Текст книги "Не встретиться, не разминуться"

Автор книги: Григорий Глазов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

…Дверь была распахнута, стемнело, и только там, где исчезло солнце, над самой землей багряными подпалинами светились тяжелые облака. Рота заканчивала сборы, на рассвете бригада уходила из Города. Сидели на цементном полу бывшей МТС. Перетряхивали вещмешки, приказано было – ничего лишнего. Но лишнего почему-то не оказывалось, хотя Силаков и пригрозил, что самолично вывернет наизнанку каждый сидор. Пахло щелочью и ружейным маслом. В тряпицы закутывали ершики, завинчивали горловинки масленок. Все знали, что покидают Город. Старшина снаряжал за последним ужином двоих с термосами. Один, по фамилии Семижонок, в растопырившейся на крупной голове пилотке, ворчал: мол, утром уже ходил, завтрак принес. Но старшина вроде и не слышал, приторачивал лямки термоса на худой спине Семижонка. Над ним любили потешаться, часто в виду его малого роста: «Ты, Семижонок, не страдай. Маленькие, они все в корень растут. Так что иметь тебе семь жен…»

Силаков разминал портянки, сухо задубевшие после стирки, когда зазуммерил телефон:

– Силаков слушает, – поднес он трубку.

– Чем занят? – хрипло кашлянул, словно дохнул в ухо комбат.

– Готовимся… Вот, за ужином посылаю…

– Вам бы только жрать… Потом будете ужинать! А сейчас дуй в штаб бригады. К подполковнику Анфилогову. Он скажет, что к чему. Все понял?

– Да, понял…

Он шел по степной тропе, жесткой, твердой, как набитая солдатская пятка, и мрачно ругался: «Резервная рота! Будь она неладна!.. Как что – Силаков! Затычка на каждую дырку…»

Штаб бригады находился в бывшей городской бане. Второй этаж почти снесло снарядами, нутро выгорело. Во дворе шла какая-то возня, солдаты грузили ящики в машины и подводы, швыряли бумаги в костер, отплевывавшийся снопами искр, солдат, заслоняя рукой лицо от жара и горячих хлопьев пепла, перемешивал железным прутом горевшие бумаги, стараясь разделить их, чтоб пламя хватало пожадней. Бегали офицеры, что-то кричали, командовали. Силаков понял: шла эвакуация.

В бывшей раздевалке отыскал подполковника Анфилогова.

– Идите на шоссе, лейтенант, – сказал тот. – Знаете, где трансформаторная будка? Там заградотряд. Командира убило. Вступите в командование. Выход в тыл разрешен только организованным частям и подразделениям. Случайные группы, одиночек, в общем все, что похоже на отбившиеся от стада коров, – разоружать! При неповиновении и сопротивлении – применяйте оружие!.. Через несколько часов вас сменят…

Уже совсем стемнело, когда Силаков добрался до трансформаторной будки. Невдалеке стояли пригородные саманные домики. Там, где угас закат, взошел сполох пожарищ. Все в заградотряде были с автоматами. В темноте он разглядел перегораживавшие дорогу и уходившие за кюветы проволочные витки спирали Бруно, по бокам лежали за двумя пулеметами, изготовившись, солдаты. Вскоре прошли две батареи гаубиц на конной тяге. Обдало конским потом. Тяжелые артиллерийские кони измученно тащили передки и пушки, понуро кивая головами, словно прощались. Потом строем устало прошаркал стрелковый батальон. Ревя на подъеме, обдавая сизым мутящим дымом сгоревшей солярки, пролязгали четыре танка, на которых сонно съежившись отупело сидели бойцы…

Продолжалось это долго. Выходили и разрозненные группы. Одни сдавали оружие покорно-безразлично, другие какое-то время упирались, говорили, что догоняют свой батальон, третьи спорили до крика, ругали всех и вся, уверяя, что идут не в тыл, а меняют позицию… Но Силаков оставался непреклонен.

Пробыл он там не три часа, а полночи, сменил его какой-то старший лейтенант из особого отдела…

Петр Федорович лежал на диване, на полу стояла пепельница, он медленно покуривал и трезво взвешивал, во что, в какой лабиринт втягивал его Бабанов своей рукописью.

