Текст книги "Великие религии мира"

Автор книги: Григорий Померанц

Соавторы: Зинаида Миркина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Предисловие

У истоков мифа и обряда (религии примитивных племен)

Все во всем

Страх и песня

Страна сновидений и доверие Луне

Предмет и мир

По веревке на небо

Зигзаги истории

Профессионалы культуры

Боги и судьба (Древняя Греция)

Золотой век

Молния разума (Олимп)

Богоборчество. Снова титаны

С Олимпа в бездну

Живое бессмертие

Последняя ставка богов. Казнь Сократа. Смерть богов

Сущий (вера древних евреев)

Книга книг*

Образ не имеющего образа

Неопалимая купина

Цари и пророки

Не единым хлебом

Иов и Прометей (за что?)

Бог есть любовь (христианство)

Новый Адам

Не человек для субботы, а суббота для человека

Внутри нас

Чудо

Кесарево – Кесарю, а божие – Богу

Смерть смерти

Жизнь вечная или будущая

Пророк пустыни (ислам)

Потомки Измаила

Нет Бога, кроме Бога!

О, если бы вы знали...

Пророк становится повелителем

Золотая суть (Древняя Индия. Религия Вед и упанишад)

Тогда расширялись небеса и удлинялись рассветы

Истина одна, мудрецы называют ее разными именами

Бессмертный среди смертных

Брахман

Ты – это то

Татхагата (буддизм)

Наука свободы

Слово о молчании

Наполненная пустота

Разлитый повсюду

Две естественности (спор буддизма с индуизмом)

Отчаянье Арджуны

Теологические поддавки

Возмездие стихий

Флейта Кришны

Призраки храма

XX век (Кришнамурти, Раджнеш, бахаизм)

Послесловие

Часть 1

Глава 1. Адам

Глава 2. Каин

Глава 3. Бабушка и внук

Глава 4. Иов

Часть 2

Глава 1. Благовещение

Глава 2. Рождественская звезда

Глава 3. Ребенок и отрок

Глава 4. Иоанн Креститель

Глава 5. Пустыня

Глава 6. Ученики

Глава 7. Слепой

Глава 8. Мария и Марфа

Шва 9. Лазарь

Глава 10. У фарисея

Глава 11. «Царствие Божие не там и не тут»

Гпава 12. Нагорная проповедь

Глава 13. «Израиль! Израиль!»

Глава 14. Магдалина

Глава 15. Чудо Иоанна

Глава 16. Иуда

Глава 17. Тайная вечеря

Глава 18. Подросший внук

Глава 19. Гефсиманский сад

Глава 20. Ночь Петра

Глава 21. Понтий Пилат

Глава 22. Голгофа

Глава 23. Воскресение

Григорий Померанц Зинаида Миркина

Великие религии мира

В книге исследуются образы веры, оказавшие наибольшее влияние на историю, искусство и философию. Отдельные главы посвящены доисторическим и племенным культам, религиозным течениям Эллады, единобожию евреев, христианству, исламу, брахманизму, буддизму, послебуддийскому индуизму, дальневосточному буддизму дзэн, религиозным учителям и течениям XX в. (Кришнамурти, Даниилу Андрееву, бахаизму). Авторам (поэту Зинаиде Мирки-ной и философу Григорию Померанцу) удалось создать единство стиля, в котором поэтичность сочетается с научной достоверностью. Первое издание разошлось в год выпуска. В публикуемое издание авторы внесли ряд исправлений и уточнений формулировок.

Книга рассчитана на преподавателей, студентов, учащихся старших классов и всех читателей, ищущих пути в глубину без жестких догматических рамок.

Предисловие

Тема этой книги – религиозные традиции как форма, в которой человек сознает свою связь с глубиной.жизни и одновременно богатство и глубину своей собственной души, т. е. то, чем памятники религии соприкасались с искусством, философией, этикой и т. д.

