Текст книги "Николай Коперник"

Автор книги: Григорий Ревзин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

После долгих поисков я принял, наконец, те движения, которые я придаю Земле в этом моем сочинении, и пришел к заключению, что если движения Земли будут взяты за основание при исчислении орбит каждой планеты, то возможно станет не только объяснить видимые движения планет, но и порядок их орбит и размеры их. Само небо предстанет перед нами в таком гармоническом порядке, что невозможно будет переставить в нем что-либо без того, чтобы не нарушить остальных частей и всего мироздания».

Далее Коперник коротко сообщает, на какие разделы делится его сочинение. Затем он продолжает:

«Я не сомневаюсь в том, что разумные и образованные математики будут согласны со мною, если-только они, как того требует философия, основательно прочтут и продумают доводы, приводимые мною в пользу моих воззрений. Но для того чтобы ученые, равно как и неученые люди видели, что я не боюсь ничьих суждений, а посвящаю эти мои изыскания никому, иному, как вашему святейшеству. В заброшенном краю земли, где я живу, ты, Святой Отец, высоко чтим, как самая. достойная особа по высокому твоему положению, а также за любовь твою к математике и ко всем наукам. Твой авторитет и твое решение может защитить меня от укусов клеветников, хотя пословица говорит, что нет никакого средства против укусов невежд».

Коперник сказал уже все, что полагается сказать в посвящении. Но перед ним снова, в который раз, возникли докучливые образы… Какой вой поднимут защитники «святой традиции» и священного писания, когда в их руки попадут его «Обращения» и тупые их головы постигнут, что сделал он с дотоле нерушимой под их ногами землей! И Коперник испытал тут неодолимое желание здесь же, в посвящении, послать в прядущее свое мнение о них, своих будущих хулителях:

«Если же появятся в будущем пустые зубоскалы, которые, хоть и не смысля ничего в математике, позволят себе все же, на основании какого-нибудь места из священного писания, по злой своей воле хулить мое учение или нападать на него, – я вовсе не буду этим огорчен, а к их суждениям отнесусь с презрением».

Коперник не ограничивает свой полемический выпад этой выразительной фразой, с пера его далее следует «величайшее прегрешение против отцов церкви», которое послужит в дальнейшем одним из оснований для инквизиционного трибунала осудить его трактат как еретический и богомерзкий. Он пишет:

«Всему миру известно, что Лактанций, вообще знаменитый писатель, но очень слабый математик, говорит совсем по-детскио форме Земли и издевается над теми, кто открыл, что Земля имеет форму шара. Поэтому людям науки не следует удивляться, если подобные господаосмеют и меня: математика пишется только для математиков!»

Не поразительно ли, что человек, проживший тридцать лет в тени собора, сорок лет бывший каноником, мог в таких выражениях отозваться о Лактанции, этом «христианском Цицероне», «Григории Богослове западной церкви»? Как можно после этого говорить о Копернике, как о «добром католике», что делают многие буржуазные исследователи? Он им никогда не был!Свое посвящение Коперник заканчивает так: «Надеюсь, что не предаюсь обольщению, думая, что работы мои окажутся полезными и для церкви, главой которой ныне является ваше святейшество. Когда в недавнее время, при Льве X, на Латеранском соборе обсуждали улучшения календаря, задача не была решена только потому, что еще не умели точно определить продолжительность года и месяца, а равно и движение Солнца и Луны. С тех пор, побуждаемый к тому досточтимым епископом Павлом Фоссомбронским, на которого эта задача была возложена, я старался подробно исследовать эту область. Что сделано мною – пусть о том судит ваше святейшество и прочие ученые математики. А для того чтобы не показалось, что я обещаю больше, чем могу сделать, я приступаю теперь к изложению».

***

В мае 1542 года Ретик привез (рукопись «Обращений» в Нюрнберг.