«Возврати эту писанину, – уговаривал он себя, – сошлись на занятость, на плохое здоровье. Ты уже стар, скоро всему конец, исчерпалось. Своего под самое горло набралось: война, инвалидность, послевоенные голодные студенческие годы, когда нажил гастрит, потом адвокатская работа – чужие судьбы, которые часто не имел возможности защитить и страдал; жизнь родной семьи, за нее всегда был в ответе; смерть отца, мамы, потом жены… Это все – крупное, веховое, а между ним, в промежутках, в каждодневном быте еще немало всякого, что гнуло из года в год плечи… Осталась толика душевных и физических сил, берег их, никому не признаваясь, для Алеши, понимая, как нужен ему… На сына, Юру, тут надежда слабая… Так где уж теперь встревать в чью-то неустроенность, выяснять и доказывать чужую правоту или неправоту?!»

Так уговаривал Петр Федорович себя потому, что не принял никакого решения, что-то помимо нежелания, даже сопротивления выталкивало его на какую-то колею. Даже удивился, каким подробным эхом чувственных видений-воспоминаний отозвалось в нем сочинение Бабанова. Было ощущение не столько участия своего в том, о чем рассказывал Бабанов, сколько присутствия, ибо место и время не просто совпадали, а каким-то образом переплелись, замешав их всех – его – Силакова, генерала Уфимцева, Бабанова. И признавшись себе в этом, Петр Федорович все-таки с неприязнью покосился на рукопись, лежавшую на столе, как на виновницу, вновь раскачавшую давно остановившийся маятник иного времени, при воспоминании о котором сладко и больно защемило.

Петр Федорович не считал себя ни романтиком, ни сентиментальным. И если уж кого ругать, то прежде всего себя – зачем поехал в Город на эти торжества. Отказался бы и не возникло никаких волнений, сомнений и этой рукописи… Но она есть – вон, на столе…

Написанное генералом Уфимцевым было книгой – типографский шрифт, титульный лист с именем автора, название государственной типографии, указан тираж, фамилия редактора, корректора. Можно поставить на полку с другими книгами. И это давило, вытесняя возникавшее доверие к бабановским машинописным страничкам, которые рядом с томиком Уфимцева, заключенным в строгую обложку утвержденного формата, выглядели кустарщиной сомнительного достоинства и достоверности, несмотря на правдоподобие. И все же… Петр Федорович усмехнулся, подумал, что похож на человека, который, прочитав надпись «Осторожно, окрашено», все-таки тянется рукой проверить…

С этой мыслью он поднялся с дивана, подсел к столу, взял чистый листок и написал сверху: «Противоречия», а затем по пунктам: 1. Уфимцев пишет, что участок от совхоза «Пролетарский» до поселка Крутоярово обороняла рота лейтенанта Мудрика. Бабанов же утверждает, что Мудрик был убит еще на марше, по дороге в Город. 2. Уфимцев сообщает, что «Сельмаш» немцы прошли с ходу. Бабанов опровергает: 1-й СБОН пришел на «Сельмаш», никаких немцев там не было, и одна из рот СБОНа заняла оборону на «Сельмаше». 3. Уфимцев вообще не упоминает о существовании этого СБОНа. Бабанов называет себя его командиром и начштаба…»

Затем Петр Федорович сочинил два запроса: в архив Министерства обороны в Подольске и в редакцию «Военно-исторического архивного вестника».

23

Алеша смывал под душем пыль и запах бензина. Сегодня он закончил свои автомобильные курсы. Дверь в ванную была чуть приоткрыта. Тоня возилась в кладовке, и сквозь шелест воды они переговаривались громкими голосами.