Наша книга о святынях, которые наполняли жизнь людей смыслом, о том, как этот смысл утрачивался и отыскивался вновь. Книга – о таинственной глубинной связи всех эпох и культур. Мы пытаемся проследить единую нить вечного света, проходящую сквозь множество существующих рядом или сменяющих друг друга форм религиозной культуры.

Наша тема не христианство, буддизм, ислам во всей их сложности и противоречивости, а, скорее, порыв к истине, заключенный в первоначальном христианстве, буддизме, исламе и т. д. Отсюда интерес к личностям Христа, Будды, Мухаммеда, впервые воплотившим новое чувство истины.

Христианство на первых порах было восстанием внутри иудаизма, буддизм – восстанием внутри брахманизма. Они больше освобождали, чем связывали. Но победившая свобода, как правило, превращалась в новые цепи.

Восстания против старой веры, старой системы слов, требовавших слепого послушания, вели к созданию новой догмы, которая вновь застывала и каменела. Мы выбираем из этого процесса один отрезок, один кусок, наиболее плодотворный для культуры, а обо всем остальном говорим очень коротко. Это не значит, что другого не было.

Но освещение его – задача других книг.

Глава первая

У истоков мифа и обряда (религии примитивных племен)

Все во всем

Начиная читать эту книгу, вы, наверное, захотите узнать, с чего начиналась религия, «как это было». Но наука распо-лагает только данными археологии, которые сами по себе немы, и хотя ученые могут заставить камень заговорить, одни и те же камни в руках разных ученых говорят разные вещи. Мы знаем, что 20—25 тысяч лет тому назад люди стали рисовать на стенах пещер лошадей, бизонов и других животных. Однако чем были эти изображения? Своего рода иконами? Или просто украшениями жилищ?

Если для проверки обратиться к этнографии, к изучению наиболее первобытных племен, живущих сейчас, то окажется, что у одних искусство тесно связано с культом, а у других почти независимо от него. И мы снова остаемся перед загадкой: с чего же, собственно, все началось?

К сожалению, невозможно отправиться на машине времени в древний каменный век и пожить с неандертальцами (предками современных людей), наблюдая, как зарождались религиозные представления и действия, что было раньше и что потом. Действительно ли религия началась с простых ошибок первобытного разума, не умевшего отличать движущееся от живого, сновидения от яви и т. п.? Или в основе религии какие-то переживания, которые и сегодня трудно объяснить, переживания настолько напряженные, что передать их можно только метафорой?

Попробуем, однако, рассуждать, и кое-что нам, возможно, удастся выяснить. Начнем с того, что у наименее развитых народностей, живущих рядом с нами, нет особой, выделившейся области религии, культа. Есть праздники, связанные с более или менее сложными обрядами. И есть повседневный труд, связанный с другими обрядами. Есть мифы (рассказы о том, как возникли земля, небо, первые люди, добро и зло, страдания и смерть). Но нет культа, не связанного с трудом и бытом, и нет быта, не связанного с культом. Для бушменов охота – и экономи-

чески необходимое дело, и священный обряд. Если не позволить им охотиться, они чувствуют себя вероотступниками, опускаются и гибнут. Индийское племя санталов, вынужденное перейти к земледелию из-за недостатка охотничьих угодий, раз в год совершает священную охоту: без этого, объясняют старики, случится неурожай. Объяснение явно придумано задним числом. Просто санталы не могли себе представить жизнь без охоты и сохранили ее как чистый обряд, без реального экономического смысла, а в древности это было и трудом, и обрядом – нераздельно.

Есть старый шуточный вопрос: что было раньше, курица или яйцо? Каждому известно, что куриных яиц без кур не бывает, так же как кур – без яиц, из которых они вылупились. Но попробуем поискать ответ в прошлом. Сперва мы всюду будем находить ту же пару: яйцо – птица, яйцо – пресмыкающееся, икринка – земноводное, икринка – рыба и т. д., пока не дойдем до самых простых одноклеточных организмов, И вот тут оказывается, что инфузория не знает двух форм существования, куриного и яичного. Она одновременно и курица и яйцо: движется, поглощает пищу, отвечает на раздражители, а потом набухает, растягивается и делится на две инфузории.

