Текст книги "Ночной пасьянс"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

– Слушаю. Голенок, – снял он трубку.

– Привет, привет, Голенок, – прозвучал веселый голос. – Чем занят?

– Собираюсь ужинать, – ответил Сергей Ильич, узнав Щербу.

– Не приглашаешь? – посмеивался Щерба. – Как вы тут живете?

– Стараемся быть в вертикальном положении.

– Что нового?

– Ты когда приехал?

– Три часа тому.

– Понятно... Тогда могу сообщить тебе новость: убит Шиманович.

– Что?! Когда?! Кем?!

– Неделю назад. А кем – это уже по твоей линии.

– Я сейчас буду у тебя! – Щерба бросил трубку.

Жены не было – ушла к внуку. Сергей Ильич, обвязанный фартуком, принимал Щербу на кухне. Нарезал помидоры, накрошил туда же лук, залил подсолнечным маслом и, сняв с плиты кастрюлю с картошкой, водрузил ее в центре стола.

– Ешь, – сказал он Щербе. – Кто? Зачем? Никому в сущности ненужный старик-пенсионер, – продолжал он начатый разговор.

– Как видишь, кому-то понадобился. Кому? Это для нас с тобой он был одинок, жил замкнуто. Круг знакомых? Ну, ты, я, в какой-то мере Юрка Кухарь. А все остальные, кто собирается на наши годовщины окончания университета? Это еще человек пятнадцать-двадцать. Затем букинисты и всякие книжные жучки. Смотри, сколько набирается людей, с которыми он был в каких-то отношениях. Собственно, что мы с тобой знали о его жизни, знакомых за пределами нашего круга?.. Вот так-то... – Щерба вяло жевал, глядя куда-то поверх плеча Голенка.

– Ты когда выходишь на работу? – спросил Сергей Ильич.

– Я понял твой вопрос, – усмехнулся Щерба. – Но вести дело будет Красноармейская прокуратура. По месту жительства Богдана Григорьевича. Другой вопрос, что, как зональный, я заинтересован, чтоб не тянули и не запороли. Бог знает, кому там поручили... Гулять мне еще неделю. Но выйду в этот понедельник. Я уехал, не завершив одну мерзкую работенку, поручение обкома.

– Кухарь высказал... ну не версию, предположение: архивы Шимановича. Может быть, кого-нибудь забеспокоило собственное прошлое, скажем, времен оккупации. И прослышал этот некто, что у Шимановича подобралось досье с малоприятными фактами, – Сергей Ильич вскинул глаза на приятеля.

– Кухарь у нас большой стратег! Политические подозрения – его хобби.

– Это я помню... Ну, а объективно? Исключаешь подобный вариант?

– Я ничего не исключаю! – раздраженно ответил Щерба. – Разве что участие марсиан в убийстве... Можно позавидовать постоянству, с каким развивается движение мысли Кухаря. Со школьной скамьи. И в одном направлении... Ты давно его видел?

– Кухаря?

– Да нет, – раздраженно дернул плечом Щерба. – Шимановича.

– Недели две назад.

– Как он... выглядел?

– Как всегда: добр, ироничен, весел.

– Ни на что не жаловался?

– Шиманович? Жаловался?!

Они проговорили еще минут сорок обо всем, о чем могут говорить немолодые мужчины, обремененные работой и разросшимися семьями, давно и хорошо знающие друг друга...

35

– Кто у шефа? – спрашивали у секретарши сотрудники, направлявшиеся к кабинету прокурора области.

– Щерба.

– Надолго там, не знаешь?

Но этого знать она не могла...

Был понедельник, послеобеденное время. К этому часу Щерба успел относительно вникнуть в жизнь прокуратуры, от которой отстал за три отпускных недели. Срок вроде и небольшой, а показалось, что минуло чуть ли не полгода. Он побывал у двух коллег – зональных прокуроров в следственном отделе, у криминалистов и к полудню знал уже все новости, которые тут же перестали быть новостями, превратившись в повседневное рутинное, окончательно вернув Щербу из отпуска в обычное его состояние в этом здании.

С таким ощущением как бы не прекращавшейся на три недели работы он и сидел сейчас в кабинете прокурора области. Выяснив для вежливости, как Щерба отдохнул, прокурор спросил:

– Как там с этим убийством? – вопрос прозвучал так обыденно, словно Щерба и не уходил в отпуск, и обязан был знать, что делается на данную минуту в каждой из районных прокуратур города, следствие в которых он курировал.