Он привык уже к этой квартире, к ширпотребовским гравюрам, к дешевому красному коврику в коридоре, к черной сковороде с длинной ручкой и дыркой в ней, чтоб вешать на гвоздь. Чувствовал себя здесь свободней, легче, чем дома. От него ничего не требовали, не обещали, и он не клялся ни в чем. Только одно смущало: за все время лишь однажды встретил здесь Тонину мать. Потом всякий раз, когда спрашивал о ней, оказывалось, что она либо в командировке, либо уехала на крестины к двоюродной сестре, либо живет пока у заболевшей одинокой подруги. Сперва это смутило, насторожило, но поскольку никак не стесняло его свободы, а даже наоборот, укрепило уверенность, что его не застигнут тут ночью, он успокоенно решил: «Это их дело, если им так удобней…» О будущем не думал, и Тоня не заговаривала. Родители делали вид, что его отлучки их не волнуют, хотя понимал, как хотелось им, чтобы поделился. Но о чем? Есть девчонка, была там, в Афганистане. Вот и все. Но мама и папа такой коротенький простой сюжет начнут обставлять умными рассуждениями, радостными проектами, предвосхищающими прогнозами, все усложнится, – в итоге прозвучит фраза: «Мы, конечно, разменяем нашу квартиру, ты не беспокойся». Так из ничего возникнет целая проблема… Дед тоже не вникал, но все понимал, сам когда-то вернулся молодым с войны. Правда, женился на бабушке рано…

Без стука, не спрашивая, вошла Тоня.

– Ты чего? – отвернулся он к стене.

– Тельняшку твою постирать… Мойся себе… Господи, да насмотрелась я на вас и в Кабуле, и здесь в госпитале… В вертикальном положении все вы стыдливые, особенно когда голые, а баба одета, – она заткнула пробкой раковину умывальника, набрала воды и насыпала стирального порошка…

Потом пили чай. Варенье было темное, вяжущее, с крупными ядрышками, вкусное.

– Это из чего? – спросил он, облизывая ложку.

– Орех. Мама варила…

Ночью долго не спали. Тоня сидела, подложив под спину подушку и натянув на поджатые колени одеяло.

– У меня с пятнадцатого отпуск, – сказала она. – По графику. Дают путевку в Ялту в военный санаторий.

– Поедешь?

– Конечно! Может, еще поплаваю, позагораю.

Он удивился легкости, несомненности этого «конечно!»

– А ты бы разве не поехал? – спросила она, почувствовав в его молчании то ли обескураженность, то ли осуждение.

Он не ответил. Испугало вдруг, что с отъездом Тони возникнет пустота, излишек свободного времени, оно станет, как кандалы, и неизбежно всплывет муть, когда не знаешь, куда уткнуться, увернуться от раздумий, воспоминаний, сомнений, неуверенности, растерянности перед всем, что движется, шумит, кудахчет, орет, хохочет, суетится, галдит в очередях, примеряет, покупает, шуршит купюрами, одним словом, живет по своим законам. Но что он мог сказать? «Не езди! Как же я тут буду один?..» Детский сад… И тут он подумал: почему объявила не сразу? Ведь сидели, пили чай, болтали… Отпуск, дают путевку, хочется на солнышко, к морю… Нормальное дело… Но вроде ждала какого-то удобного момента, чтоб осторожно, как на цыпочках сзади… А может, не одна едет?.. Спросить или нет?.. Сейчас, вот так, тут, в постели, и ложь услышать страшно, и правду не легче…

– Две недели еще позагораешь. Сентябрь в Крыму хороший бывает, – только и сказал он…

И была еще одна суббота, и лежание на тахте, и чтение Майн Рида вперемежку с «Московскими новостями», их в киоске «Союзпечати» при больнице отцу оставляли за три номинала.

Мать ушла в парикмахерскую, отец подался в больницу, – поступил тяжелый больной.

Алеша позвонил деду, но и тот куда-то исчез. Последнее время, замечал Алеша, дед стал озабоченный, говорил мало, от него попахивало корвалолом – этот запах Алеша знал. Он достал из ящика большую групповую фотографию – их взвод, еще в «учебке». Ребята в гимнастерках, в панамах. Крестиками им помечены те, кого уже нет, кружочками – кто был ранен. Смотрел на лица, вспоминал голоса, – как говорил тот или другой, как улыбался, как бежал в строй или выходил из строя, как ел, держал ложку… Их уже нет… Засыпаны землей… Кто где… И их уже не будет…

Он вздохнул, чувствуя ком в горле. Никогда и никому не говорил, как хотелось знать имена тех нескольких, которые решили послать туда десятки тысяч вчерашних школьников. Кто из этих старцев еще жив?.. Встретить бы такого благообразного! Поглядеть, как нежен он со своими внуками на лужайке дачи, как принимает на ночь таблетки и капли, не понятно для чего продлевая свою жизнь. Помнит ли, как послал нас умирать? Очнулся ли тогда после снотворного и хорошо ли слышал, за что голосовал, поднимал руку – «за»?.. Алеша понимал, как бессилен он все это узнать, как долго, может, всю жизнь, будет мучить такое бессилие, невозможность встретить хотя бы через много лет взрослого уже внука одного из тех старцев и показать ему эту фотографию…