Примерно так же обстоит дело с описанием примитивных форм человеческого общества. Мы привыкли к системам, в которых каждая сфера деятельности обособилась и обросла своими учреждениями: производством занимаются на заводах, фабриках; управлением – в министерствах, комиссиях, комитетах; образованием – в школах, университетах; для религиозного культа есть храмы. Но в примитивном обществе мы не находим ни курицы, ни яйца. Там нет особой религиозной теории, отделившейся от культуры в целом, и нет религиозной практики, отделившейся от труда и праздника. Там все окрашено религиозными представлениями, религиозными обрядами, но религии в чистом виде, царствия, которое не от мира сего, нигде нет. Человек, целиком посвятивший себя Богу, в бушменском или австралийском быту так же невозможен, как и ученый-атеист.

Таким образом, мы кое-что выяснили. Мы выяснили, что в начале была нерасчлененная культура, из которой постепенно выделились религия, искусство, экономика, политика, наука и все другие сферы человеческой жизни. Была целостная примитивная культура, неотделимая от мифа и обряда.

Мы знаем, что люди древнего каменного века начали совершать похоронные обряды. Это было актом культуры (животные не хоронят мертвых) и, вероятно, связано было с какими-то образами посмер-тия. Видимо, смерть близкого перестала легко забываться, стала восприниматься как общая угроза, как Смерть вообще, от которой надо было оборониться, защититься обрядом.

В своей замечательной книге «Божественная Среда» Тейяр де Шарден писал о двух путях к Богу: через радость жизни и скорбь жизни. Если слово Бог не вызывает у вас ничего, кроме недоумения, замените его словами «вечность», «целостность», «смысл жизни». Есть культуры, в которых все связывается со словом Бог; есть другие, где высшее слово – Брахман или Дао (мы поговорим о них позже). Для некоторых философов великое слово – Единое. Но вне зависимости от слов люди, почувствовав тоску небытия, стремятся вырваться из нее, что-то сделать. Это что-то, раз удавшись, могло стать истоком обряда. Так, некогда неандерталец, не в силах примириться со смертью отца, матери, жены, решил с почетом похоронить тело, придав покойнику какую-то условную позу, чтобы ему хорошо было в лоне матери-сырой земли. Судя по верованиям современных бесписьменных народов, всякий обряд связан с мифом, с рассказом, зачем это делается. И если мы находим погребение, то был и рассказ о жизни после смерти, миф. Может быть, вначале только фраза: теперь ему (ей) хорошо. Но постепенно сложилась мифология по-смертия. Люди, охваченные тоской небытия, делали все, чтобы выйти из этой тоски, вырваться к чувству жизни, более сильному, чем смерть. Порыв к этому есть даже у собак. Они чувствуют леденящее прикосновение чужой смерти и воют по покойнику. Люди тоже плачут, а потом успокаиваются. Похоронный обряд помогает облегчить переход, заполнить дыру, проделанную смертью в целостности жизни, и подготовить человека к другим подобным случаям, научить окунаться в вечность. Казалось бы, нелепо пировать по случаю смерти. Но пируют, радуются заново найденному смыслу жизни, неуязвимому для смерти. Поэтому пируют, поэтому танцуют (у испанцев до недавнего времени сохранился похоронный танец – чакона). Обряд топит боль в радости. Боль от потери или усталость от тягот повседневного труда – все это растворяется в радости песни и танца, в радости пира. Чем бы ни было переполнено сердце, оно должно вылить свою переполненность, и даже переполненность скорбью, тоской становится торжественной. С обрядами переходов из утробы матери в жизнь, из детства в зрелость, из тела в лоно матери-земли связаны первые шаги человека в духовном мире.