– Скорик работает.

Прокурор поморщился.

Щерба понял: Скорик молод, неопытен, стаж всего три года.

– Боюсь, запорит он, – махнул рукой прокурор. – У нас и так с февраля висят два нераскрытых.

Наверное, некому было больше дать, – сказал резковато Щерба. – Не я же решал этот вопрос.

– Это понятно, – согласился прокурор.

Он молчал какое-то время, вытряхивая из пепельницы в корзину окурки и снова закуривая, затем встал, подошел к окну и долго смотрел.

– Вы кажется знали убитого? – прервал прокурор свои раздумья.

– Знал.

– Близко?

– Как сказать... В студенческие годы даже ходил у него в любимчиках... Иногда встречались и теперь.

– Ну ничего... Придется вам, Михаил Михайлович, взяться.

Создайте бригаду. Скорика обязательно включите. Милицию я взбодрю через генерала, чтоб они вертелись вокруг вашей оси. Постановление о передаче в ваше производство сегодня к вечеру будет... Ну а как там с обкомовским этим поручением?

– До отпуска я почти все проштудировал. Все то же... Там ничего нового быть не может...

– Учтите, жалобщик строптивый. Не первый раз достает и нас, и обком, и ЦК. Постарайтесь убедить его. Но так, чтоб следующая жалоба пошла уже не на нас, мол, отписались... На оперативном совещании сегодня можете не присутствовать, занимайтесь своими делами, определите, кому что передадите, поговорите с зональными от моего имени...

С этим Щерба и покинул кабинет.

36

Следователь Красноармейской прокуратуры Скорик явился с утра, и, выпрямившись, сидел у окна на стуле, терпеливо ожидая, пока Щерба доругивался с кем-то по телефону. Положив руки на "дипломат", покоившийся на коленях, худощавый, черноволосый, с гладким, хорошо выбритым смуглым от загара лицом, Скорик еще с охотой носил форму, которая вынуждала к белой сорочке и галстуку, что сейчас, в еще жаркую вторую половину августа, придавало молодому человеку вид торжественно-парадный.

– Как жизнь, Виктор Борисович? – весело спросил Щерба. – Да вы садитесь поближе, поудобней.

– Работы много. А так все нормально, – Скорик пересел к столу.

– В отпуске были?

– Нет еще.

– А загорели... Я уже отгулял. Вы по графику, кажется, в сентябре?

– Да, удивился Скорик такой осведомленности.

– Боюсь, что не удастся... Дело Шимановича...

– Я принес, – Скорик щелкнул замками "дипломата", извлек еще тоненькую папку-скоросшиватель и протянул Щербе.

Тот как бы механически взял ее и не глядя, вроде даже небрежно, отложил в сторону. Он видел, что Скорик напряжен, понимал, что растерянно гадает, зачем его с утра вызвал зональный, да еще с делом Шимановича. Поэтому прежде чем сообщить Скорику о решении прокурора области, которое могло крепко зацепить самолюбие молодого следователя, Щерба ничего не значащим предварительным разговором, нежеланием сразу листать дело хотел создать атмосферу непринужденности, и главное – внушить Скорику ощущение, что тот необходим в работе, которая им предстояла.

– Ситуация такова, Виктор Борисович...

– Меня отстраняют? – вдруг перебил Скорик.

– Ну что вы! Наоборот, я же сказал, что отпуск ваш в сентябре может накрыться. Дай бог, конечно, чтоб мы размотали это до сентября. Но я не такой оптимист... Прокурор области принял решение создать бригаду. Прежде всего мне поручено ввести в нее вас. В райотделе группу возглавит майор Соколянский. Так что снимайте мундир, засучивайте рукава, – засмеялся Щерба, видя, как от напряжения вспотел лоб собеседника. – С делом я познакомлюсь потом, сейчас несколько вопросов, – он старался вовлечь Скорика как бы в уже совместную работу, создать атмосферу обоюдной причастности ко всему, хотя мог обойтись без этого – достаточно полистать дело, чтобы понять, с какого старта придется начинать. – Кто был из судебных медиков?

– Уманский.