Все решено: в понедельник он идет в отдел кадров «скорой помощи». В армии заполняли анкету на него, теперь придется самому…

24

Ответы из архива Министерства обороны и из редакции «Военно-исторического архивного вестника» пришли на одной неделе. Два официальных сообщения: «…По вашей просьбе внимательно просмотрены все документы, касающиеся действий Оборонительного района в августе – сентябре 1942 года. Никаких упоминаний о 1-м СБОНе не имеется. Начальник отделения. Начальник хранилища…» Почти то же, но другими словами из редакции: «Никакими данными по личному составу 1-го СБОНа и вообще о его существовании не располагаем. Этим вопросом мы уже занимались неоднократно. Не исключено, что часть дел и переписка сожжены были в сложной боевой обстановке того времени. Но и в этом случае в обилии документов по действиям войск Оборонительного района, которые хранятся в нашей картотеке, должно было быть хоть упоминание о 1-м СБОНе. С уважением заместитель главного редактора…»

Вот и все.

Петр Федорович включил люстру, и плоская тьма навалилась на окна. За ними вдоль тротуаров мокли под дождем платаны, с трудом удерживая в скрюченных черных ветвях проржавленные уже листья…

«Вот и все», – еще раз подумал Петр Федорович. И как бы испытал облегчение: кто бы ни был тут прав, а дальше ехать некуда…

25

Полчаса назад он вышел от главного врача «скорой», до этого побывав у кадровика и заполнив анкету. Как и напророчил коротышка-инструктор, ездивший с ним на учебных «Жигулях», водителем Алешу не приняли – из-за ноги. Главврач долго и нудно объяснял, какая это ответственность, поняв из анкеты, что Алеша не однофамилец, а сын доктора Силакова, сожалел, что ничем не может тут помочь, что вакансии у него только санитарские.

И Алеша, не раздумывая, согласился: «Оформляйте».

Главврач несколько смутился, спросил, не будет ли возражать отец. Но Алеша резко сказал: «Я пришел не из детсадика»… Переписал заявление, и главврач в углу начертал: «К приказу…»

Праздновать было нечего. То, за чем шел, не состоялось, но и уходить пустым не хотелось. Санитаром – так санитаром. Пройдя квартал, он и увидел огромную, цветастую рекламу «Рембыттехники» и вспомнил: Сашок-Посошок там… Почему бы не съездить?..

Завод находился почти на выезде из города, конечная остановка троллейбуса. Вытянувшийся вдоль шоссе трехэтажный блочный дом с большими окнами. Сквозь пыль на них с усилием просвечивали трубчатые лампы, метались вспышки электросварки. Проходная была открыта, в будке никого, огромный двор оказался заваленным ящиками, старыми корпусами допотопных холодильников, бочкообразных стиральных машин. От какой-то тетки в робе и в кирзачах, тащившей насос-опрыскиватель, Алеша узнал, где гараж. Оттуда его отослали в мастерские. Толкнув железную дверь, он увидел на ямах «рафик» и «москвич-пирожок». Сверху, с рельсов свешивались тали, опускавшие опоясанный цепями двигатель. У верстака усатый мужик выбивал втулку из цапфы, зажатой в здоровенных тисках.

Алеша спросил, где найти Прокопьева.

– Старшего или младшего?

– Младшего.

– Под «пирожком».

Алеша подошел к яме:

– Привет, рабочий класс!

– Алеха! – заулыбался Посошок. Он был в грязной цвета хаки куртке и в таких же штанах, кепочка – козырьком назад. Посошок вытер руки куском ветоши и по стремянке вылез наверх. – Каким попутным?

– На троллейбусе.

Они прошли в бытовку, сели на табуреты. Посошок убрал со столика, покрытого старой газетой, консервную банку с окурками, вытряхнул их в железный ящик в углу.

– Куда пропал, Алеха? В наш «елисеевский» за продуктами не ходишь, что ли?

