мама, а в трубку сказала громко:

– Алло, я слушаю…

Моя судьба решалась вот так:

– Бур-бур-гур-гур… – верещала трубка.

– Да, – отвечала мама. – Да-да… А-а!.. Неужели?

– Гур-бур-бур-гур…

– Да-да… Да-да-да… А-а!

– Бур-бур-бур-бур-бур-бур-гур-гур-гур-гур-гур… Да-да-да-да… да-да-да-да…

– Бур!

– Хорошо.

– Гур!

– Конечно.

– Бур-гур!

– И я так думаю… Всего хорошего!.. Уговорили, – сказала мама, кладя трубку на рычаг. – Собирайся в магазин.

Что творилось в магазине!

Продавец категорически отказался менять кларнет на фагот. Прибежал заведующий и кричал, что нужно сначала как следует разобраться, а потом делать покупки…

Моя мама человек покладистый и терпеть не может скандалов. Поэтому она быстро уладила дело.

– Хорошо, – сказала она. – Выписывайте чек. Мы покупаем и фагот.

Теперь у меня были и фагот, и кларнет. Дома мама долго вертела в руках кларнет и наконец сказала:

– Что теперь с ним делать?

Она обтерла мундштук чистой тряпочкой и что было силы дунула в него. Кларнет так взвизгнул, что наш кот Минька свалился с табурета, и шерсть его стала дыбом от хвоста до кончиков ушей.

– Ха! – сказала мама. – Получается!

Я же говорил, что мама у меня человек веселый, хотя и научный работник!

– Ты немного тише дуй, – посоветовал я. – Тогда, может, появится прекрасный тембр и сильное звучание.

– Так? – спросила мама. – Сейчас попробую… И у нее, честное слово, получилось!

– Очень хорошо, – обрадовался я. – Из тебя наверняка получится хорошая кларнетистка!

– Да? – сказала мама и как-то странно посмотрела на меня.

Вечером она вдруг говорит папе:

– Я решила: буду учиться играть на кларнете.

– Что ты! – удивился папа. – А как же диссертации!

– Одно другого не исключает, – сказала мама и засмеялась, а это означало, что она говорит вполне серьезно. – Вот посмотрите, – сказала она мне и папе. – Научусь играть на кларнете и тоже попаду в оркестр. Ну, может быть, не к Женьке Тюневу… У нас при Доме ученых есть свой самодеятельный симфонический оркестр.

«ТАК ДЫШАТЬ – ТОЛЬКО НЕБО КОПТИТЬ»

Мой учитель музыки – Юрий Анатольевич – оказался человеком разговорчивым и жизнерадостным. Он рассказал мне много интересного. Например, я узнал, что половина человечества дышит неправильно. Я, конечно, оказался в этой половине и совершенно неправильно пользовался грудью, животом и диафрагмой. И вообще Юрий Анатольевич сказал: «Так дышать – только небо коптить, а не то что на фаготе играть!»

Я поделился этой новостью с Женькой, и он удивленно воскликнул:

– Ну да!

– Да, да, – говорю. – Думаешь, это так просто – вдох да выдох? Пока я не узнал про секрет дыхания, считай, что и не жил на свете. Поражаюсь, как я до сих пор не помер!

Я стал немедленно учить Женьку дышать. Велел ему набрать грудью побольше воздуха. Смотрю, а у него живот выпятился. Я ему говорю, чтобы он перегнал весь воздух в легкие, какая, мол, в животе грудь? А Женька – никак. Покраснел весь, глаза выкатил, а толку никакого. Тогда я ткнул его кулаком в живот. Женька охнул и выдохнул.

Пришлось начинать сначала.

Мучился я с Женькой, мучился и под конец, когда кое-что начало получаться, смотрю – он еле на ногах держится, а дышит так, словно пробежал без отдыха по меньшей мере пять километров по пересеченной местности.