Когда соловьи поют, глухари токуют, беседковые птицы (в Австралии) украшают свои гнезда сложным узором из ракушек, это очень близко к обряду. В брачных играх животных много действий, которые невозможно объяснить прямой биологической целесообразностью. Энергия тратится «впустую». Видимо, переполненность энергией в период спаривания (вообще говоря, целесообразная, гарантирующая продолжение рода) вызывает беспокойство, и брачные игры – своего рода предохранительный клапан, приоткрывающийся, когда психическое напряжение становится слишком большим. Эта гипотеза не объясняет, однако, высокой организованности, исступленной страстности (самозабвение глухаря) и эстетического совершенства (пение соловья) многих брачных игр. Возможно, психика животного, подобно человеческой, устает от непрерывных забот о пище, самозащите и т. д., и в период спаривания, благодаря избытку энергии, она расправляется. Особь, переполненная силой, чувствует себя свободной от забот и начинает воспринимать жизнь как целое: ликует, когда восходит солнце, смолкает перед грозой. Так именно ведут себя птицы... И средневековые монахи чувствовали сходство между пением птиц и своим религиозным поведением. Они говорили, что птицы, распевая, славят Господа. Можно предположить, что между пением соловья и обрядовым ликованием людей – например, бушменов, пляшущих всю ночь полнолуния напролет, – в самом деле есть что-то общее.

Один из истоков обряда – «обрядовые» игры животных. Судя по поведению наших близких родственников, обезьян, предки человека были расположены к играм не только в течение короткого брачного периода, а круглый год*. Повышенная склонность к играм имела известное значение в общем процессе сапиентизации (очеловечивания). Она помогала развитию языка, символики вообще, способствовала переходу к труду (многие открытия, даже гораздо позже, когда человек был вполне разумным и действовал целенаправленно, по плану, – делались играя, для забавы; например, для забавы были приручены некотрые животные; можно себе представить, что так же играя полуобезьяна сделала первое орудие труда). Играя, люди изобретали и осваивали многие первые формы поведения; и одной из таких форм было обрядовое поведение. До сих пор примитивные обряды чрезвычайно похожи на игры: танцы ряженых, танцы в масках, хороводы...

Только очень поздно, уже в.историческое время, появилось религиозное сознание, независимое от обряда, и религию стало возможным рассматривать как миросозерцание. Первобытная религия – это обрядовое действо. Это игра, нагруженная смыслом (отчасти истинным, отчасти ложным), но непосредственно, по форме своей – игра.

Чем же обрядовое поведение людей отличается от игр животных? Можно ответить очень коротко: объяснением, зачем это делается. Разумеется, очень простым объяснением. Рассказом о прошлых событиях, которые не совсем прошли, а где-то спрятались и снова могут выйти наружу, если их вспомнить и повторить, разыграть. Эти рассказы, мифы, неотделимы от обряда. Обряд – это игра в действительность, рассказанную в мифе. Миф – это история, которая объясняет происхождение обряда и приписывает обряду смысл, которого мы, цивилизованные люди, обычно в обряде не находим. Почему же первобытные люди находили (и многие племена до сих пор находят) в обряде особый глубинный смысл? Это связано с характером сознания, с его приемами расчленения мира на отдельные явления, вещи. Примитивное сознание, прежде всего, не отделяет глубокой старины от вечности. Мир, в котором жили предки, воспринимается им как царство вечных, не умирающих существ. Если хорошенько переодеться, перекраситься, войти в роль предка, то можно соединиться с этим миром прошлого (вечного), войти в вечность, осветить свою будничную жизнь вечным светом.