Нюрнберг был богатейшим вольным городом империи, средоточием лютеранства в южных немецких землях. Здесь предприимчивые швабы торговали перцем, фабриковали знаменитые тогда на весь мир часы-луковицы и в тридцати типографиях печатали библии, молитвенники, астрологические альманахи, заполнявшие полки книжных торговцев всех близлежащих стран.

Ветрей тотчас приступил к набору «Обращений». Уже к концу мая Ретик мог держать корректуру первых листов.

Дело подвигалось быстро вперед. Но в середине лета возникло неожиданное осложнение: Ретик потерял свою кафедру в Виттенберге. Была ли то расплата за увлечение гелиоцентризмом? Прежний покровитель Меланхтон охладел к нему настолько, что молодойматематик оказался вынужденным перекочевать в Лейпцигский университет.

К ноябрю, когда Ретик должен был отправиться в Лейпциг, трактат не был еще закончен набором. Поневоле приходилось препоручить опеку над рукописью кому-либо из местных астрономов. И Ретик выбрал Андрея Оссиандера.

Сам того не ведая, Ретик сотворил этим ужасное дело.

Оссиандер был угодлив. Для него интересы науки и научная правда значили бесконечно меньше благоволения Меланхтона.

Он получил от Коперника недвусмысленный ответ на свой совет перередактировать трактат. Но Оссиандер совершенно забыл о семидесятилетнем польском канонике, о его авторской воле, когда увидел представившуюся возможность угодить самому Меланхтону! Оссиандер прекрасно знал, что каждая строка «Обращений» утверждает новый строй вселенной, реальную, физически существующую планетную систему с Солнцем в ее центре. Но он знал также, что Лютер, Меланхтон и все главари новой церкви не примут таких «кощунственных» построений.

И Оссиандер учиняет с творением Коперника величайший литературный подлог, какой только известен в истории.

В самом начале книги – перед посвящением Павлу III – он помещает такое предисловие:

«Читателям о гипотезах этого труда.

Весть о гипотезах этого труда успела уже широко распространиться. Многие ученые будут очень возмущены тем, что в нем дается движение Земле, а Солнце оставлено неподвижным в центре вселенной. Ведь столь широко распространено мнение, что не следует вносить новшеств в науку, основы которой правильно установлены еще в древности.

Однако после зрелого размышления эти лица, несомненно, найдут, что автор этого труда не совершил ничего, что заслуживало бы порицания. Ведь задача астронома заключается в том, чтобы после тщательных и точных наблюдений неба составить себе правильное представление о движении небесных тел. Затем он должен изложить причину этих движений. Если же он не может найти подлинной их причины, то его обязанностью является измыслить гипотезы [165]165
  Курсив всюду мой – Г. Р.


[Закрыть]при помощи которых он был бы в состоянии правильно исчислить эти движения на основе геометрических построений – и притом как для прошлого времени, так и для будущего.

Автор настоящего трактата удовлетворил обоим этим требованиям наилучшим образом. Ибо вовсе не требуется, чтобы эти гипотезы были верны/Они даже могут не быть правдоподобны.Совершенно достаточно, если они дадут возможность расчета, результаты которого будут находиться в соответствии с небесными явлениями».

«Что есть истина?» – по-фарисейски вопрошает сей скептический поп. Астроном, по его утверждению, вовсе и не должен стремиться к ее познанию. Все сводится к хорошим геометрическим построениям, способным «спасти явления». Оссиандер утверждает, что объективный, реальный мир если и существует вне нас, то непостижим для человека.

И эта в корне враждебная Копернику «философия» по воле злого случая должна была украсить первую страницу величайшего труда!

В конце предисловия Оссиандер пишет:

«Философы будут требовать большего правдоподобия. Однако никто не может его достигнуть и никто не может обучать чему бы то ни было достоверному,если только оно не открыто ему богом.

Допустим поэтому, чтобы и приводимые далее гипотезы стали в ряд со старыми,которые ви в какой мере не более достовернойТем более, что гипотезы этого трактата превосходны и легки в одно и то же время. Они заключают в себе сокровища ученых наблюдений.