– Да ну тебя! – сказал он наконец. – Лучше я буду небо коптить…

Только он это произнес, как перед моими глазами что-то мелькало, словно где-то рядом разорвали подушку и выпустили из нее пушинки.

– Смотри, Федя! – обрадовался Женька. – Снег идет!

На самом деле, несмотря на яркое солнце, в воздухе закружились, завертелись, заплясали снежные звездочки С каждой секундой они становились все крупнее и крупнее, и вскоре ничего нельзя было разобрать и в трех шагах.

Снегопад прекратился так же внезапно, как и начался. На земле не осталось ни единой снежинки. Асфальт блестел, будто прошел дождь. Зато в лицо дохнул морозный ветерок, и я сказал:

– Скоро будем на коньках кататься.

– Это еще когда! – ответил Женька. – Ведь только начало октября. Впереди ноябрь и полдекабря – раньше каток не заливают.

– Все равно скоро, – повторил я и понял, что сейчас Женьки на уме другое. – Жень, – говорю, – может, расскажем все твоим родителям?

– Что ты, Федя! И думать об этом нечего! Это тебе ж шуточки – целых десять рублей!

– Между прочим, – сказал я, – если хочешь знать, стекло уже вставили. Может, все давно забыто?

– Так тебе и забыто, – ответил Женька.

– А у меня дневник есть, – сказал я. – Смотри, каков новенький! И расписание…

– Это всего-то три урока в неделю? – воскликнул Женька, заглядывая в дневник.

Расписание для младших классов в самом деле было до смешного коротким. В него входило три предмета: СПЕЦИАЛЬНОСТЬ, СОЛЬФЕДЖИО и ХОР.

Я рассказал Женьке, как мы спорили с ребятами, когда впервые читали названия предметов, и как вначале важничал Васька.

– Раз «специальность», – сказал он тогда, – я – человек независимый!

– Быстро устроился, – усмехнулся Костя.

– Да это просто названия предметов, – вмешался Сережка. – Чего спорить? Мне давно дед объяснил: названия придумали, чтобы путаницы не было. Нельзя же предметы именовать просто: контрабас или фагот. Что это за предмет такой – фагот? Курам на смех! А специальность – это главное, чем каждый из нас будет заниматься…

Я рассказывал, рассказывал, потом смотрю – Женька перестал слушать мою болтовню.

– Ладно, – сказал он. – Я пошел. Пора за уроки приниматься.

ЕСТЬ ИДЕЯ!

«Что же получается? – думал я. – Все мы ходим как ни в чем не бывало в музыкальную школу, а наш дирижер так и останется неучем? Неужели я, его лучший друг, буду сидеть сложа руки и ждать, пока Женька сам выпутается из этого положения?»

После долгих размышлений я наконец обратился к ребятам.

– Слушайте, – говорю. – А Женька ведь так и не учится…

– Потрясающая новость! – сказал Костя. – Расскажи еще что-нибудь интересненькое.

– Нет, я без шуток.

– А если без шуток, – сказал Васька, – то хорош гусь твой Женька, нечего сказать. Всех нас заставил учиться, а сам в кусты.

– Чего ты разворчался? – говорю Ваське. – Ты думаешь, Женьке не хочется учиться, чтобы стать дирижером? Сам ты гусь и ничего не соображаешь.

Тут-то я и выставил свой главный козырь.

– Ребята, – говорю, – у меня есть идея: давайте заплатим за разбитое стекло и попросим Геннадия Максимилиановича, чтобы он принял Женьку в школу.

– Верно! – воскликнул Сережка.

– Верно-то верно, – сказал Костя. – А деньги где взять?

– Я все хорошо продумал, – говорю. – Завтраки и мороженое…

– Мороженое? – переспросил Васька и облизнулся. – Какое мороженое?

– Будем экономить на завтраках и мороженом. С голоду умрем, что ли? С каждого в день по десять копеек. Постепенно и соберем.