С обрядом глубоко связана и магия. Бесписьменные народы считают, что ведуны, колдуны, шаманы, маги могут вступать в союз с какими-то духами и с их помощью влиять на успех охоты, преодолевать болезнь, даже клиническую смерть. В одной из африканских республик колдуну платят 500 долларов за то, чтобы в день праздника не было дождя. В Шри Ланке молодой буддийский монах, которому мешают его чувственные порывы, обращается к колдуну, и колдун успокаивает страсти. Приобщение к высшим духовным силам и магия идут рядом, но это две совершенно разные вещи, сколько бы их ни путали, не только в бесписьменных культурах, но и сегодня. Человек здесь не равен человеку и племя – племени. Видимо, и в прошлом стремление прикоснуться к вечности и другое стремление – к отдельным вещам – чередовались друг с другом.

Страх и песня

Первобытные люди ярко, свежо воспринимали мир и очень наивно, неловко его классифицировали. У них было живое воображение, но слабо развитые приемы логического анализа. Поэтому далеко не все в их быту получало объяснение (хотя бы в форме мифа). Очень многое старики совсем не объясняли молодежи или объясняли одним словом: табу! Табу – священный запрет, на страже которого стоят таинственные силы. Вера в табу так сильна, что человек, случайно нарушив табу (например, съев по неведению банан, надкушенный вождем), умирает от одного страха неминуемой расплаты.

Человек остро чувствует свою зависимость от мира, боится вторгнуться в его порядок, обрушить на себя гнев неведомых сил. На каждом шагу он пытается привлечь эти силы на свою сторону или оборониться от них с помощью магических (действующих на скрытые причины) слов и жестов. Разум человека находится в плену запретов, очертивших его поведение невидимым кругом.

Система обрядов и табу – своего рода общественный инстинкт, сложившийся в незапамятные времена и прочно установивший формы племенной жизни, не давая ни вернуться назад к стаду животных, ни двигаться вперед. Во всяком случае, двигаться с такой скоростью, которая психологически ощутима и вызывает конфликты между поколениями. То, что старики усвоили – основные символы культуры, основные мифы, обряды, запреты, – они по возможности без изменений передают детям и внукам. Детей, не верящих своим родителям и дедам, в бесписьменном обществе нет: им не с чем сравнивать, нет конфликта авторитетов. Авторитет один, он свят и незыблем.

Однако прочность, каноничность племенных образцов поведения не означает, что человек полностью лишен свободы. В рамках установленного остается известный простор и для непосредственного отклика на впечатления, для самостоятельной мысли. Об этой свободе духа, о духовном богатстве примитивных племен говорят многие вдумчивые наблюдатели. Датский этнограф Йенс Бъерре, живший среди бушменов Южной Африки и полюбивший их, говорит, что примитивность образа жизни никак нельзя смешивать с примитивностью чувств. Бушмены глубоко чувствуют, и бедность языка отнюдь не мешает им выражать довольно сложные мысли. Так, например, когда старика бушмена спросили о его возрасте, он ответил: «Я так же молод, как самое прекрасное желание моего сердца, и также стар, как все мои несбывшиеся мечты». Бъерре поразило умение бушменов жить гармонично, в ладу с окружающей природой и друг с другом, полно, поэтично, ощущая близость к самым «истокам жизни». Примитивный человек вздрагивает отнюдь не только из страха перед неведомыми силами. Ему знаком поэтический трепет от любви, от счастья, от восторга перед чудом жизни. Жизнь племени находится в таком единстве с красками, звуками, запахами природы, что душа человеческая как бы все время вступает в разговор с миром. Все говорит ей – кусты, деревья, небо, солнце, луна, звезды, движения зверей, ящериц, рыб. Все переплетается, связывается друг с другом, сливается в какой-то вечный танец, в вечную песню. «Можно без преувеличения сказать, – пишет Й. Бъерре, – что они всасывают чувство ритма с молоком матери, потому что изо дня в день засыпают на материнской груди, которая движется в такт музыке и песням. Я видел годовалых малышей, которые учились танцевать...»