И пусть никто не требует от гипотез астрономии безусловной достоверности. Астрономия вовсе не желает давать ее! Если же кто-либо примет за правдуто, что измышлено было автором для иных целей, то, благодаря знакомству с этим учением, он сделается лишь еще глупее, чем был прежде! Всего наилучшего, читатель!»

Оскорбительный для строгого и возвышенного строя мыслей Коперника развязный тон предисловия усугублялся придуманным Оссиандером длинным и витиеватым заглавием:

«Об обращениях небесных сфер, шесть книг Николая Коперника, Ты найдешь, прилежный читатель, в этом недавно законченном труде движения звезд и планет на основании как древних, так и новых наблюдений, развитые в новых изумительных теориях. К тому же ты имеешь полезнейшие таблицы, по которым удобнейшим образом ты сможешь вычислить их на любое время. Поэтому покупай, читай и извлекай пользу. Да не входит никто, не знающий математики!»

Стараниями лишенного всякого чувства меры и вку^са Оссиандера получалось, что гениальный астроном расхваливал великое свое творение, как пирожник на рынке превозносит свои сдобные изделия!

Самым ужасным оказалось то, что под предисловием не было подписи. Нигде Оссиандер не показывает ни единым словом, что предисловие писал он, а не Коперник. А предисловие это дано ведь на первой странице, сразу же за титульным листом!

Что оставалось думать читателю?! Очевидно, заключал он, сам Коперник в последнюю минуту усомнился в правильности своей теории и решил изобразить ее как некоторое, ни к чему не обязывающее геометрическое упражнение. Иные читатели даже усматривали в этом конечную победу религиозной мысли над кощунственным любомудрием.

Первое, нюрнбергское издание «Обращений» 1543 года имело впереди себя это предисловие. Имело его и второе, базельское, издание 1566 года, и третье, амстердамское—1617 года. Читатели трактата в подавляющем большинстве своем не сомневались в том, что Коперник в последнюю минуту отрекся от реальности своей системы, и только очень немногие – и в числе их Кеплер – знали всю подоплеку учиненного мерзкого подлога.

Только в XIX веке польские историки и астрономы широко опубликовали документы, осветившие вопрос о том, кто был автором этого предисловия и при каких обстоятельствах оказалось оно впереди «Обращений».

XXI. СМЕРТЬ И БЕССМЕРТИЕ

Зима 1542 года. Коперник совсем плох. Что ни день – кровотечения из носу. Не дают покоя головокружения, одышка. Он уж не в силах покинуть высокого жилища и еле ходит, держась за стены, за мебель, от кровати к столу, от стола к окну.

За больным присматривают двое слуг и молодой Левше – свояк, наследник канониката.

Каждый вечер на башню подымается каноник Георг Доннер, глубокий старик. Он занимает больного рассказами о делах давно минувших, об Ольштыне, где живали они вместе, о былых войнах с Орденом… Копернику приятны воспоминания. В них – минутное забвение телесных мук. Порой пытается он вставить слово, но разобрать ничего нельзя – язык парализован.

Коперника лечит соборный викарий Эммерих. Щупает пульс, прописывает отвар или порошки. Больной всякий раз так рад своему врачу! Эммерих обещает скорое улучшение. Коперник, опытный врачеватель, улыбается в ответ печальной, доброй улыбкой… и дарит Эммериху, том за томом, медицинскую свою библиотеку.

На вопросы провожающего Левше викарий только качает головой: его искусство здесь бессильно – скоро конец…

В Любаве не находит себе покою Гизе. Из письма Доннера он узнал, что Николай покинут на руки слуг.

Он, Гизе, один мог бы облегчить смертный час дорогого больного. Но король зовет его в Краков на помолвку сына. Не поехать невозможно.