– А вскрытие кто делал?

– Тоже он...

"Хорошо, что Уманский", – подумал Щерба. Судебного медика он знал много лет, иной раз его раздражала флегматичность доктора Уманского, когда работали на месте происшествия и потом, на вскрытии, но в этой флегматичности и, казалось, перестраховочной осторожности, когда тот долго молчал, не отвечая на нетерпеливо повторяющиеся вопросы Щербы: "Ну что?", была основательность трусоватого, битого жизнью человека. И это окупалось потом – в дальнейшем расследовании и в суде.

– ...удар в правую височную область... причиной смерти послужило... между девятью и двенадцатью часами ночи... – продолжал говорить Скорик.

– В правую? – переспросил Щерба. – Что же, убийца левша?

– Нет, удар нанесен сзади, когда Шиманович стоял к нему спиной.

– Орудие убийства?

– Пресс-папье... Бронзовое литье.

– Рукоятка в виде дикого кабана?

– Да, – удивленно подтвердил Скорик. – Откуда?..

– Я просто бывал в этом доме, Виктор Борисович. Я учился у Шимановича в университете... Следы?

– Капельки крови, несколько волосинок. Я отдал на экспертизу... "Пальцев" на пресс-папье нет.

– В чем хоронили Шимановича?

Скорик понял смысл вопроса.

– Похоронили в другом костюме. А тот, в котором его нашли на месте, я упаковал в бумажный мешок. Он у меня в сейфе.

– Осмотрели хорошо?

– Дважды.

– Брюки внизу, особенно манжеты и с изнанки? Травинки, соломинки, зацепившийся репей, грязь, глина, песок?

– Ничего такого, Михаил Михайлович. Брюки сшиты без манжет. Костюм очень мало ношен, вроде для выхода служил, хотя и очень давно сшит, немодный. У него их всего-то два было.

Щерба помнил этот костюм. Помнил много лет. В последний раз видел его на Богдане Григорьевиче на вечеринке в ресторане в майские праздники.

– В карманах? – спросил он.

– Почти пустая пачка сигарет "Орбита", спички: три рубля с копейками, паспорт, ключи от квартиры. На столе в комнате тоже "Орбита", только начатая, не хватает четырех сигарет. В пепельнице четыре окурка "Орбиты". Докурены одинаково, не до конца. И погашены одним способом: не изломаны, не смяты, а аккуратно притушены о стекло пепельницы, как бы оставлены про запас. Есть же такие курильщики – на всякий случай "бычки" сохраняют. Устоявшаяся привычка...

Щерба усмехнулся про себя школярской дотошности, с какой Скорик докладывал. "Куда это потом все исчезает?" – подумал он, довольный, что ненасильно, исподволь вовлек Скорика в работу, дал ему возможность "показать себя".

– Окурки были уже сухие или еще влажные? – спросил Щерба.

– Не обратил внимания, – смутился Скорик.

– Напрасно... Легче было бы уточнить время убийства... Сохранили их?

– Конечно!.. Даже есть результаты экспертизы: групповая принадлежность слюны и крови Шимановича совпадают. На всех четырех окурках.

– Молодец! – искренне похвалил Щерба, не ожидавший такой прыти от молодого следователя. – А "пальцы" какие-нибудь нашли?

– Кое-что есть. Только чьи они? Я дал поручение проверить по возможности.

– Убитого дактилоскопировали?

– Да.

– Ну что ж, Виктор Борисович, успели вы немало. Я познакомлюсь с делом, потом решим, как будем жить дальше. Нам надо знать, как и где провел Шиманович весь этот день. С момента выхода за порог и до смерти. Сориентируйте угрозыск на букинистические магазины, на публику, которая там вертится. Надо установить его контакты. Пусть участковый займется соседями по улице, она, слава богу, небольшая. – Щерба встал из-за стола, немедленно подхватился и Скорик. – Кто последним видел Шимановича? Вопросец для нас с вами немаловажный. Эту фигуру тоже надо оперативным путем извлекать. В общем готовьте розыску поручение по всем этим ходам. Может у вас что-то возникнет – добавьте... Да, вот еще что, – остановил он Скорика у двери, – круг лиц, вышедших из заключения...