Это общая черта примитивных племен. Пигмеи племени бамбути танцуют каждый вечер. Без танца, без игры, без обряда они чувствуют себя духовно голодными. И необходимый труд – охотников и собирательниц ягод, кореньев, личинок, меда – сохраняет в себе что-то от игры и обряда. Он еще не стал механическим трудом, у него есть свой ритм, подобный ритмам природы. Он тесно связан с искусством. Бушмены, так и не научившиеся возделывать землю, еще 11 тысяч лет тому назад знали, что такое флейта, и умели пользоваться ею. Почти каждый бушмен, австралиец, пигмей – хороший художник, и каждый – отличный танцор. Праздник здесь не редкое событие, а основа основ их жизни. В празднике примитивный человек входит в совершенно особое настроение. Он освобождается от монотонности труда; природа и человек становятся чем-то единым и неделимым. В танце, в движении, в системе жестов, только помогая себе словом, человек создает целостную систему, картину мира.

Отдельные элементы этой картины традиционны, заучены наизусть. Но танец в целом невозможно заучить. В нем всегда есть место для импровизации. И когда танцующие доходят до экстаза, человек, воспитанный традицией, становится творцом традиции.

В танце сохраняются сюжеты, заданные трезвым восприятием предметного мира: охота, сватовство, смена фаз луны и т. п. Но эти сюжеты трактуются по-особому, празднично. Обычное рассудочное деление мира на отдельные предметы теперь невозможно. Мир как бы плавится, становится текучим, превращается в клубок вихрей, проходящих сквозь сердце человека. В этом состоянии вдохновения, опьянения миром творятся новые песни, новые подробности старых мифов, заново утверждается и в то же время обновляется предание, из которого впоследствии вырастут первые попытки личного мировоззрения.

Страна сновидений и доверие Луне

Множество различных мифов так или иначе рассказывает о таинственных силах, управляющих миром, и о вечной стране, куда души людей попадают после смерти. Каждое племя устраивает царство вечности по своему вкусу. Так, у тонга (в Океании) загробный мир – это рай с благоухающими, вечно свежими цветами, по которым бродят юноши и девушки совершенной красоты. А по представлениям патагонцев, за гробом находится страна вечного пьянства. У индейцев оджибве хорошие люди на «том свете» проводят время в плясках и пении, а злые, расточавшие чужой труд, плохо относившиеся к собакам, попадают в царство духов-мучителей.

Другие племена не испытывают никакой потребности в загробном воздаянии за добро и зло.

У австралийцев вечность – «страна сновидений», некая невидимая, неощутимая духовная река, которая протекает через всю жизнь и приоткрывается людям в снах. Эта страна выпускает души и берет их обратно, а иногда снова выпускает, уже перевоплощенными, принявшими другой облик.

У бушменов потусторонним миром правит Луна. Ее таинственный свет льется как бы непосредственно из скрытой стороны жизни. Там мерцают, переливаясь друг в друга, сновидения и прячется голуболицая смерть. Луна действует на душу человека непреодолимо, сверхразумно. В мифах это живое существо, и люди должны уметь слушать ее и верить ей. Она умирает, сходит на нет, но не совсем. У нее остается невидимый хребет, на который вновь нарастает лунная плоть. Поэтому каждый праздник полной Луны – это праздник воскресения. Бушмены верят, что люди тоже умирают «не совсем». Надо только не отчаиваться. Один мальчик не поверил Луне и плакал, когда умерла его мать. Луна рассердилась и превратила его в зайчишку с дрожащей рассеченной верхней губой. Зайчишка совсем умер, и его потомки, переставшие верить в бессмертие, тоже умирают совсем.

В стране сновидений облики переходят друг в друга по каким-то особым, облегченным правилам. Австралийцы узнают во сне, какой предок стал вторым, духовным отцом еще не родившегося ребенка. Предок этот имеет облик животного, которое в изобилии водится в данной местности. Такой предок называется тотемом. Он одновременно обозначает родину (местность), предков, живших в этой местности, и род, к которому принадлежит человек, родившийся от этого тотема, в этой местности. Таким образом, некоторые люди таинственно связаны с попугаем или ящерицей, или кенгуру, составляют с ним один класс (иначе говоря, австралийцы пользуются именем и обликом животного, чтобы разделить на группы свое собственное общество. Можно взглянуть на тотемизм и так).