– Ходил. Сплошные мультики.

– Да, брат… Что у тебя?

– Работаю. На «скорой», – не стал уточнять кем.

– Тоже дело… Так и не заглянул к нам в ДК. Нас теперь двадцать шесть, как бакинских комиссаров. Меня председателем избрали. Три зама по разным вопросам.

– Форцов ловить будете?

– И это нужно… Знаешь, какие у нас намечены мероприятия? Дай бог! Наладим отчетность по всем вопросам, сделаем стенды для наглядной агитации. Чтоб все, как у людей. Приходи, не пожалеешь, все свои, «афганцы».

– Спасибо, Посошок. Но неохота мне форцов ловить… Значит, у тебя порядок? Не женился?

– Уже можно, – хату получил. Ордер на руках. Там еще линолеум настелить надо, обои поменять… Думаю, недели через две переселимся… Потеха с хатой была, – он весело сощурился. – Работаем, значит, с батей задний мост на «рафике». И тут по селектору: «Товарищ Прокопьев, зайдите в местком». Ну, батя туда. Профсоюзный босс наш и толкует: «Поздравляю, Матвей Иванович, звонили из исполкома. У вас какая семья? Шестеро? Так вот, дали вам четырехкомнатную». Батя глаза чешет, моя, говорит очередь еще не скоро. Босс снимает трубку, сигналит в исполком, выяснять, значит. А там ему внушают: решением номер такой-то, от такого-то числа инвалиду товарищу Прокопьеву Александру Матвеевичу, то есть Посошку, – четырехкомнатная. Батя вернулся, спрашивает: «Ты что, сынок, квартиру просил?» – «Нет, – говорю, – у меня спросили, каковы жилищные условия. Ну я и объяснил им, что вшестером в двух комнатах – это уже перебор, а после Афганистана совсем тесновато – простору мало», – подмигнул Посошок.

– Не теряешься. Шашки наголо?!

– Вот что скажу тебе, Алеха, по-братски, – улыбка сползла с его скуластого лица, губы спрямились, узкие глаза стали еще уже. – Не усложняй себе жизнь. Кто мы сейчас такие? Герои, уважаемые люди. Нас жалеют. У нас права, льготы. Посторонись! Надо рвать вперед, Алеха. Успеть надо. Пока не поздно. Пока дают. Все это, как мода, устареет, оглянуться не успеешь. Так что не теряйся, – и вновь его лицо засветилось добродушием. – Я на «бэмээре»[6]6
  «Бэмээр» – боевая машина разминирования.


[Закрыть] наездился. Теперь хочу на «Жигуленке», удобней, – он хлопнул Алешу по руке. – И не скорпионничай, не кусай сам себя. Тут философия простая: слава богу живыми выползли оттуда. Делай выводы…

– Ладно, Посошок… Рад был повидать тебя. Действуй…

– Я тоже рад, что у тебя налаживается…

26

– Значит, на работу? Куда же? – Петр Федорович был несколько смущен новостью, но спросил спокойно: – Кем же?

– На «скорую» санитаром, – Алеша выжидающе взглянул на Петра Федоровича.

– Ничего торжественного, конечно, но и ничего трагического. Родители знают?

– Да. Слез не было. Папа только порекомендовал осенью и зимой одеваться потеплей на ночные дежурства. Потому что беготня из машины в квартиру, из квартир в машину.

– Это он знает, отъездил три года в спецбригаде.

– А твое мнение?

– По поводу чего?

– Что санитаром.

– Женщин, по-моему, туда не берут. Не понравится – уйдешь.

– А ты жестокий, дед.

Петр Федорович удивился. Он хотел поддержать Алешу именно жесткостью слов, мол, о чем дискутировать? Устроился – ну и ладно, молодец. Он знал, что для сына и невестки это – целое событие, догадывался, что они сочтут выбор Алеши не слишком удачным. Петр Федорович тоже не испытывал восторга, но ничего фатального в сущности не произошло, вреда-то уж точно никакого, а может, и польза будет: все время среди людей, где важная, открытая сторона жизни, мальчик выровняется со всеми в ее восприятии, очнется, придет в себя…

Никто не знал, как он любил внука. Но любовь и нежность к нему старался держать не на виду. Он едва ли смог бы объяснить почему. Не потому ли, что чувства эти, как казалось ему, выходили за край возможного и нормального? Он помнил Алешу трехлетним. Юра и Катя уехали в отпуск. Петр Федорович помогал жене купать Алешу. Какое наслаждение было видеть разрумяневшееся лицо его, причесывать влажные волосы, тщательно вытирать ножки, особенно между пальчиками и целовать розовые пяточки… Боже, мог ли думать, что одну из этих ножек размозжит осколком, что хирурги отпилят пальчики, полстопы, что останется только та пятка, но уже жесткая, мужская, натертая сапогом.