Когда Скорик ушел, Щерба какое-то время сидел ни к чему не прикасаясь, как бы решая, чем заняться: то ли начать изучать дело, принесенное Скориком, то ли заканчивать сочинение справки для обкома партии по жалобе, которой бессмысленно, как он считал, занимался последние три месяца, так ничего нового и не установив: факт самосуда, расстрела партизан Ляховецкого и Кунчича ничем, кроме слов жалоб щика, не опровергался. А слова – всего лишь слова. На среду Щерба пригласил его для последнего разговора, как понимал, неприятного, поскольку в третий раз за минувшие пять лет человек пытается опровергнуть выводы многочисленных расследований и комиссий, подтверждавших, что покойный отец его, командовавший в войну партизанским отрядом "Месть", единолично приказал расстрелять двух партизан из другого отряда. Эта маниакальная настойчивость человека, писавшего во все возможные инстанции, но не подкрепленная ни единым фактом, ни единым документом, вызывала у Щербы раздражение и неприязнь к жалобщику, и мысленно он был рад, что завтра наконец избавится от этого пустого занятия...

И как бы отмахнувшись от всего, Михаил Михайлович снял трубку и позвонил в Красноармейский райотдел милиции.

– Соколянский? Здравствуй... Это Щерба... Как живешь?.. Понятно. Я тоже так же... Значит надо было идти не в сыщики, а в рубщики мяса, засмеялся Щерба. – Ладно... Теперь будем видеться чаще... Да, Шиманович... Я не был там, хочу посмотреть... И пусть к четырем часам участковый организует понятых...

Участковый – молоденький лейтенант с черными аккуратными усиками над губой, двое понятых – пожилая тонкогубая женщина из аптеки, что на углу, и девушка – воспитательница из детского садика, располагавшегося за конечной трамвайной остановкой, ждали Щербу у подъезда. Он увидел их, когда сойдя с трамвая и пересекая пути, двинулся через дорогу к дому, где жил Богдан Григорьевич.

Познакомились, и Щерба сказал лейтенанту:

– Звоните.

Звонок, громкий, дребезжащий, был слышен даже по эту сторону двери.

Долго никто не открывал. Наконец раздался голос:

– Кто?

– Свои, свои, Теодозия Петровна. Ваш участковый.

Оглядев вошедших тревожными глазами, Теодозия Петровна узнала женщину из рецептурного отдела аптеки и, несколько успокоившись, уставилась на лейтенанта, полагая, что самый главный всегда человек, на котором форма.

Пока лейтенант за спиной Щербы тихим голосом объяснял Теодозии Петровне и двум понятым, в чем собственно дело, Щерба подошел к двери комнаты Богдана Григорьевича, сорвал печати, вошел. Спертый воздух давно закупоренного жилья как бы напомнил, что здесь произошло. На полу белел меловой контурный след человеческой фигуры, словно плоть испарилась от сильного жара, остался только этот обвод, запечатлевший последнюю позу лежавшего и исчезнувшего навсегда человека.

Все здесь было Михаилу Михайловичу знакомо, нечасто, но бывал здесь. Стол, бумаги на нем, лампа, кушетка, голая тумбочка у двери, полки и стеллажи с книгами, папками, ящички картотеки. Щерба подошел к окну, надел очки, внимательно осмотрел шпингалеты, и наклонившись, – подоконник с непорушенным тонким слоем пыли.

Лейтенант, понятые и Теодозия Петровна вошли в комна ту, но жались у двери, – видимо, лейтенант велел им держаться поближе к порогу.

– Кто убирал у него? – повернулся Щерба к Теодозии Петровне.

– Я, – тихо ответила она.

– Как часто?

– Раз в неделю.

– Когда последний раз убирали пыль с подоконника?

– За три дня... – она не знала, как сказать дальше – до смерти" или "до убийства", но Щербе было достаточно и первых трех слов.

Он долго осматривал окно и подоконник, затем дужкой очков приподнял бумаги на столе, открыл картонную крышку календаря-еженедельника, перелистал все семь блокнотиков за последнюю неделю до убийства. Записей было немного: "Деньги за квартиру", "8 р. Зубареву. Том Кони дефектный", "Теодозии – клофелин", последней была запись на листке субботнего блокнотика: "Сегодня фотокопии в 16 ч." Поразмыслив, Щерба решил календарь этот забрать с собой. Потом, присев, выдвинул за днище ящики письменного стола, аккуратно изучил их содержимое, наткнулся на паркеровскую авторучку, которую когда-то они с Голенком подарили Богдану Григорьевичу. Лежало здесь несколько рулончиков фотопленки, неполных, – по шесть-семь кадров. Посмотрев их на свет, Щерба понял, что это фотокопии каких-то документов. При том собирательстве, каким занимался Богдан Григорьевич, фотокопии старых бумаг – дело естественное.