При всем бесконечном разнообразии отдельных мифов, персонажей, тотемов, духов и душ – в «царстве сновидений» разных племен много общего. Прежде всего, это не «потусторонний мир» в позднейшем точном смысле слова. Примитивное сознание не умеет строго различать «тот свет» и «этот свет». То, что человек воспринимает во сне, при галлюцинациях, в состояниях экстаза и транса, легко смешивается с будничными восприятиями. Мир в целом чувственно ощутим и в то же время окутан тайной. Резкого различия между духом и материей никакое примитивное мировоззрение не знает. То, что называется духом и душой – своего рода материя, только потоньше, вроде пара. Если человек крепко заснул, не будите его грубо! А то душа, ушедшая путешествовать – во сне, – не успеет вернуться обратно к нему...

Предмет и мир

Мы уже говорили в начале главы о пещерных рисунках, которые называются «первобытным искусством». Советский исследователь А. Д. Столяр предпочитает говорить об «изобразительной деятельности». По его мнению, самым важным в этой деятельности было не рождающееся искусство, а формирование общих понятий. «В наиболее архаичных племенных языках, – пишет А.Д.Столяр, – слово передает еще не чисто отвлеченное понятие, а зрительный образ...» Пещерный рисунок был, таким образом, моделью понятия. Вместе с рисунком (и понятием) бизона вообще (а не только этого бизона, убитого вчера на охоте) возникает мышление в понятиях, и человек становится «homo sapiens», человеком разумным. Перед ним раскрывается таинственный мир сущностей, чего-то единого по ту сторону отдельных предметов. Он задумывается над жизнью и смертью, над временем и вечностью, над происхождением и смыслом бытия, над бездной бесконечного. Он начинает искать образ мира как целого, и этот образ становится его святыней.

Многие пещерные рисунки расположены в дальних, трудно доступных углах. Это, по-видимому, тайные святилища, доступ к которым был не всем открыт, своего рода «святая святых», куда входили немногие и по особым случаям. Судя по австралийцам, есть тайны мужчин, о которых не сообщают женщинам, а у женщин – свои тайны. Мужчины могли поклоняться великому отцу, женщины – великой матери.

Среди древнейших статуэток каменного века выделяется образ Матери. Рядом с ней стоит Отец – сперва как зверь (тотем), много позже как человек. Он такой же отец миру, как и своему ребенку. Живет он высоко на небе. Его образ сливается с образом неба. Небо – единое, неделимое, бесконечно огромное, созданное из какого-то легкого, светлого, сияющего вещества. Большие небесные светила (солнце, луна) тоже становятся образами творящей силы или жилищами бога, создающего мир примерно так же, как человек делает челнок или лодку. Этот творец вызывает страх, как бездна, и восторг, как жизнь, как небо. Он легкий, как пар (дыхание, дух), и его легкое, светлое, воздушное царство – наверху. В человеке тоже есть что-то легкое, воздушное (дух, дыхание, душа); оно способно подыматься на небо и жить там.

Один из древнейших образов мироздания – огонь. Костер, горевший на стоянках, напоминал о великом открытии, сделанном предками, переселившимися в страну сновидений, и был живым образом внутреннего огня, вдохновения, горения сердца. Австралийцы способны смотреть на костер до экстаза. С огнем связаны многочисленные обряды и культы (возжигание огня, хранение огня, хождение по огню, прыжки через огонь).

Несколько позже, по-видимому, возникает образ мирового дерева (возможно, с ним связано библейское дерево познания добра и зла). Корни этого дерева уходят в подземное царство, а ветви и листья – в небо. Справа от него и наверху расположились хорошие вещи, а слева и внизу – дурные, ядовитые.