Как печальна участь друга – из жизни ушли все, кто был ему близок, кто согрел бы его сердце…

В начале декабря – перед отъездом – Гизе пишет старому Доннеру: «В здоровые свои дни Коперник любил одиночество. Теперь, когда он тяжко болен, у его постели только несколько слуг. А ведь все мы в неоплатном долгу у него – честного друга и великого ученого. Я знаю – он считал тебя преданным ему человеком. Поэтому прошу тебя, если состояние его здоровья того требует, стой близ него, как неотступный страж-охранитель. Прими на себя заботу о нем – человеке, которого ты вместе со мною любил всегда. Прошу тебя, пусть он в тяжелом своем положении не будет лишен братской помощи. Мы не должны оказаться неблагодарными в отношении друга, который так заслужил нашу признательность и любовь».

Конца ждали еще в марте. Но крепкое сердце упорно гнало кровь по жилам, и парализованный старик жил. Но вот настало 24 мая 1543 года. Уже несколько дней Коперник лежит без сознания. С уст, ставших теперь послушными, срываются внятные слова. Он шепчет имена, никому не знакомые. Его одолевают видения…

…В снастях свищет ветер. Судно плывет и плывет. А вот – мать. Как невыразимо сладостно вновь испытать ее близость!..

Он стоит у борта, нагнувшись к желто-голубой ряби могучей Вислы.

– Мама, погляди, погляди! Мы неподвижны, а все плывет мимо нас! Ах, как чудесно! Вот оно, лучшее мое доказательство! Я ведь всегда говорил, что движется не Солнце, а Земля!..

К полудню сознание вернулось. В покой умирающего входит Доннер. Он несет, высоко подняв, большой печатный фолиант. Подходит к постели и склоняется к уху Коперника:

– Это твой трактат, Николай! Книга вышла в свет!

Больной не в силах и пальцем шевельнуть. Руки лежат плетьми на груди. Доннер заботливо приподымает их и влагает в них книгу…

Через час обнявшие трактат руки холодеют…

***

На обратном пути домой, на границе Пруссии, Тидеман Гизе узнал о смерти Коперника. В Любаве его ждал отпечатанный том «Обращений». Вот он, лучший памятник Николаю!

А затем Тидеман, умный, – верный Тидеман, испытал гнев, отчаяние и великую скорбь, почти равную горю от потери гениального друга. Он откладывает поездку на могилу Николая, спешит излить свое негодование Ретику. Письмо это. найденное только в XIX веке, бросает яркий свет на подлог Оссиандера:

«Вернувшись из Кракова, я застал в Любаве оба посланных тобою экземпляра труда нашего Коперника, о смерти которого я узнал, только вступивши на прусскую землю.

Боль от потери брата, великого человека, я мог бы утишить изучением его книги, которая стояла перед моими глазами, как живая. Но в самом начале ее я увидел злоупотребление доверием, или, как ты правильно говоришь, кощунство типографа, которое вызвало у меня негодование, более тяжелое, чем первоначальная, печаль. Ибо кто же не придет в бешенство при виде столь тяжкого преступления, произведенного под прикрытием оказанного доверия!

Но, может быть, это не столько вина типографа, который зависит от других, сколько какого-то другого человека, полного зависти. Ущемленный тем, что ему придется отказаться от собственных затверженных мнений, если только этот труд получит общее признание, он использовал доверчивость нашего друга, чтобы отнять доверие к его работе.

Этот человек не должен остаться безнаказанным! Ведь он позволил подкупить себя для оскорбления другого! Я написал в Нюрнбергский магистрат, я изложил в своем письме, что, по моему мнению, следует сделать, чтобы восстановить доверие к автору. Я посылаю это письмо тебе с одним экземпляром труда, дабы ты, в зависимости от обстоятельств, сам решил, как повести это дело. Ибо я не знаю никого, кто может этот случай разрешить в магистрате лучше и охотнее тебя. Ведь ты же взял на себя при печатании трактата роль руководителя! И мне кажется, что самому автору не могло быть более важно и желательно, чем тебе, чтобы снова восстановить все то, в чем погрешили против истины. Если тебе эта задача по сердцу, то прошу тебя – выполни ее с величайшим усердием.