Сережка без лишних слов полез в карман и вытащил несколько монеток. Сдув с них крошки, он протянул их мне.

Васька тоже вытащил что-то из кармана, отвернулся от нас, долго возился, потом протянул два медяка, каждый по копейке.

Я посмотрел на Костю.

Тот стоял и сосредоточенно рассматривал носки ботинок.

– Что же ты, Костя? – говорю. – А ведь Женька о тебе заботился, контрабас доставал.

– Тоже мне забота! – фыркнул Костя. – Контрабас ваш мне теперь и не нужен. Отец собирается им самовар растопить.

Я так и подскочил:

– Пусть только попробует! Ведь расписку кто давал? Моя мама! Верни контрабас! И немедленно!

– Ну и верну. А денег у меня все равно нет.

Мы демонстративно отвернулись от Кости.

– Значит, Федя, кто у нас будет за кассира? Ты, что ли? – спросил Сережка.

Я в ответ замахал руками:

– Да ну вас, ребята! Порастеряю я эти медяки, а потом отвечай. Моя идея, а кассиром пусть будет другой.

– Я буду кассиром, – сказал Гриша. – Соберу деньги и куплю себе железную дорогу.

– Видали? – вскричал Васька. – Не-ет! Своих денег я ему не доверю.

Он на всякий случай отобрал у меня две копейки и сунул их обратно к себе в карман.

Я немного помолчал, немного подумал и предложил:

– Может, попросим дядю Степу? Он сам и отдаст потом деньги Геннадию Максимилиановичу.

– Правильно! – подхватил Сережка. – И надежно!

Дядя Степа выслушал нас внимательно. Что-то прикинул, пошевелил рыжими усами, подсчитал в уме и на пальцах и наконец сказал:

– По моему разумению, не лизать вам мороженого, не кушать пирожков да не ходить в кино месяц, а то и больше. Не пропадете?

Васька вздохнул:

– Тяжеловато…

– Брось, Васька, на самом деле! – прикрикнул я на него. – Ведь договорились!

– Ладно. – Васька вздохнул еще раз. – Я что? Я не возражаю… Только, чур, начнем завтра. Сегодня, говорят, новое кино идет!

– А воля у тебя есть? – спросил я Ваську.

– У меня-то? – Васька возмутился. – На вот, держи! – И отдал мне все деньги, какие у него были. Даже карман наизнанку вывернул.

Я все передал дяде Степе, и тот, крякнув, поплевал на наш первый взнос.

– С почином! – сказал он. – Приходите хоть каждый день. Если дома не застанете, заворачивайте в бумажку и бросайте в форточку – первый этаж, не промахнетесь. Эх, звери-кролики, хорошие вы люди!

Мы уходили от дяди Степы гордые до невероятности. Я не знаю, почему, но стараться для другого гораздо интереснее, чем для самого себя. Хорошо, когда радуется твой товарищ! Костя плелся следом за нами, но никто не разговаривал с ним, словно его на свете не существовало.

Расставаясь, Васька сказал, что готов не ходить в кино хоть три месяца, а от мороженого отказывается навсегда!

Подняв воротник пальто, он, не прощаясь, покинул нас.

Правда, часика через два-три, когда мама послала меня а булочную, я заметил Ваську у будки «Мороженое». Увидев меня, он сконфузился и судорожно задвинул в рот брикет мороженого, словно ящик письменного стола.

«Ладно, – думаю, – мне-то что? Лишь бы аккуратно делал взносы, а на остальное плевать! Жаль мне, что ли? Пусть себе ест!»

А на обратном пути из булочной около нашего подъезда меня подстерегал Костя. В руках у него был контрабас.

– Держи, – сказал он и без лишних слов сунул мне в руки контрабас.

Я подхватил контрабас и с трудом приволок его домой.

Мама чуть в обморок не упала. Она решила, что я поменял фагот на контрабас.