«Я не жесток, Алеша. Что ты знаешь о жестокости?» – завертелось на языке, но вовремя сдержался. Вспомнилось единственное, тихим голосом рассказанное внуком, как сшибся в рукопашной с человеком в чалме, ничего под рукой не оказалось, и он малой саперной лопатой секанул его по шее с такой силой, что сталь вгрузла, голова в чалме завалилась – и в лицо, на масккостюм ударила теплая жутко красная струя, и тело убиваемого сползло, только руки еще долго шарили по траве.

Петр Федорович вздрогнул от телефонного звонка.

– Папа, Алеша у тебя?.. Он нужен… Быстро! – услышал Петр Федорович спотыкающийся в одышке голос сына.

– Что случилось?

– Потом!.. Быстро дай Алешу!

– Тебя, – Петр Федорович позвал внука.

– Немедленно поезжай к Гольцевым! – кричал Юрий Петрович. – Володя застрелился!.. Уже привезли домой!..

Петр Федорович тревожно вслушивался в этот крик, словно пробивавший мембрану, и смотрел на лицо Алеши, вдруг сжавшееся, ставшее белым, трубка отодвинута от уха, поползла по щеке, и голос Юрия Петровича утыкался в скулу сына:

– Почему ты не отвечаешь?! Ты слышишь?! Все уже там!..

– Я не поеду, папа, – облизнув ссохшиеся губы, произнес Алеша. – Я не могу туда… Не могу…

– Я звоню из ординаторской… Сейчас войдут… Я прошу тебя, поезжай… Я требую!.. Если ты не поедешь… – просил Юрий Петрович.

Но Алеша уже опустил трубку на рычажки…

Сидели рядом на диване. Алеша, сжав виски ладонями и уперев локти в колени, Петр Федорович – глядя прямо перед собой, в ожидании… Но внук молчал.

– Что произошло? – не выдержал Петр Федорович.

– Застрелился Вовка Гольцев.

– Кто это?

– Из моего класса. А там в одном взводе оказались, он в моем отделении. Не раз в засаду ходили, и под пулями шел рядом. Со всеми вместе – в порядке был всегда. А остался один – струсил. У него автомат осколком разбило. Послали за патронами. А он отлежался за валуном, пока все кончилось… Не может человек, если с оружием, – быть нормальным, а безоружный – уже трус… Ночью это было… После сказал, что заблудился. Знал, что грозило… Собрали комсомольское собрание. Я предложил: отправить в Союз дослуживать. Он плакал, извинялся. Проголосовали единогласно. Ну и отправили. Куда-то в Молдавию, в стройбат…

– Из пистолета?

– Наверное… Провез какой-нибудь трофейный…

– Тебе надо пойти.

– Не могу… туда… Недавно отца его встретил. Хирург, с папой работает… – и он представил, как войдет в комнату, где на столе гроб, а в нем – Вовка… Уже по-кладбищенски пахнет лапник, вплетенный в венки… Много народу… Войдет, и все повернутся к нему… И Вовкины родители… К ним подойти надо, что-то сказать. Но что?.. А вдруг отец Вовкин спросит: «Зачем ты здесь теперь?.. Ты ведь обещал зайти, но не зашел, когда Вова был жив…»

– Ну, как знаешь… Ты человек взрослый… Если принимаешь такие решения… – сказал Петр Федорович, понимая, что уговаривать, требовать, взывать, настаивать бесполезно. – Будешь здесь? Я выйду за хлебом. – Хлеб в доме имелся, но Петр Федорович угадывал, что внуку хочется побыть одному. И ему, Петру Федоровичу, будет спокойней, если Алеша сейчас останется, не уйдет в поисках одиночества неизвестно куда.