Если первые страницы книги будут перепечатываться, то, мне кажется, тебе самому необходимо написать короткое предисловие, чтобы освободить от фальши выпущенные экземпляры».

Увы, письмо Гизе опоздало! Уже отпечатали весь тираж. А нюрнбергские типографы были прежде всего коммерсантами. Петрей ответил на запрос магистрата грубой бранью по адресу Гизе – попросту послал папистского епископа к чорту.

Ретик, косвенно виновный в происшедшем, несмотря на все старания, оказался бессильным что-либо исправить.

***

А Дантышек, добродетельный епископ Иоанн, тоже не остался бездеятельным. До него дошло, что Анна Шиллинге после смерти доктора Николая приехала во Фромборк. То было, скорее всего, непосредственное побуждение привязчивого сердца навестить могилу близкого человека.

Дантышек всполошился и направил капитулу свое пастырское послание:

«То, что эта особа, высланная ранее с нашей территории, снова прибыла к вам, уважаемые Собратья, мы не можем одобрить, независимо от причин ее приезда. Можно опасаться, что, подобно тому, как это случилось с недавно почившим, которого она обворожила, она сможет, дорогие Братья, взять в плен и одного из вас. Конечно, от вас зависит, разрешить ли этой особе пребывание в вашем городе. Мы, однако, считали бы за лучшее быть подальше от этой чумы и не допускать ее. Ведь вам, Братья мои, небезызвестно, как эта особа повредила достоинству нашей церкви. Мы желаем вам благополучия. Дано в нашем замке Лицбарк 13 сентября 1543 года».

Лицемера, игравшего в добродетель, не смутила и свежая могила.

***

Конец жизни Коперника – начало его бессмертия!

На пьедестале памятника, воздвигнутого в польской столице гениальному сыну народа, высечено гордое:

«Он остановил Солнце и сдвинул Землю!»

Но и эти мощные, как трубный глас, слова не передают всего, что свершил Коперник.

Нашему современнику чрезвычайно трудно ощутить – измерить чувствами – всю глубину и грандиозность переворота, произведенного в человеческих умах освобождающим усилием коперниканского учения. Ведь каждый из нас с раннего детства, когда только формируется разум, уже приучен и детской книгой и школьным учителем представлять себе мир по Копернику. Но если бы оказалось возможным для нас забыть на время все то, чему нас учили сызмалу, и вернуться к наивной уверенности, с какой человеческое сознание склонно принимать свидетельство непосредственных наших восприятий за реально сущее если бы к тому же наш разум испытывал тройное давление: многовековых научных традиций, философского авторитета и самого тяжкого – свинцового – гнета богословия, тяготевших над разумом современников Коперника, – мы, несомненно, были бы ошеломлены учением Коперника.

Вера в то, что человек – центр вселенной, навеки погребалась вместе со старой храминой – «обветшалой системой Птоломея» [166]166
  И. Сталин.Вопросы ленинизма. Изд. 11, стр. 502.


[Закрыть].

Религиозному миросозерцанию наносился жесточайший удар. Как писал Энгельс: «Коперник в начале рассматриваемого нами периода дает отставку теологии» [167]167
  Ф. Энгельс.Диалектика природы. 1948, стр. 9.


[Закрыть].

Революция, произведенная великим торунцем в человеческом сознании, была поистине грандиозна. Энгельс говорит о громадном значении, которое имело в естествознании «великое творение Коперника, в котором он, – хотя и робко, после 36-летних колебаний и, так сказать, на смертном одре, – бросил вызов церковному суеверию. С этого времени исследование природы по существу освободилось от религии, хотя окончательное, выяснение всех подробностей затянулось до настоящего времени и далеко еще не завершилось бо многих головах» [168]168
  Ф. Энгельс.Диалектика природы. 1948, стр. 155.


[Закрыть].

Именно с этой исторической грани представление о безграничных возможностях человеческого общества и человеческой личности начало сочетаться с пониманием весьма скромного значения обитаемой людьми планеты – космической пылинки в беспредельном мировом пространстве с его мириадами солнечных cиcтем.