За стеклом одной из полок он увидел любительский снимок: крупное лицо Шимановича, глаза смотрят куда-то вверх, видимо, было солнечно, потому что ко лбу козырьком приставлена ладонь. Щерба сунул фотографию в боковой карман пиджака. Еще раз прошелся вдоль стеллажей, как бы высматривая, что здесь порушено, но определить что-либо в этом скопище книг, бумаг, папок было невозможно. Художественной литературы почти не было, кроме нескольких томов Шевченко, Франко, Гейне, Гете, Вольтера, Лесинга и большого желтого однотомника собрания сочинений Пушкина. Это было довоенное, 1937-го года, юбилейное издание. Щерба увидел в нем закладку, достал, развернул. Она являла собой сложенный вчетверо лист бумаги с машинописным текстом: "Пушкин о Вольтере: "Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как... записки к портному об отсрочке платежа. Нас невольно поражает мысль, что рука, начертавшая эти смиренные цифры, эти незначащие слова, тем же самым почерком и, может быть, тем же самым пером написала и великие творения, предмет наших изучений и восторгов".

"Да, – вот это он и есть, Богдан Григорьевич, – подумал Щерба. Ответ всем, кто по дурости и невежеству считал его собирательство чудачеством городского сумасшедшего", – аккуратно свернув закладку по старым изгибам, Щерба положил ее меж страниц, где она лежала, и втиснул однотомник на место...

По мере того, как он осматривал комнату, то идя по кругу, то пересекая, в уме возникали вопросы – те, обычно самые первые, простые, как из учебника, но требовавшие категорически точных ответов:

1. Как убийца проник в комнату?

То, что не через окно, ясно. Шпингалеты, как и рама, давно наглухо покрыты единым слоем краски, нигде она не повреждена, ровный налет пыли на подоконнике. Правда, пыль могла образоваться и после убийства: с того дня прошло достаточно времени. Но окно явно не открывалось, если не несколько лет, то несколько месяцев безусловно.

2. Путь убийцы к месту происшествия и обратно?

3. Число лиц, совершивших убийство?

4. Где находилась соседка весь день?

5. Имел ли Богдан Григорьевич привычку впускать незнакомых?

6. Сколько времени прошло между появлением убийцы и убийством?

7. Чем они занимались, могли заниматься?

8. Оборонялся ли Шиманович?

9. Что исчезло?

Но на эти вопросы ответов пока не было...

Закончив осмотр комнаты, Щерба позвал Теодозию Петровну, все это время она стояла возле тумбочки у двери, робко сложив на животе руки и вместе с тем придирчиво и неодобрительно наблюдая, как этот чужой толстый лысеющий человек слишком уж по-хозяйски, свободно разгуливал по комнате, все рассматривал и трогал.

– Теодозия Петровна, вы хорошо знали жизнь покойного? – спросил Щерба. И не ожидая ответа, добавил: – Посмотрите, пожалуйста, повнимательней и спокойно, что здесь не на месте, чего не хватает. Только руками ничего не надо трогать.

Она медленно повела взглядом по стенам, затем долго изучала стол и подняла глаза на Щербу:

– Про книги и бумаги всякие не знаю, может что и пропало, как узнать? А вот кабана точно нет. Он у покойного всегда на столе стоял.

Щерба понял, речь шла о бронзовом пресс-папье. Сейчас оно в сейфе у Скорика – орудие убийства, вещественное доказательство. Он подошел к старому фанерному платяному шкафу, распахнул его. Даже зная скромный образ жизни и материальные возможности Богдана Григорьевича, удивился почти полному отсутствию вещей: на вешалке обвис старый плащ, поверх которого висело поношенное, из тяжелого синего сукна пальто. Внизу на днище стояли утепленные тщательно вычищенные коричневые ботинки. Из четырех бельевых полок одна была свободна. На остальных лежали две или три рубашки с длинными, как ослиные уши, углами воротничков, две пары зимнего белья, трусы, майки, несколько пар носков, галстуки и стопка носовых платков, четыре неновых простыни, один пододеяльник и наволочки с простыми желтоватыми кальсонными пуговицами.