Все, таким образом, заняло свои места. Человеческое сознание вышло из хаоса отдельных предметов, лишенных смысла, построило первую модель космоса, отделило добро от зла. Мы до сих пор пользуемся некоторыми символами, связанными с этой первой, наивной попыткой классификации впечатлений. Мы говорим: «высокие идеи» и «низкие помыслы», «правое дело» и т. п. С научной точки зрения низ не хуже верха, а правая сторона – ничуть не лучше левой. Но язык помнит старое, мифологические значение этих категорий; даже создавая новые выражения, он действует по старым правилам (сравните бытовой оборот «сработать налево», т. е. незаконно).

Образ мирового дерева – очень выразительный, емкий. Он объединяет единство и множественность. Дерево одно, у него один ствол, и в тоже время оно делится на множество ветвей – наверху, корней – внизу. Так и мир, единый и цельный, делится на множество предметов, сил, стихий. В своей практической жизни человек, как и животное, имеет дело со множеством, а не с единством. Он видит, обоняет, осязает предметы, а не целое. Но под влиянием полнолуния или восхода солнца, или закружившись в танце, он внезапно сознает, переживает жизнь как целое, как неведомый источник, то, что нельзя увидеть, к чему нельзя прикоснуться, но что, как ствол дерева, как некий стержень вселенной, удерживает ее в единстве, сохраняет в целом мир, полный красоты и смысла.

К распространенным образам мифологии относится также яйцо, из которого мир вылупился, как цыпленок, и некоторые другие. Но о всех здесь не расскажешь.

Понятия первобытного человека – это только наглядные символы понятий, рисунки в роли понятий. Отношения между явлениями и символами природы выступают поэтому для первобытного человека как отношения между рисунками, статуэтками, масками, ряжеными участниками хоровода.

Входя в роль, замаскированный и раскрашенный участник обряда начинал думать и чувствовать как образ, который он создал. Его мировоззрение могло быть только мифологическим мировоззрением. Его классификация предметного мира могла быть только мифологической классификацией; его разумное освоение мира – только мифологическим освоением. Прошло много тысячелетий, прежде чем из мифологических классификаций выработались философские и научные теории.

Развитие логической мысли цивилизованных народов время от времени отвергало истинность мифопоэтического творчества, и казалось, что его образы сохранятся только как риторические фигуры, как украшение речи. Но потом возникали вопросы, перед которыми логика вставала в тупик. Индийский мыслитель Нзхавшыаща, живший около двух тысяч лет назад, показал, что всякое логическое предложение связывает или разделяет отдельные предметы, понятия: Жучка – собака, собака – не кошка (по-русски мы подразумеваем связку «есть», в других языках она обязательна: Bobby is a dog; a dog is not a cat). Но целое – это и субъект (Жучка), и предикат (собака), и связка «есть», целое нераздельно. К нераздельности целого (и вечного) логика не дает подступа. И время от времени тоска по цельности заставляет возвращаться к мифологическим образам, к мифопоэтическим намекам на тайну Целого и критиковать мысль, которая разрушает целостность жизни (эту разрушительную роль логики хорошо показал Достоевский в «Сне смешного человека»).

Традиции мировых религий различают икону (символ нераздробленного света вечности) и кумир, идол, которому можно мазать губы салом, добиваясь удачи. Впрочем, было уже сказано, что многие до сих пор путают икону и кумир, не только бесписьменные племена, но и люди, тронутые образованием. Надо полагать, что наши отдаленные предки тоже не умели различать разные сферы духовного опыта. Научившись рисовать, научившись ваять из камня и кости, человек дал образ тому, что не имело образа, подошел к тайне целостного и вечного. Но другие рисунки и фигурки (а иногда те же самые) могли использоваться для колдовства, для управления скрытыми стихийными силами. Прошли десятки тысяч лет, прежде чем Исаак Сирия-нин написал: «Просить у Бога земного – все равно что просить у царя навоза».