В истории науки Коперник – высокая, высочайшая фигура. И образ Коперника, ученого и мыслителя, гениального сына славянства, будет всегда окружен ореолом немеркнущей славы.

XXII. МЕДЛЕННЫЙ ТРИУМФ

– Теория Коперника абсурдна!

– Он – второй Птолемей, реформатор науки о небе! Однако не будем касаться нелепой гелиоцентрической гипотезы! Ограничимся его действительно прекрасными расчетами планетных орбит!

– Вращение и смещение Земли – слабость великого ума, которую следует простить…

– Вармийский каноник и сам ведь усомнился в своих идеях! Посмотрите его предисловие!

В стенах университета, в гуманистических кругах, на верхах обеих церквей – всюду можно было слышать такие речи.

Не лучше враждебных выпадов было безразличие – широкое, господствующее. Учение мало кто знал. Трактат торунца, написанный по-латыни, изложенный трудно, интересовал только узкий круг специалистов. Для широких слоев культурного общества то была книга за семью печатями.

Математики – народ придирчивый к расчетам и геометрическим схемам. Ошибки в расчетах, неточность измерений на небе – все это сразу выискали, широко разгласили. Но общая гелиоцентрическая идея? Первосвященники науки отделывались снисходительным. пожатием плеч: причуда!

За полвека, с 1543 по 1600 год, появилось два издания «Обращений» и дважды вышло в свет «Первое повествование» Ретика. За то же время книг, излагающих старую Птолемееву систему, свыше сотни!

На поверхности умственной жизни и научной деятельности середины XVI века все оставалось пока спокойно, дремотно, по-старому. Казалось, революционные идеи Коперника отринуты как пустой вымысел и обречены на скорое забвение.

Однако «наука знает в своем развитии не мало мужественных людей, которые умели ломать старое и создавать новое, несмотря ни – на какие препятствия, вопреки всему» [169]169
  И. Сталин.Речь на приеме в Кремле работников высшей школы 17 мая 1938 года. Госполитиздат, 1938, стр. 2.


[Закрыть].

Первый переполох в сонном царстве произвел неистовый Джордано Бруно(1548–1600).

Родился Бруно близ Неаполя через пять лет после смерти Коперника. А кончил жизнь свою в пятьдесят два года – на костре инквизиции.

Это была богато одаренная натура, мыслитель-художник, с умом глубоким и гибким. Еще мальчиком вступил он, безродный солдатский сын, в доминиканский монастырь. Схима открыла путь к знанию. В большой монастырской библиотеке послушник поглотил всю найденную там духовную пищу. Прочел он и «Обращения» – и обратился в фанатического гелиоцентриста!

Доминиканцы – свирепые воители католицизма, «псы господни» [170]170
  Игра слов, бывшая в ходу в средние века: domini + canis – «господа пес».


[Закрыть]. Настоятель монастыря, призванный читать в душах послушников, стал узнавать от своих доносителей, что монах Джордано погрязает в нечестивых помыслах, что он отвратился от Аристотеля.

Долгие увещевания отца-настоятеля, наложенные на виновного строгие епитимий не помогли. В конце концов умственная смелость завела строптивого монаха слишком далеко. Он осмелился открыто оправдывать лжеучение Ария и даже усомниться в капитальном догмате церкви – в непорочном зачатии девы Марии.

Если бы двадцативосьмилетний Бруно не бежал из монастыря, он был бы, вероятно, сожжен уже тогда, и учение Коперника потеряло бы своего первого пламенного трибуна.

Бруно бежал в Рим, а оттуда – за Альпы. Беглый монах обратился в странствующего гуманиста. Швейцария, Франция, Англия, Германия, Чехия – вот этапы шестнадцатилетних скитаний. В разных концах Европы раздавался голос несравненного проповедника-бунтаря. Бруно много писал, и в ряде философских книг, набросанных ярко, вдохновенно, идеи гелиоцентризма подняты были им на щит.