– Взгляните-ка, Теодозия Петровна, – позвал Щерба.

Она подошла, чуть склонила голову, словно пересчитывала содержимое шкафа, потом сказала:

– В старых туфлях его похоронили. А вот черных банкетных, прошу пана, нет. А все остальное тут. Я столько раз стирала все это. А туфель нет, этих, банкетных, – повторила она.

– Что значит "банкетных"? – спросил Щерба.

– Он, прошу вас, был меценас [меценас (местное) – адвокат.]. Когда шел куда – по важным делам – надевал их. Черные такие, элегантские, почти новые. Любил их. Может, ваши из милиции, когда приехали в ту ночь, увезли их. Про то не знаю. Только нет их. Они если не за дверью на подстилке, то завсегда здесь стояли, в шкафу.

Действительно, осматривая комнату, Щерба нигде не наткнулся на обувь. Но сейчас, после слов Теодозии Петровны, он, кряхтя, опустился на колени и заглянул на всякий случай под кушетку. Но там было пусто. У кушетки стояли старые шлепанцы из зеленого сукна...

Оформив все протокольные дела, опять опечатав комнату, Щерба отпустил понятых и лейтенанта. Сам же решил допросить Теодозию Петровну.

– У меня к вам несколько вопросов, Теодозия Петровна. Я ведь тоже знал Богдана Григорьевича, учился у него, бывал тут, правда, нечасто, поэтому вы меня не помните, – начал он доверительно и взглянул на нее, гадая, приняла ли она такой мягкий неофициальный посыл, не смутил ли ее бланк протокола, лежавший перед Щербой.

Теодозия Петровна молчала.

– Как вы считаете, – спросил Щерба, – каким образом убийца проник в квартиру? Ключи мы нашли у Богдана Григорьевича в кармане брюк, в которых он был.

– Это другие. Одни он потерял. Я нашему слесарю заказывала, из ЖЭКа.

– А как фамилия слесаря?

– Войтюк Игнат Петрович.

– Давно Богдан Григорьевич потерял их?

– Не так уж давно.

– Мог ли Богдан Григорьевич впустить незнакомого человека?

– Выходит, впустил, прошу пана.

– А почему вы считаете, что это был незнакомый?

– Что мне считать! Он кого хочешь мог впустить.

– Что, так часто к нему приходили?

– Никто к нему не приходил.

– Вообще? Что же, у него знакомых не было?

– Может, и были где на стороне, а сюда редко заходили.

– Вы их видели?

– Кого?

– Этих, которые хоть и редко, но заходили?

– Мне они зачем? Ему звонили, он и открывал.

– А в этот раз вы звонок слышали?

– Не было меня. С утра я ушла.

– А вернулись когда?

– Уж стемнело, после девяти.

– А вы бы услышали, если бы кто позвонил?

– Может и услышала б.

– У вас телевизор есть, Теодозия Петровна?

– А как же!

– Возможно, телевизор работал, и вы не услышали. Давайте попробуем, а? Вы пройдите в комнату, включите телевизор погромче. Слух у вас хороший?

– А с чего мне глохнуть?! – пожала она обидчиво плечами и направилась в комнату. Щерба пошел за нею. Теодозия Петровна включила телевизор, подождали, пока он нагрелся, затем Щерба направился по коридору к входной двери, вслед ему уже летела какая-то песня. Приоткрыв дверь, Щерба нажал на наружном косяке красную кнопку. В глубь квартиры понесся резкий трещатый звон.

– Ну что, Теодозия Петровна, слышали? – спросил он, вернувшись в комнату.

– Сказала же вам, не глухая я. Тут и покойник услышит, прошу вас.

"Это уж точно", – подумал он, вспоминая силу звонка.

– Значит, в тот день никто не звонил?

– Откуда мне знать? Может, кто и звонил, когда меня не было.

– А переписку он вел какую-нибудь? Может письма сохранились?

– Никто ему не писал.

– Какое у вас давление, Теодозия Петровна? – он отложил ручку.