Мы долго носились с контрабасом по квартире, не зная, куда его деть. Наконец нашли уголок у папы в кабинете. Туда и пристроили старого беспризорника.

Когда папа пришел с работы и направился в свой кабинет, мы с замиранием сердца ждали, чем все кончится. Но папа не сказал ни одного слова, будто ничего не произошло. А через несколько дней он принес домой сверток, в котором оказался столярный клей, бутылочки с лаком, струны, новая подставка и еще какие-то непонятные для меня детали.

И молча принялся за дело…

ВАСЬКИНА ВИОЛОНЧЕЛЬ

Наши ребята, должен сказать, здорово изменились за последнее время. Даже Гриша. Он гораздо меньше приставал к нам. Не то чтобы совсем оставил нас в покое, а давал довольно длительные передышки. Правда, всем нам казалось удивительным, что его так, запросто, приняли в музыкальную школу: песню-то, по-моему, он пел не очень… Но Геннадий Максимилианович сказал, что людей, неспособных заниматься музыкой, не существует в природе. И что слух – дело наживное, если им, конечно, по-настоящему заняться, то есть развивать, как память, волю и так далее. И чем раньше, тем лучше.

Ну, а за Гришу взялись вовремя – это факт!

Сережка тоже примирился со своей участью. Он усердно занимался на скрипке под руководством счастливого деда. Только я не пойму, что за удовольствие скрипеть с утра до вечера без всякой музыки? Однажды мы с мамой слушали Давида Ойстраха. Вот здорово играет, ничего не скажешь! Правда, я тогда уснул на концерте. Но это оттого, что мне было не больше лет, чем Грише, и к тому же было поздно, а я привык засыпать вовремя.

Но Сережка скрипел и жаловался редко.

Они с дедом частенько уходили куда-то, а потом Сережка на переменках рассказывал нам всякие чудеса про какую-то центральную школу, где ребята Гришиного возраста играют почти так, как сам Ойстрах. По-моему, он враль, этот Сережка!

Костя же целый день торчал в музыкальной школе. Даже вредничать стал в два раза меньше. Он с остервенением перепиливал совершенно новенький школьный контрабас.

От него частенько можно было слышать: «Вот окончу музыкальную школу, поступлю в музыкальное училище и буду играть в джазе!»

А по-моему, это предательство. Сначала он должен поиграть в нашем оркестре, а потом идти в какой-то джаз.

Но Костя всегда верен сам себе, что с него взять? А возможно, он дразнит нас, чтобы мы с ним в конце концов заговорили.

У Васьки дела обстоят посложнее.

Однажды Васька пригласил меня на урок к своему учителю Вениамину Александровичу, тому самому старичку, который присутствовал на приемном экзамене.

Мы с Васькой заявились чуть ли не за полчаса до урока. Я думал, что Вениамин Александрович меня прогонит, а он ничего, даже внимания не обратил, словно так и нужно. Оказывается, это принято. Ученики могут ходить в любой класс и слушать что угодно: и фортепьяно, и скрипку, и контрабас, и виолончель. Главное, попросить разрешение, не шуметь и не мешать. А так сиди себе хоть целый День и слушай.

Учитель ходил по классу, заложив руки за спину, и слушал одного из своих воспитанников – подростка лет пятнадцати, с худым, бледным лицом.

Вениамин Александрович то хмурился, то улыбался, то отстукивал ногой такт, то тряс под музыку седой головой.

А мы только удивлялись.

Мы удивлялись тому, с какой ловкостью и быстротой ученик орудует смычком. Смычок у него скакал, прыгал, перебирался со струны на струну, извлекая самые разные звуки – плавные, певучие, острые, резкие, колючие.

И как только у него не путаются руки? Ведь правая водит смычком поперек струн, а левая ползет вдоль грифа. Да так, что локоть словно описывает круги. Это все равно что одной рукой водить вдоль туловища, а другой – поперек. При этом еще вычерчивать в воздухе локтем букву «О».