Творческой мысли Бруно тесно стало в мире, замкнутом непроницаемой восьмой сферой неподвижных звезд. Он разбил хрустальную тюрьму, переступил через все пределы и объявил мир безграничным! Звезды, по Бруно, – те же солнца. И наше Солнце, провозгласил он, отнюдь не занимает центрального места в мироздании. Где нет пределов – нет и центра!

Эти мысли – колоссальное приобретение, семимильный шаг вперед на пути познания вселенной.

Бруно познакомил Европу с самой сутью учения Коперника. В его устах идеи торунца перестали быть лишь астрономическими построениями – они обратились в мировоззрение, в правильное постижение человеческим разумом окружающего мира.

Странствующему гуманисту часто указывали на отступническое предисловие «самого Коперника». Бруно ни минуты не верил в то, что его писал автор «Обращений». «Это предисловие, – заявил он, – могло быть написано только круглым невеждой на потребу других ослов!»

В годы скитаний тоска по родным краям росла и росла в его сердце, пока не толкнула на роковой шаг – поездку в Венецию. Видно, Бруно хотел хоть на короткий миг услышать родную речь, увидеть густую синеву итальянского неба.

Здесь он угодил в когти инквизиционного судилища-Бруно было тогда сорок четыре года. Невысокого роста, с каштановой бородою и большими, горящими пламенем глазами, Джордано был воплощением непреклонной воли и бескомпромиссной убежденности.

Венецианская инквизиция выдала еретика инквизиции римской. Узник переступил порог Башни Пыток римской инквизиции весной 1593 года – и словно канул в небытие… Семь лет ни звука о нем…

Его увещевали, прельщали посулами. Но все тщетно. В последнем заседании римского инквизиционного трибунала, зимой 1600 года, председательствовал сам папа. От Джордано, измученного годами страшной тюрьмы, в последний раз потребовали покаяния, отречения от его идей. Он оставался непоколебимым.

После долгой процедуры непреклонного еретика отлучили от церкви и приговорили затем к смерти на костре.

– Приговаривая меня к смерти, вы полны страха! Вы, должно быть, боитесь больше, чем я! – Вот великолепные слова, брошенные осужденным в лицо инквизиторам.

17 февраля 1600 года Джордано Бруно взошел на костер.

Зажигая этот костер, католическая церковь как бы расправлялась с самим вармийским каноником, избежавшим инквизиции лишь потому, что успел укрыться от нее за могильной плитою.

Датский астроном Тихо Браге(1546–1601) всю жизнь яростно спорил против доводов Коперника. И когда Иоганн Кеплер, его ученик и помощник, принимался защищать гелиоцентрические идеи, Тихо извлекал из своего арсенала два «неотразимых» аргумента: отсутствие видимого смещения – хотя бы на волосок – звезд восьмой сферы, наблюдаемых с Земли в июне и декабре, то-есть на противоположных сторонах коперниковской великой орбиты диаметром в десятки миллионов миль; отсутствие фаз Меркурия и Венеры. Если бы Земля обращалась вокруг Солнца, обе эти планеты, утверждал Тихо, обязательно показывали бы фазы, подобно Луне.

Кеплер отбивал нападение оружием Коперника: звездного параллакса мы не наблюдаем из-за огромности расстояния до восьмой сферы – необъятная солнечная система сжимается в точку при сравнении ее с расстоянием до неподвижных звезд. Что же касается фаз внутренних планет, то фазы эти должны существовать. Их не видно из-за слабости человеческого зрения. Сам Коперник надеялся, что фазы эти будут открыты когда-нибудь, когда острота нашего зрения каким-либо образом увеличится.

Тихо имел свою собственную теорию планетных движений: пять планет, учил он, обращаются вокруг Солнца, а это последнее со всей свитой, в свою очередь, – вокруг неподвижной Земли с ее спутником Луною. Правда, эта теория была не первой свежести – она уходила корнями в седую древность, ко временам Гераклида. Но зато в такой системе заключено было огромное преимущество: оставалась недвижимой Земля, и значит, не посягали на священное писание. А Тихо Браге был человек религиозный и весьма суеверный.