Она удивленно посмотрела на него.

– Гипертония у меня.

– У меня тоже, – вздохнул Щерба. – А что прини маете?

– Клохвелин какой-то.

– Вот, – усмехнулся Щерба и вынул из кармана баночку с таблетками клофелина. – С собой таскаю. – Теодозия Петровна, а Богдан Григорьевич аккуратно платил за квартиру? – неожиданно спросил Щерба.

– Прямо! Платил он! – хмыкнула она. – Он и дороги-то туда не знал, только деньги давал, а я ходила. Его расчетная книжка всегда у меня, в серванте.

– Вам такая фамилия – Зубарев, – не знакома?

– Нет, не знаю.

– Теодозия Петровна, а как у вас сложился тот день? Утром, значит, вы ушли. Так?..

37

Теодозия Петровна вышла из дому утром. У порога комнаты Богдана Григорьевича на подстилке стояли аккуратно вычищенные туфли. "Значит дома", – удовлетворенно отметила Теодозия Петровна. День предстоял длинный, вернуться собиралась поздно. Богдану Григорьевичу знакомый слесарь из домоуправления сделал новые ключи вместо утерянных, так что за него можно не беспокоиться.

Она любила прогуляться по городу, осмотреть витрины, потолкаться среди людей, жмущихся к прилавкам, послушать, о чем говорят, узнать какие-нибудь новости, иногда вставить и свое словечко, вовлечь в беседу женщину, скажем, покупающую кофточку в отделе трикотажа, дать ей совет.

В полдень Теодозия Петровна вошла в трамвай, закомпостировала билетик и спокойно уселась: конечная точка ее пути находилась в новом отдаленном микрорайоне, где жила приятельница, Теодозия Петровна не видела ее уже неделю. Обе предвкушали эту встречу с долгим чаепитием, обстоятельной беседой.

Затем вместе они отправились в церковь Петра и Павла на вечернюю службу. В храме ярко горели огни, освещая роспись и лики святых, стоял любимый с детства плотный запах людского дыхания, смешанный с пахучим теплым духом горящих свечей, звучало умиротворяющее пение, в котором вдруг прорывался дискант детского голоса... От всего этого у Теодозии Петровны становилось совсем спокойно и благостно на душе...

Из церкви Теодозия Петровна вернулась пешком. Уже стемнело. Не зажигая лампочку в прихожей, все же, как обычно, покосила взглядом на дверь Богдана Григорьевича. Из щели под дверью пробивался слабый свет. На подстилке туфель не было. "Что же это, ушел и свет забыл погасить, а счетчик, небось, вертится и копеечки складывает, – подумала Теодозия Петровна, заворачивая за угол в свой коридорчик. – Куда же на ночь глядя, в какие гости?"

Разложив по местам всякие мелкие покупки и облачив шись в домашнюю одежду, она зажгла газ, поставила чайник на плиту, отрезала ломтик хлеба и три кружочка колбасы. Съела, попила чаю, достала маленький старинный ларец, в котором было два отделения для двух колод карт. Сегодня она решила повторить вчерашний пасьянс, неполучившийся: никак не находил себе место бубновый король. Теодозия Петровна отыскала его, посмотрела укоризненно, как на живого, и втиснув опять в колоду, перетасовала карты. Включила телевизор, сверилась с программой – не напутала ли чего: по первой варшавской программе в ноль часов тридцать минут должен начаться французский художественный фильм "Безумства Макса". Нет, память не подвела ее: так и есть – в ноль тридцать эти самые безумства. До начала оставалось еще много времени. Теодозия Петровна все же включила телевизор, убавила звук, Варшава передавала программу "Неделя и политика". Можно, слушая вполуха, раскладывать пасьянс. Все готово для при ятного времяпровождения. Оставалось только задернуть шторы, чтоб полностью отгородить свое жилье от всего постороннего, как бы окончательно запереться, замкнуть все четыре стены. Она подошла к окну, взялась рукой за штору и в последний раз взглянула на улицу. Там было пустынно, на конечной трамвайной остановке стояла парочка. Слабый свет единственного фонаря освещал только фигуры парня и девушки, лиц было не разглядеть. Чуть в стороне, въехав двумя передним и задним – колесами на тротуар, стояла легковая машина. Сидел ли в ней кто-нибудь, понять было невозможно – в салоне темно да еще, свет уличного фонаря. Задернув штору, Теодозия Петровна вернулась к столу...