Я пробовал. У меня не получается.

Постепенно я стал прислушиваться к звукам виолончели. И тогда мне стало казаться, что это вовсе не виолончель, а человеческий голос.

Васька тоже присмирел и весь превратился в слух.

Когда ученик взял последний аккорд, Вениамин Александрович победоносно посмотрел на нас и сказал:

– Это игра уже не ученика, нет! Это – исполнение без пяти минут музыканта!

Я уставился на «без пяти минут музыканта» и сразу обратил внимание на его руки. Кисти были длинные, напряженные, с мозолями на кончиках пальцев.

До сих пор я видел мозоли на ладонях. Я сам однажды чуть не заработал мозоль. Мы копали на школьном дворе ямочки для саженцев, и я натер себе ладонь.

Я очень гордился, что у меня на ладони мозоль, и всем ее показывал. А мама увидела и сказала:

– Это волдырь.

Я обиделся и упрямо заявил:

– Мозоль.

Но мозоль к утру лопнула. Тогда я подумал, что заработать хорошую, твердую мозоль не так-то просто. Тут одними ямочками для саженцев не отделаешься!

Сколько же трудился «без пяти минут музыкант», чтобы нажить такие замечательные мозоли?

Вениамин Александрович посмотрел на часы и сказал ему:

– У меня есть минут пятнадцать до следующего урока. Пойдем-ка и обыграем программу в зале. Тебе ведь скоро выступать! – И к Ваське: – А ты располагайся здесь. Приготовь инструмент, канифоль, пульт, ноты. Привыкай!

Мы остались одни. Васька мигом взял в руки виолончель и стал выделывать смычком те же фокусы, что и старшеклассник Вениамина Александровича.

Но Васькина виолончель огрызалась, сипела, хрипела – словом, возмущалась вполне справедливо и от всей души. А что у виолончели есть душа, я теперь не сомневался. Конечно, если заглянуть внутрь, то ничего не увидишь, кроме душки – круглой палочки, стоящей поперек корпуса инструмента. Но душка – это еще не душа. Мама говорит, что виолончельную душу можно лишь почувствовать. А по-моему, еще и услышать. Я, например, совершенно ясно слышал виолончельную душу. Иначе почему ее голос так волнует?

Хотя если судить по Васькиной виолончели, то в ней находилась не душа, а кошка с собакой, да обе с дурным характером.

Ваську это злило, и он с еще большей яростью тер смычком струны, пока в класс не вбежал Вениамин Александрович.

– Ты с ума сошел! – крикнул он. – Разве так обращаются с инструментом!

– А чего она не играет? – хмуро сказал Васька.

Вениамин Александрович перестал сердиться:

– Заиграет, Вася. Обязательно заиграет. Наберись только терпения и занимайся. Да запомни: в нашем деле нужны любовь к музыке, терпение и труд. И виолончель у тебя запоет!

Не знаю, как обстояло дело у Васьки с любовью, но с трудом и терпением у него были явные нелады. Хотя он часто потом говорил мне, что ходит на уроки по специальности с большим удовольствием. А вот дома у него с виолончелью довольно сложные отношения.

Дело в том, что Васькин отец работал в депо в ночную смену, а днем отдыхал. А Васька обязан был в это время заниматься на виолончели. И постепенно Васькин отец так привык спать под звуки виолончели, что иначе, кажется, и не смог бы. Виолончельные звуки стали для него чем-то вроде снотворного.

Васька рассказывал: стоило ему хоть на минутку снять смычок со струны, как отец тут же просыпался и кричал из соседней комнаты:

– Гамму играй, Васька, гамму!

Васька вновь принимался за гамму.

Что-то скрипучее медленно ползло вверх, по пути спотыкалось, останавливалось, снова двигалось и снова со скрипом глотало ноту за нотой – это и была гамма в исполнении нашего приятеля.