Астрономические инструменты выстроенного Тихо Браге Уранибурга – Звездного Замка – были, по тем временам, настоящим техническим чудом. Квадранты, секстанты, астролябии Тихо отделяла от скромных планок Коперника целая вечность!

Двадцать лет кряду наблюдал Тихо небо в созданном им храме звездной науки. Он достиг блестящих результатов. Достаточно сказать, что систематические измерения датского астронома велись с точностью в полминуты дуги. А торунец мечтал о десяти минутах! Замечательна, однако, не только неслыханная дотоле точность, но и полнота работ Тихо. Впервые в истории астрономии в наблюдении небесных тел устанавливалась строгая научная система.

Слава Тихо Браге широко распространилась. Со всех концов Европы стекались к нему в Прагу, где он работал последние годы, ученики. Среди них был бедный, вечно больной юноша с подслеповатыми глазами – Иоганн Кеплер(1571–1630).

Трудно представить себе двух ученых, столь не похожих один на другого, как Тихо и Кеплер. Хилый молодой шваб неспособен был физически к сколько-нибудь длительным наблюдениям неба, за которыми датчанин проводил ночи напролет. В то время как Тихо нередко собственными руками создавал свои инструменты, Кеплер не умел ничего соорудить и в практической жизни являл собой образец ни к чему не пригодного человеческого существа.

Но совсем иначе обстояло в области аналитической работы мысли. Тихо не любил и избегал ее, был в ней просто беспомощен, тогда как Кеплер отдавался ей с непостижимым для датчанина упоением. Почти не видя звезд, зная о них главным образом по длинным колонкам чисел, полученных Тихо, Кеплер заглянул сквозь эти цифры в бездонные глубины мироздания и исторгнул у них тайны, о которых до него никто даже не подозревал.

Голова Кеплера устроена была так, что вечно и во всем искала числовых взаимоотношений, взаимозависимостей. Все в мире представлялось ему связанным внутренними математическими закономерностями.

При таких свойствах ума можно было в девяноста девяти случаях делать мучительные и бесплодные усилия, пытаться математически сводить воедино несоединимое. Но в сотом – если только обладаешь гением Кеплера! – открывать глубоко сокрытые истины.

Южный немец Кеплер, уже будучи в университете, где он изучал математику и астрономию, целиком перешел на коперниковскую точку зрения.

Именно Кеплеру принадлежит открытие трех законов, которые подвели твердый фундамент под коперниковскую систему мира и открыли дорогу Ньютону.

Вот как сделаны были эти решающие открытия: Кеплер задался целью найти теорию движения Марса, иначе говоря – подобрать для него орбиту и скорости движения, которые точно соответствовали бы тщательным и систематическим наблюдениям Тихо. Он выбрал Марс потому, что эта планета смещается по небосводу сравнительно быстро и по ней удобнее всего проверять правильность теоретических построений.

Кеплер скоро убедился в том, что ни птолемеевские, ни коперниковские построения не соответствуют подлинным движениям Марса. Он принялся искать новую орбиту и новые скорости движения. При этом Кеплер вначале свято следовал двум канонам Аристотеля: строил идеально круглые орбиты и придавал планете строго равномерные движения. Приходилось, конечно, вводить эксцентры и эпициклы.

Однако то, что способно было «спасать видимость» при грубо приближенных измерениях на небе, стало не соответствовать небесным явлениям, наблюдаемым с точностью, какой добился Тихо Браге.

В этих своих поисках Кеплер проявил неистощимую изобретательность, огромную настойчивость. Ведь поиски числовых комбинаций – это была его сфера! Временами ему казалось, что в хитроумные построения коварная планета попалась, наконец, как зверь в расставленный капкан. Но, продолжая анализ во времени, он убеждался, что кратковременная гармония между истинными движениями Марса и его схемами вскоре нарушалась.