Раскладывая в ряды карты, иногда поглядывая на экран телевизора, Теодозия Петровна вместе с тем прислушивалась, желая поймать момент, когда заявится Богдан Григорьевич. Но его все не было, и все больше смущало ее, что в комнате соседа горит свет. И тут вдруг вспомнила, что на подстилке у порога было пусто. Он обычно оставлял там шлепанцы, когда надев туфли, уходил, а вернувшись, ставил на подстилку туфли, а надевал эти зеленые суконные шлепанцы со сломанным уже задником... Странно... Но тут начался фильм, а из колоды пальцы достали того самого бубнового короля, и к радости Теодозии Петровны ему сразу же нашлось место. Всякий раз, раскладывая пасьянс, она делала ставку – что-нибудь загадывала. Нынче загадала на далекое – на двадцать первое ноября. Это Михайлов день. Священника из села, где она родилась, звали Михаил, в детстве вместе пасли гусей. Сегодня встретились случайно в церкви Петра и Павла, он приехал в Подгорск по делам, пожурил, что давно не заглядывала в родные места, там ведь родительские могилы, пригласил...

В какой-то миг показалось, что стукнула входная дверь, щелкнул замок. Теодозия Петровна вышла в свой коридорчик, прислушалась, ловя шаги Богдана Григорьевича. Но все было тихо. Она вернулась в комнату и услышала, как в ночной тишине раздался металлический удар захлопнувшейся дверцы автомобиля, как заворчал, а потом взревел мотор. Когда подошла к окну, успела увидеть, что машина, стоявшая двумя колесами на тротуаре, отъехала, удалялись ее красно-желтые задние огни.

Примерно через полчаса раздался телефонный звонок. Теодозия Петровна вздрогнула от неожиданности. В такую пору никто не звонил ни ей, ни Богдану Григорьевичу. Аппарат висел в прихожей. Запахнув халат, Теодозия Петровна нехотя поднялась.

– Алло! Кого надо? – зло спросила она, одной рукой держа трубку, другой застегивая верхнюю пуговицу.

В ответ раздался звонкий мальчишеский голос:

– Тетя, через полчаса начнется атомная война! Копайте бомбоубежище!..

Там, откуда звонили, раздался смех, какие-то веселые восклицания, и она поняла, что звонили из автомата, что их несколько в будке подростков, вот так набирающих по ночам шесть любых пришедших на ум цифр, чтоб кого-то разбудить, позабавиться глупостью. В телефонной трубке пошли короткие гудки.

– А чтоб вас градом побило! – сказала Теодозия Петровна и уставилась на дверь Богдана Григорьевича, находившуюся напротив. "Почему же он не вышел на звонок? – подумала она, заметив свет в его комнате, сочившийся из щели под дверью. – Не спит же! Неужто выпил и заснул?" – Она сердито вздернула плечами и направилась к себе...

В три закончился фильм. Теодозия Петровна выключила телевизор и как человек, следующий всем правилам, выдернула шнур из розетки, затем сложила в ларец карты, расстелила постель. Но мысль о странном поведении Богдана Григорьевича не давала покоя. Теодозия Петровна вышла в свой коридорчик, через прихожую направилась к двери Богдана Григорьевича. Тихонько постучала. Но никто не окликнулся. Постучала еще раз, громче, подождала и осторожно открыла дверь. В полумраке комнаты, освещенной низкой настольной лампой с тяжелым матовым стеклом абажура, она увидела лежащего на полу Богдана Григорьевича. Лежал он, чуть повернувшись набок. Теодозия Петровна вскрикнула, зажала рот ладонью, словно испугавшись, что ее кто-то _т_у_т может услышать. Ей стало вдруг холодно, она сжала на груди руки, со страхом приблизилась к Богдану Григорьевичу, не зная, жив он или мертв. Ей почему-то сразу бросилось в глаза, что он был в _ш_л_е_п_а_н_ц_а_х_. Она с ужасом наклонилась над ним, ощутила слабый запах пива, увидела, что веки широко открыты, взгляд неподвижен, словно в глазницы кто-то вставил искусственные стеклянные глаза, из-под головы растеклось небольшое темное пятно.